Страница:
– Он вытащил меня из огня, а сам… – сказала девушка.
Энтони молчал. Наверное, он и не слышал Сану. Он молчал, и люди вокруг тоже молчали. И среди этой тишины он вдруг заговорил каким-то странным, отстраненным голосом:
– Святой Ульрих! Помнишь, мы говорили о чуде? Ты обещал мне, помнишь? Вот это чудо мне нужно. Я на все согласен, я буду самым примерным среди твоих прихожан, только помоги…
Энтони замолк, глядя в мертвое лицо, но оно оставалось мертвым. И тогда он уткнулся в колени девушки и горько сказал:
– Сана, чудес не бывает… Бога нет, и чудес тоже, все обман, Сана…
Он плакал на сей раз тихо, но так безнадежно, что ей захотелось, чтобы это она лежала на скамейке, а Рене сидел у нее в ногах, живой. Наверное, тогда Тони так бы не плакал… Из каких же глубин отчаяния вырвались эти слова, если насмешник и безбожник Бейсингем просит святого о чуде! Она молча перебирала его мокрые от пота волосы, краем уха слушая доносившиеся из толпы голоса.
– Богохульствует, – сказал какой-то мужчина.
– Как тебе не стыдно, – отозвалась женщина.
– Обезумел, – сказал еще один голос.
Они говорили, говорили, потом кто-то вдруг крикнул: «Смотрите!» – и наступила тишина. Сана поинтересовалась, куда они все глядят, и тоже вскрикнула:
– Тони! Смотри!
Бейсингем поднял голову и… нет, он не закричал, только вздрогнул и застыл. Лицо Рене было живым, и губы уже не черные, а такие, как обычно, и рука, которой он коснулся, быта теплой. Толпа вокруг по-прежнему молчала, окружая их стеной, люди словно не могли решить, подойти ближе или шарахнуться в ужасе.
– Тебе всегда все нужно сразу, – возник в мозгу голос кирасирского полковника. – Я все-таки не Господь Бог…
Разорвав тишину, закричала какая-то женщина, мужской голос одернул:
– Чего орешь? Молиться надо!
Энтони, решившись, наконец, коснулся лица Рене, и тот открыл глаза, улыбнулся:
– Тони… Я тебя видел….
– Когда? – глупо спросил Энтони.
– Сейчас… Я пытался объяснить, что не надо так убиваться, мне хорошо, не болит ничего – но ты не слышал…
От этих слов Бейсингема словно жаром обдало. Он ведь, когда просил о чуде, думал о себе – и не предположил, что Рене там может быть лучше.
– Ну, уж этот-то подарок твой друг заслужил… – ответил его мыслям незримый голос.
– По правде, куда больше, чем я свой… – согласился Энтони.
Он сейчас согласился бы с чем угодно. Минуты шли, а Бейсингем просто сидел и смотрел на Рене, держал его за руку. Трудно сказать, сколько бы он еще так пробыл, если бы не Алан – мальчик тряхнул его за плечо, заставив обратить на себя внимание.
– Может быть, лучше уехать отсюда? – предложил он. – Карета маркиза здесь…
Энтони встал, окинул взглядом безмолвную толпу, догорающий дом, сад. Алан протянул плащ, Энтони бережно укрыт маркиза, поднял на руки и понес к карете…
Бейсингем уже взялся за повод Марион, когда его окликнули. Это быта Сана. Лишь теперь он запоздало удивился тому, что девушка здесь – впрочем, какая разница?
– Тони, – сказала она. – Я вернулась, чтобы… возьмите! Сана протянула ему кольцо с изумрудом и быстро пошла, почти побежала за дом, туда, где быт выход в переулки. Впрочем, Энтони не собирался ее догонять. Он взглянул на кольцо, пожал плечами и вскочил в седло…
В доме герцогини Баррио, приютившей всех своих бездомных друзей, было весело. Иной раз даже слишком.
Алан, взявший на себя попечение о ничего не соображающем Энтони и его друзьях, привез их всех к себе, к полному восторгу герцогини. Бейсингем, правда, заикнулся о том, чтобы вернуться во дворец, но на лице у него было написано, что говорится это из чистой вежливости. И он так по-детски обрадовался, когда Эстер категорично заявила, что припасов в ее доме уж как-нибудь хватит, чтобы прокормить лишнего маршала.
Теодору юный герцог велел отдыхать, и генерал безропотно повиновался. Он спал до полудня, читал «Хронику имперских войн», играл на лютне и учил Лориана читать и фехтовать: второе успешно, первое – не очень. Разведчик, незаметный и вездесущий, словно кот, относился к своему генералу с совершенно некошачьей преданностью. Если где-то был Гален, стало быть, в радиусе десяти шагов можно было сыскать и Дориана, а если не там, значит – на конюшне.
Гален пребывал в состоянии ленивой неги, зато Рене был счастлив, как пятимесячный щенок. Впервые за свои тридцать семь лет он почувствовал себя здоровым. Его высокий чистый голос звенел по всему дому, наполняя его смехом и шутками. Теодор и маркиза пытался научить фехтовать, но тут уж толку не было никакого.
Алан, напротив, выглядел еще серьезнее, чем обычно, и очень много времени проводил в Тейне, по вечерам рассказывая о том, что вытворяли слуги Хозяина. Рассказывал немало, хотя явно не все.
Энтони срезал лишь верхушку чудовищного гнойника, а теперь королевское следствие и Священный Трибунал дочищали остальное. Поначалу огненную казнь, которую Бейсингем устроил дьяволопоклонникам, посчитали недопустимым превышением полномочий, и он оправдался, лишь предъявив открытый лист, подписанный королем Себастьяном. Но по мере того, как узнавали правду о секте, свившей гнездо в Трогармарке, порицающие голоса умолкали. Несмотря на тайну, сведения о том, что они творили, сотней ручейков растекались по городу. Чего здесь только не было: убийства, похищения, торговля девушками и мальчиками, магия, яды, колдовство… Чем дальше, тем больше голосов благословляли милорда Бейсингема за его решение.
Да и в семьях дьяволопоклонников к случившемуся относились по-разному. Вдова Оулиша, узнав о развлечениях мужа, прокляла его и младшего сына, нашедших смерть в Аркенайне, и запретила своей семье носить траур. Эстер быта уверена, что Беатриса Оулиш в самом деле не знала, что ее муж, добродушный умница и тонкий дипломат, занимался такими чудовищными делами. Более того, после его смерти необъяснимым образом начал поправляться их старший сын, которому лекари уже вынесли приговор.
– Почти чудесное исцеление, – тонко улыбнулся Алан. – Как только он перестал закрывать путь к титулу для младшего брата, так сразу и выздоровел. Как вы полагаете, милорд, это чудо?
– Если и чудо, то вполне рукотворное, – ответил Энтони, которому всегда нравился новый лорд Девенмур.
Родственников дьяволопоклонников не преследовали – Себастьян считал, что в этом случае милосердие разумней жестокости, и Энтони с ним соглашался. Но и без того иные дома стояли пустыми – одни их обитатели сидели в тюрьме, другие бежали. Королевскую гвардию впору было создавать заново, да и в некоторых армейских полках вакансий оказалось больше, чем претендентов.
– Будем производить капралов, – отчеканил Себастьян в ответ на робкую просьбу кого-то из генералов: может быть, стоит ограничиться для офицеров церковным покаянием? – Дьяволопоклонников в армии, пусть даже и покаявшихся, у нас не будет.
– Хочешь быть лейтенантом? – спросил Энтони у Артона в тот день, вернувшись домой. – Его Величество раздает особо отличившимся дворянство и чины. Кто и заслужил, если не ты…
– Пощадите, ваша светлость! – возопил унтер. – Не слышали, что ли, сказку, как козел себя конем вообразил?
– Что, рога помешали? – усмехнулся Гален, мало знакомый с трогарскими сказками.
– Рога-то не помешали, причем тут рога… На него рыцарь в доспехах взгромоздился – и у козла тут же спина пополам. Мне уж лучше чего попроще…
– Чего попроще-то? Лавку, трактир? – с полуслова понял Энтони. – Бросить меня захотел? Эх, ты…
Артона получил трактир на ольвийском тракте, посадил туда младшего брата, а сам, тоже поняв своего командира с полуслова, по-прежнему остался ординарцем, чем оба были премного довольны. Если бы еще кудри у одного и усы у другого отрастали побыстрей…
Энтони приходил домой только ночевать. Весь день, с раннего утра до вечера, он разрывался между дворцом, штабом главнокомандующего, Тейном, комендатурой и казармами. Маршальский жезл он торжественно и с радостью вернул Себастьяну… и тут же получил его обратно из рук нового короля, вместе с приказом о назначении главнокомандующим. Себастьян, в отличие от своего брата, армию не любил, заниматься ею не желал и вышел из положения самым простым способом. Король обещал заменить Энтони – потом, когда все успокоится, отпустить в Оверхилл – вот как только все успокоится, так хоть на пять лет… Себастьян много чего обещал, и никто не сомневался, что все эти обещания будут исполнены уж никак не позднее, чем когда Бейсингему исполнится семьдесят.
Дни были заполнены трудами, а вечера – весельем, и никто не замечал, что с Энтони что-то не так. Да все и на самом деле было прекрасно – если бы не сны.
Уже которое утро подряд Энтони просыпался с мокрыми щеками. Ему снился какой-то тяжелый мучительный сон. После истории со Святым Ульрихом он серьезно относился к снам, беда быта лишь в том, что ему ничего не удавалось вспомнить. В памяти неизменно оставались лишь последние мгновения: он сидит на земле в пустом саду, положив голову на скамейку. Место он знал: это быт крохотный садик возле дома Рене, и скамейка та самая, на которой лежал тогда его мертвый друг. Вокруг ни души, и тоска такая, что хочется завыть на весь подлунный мир.
Днем сны отступали, однако тлели в глубине души, как угли под пеплом. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Эстер, нисколько не утратившая зоркости посреди этого бедлама, не спросила Энтони напрямик, что с ним творится.
– Не знаю… – пожал он плечами. – Глупость какая-то, дурные сны…
Но от герцогини так просто не отвяжешься. Пришлось рассказать все.
– Вы совершенно не помните, что вам снится?
– Абсолютно! Только конец.
– Хорошо. Тогда давайте зайдем с другой стороны. Может быть, как раз конец и важен? Он не связан с чем-либо в вашей жизни?
– Связан. Я сидел так, когда Рене… Но я совершенно не понимаю, к чему это… Там быта еще Сана, но она мне не снится, да и причем тут она?
– Вы уверены? – встрепенулась Эстер.
– Конечно. Вы же знаете историю наших отношений. Это было чисто деловое соглашение. Кончились обстоятельства, кончился и договор.
– И все же я советую вам подумать: вы уверены?
Энтони лишь плечами пожал. Уверен, не уверен… Вот ведь любят матери семейств устраивать свадьбы, и Эстер, оказывается, той же породы. То есть, конечно, герцогиня Оверхилл из Саны получится такая, какая надо, но ему сейчас совершенно не до того, армия после года дамского руководства черт знает в каком состоянии. И потом – ничего себе причина для того, чтобы связать судьбу с женщиной, тем более добиваться той, которая его и знать не хочет! Сны, понимаете ли… Он знает, как надо бороться со снами!
На следующее утро Бейсингем отправился инспектировать полки и на весь день даже думать забыл о всяких там снах. Вернулся уже ночью, вымотанный до того, что еле добрался до постели. Уж после такого дня ему точно ничего сниться не будет!
Энтони проснулся поздно и с ощущением непоправимой беды. На сей раз мокрой была даже подушка. Он снова пытался вспомнить, что ему снилось, и снова помнил лишь одно – как он бесконечно долго сидел на земле, положив голову на пустую скамейку и глядя в пустое белесое небо, в пустую вечность, зная, что всю эту вечность рядом никого не будет. Но он не сдался, он боролся и на следующий день – а ночью боялся спать, ибо, едва закрыв глаза, оказывался все в том же саду. Если бы от этих снов веяло пустотой и страхом, если бы в них ощущалось присутствие Хозяина, он бы справился – но сны были лишь бесконечно грустны и наполнены ощущением трагической потери.
Последний раз он проснулся, когда на ближайшей церкви било четыре часа. Слепой час, когда смерть гуляет по земле, а жизнь отступает, оставляя человека в пустоте. Он лежал, вслушиваясь в темноту. Сил больше не было – никаких. Да что же это такое творится?
«О, Боже! – в отчаянии зашептал Энтони. – Я ведь обещал, и я твой солдат! Зачем ты устроил мне эту пытку? Я сделаю все, что скажешь, только объясни так, чтоб я понял: чего ты от меня хочешь?»
Странно, но он сразу успокоился и заснул, и увидел отчетливый сон, запомнившийся каждой мелочью. Он снова быт в саду, сидел, положив голову на колени женщины, та перебирала его волосы, на тонком длинном пальце сиял перстень с изумрудом, перстень его матери, и было в том саду тепло и спокойно. Утром Энтони с тоскливой обреченностью велел приготовить парадное платье. Знак подан, не понять его невозможно, значит, надо выполнять. Он обещал Святому Уль-риху и должен держать слово. Кто, спрашивается, дергал тебя за язык, Энтони Бейсингем?!
Впрочем, жизнь Рене и не того еще стоит…
Огромный особняк Монтазьенов был непривычно малолюден. Ворота открыт конюх, он же взял Марион, а дверь Энтони пришлось отворять самому, и внизу его тоже никто не встретил. Здесь явно не ждали гостей – ни сегодня, ни в обозримом будущем. Лишь на площадке второго этажа к нему подошел слуга, судя по виду и возрасту, из младших лакеев.
– Его светлость герцог Монтазьен в отъезде, – неловко поклонившись, сказал тот.
– Герцог мне и не нужен. Я пришел к леди Александре.
– Ее тоже нет, – еще раз поклонившись, ответил слуга. Однако не младшему лакею, не обученному врать знатным
гостям, было морочить Энтони голову. По чуть дрогнувшему голосу, по легкой заминке он понял, что Сана дома. Да и куда ей идти? Просто она не хочет никого видеть, или не хочет видеть его… Впрочем, какая разница! Разве у него есть выбор?
– Вот что, дражайший, – негромко сказал Бейсингем, – ты врешь. Госпожа Монтазьен дома, и я все равно ее увижу. Поэтому выбирай одно из двух. Либо я сейчас стану осматривать комнату за комнатой и в конце концов ее отыщу, либо мы сбережем время: я даю тебе полфунта, а ты мне говоришь, где ее найти. Твой выбор?
– Направо по коридору, – тихо сказал слуга, – потом вверх по лестнице, от нее еще раз направо, третья дверь, за ней – проход в будуар.
Бейсингем сунул ему монету и потрепал парня по плечу:
– Не беспокойся, твоей госпоже ничто не грозит. По крайней мере, до тех пор, пока я с ней.
…Сана, действительно, быта в своем будуаре, сидела в кресле с книгой на коленях. Она превосходно владела собой: когда Энтони вошел, даже не вздрогнула, поднялась ему навстречу, протянула руку для поцелуя так, словно он бывал здесь каждый день, и тут же отняла.
– Что вам угодно, милорд? – Голос звучал спокойно, почти равнодушно.
По счастью, первая фраза у Энтони быта заготовлена заранее.
– Я пришел отдать вам кольцо, – сказал он.
– Оставьте его себе на память, – ответила она безразлично.
– Вы не поняли меня! Я не ваше кольцо принес, а свое. То, которое вы мне вернули.
Когда Энтони обдумывал предстоящий разговор, он так и не придумал, как Сана может ответить на эту реплику. И теперь он вглядывался в ее лицо и… на нем ничего не отразилось, на этом холодном, с резкими чертами, фамильном лице Монтазьенов.
– Не надо, милорд! – сказала она все тем же ровным голосом. – Если у вас плохая память, позвольте напомнить: вы обручились со мной в интересах дела, я с вами – чтобы избавиться от Рауля. Но теперь брак с Раулем мне не грозит, а ваше дело выиграно. Нас ничто больше не связывает.
– А мое слово, по-вашему, ничего не значит?
Не то он говорит, не то и не так, но ничего другого в голову не приходит…
– Не играйте в благородство, герцог, – поморщилась Сана. – Если вам нужна жена, найдите достойную вас женщину и оставьте меня в покое…
Как ни старался Энтони сдержаться, но не смог.
– А можно мне самому решать, – вспыхнул он, – какая женщина меня достойна, а какая – нет? Я предлагаю вам свою руку и свое имя. Решайте не за меня, а за себя и для себя – хотите вы их принять или нет? Я вас не тороплю, подумайте спокойно, а я подожду…
Энтони повернулся к столику и принялся рассматривать безделушки. Сана отошла к окну, уставилась на низко нависшие облака – кто знает, вдруг охватившее ее смятение как-то отражается на лице? И потом, как можно до чего-то додуматься, когда перед глазами этот точеный профиль… А может быть, утони оно все в дорожной луже? За эти дни она ни разу не вспомнила о своих козликах, ни разу не пожалела об отце, а это прекрасное лицо стояло перед глазами неотступно, и она искала и не могла найти предлог, чтобы еще хоть раз увидеть его – только увидеть, пусть всего лишь на несколько минут… А теперь достаточно лишь слово сказать – и она сможет видеть его каждый день, говорить с ним, любить его, рожать ему детей. Бейсингем благороден, он ничем не обидит жену, пусть даже нелюбимую. Теперь их сила, теперь можно и пожалеть девушку, потерявшую все, чем жила – вот он и жалеет, предлагает взамен себя. Сана задохнулась на мгновение: еще не хватало, чтобы Энтони Бейсингем жалел ее, Александру Монтазьен! Раньше он разговаривал по-другому. «Леди, а кто не даст в обиду меня»?
Она рывком повернулась: Энтони по-прежнему внимательно изучал безделушки, весь погрузившись в исследование фарфорового жеребенка. Ну да, конечно, аристократические браки – тот же племенной завод, жена должна быть хороших кровей и хорошей репутации, остальное неважно… Какая жалость, репутация не очень… впрочем, вы скажете, что вас это не волнует, милорд… Еще бы: благонадежности лорда Бейсингема хватит на десятерых нечестивых родственников. А что вас волнует? Может быть, то, что важно для всех мужчин?.. Еще отец говорил, когда предостерегал ее от опрометчивых поступков… Кажется, она нашла, что сказать, уж теперь-то прекрасный рыцарь оставит ее в покое!
– Послушайте, милорд! – язвительно произнесла Сана. – Если говорить о том, кто чего достоин… Я понимаю, мое прошлое вас не смущает. Но уж не думаете ли вы, что я занимала такой пост и осталась девственницей?
– Что? – не понял Энтони. Сана засмеялась:
– Дорогой мой лорд Бейсингем! Я ведь выросла в семье слуг Князя, не забывайте об этом. Я с четырнадцати лет участвовала в мистериях. От этого в нашей семье была избавлена одна лишь Бетти, потому что ей готовили другую участь. А я перепробовала всех мужчин, бывавших в этом доме. Ну что, вы по-прежнему считаете, что я вас достойна?
Мир с грохотом обрушился на Энтони и… с тем же грохотом встал на место. Перемещение мира заняло какое-то мгновение, даже лицо Бейсингема не успело дрогнуть. Причина проста: сад, пустая скамейка и нечеловеческая тоска. Что бы с ней ни было, кем бы она сама ни была… Он загнан в угол и выхода нет.
– Безусловно! – пожал плечами Энтони и аккуратно поставил жеребенка на место. – Теперь еще более достойны, чем раньше, потому что играете в открытую. Я лично знаю только одну девственницу – бедняжка уродлива, как помесь жабы с нетопырем. Да и для такого старого кобеля, как ваш покорный слуга, претендовать на девицу – непростительное нахальство. Так что я рад и с еще большей настойчивостью повторяю свое предложение.
– Ну что ж, – зло сказала Сана. – В таком случае я его принимаю. Глупо отказываться от подобной партии: жених красив, знатен, богат и абсолютно нетребователен. Давайте ваше кольцо!
…Будь на то воля Энтони, он обвенчался бы на следующий же день, чтобы покончить со всем этим как можно скорее. Но такого везения в суетной жизни не бывает. Свадьба – дело серьезное и оттого обставлена множеством хлопот, а уж свадьба маршала… По счастью, ему удалось уговорить Себастьяна не устраивать придворного празднества и воздержаться от присутствия на венчании. Сейчас, когда столько знатных семей в столице носят траур, шумные торжества неуместны – это он заявил во всеуслышание, а с глазу на глаз прибавил, что пожелания тех, чьи родственники погибли в Аркенайне, едва ли пойдут ему на пользу.
Еще одно везение было в том, что от тысячи мелочей, связанных с устройством торжества, его мягко отстранила Эстер, заявив, что он слишком молод, мужчина, военный и во всех трех этих ипостасях ничего в таких делах не смыслит. Энтони мог бы поспорить – едва ли устроить свадьбу труднее, чем содержать в порядке хотя бы полк, не говоря уже об армии, – но предпочел радостно принять ее заботу и вести прежнюю жизнь, стараясь не думать о том, что его ждет.
А время не торопилось. Надо сшить подвенечную одежду – приличия не позволяли сделать это быстрее, чем за десять дней, сие означало, что жених к свадьбе относится без должного почтения. Потом шла положенная перед заключением брака неделя покаяния. Почти двадцать дней, а за двадцать дней столько всего может случиться!
Ожидание – одна из самых неприятных вещей на земле, а ожидание, наполненное тревогой, нестерпимо. Энтони понимал, что задача перед ним поставлена по-военному: Сана должна стать его женой, и никакие оправдания не будут приняты. А согласие невесты, не то вырванное силой, не то добытое хитростью, стоило очень мало. Конечно, можно надеяться, что фамильная гордость Монтазьенов не позволит Сане передумать, но та же гордость могла заставить ее вернуть кольцо даже на пороге церкви. Попробуй, догадайся, как все сложится…
Пока шли приготовления к свадьбе, они виделись хоть и не подолгу, но ежедневно. Свита Бейсингема лишь усмехалась, когда маршал просил их несколько минут отдохнуть и выпить вина в таверне «Три кота» в квартале от особняка Монтазьенов – знали, конечно, что за дела у милорда, и удивлялись, что он справляется так быстро. Однако говорить им с Саной было не о чем. Энтони навещал ее на несколько минут, чтобы еще раз вглядеться и вслушаться, незаметно, но внимательно. Пока что невеста, хоть и обдавала его каждый раз холодом, от слова своего отказываться, похоже, не собиралась. Однако неотвратимо приближалась покаянная неделя.
С ее начала и до дня венчания они не должны были видеться, и Энтони лезли в голову самые разные мысли, и все дурные. Сане предстояло провести это время в монастыре Констанции, а монашки могут уговорить кого угодно. Бывали случаи, и не раз, когда женщина входила в подвальную келью монастыря невестой, а выходила оттуда послушницей. Вдруг там решат, что такая жена недостойна Энтони Бейсингема, любимца Святого Ульриха, героя Трогармарка? Да наверняка так и решат! Не годится ему в жены, зато вполне пригодна в монахини, с ее-то приданым. Сможет ли она, хоть и смелая, и умная, но совершенно одна, противостоять, если ее станут всерьез склонять к монашеству? Да и захочет ли? Кто для нее Тони Бейсингем, чтобы в трудную минуту хвататься за его руку? Не лучше ли серое покрывало?
Обуреваемый этими мрачными мыслями, он простился с Саной и утром следующего дня пешком отправился в монастырь. Все его женатые знакомые проводили покаянную неделю перед свадьбой в монастыре Святого Антонина. Это был воинский орден, монахи там подбирались из числа бывших военных и нравы царили соответствующие, так что покаяние не было тяжелым, наоборот – все сохраняли о нем самые приятные воспоминания. Но ему теперь на все случаи жизни одна дорога – в монастырь Святого Ульриха, а там порядки совсем другие. Да, отец Максимилиан мягок и приветлив, не то что громогласный отец патер Альдонсо, но при этом тверд, как алмаз, и Энтони знал, что никаких послаблений не будет – а устав покаяния строг. Тем более что обещание, данное Святому Ульриху не позволяло ему делать для себя поблажек даже тогда, когда на него никто не смотрит.
Впрочем, поначалу было даже интересно, хотя подвальная келья без окон, где ему предстояло провести неделю, и напоминала Тейн. Все остальное Энтони воспринял с энтузиазмом: грубую монашескую рясу, строгий пост, долгие молитвы и еще более долгие службы, которые он проводил в отгороженном низкой решеткой левом, покаянном приделе храма – как и полагается кающемуся, стоя на коленях. Первые десять минут службы он даже чувствовал себя героем сентиментального романа, но потом начало так ломить спину и ноги, что стало ни до чего. Народу в храме всегда было много, и хотя разглядывать кающихся не положено, редко кто мог устоять и не кинуть взгляд на лорда Бейсингема. Побледневший и усталый, в монашеской одежде, он казался еще красивее, чем обычно, и был как-то по-особому трогателен, так что редко какая женщина не бросала вслед за первым взглядом второй, третий… но ему было даже и не до женщин.
Энтони хватило новизны и вдохновения до конца третьего дня – дальше он держался одним упрямством.
Что же касается собственно покаяния, то уж это отец Максимилиан умел, как никто. Тому, кто попадал под его руководство, предстояло распластать свою душу на полу кельи и отчистить каждое пятнышко – а пятен у Бейсингема за двадцать лет безбожного житья набралось столько и таких… Настоятель приходил каждый вечер, выслушивал то, что вспоминалось его подопечному, и задавал вопросы – точные, безжалостные и беспощадные, как соль, насыпанная в рану. На шестой день Энтони не в силах был головы поднять от стыда за то, что натворил за свою жизнь. В этот вечер он сам заговорил о монашестве.
– Ну что ж, это хороший путь, – не удержавшись, засмеялся настоятель. – Вот только если вы пойдете в монахи, то мне ничего не останется, кроме как записаться в кавалерию.
Бейсингем был так растерян, что даже не обиделся, лишь спросил неуверенно:
– Что же мне делать?
– Продолжать то, что начали. Понимаю, тяжко – за один раз столько грязи выворачивать. Ну, а кто виноват? Как вам кажется, вы хотя бы половину своих грехов за эту неделю вспомнили?
Если бы половину! О, это было бы прекрасно… Под требовательным взглядом отца Максимилиана Энтони только голову опустил.
– И как же теперь? – тревожно спросил он.
Энтони молчал. Наверное, он и не слышал Сану. Он молчал, и люди вокруг тоже молчали. И среди этой тишины он вдруг заговорил каким-то странным, отстраненным голосом:
– Святой Ульрих! Помнишь, мы говорили о чуде? Ты обещал мне, помнишь? Вот это чудо мне нужно. Я на все согласен, я буду самым примерным среди твоих прихожан, только помоги…
Энтони замолк, глядя в мертвое лицо, но оно оставалось мертвым. И тогда он уткнулся в колени девушки и горько сказал:
– Сана, чудес не бывает… Бога нет, и чудес тоже, все обман, Сана…
Он плакал на сей раз тихо, но так безнадежно, что ей захотелось, чтобы это она лежала на скамейке, а Рене сидел у нее в ногах, живой. Наверное, тогда Тони так бы не плакал… Из каких же глубин отчаяния вырвались эти слова, если насмешник и безбожник Бейсингем просит святого о чуде! Она молча перебирала его мокрые от пота волосы, краем уха слушая доносившиеся из толпы голоса.
– Богохульствует, – сказал какой-то мужчина.
– Как тебе не стыдно, – отозвалась женщина.
– Обезумел, – сказал еще один голос.
Они говорили, говорили, потом кто-то вдруг крикнул: «Смотрите!» – и наступила тишина. Сана поинтересовалась, куда они все глядят, и тоже вскрикнула:
– Тони! Смотри!
Бейсингем поднял голову и… нет, он не закричал, только вздрогнул и застыл. Лицо Рене было живым, и губы уже не черные, а такие, как обычно, и рука, которой он коснулся, быта теплой. Толпа вокруг по-прежнему молчала, окружая их стеной, люди словно не могли решить, подойти ближе или шарахнуться в ужасе.
– Тебе всегда все нужно сразу, – возник в мозгу голос кирасирского полковника. – Я все-таки не Господь Бог…
Разорвав тишину, закричала какая-то женщина, мужской голос одернул:
– Чего орешь? Молиться надо!
Энтони, решившись, наконец, коснулся лица Рене, и тот открыл глаза, улыбнулся:
– Тони… Я тебя видел….
– Когда? – глупо спросил Энтони.
– Сейчас… Я пытался объяснить, что не надо так убиваться, мне хорошо, не болит ничего – но ты не слышал…
От этих слов Бейсингема словно жаром обдало. Он ведь, когда просил о чуде, думал о себе – и не предположил, что Рене там может быть лучше.
– Ну, уж этот-то подарок твой друг заслужил… – ответил его мыслям незримый голос.
– По правде, куда больше, чем я свой… – согласился Энтони.
Он сейчас согласился бы с чем угодно. Минуты шли, а Бейсингем просто сидел и смотрел на Рене, держал его за руку. Трудно сказать, сколько бы он еще так пробыл, если бы не Алан – мальчик тряхнул его за плечо, заставив обратить на себя внимание.
– Может быть, лучше уехать отсюда? – предложил он. – Карета маркиза здесь…
Энтони встал, окинул взглядом безмолвную толпу, догорающий дом, сад. Алан протянул плащ, Энтони бережно укрыт маркиза, поднял на руки и понес к карете…
Бейсингем уже взялся за повод Марион, когда его окликнули. Это быта Сана. Лишь теперь он запоздало удивился тому, что девушка здесь – впрочем, какая разница?
– Тони, – сказала она. – Я вернулась, чтобы… возьмите! Сана протянула ему кольцо с изумрудом и быстро пошла, почти побежала за дом, туда, где быт выход в переулки. Впрочем, Энтони не собирался ее догонять. Он взглянул на кольцо, пожал плечами и вскочил в седло…
В доме герцогини Баррио, приютившей всех своих бездомных друзей, было весело. Иной раз даже слишком.
Алан, взявший на себя попечение о ничего не соображающем Энтони и его друзьях, привез их всех к себе, к полному восторгу герцогини. Бейсингем, правда, заикнулся о том, чтобы вернуться во дворец, но на лице у него было написано, что говорится это из чистой вежливости. И он так по-детски обрадовался, когда Эстер категорично заявила, что припасов в ее доме уж как-нибудь хватит, чтобы прокормить лишнего маршала.
Теодору юный герцог велел отдыхать, и генерал безропотно повиновался. Он спал до полудня, читал «Хронику имперских войн», играл на лютне и учил Лориана читать и фехтовать: второе успешно, первое – не очень. Разведчик, незаметный и вездесущий, словно кот, относился к своему генералу с совершенно некошачьей преданностью. Если где-то был Гален, стало быть, в радиусе десяти шагов можно было сыскать и Дориана, а если не там, значит – на конюшне.
Гален пребывал в состоянии ленивой неги, зато Рене был счастлив, как пятимесячный щенок. Впервые за свои тридцать семь лет он почувствовал себя здоровым. Его высокий чистый голос звенел по всему дому, наполняя его смехом и шутками. Теодор и маркиза пытался научить фехтовать, но тут уж толку не было никакого.
Алан, напротив, выглядел еще серьезнее, чем обычно, и очень много времени проводил в Тейне, по вечерам рассказывая о том, что вытворяли слуги Хозяина. Рассказывал немало, хотя явно не все.
Энтони срезал лишь верхушку чудовищного гнойника, а теперь королевское следствие и Священный Трибунал дочищали остальное. Поначалу огненную казнь, которую Бейсингем устроил дьяволопоклонникам, посчитали недопустимым превышением полномочий, и он оправдался, лишь предъявив открытый лист, подписанный королем Себастьяном. Но по мере того, как узнавали правду о секте, свившей гнездо в Трогармарке, порицающие голоса умолкали. Несмотря на тайну, сведения о том, что они творили, сотней ручейков растекались по городу. Чего здесь только не было: убийства, похищения, торговля девушками и мальчиками, магия, яды, колдовство… Чем дальше, тем больше голосов благословляли милорда Бейсингема за его решение.
Да и в семьях дьяволопоклонников к случившемуся относились по-разному. Вдова Оулиша, узнав о развлечениях мужа, прокляла его и младшего сына, нашедших смерть в Аркенайне, и запретила своей семье носить траур. Эстер быта уверена, что Беатриса Оулиш в самом деле не знала, что ее муж, добродушный умница и тонкий дипломат, занимался такими чудовищными делами. Более того, после его смерти необъяснимым образом начал поправляться их старший сын, которому лекари уже вынесли приговор.
– Почти чудесное исцеление, – тонко улыбнулся Алан. – Как только он перестал закрывать путь к титулу для младшего брата, так сразу и выздоровел. Как вы полагаете, милорд, это чудо?
– Если и чудо, то вполне рукотворное, – ответил Энтони, которому всегда нравился новый лорд Девенмур.
Родственников дьяволопоклонников не преследовали – Себастьян считал, что в этом случае милосердие разумней жестокости, и Энтони с ним соглашался. Но и без того иные дома стояли пустыми – одни их обитатели сидели в тюрьме, другие бежали. Королевскую гвардию впору было создавать заново, да и в некоторых армейских полках вакансий оказалось больше, чем претендентов.
– Будем производить капралов, – отчеканил Себастьян в ответ на робкую просьбу кого-то из генералов: может быть, стоит ограничиться для офицеров церковным покаянием? – Дьяволопоклонников в армии, пусть даже и покаявшихся, у нас не будет.
– Хочешь быть лейтенантом? – спросил Энтони у Артона в тот день, вернувшись домой. – Его Величество раздает особо отличившимся дворянство и чины. Кто и заслужил, если не ты…
– Пощадите, ваша светлость! – возопил унтер. – Не слышали, что ли, сказку, как козел себя конем вообразил?
– Что, рога помешали? – усмехнулся Гален, мало знакомый с трогарскими сказками.
– Рога-то не помешали, причем тут рога… На него рыцарь в доспехах взгромоздился – и у козла тут же спина пополам. Мне уж лучше чего попроще…
– Чего попроще-то? Лавку, трактир? – с полуслова понял Энтони. – Бросить меня захотел? Эх, ты…
Артона получил трактир на ольвийском тракте, посадил туда младшего брата, а сам, тоже поняв своего командира с полуслова, по-прежнему остался ординарцем, чем оба были премного довольны. Если бы еще кудри у одного и усы у другого отрастали побыстрей…
Энтони приходил домой только ночевать. Весь день, с раннего утра до вечера, он разрывался между дворцом, штабом главнокомандующего, Тейном, комендатурой и казармами. Маршальский жезл он торжественно и с радостью вернул Себастьяну… и тут же получил его обратно из рук нового короля, вместе с приказом о назначении главнокомандующим. Себастьян, в отличие от своего брата, армию не любил, заниматься ею не желал и вышел из положения самым простым способом. Король обещал заменить Энтони – потом, когда все успокоится, отпустить в Оверхилл – вот как только все успокоится, так хоть на пять лет… Себастьян много чего обещал, и никто не сомневался, что все эти обещания будут исполнены уж никак не позднее, чем когда Бейсингему исполнится семьдесят.
Дни были заполнены трудами, а вечера – весельем, и никто не замечал, что с Энтони что-то не так. Да все и на самом деле было прекрасно – если бы не сны.
Уже которое утро подряд Энтони просыпался с мокрыми щеками. Ему снился какой-то тяжелый мучительный сон. После истории со Святым Ульрихом он серьезно относился к снам, беда быта лишь в том, что ему ничего не удавалось вспомнить. В памяти неизменно оставались лишь последние мгновения: он сидит на земле в пустом саду, положив голову на скамейку. Место он знал: это быт крохотный садик возле дома Рене, и скамейка та самая, на которой лежал тогда его мертвый друг. Вокруг ни души, и тоска такая, что хочется завыть на весь подлунный мир.
Днем сны отступали, однако тлели в глубине души, как угли под пеплом. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Эстер, нисколько не утратившая зоркости посреди этого бедлама, не спросила Энтони напрямик, что с ним творится.
– Не знаю… – пожал он плечами. – Глупость какая-то, дурные сны…
Но от герцогини так просто не отвяжешься. Пришлось рассказать все.
– Вы совершенно не помните, что вам снится?
– Абсолютно! Только конец.
– Хорошо. Тогда давайте зайдем с другой стороны. Может быть, как раз конец и важен? Он не связан с чем-либо в вашей жизни?
– Связан. Я сидел так, когда Рене… Но я совершенно не понимаю, к чему это… Там быта еще Сана, но она мне не снится, да и причем тут она?
– Вы уверены? – встрепенулась Эстер.
– Конечно. Вы же знаете историю наших отношений. Это было чисто деловое соглашение. Кончились обстоятельства, кончился и договор.
– И все же я советую вам подумать: вы уверены?
Энтони лишь плечами пожал. Уверен, не уверен… Вот ведь любят матери семейств устраивать свадьбы, и Эстер, оказывается, той же породы. То есть, конечно, герцогиня Оверхилл из Саны получится такая, какая надо, но ему сейчас совершенно не до того, армия после года дамского руководства черт знает в каком состоянии. И потом – ничего себе причина для того, чтобы связать судьбу с женщиной, тем более добиваться той, которая его и знать не хочет! Сны, понимаете ли… Он знает, как надо бороться со снами!
На следующее утро Бейсингем отправился инспектировать полки и на весь день даже думать забыл о всяких там снах. Вернулся уже ночью, вымотанный до того, что еле добрался до постели. Уж после такого дня ему точно ничего сниться не будет!
Энтони проснулся поздно и с ощущением непоправимой беды. На сей раз мокрой была даже подушка. Он снова пытался вспомнить, что ему снилось, и снова помнил лишь одно – как он бесконечно долго сидел на земле, положив голову на пустую скамейку и глядя в пустое белесое небо, в пустую вечность, зная, что всю эту вечность рядом никого не будет. Но он не сдался, он боролся и на следующий день – а ночью боялся спать, ибо, едва закрыв глаза, оказывался все в том же саду. Если бы от этих снов веяло пустотой и страхом, если бы в них ощущалось присутствие Хозяина, он бы справился – но сны были лишь бесконечно грустны и наполнены ощущением трагической потери.
Последний раз он проснулся, когда на ближайшей церкви било четыре часа. Слепой час, когда смерть гуляет по земле, а жизнь отступает, оставляя человека в пустоте. Он лежал, вслушиваясь в темноту. Сил больше не было – никаких. Да что же это такое творится?
«О, Боже! – в отчаянии зашептал Энтони. – Я ведь обещал, и я твой солдат! Зачем ты устроил мне эту пытку? Я сделаю все, что скажешь, только объясни так, чтоб я понял: чего ты от меня хочешь?»
Странно, но он сразу успокоился и заснул, и увидел отчетливый сон, запомнившийся каждой мелочью. Он снова быт в саду, сидел, положив голову на колени женщины, та перебирала его волосы, на тонком длинном пальце сиял перстень с изумрудом, перстень его матери, и было в том саду тепло и спокойно. Утром Энтони с тоскливой обреченностью велел приготовить парадное платье. Знак подан, не понять его невозможно, значит, надо выполнять. Он обещал Святому Уль-риху и должен держать слово. Кто, спрашивается, дергал тебя за язык, Энтони Бейсингем?!
Впрочем, жизнь Рене и не того еще стоит…
Огромный особняк Монтазьенов был непривычно малолюден. Ворота открыт конюх, он же взял Марион, а дверь Энтони пришлось отворять самому, и внизу его тоже никто не встретил. Здесь явно не ждали гостей – ни сегодня, ни в обозримом будущем. Лишь на площадке второго этажа к нему подошел слуга, судя по виду и возрасту, из младших лакеев.
– Его светлость герцог Монтазьен в отъезде, – неловко поклонившись, сказал тот.
– Герцог мне и не нужен. Я пришел к леди Александре.
– Ее тоже нет, – еще раз поклонившись, ответил слуга. Однако не младшему лакею, не обученному врать знатным
гостям, было морочить Энтони голову. По чуть дрогнувшему голосу, по легкой заминке он понял, что Сана дома. Да и куда ей идти? Просто она не хочет никого видеть, или не хочет видеть его… Впрочем, какая разница! Разве у него есть выбор?
– Вот что, дражайший, – негромко сказал Бейсингем, – ты врешь. Госпожа Монтазьен дома, и я все равно ее увижу. Поэтому выбирай одно из двух. Либо я сейчас стану осматривать комнату за комнатой и в конце концов ее отыщу, либо мы сбережем время: я даю тебе полфунта, а ты мне говоришь, где ее найти. Твой выбор?
– Направо по коридору, – тихо сказал слуга, – потом вверх по лестнице, от нее еще раз направо, третья дверь, за ней – проход в будуар.
Бейсингем сунул ему монету и потрепал парня по плечу:
– Не беспокойся, твоей госпоже ничто не грозит. По крайней мере, до тех пор, пока я с ней.
…Сана, действительно, быта в своем будуаре, сидела в кресле с книгой на коленях. Она превосходно владела собой: когда Энтони вошел, даже не вздрогнула, поднялась ему навстречу, протянула руку для поцелуя так, словно он бывал здесь каждый день, и тут же отняла.
– Что вам угодно, милорд? – Голос звучал спокойно, почти равнодушно.
По счастью, первая фраза у Энтони быта заготовлена заранее.
– Я пришел отдать вам кольцо, – сказал он.
– Оставьте его себе на память, – ответила она безразлично.
– Вы не поняли меня! Я не ваше кольцо принес, а свое. То, которое вы мне вернули.
Когда Энтони обдумывал предстоящий разговор, он так и не придумал, как Сана может ответить на эту реплику. И теперь он вглядывался в ее лицо и… на нем ничего не отразилось, на этом холодном, с резкими чертами, фамильном лице Монтазьенов.
– Не надо, милорд! – сказала она все тем же ровным голосом. – Если у вас плохая память, позвольте напомнить: вы обручились со мной в интересах дела, я с вами – чтобы избавиться от Рауля. Но теперь брак с Раулем мне не грозит, а ваше дело выиграно. Нас ничто больше не связывает.
– А мое слово, по-вашему, ничего не значит?
Не то он говорит, не то и не так, но ничего другого в голову не приходит…
– Не играйте в благородство, герцог, – поморщилась Сана. – Если вам нужна жена, найдите достойную вас женщину и оставьте меня в покое…
Как ни старался Энтони сдержаться, но не смог.
– А можно мне самому решать, – вспыхнул он, – какая женщина меня достойна, а какая – нет? Я предлагаю вам свою руку и свое имя. Решайте не за меня, а за себя и для себя – хотите вы их принять или нет? Я вас не тороплю, подумайте спокойно, а я подожду…
Энтони повернулся к столику и принялся рассматривать безделушки. Сана отошла к окну, уставилась на низко нависшие облака – кто знает, вдруг охватившее ее смятение как-то отражается на лице? И потом, как можно до чего-то додуматься, когда перед глазами этот точеный профиль… А может быть, утони оно все в дорожной луже? За эти дни она ни разу не вспомнила о своих козликах, ни разу не пожалела об отце, а это прекрасное лицо стояло перед глазами неотступно, и она искала и не могла найти предлог, чтобы еще хоть раз увидеть его – только увидеть, пусть всего лишь на несколько минут… А теперь достаточно лишь слово сказать – и она сможет видеть его каждый день, говорить с ним, любить его, рожать ему детей. Бейсингем благороден, он ничем не обидит жену, пусть даже нелюбимую. Теперь их сила, теперь можно и пожалеть девушку, потерявшую все, чем жила – вот он и жалеет, предлагает взамен себя. Сана задохнулась на мгновение: еще не хватало, чтобы Энтони Бейсингем жалел ее, Александру Монтазьен! Раньше он разговаривал по-другому. «Леди, а кто не даст в обиду меня»?
Она рывком повернулась: Энтони по-прежнему внимательно изучал безделушки, весь погрузившись в исследование фарфорового жеребенка. Ну да, конечно, аристократические браки – тот же племенной завод, жена должна быть хороших кровей и хорошей репутации, остальное неважно… Какая жалость, репутация не очень… впрочем, вы скажете, что вас это не волнует, милорд… Еще бы: благонадежности лорда Бейсингема хватит на десятерых нечестивых родственников. А что вас волнует? Может быть, то, что важно для всех мужчин?.. Еще отец говорил, когда предостерегал ее от опрометчивых поступков… Кажется, она нашла, что сказать, уж теперь-то прекрасный рыцарь оставит ее в покое!
– Послушайте, милорд! – язвительно произнесла Сана. – Если говорить о том, кто чего достоин… Я понимаю, мое прошлое вас не смущает. Но уж не думаете ли вы, что я занимала такой пост и осталась девственницей?
– Что? – не понял Энтони. Сана засмеялась:
– Дорогой мой лорд Бейсингем! Я ведь выросла в семье слуг Князя, не забывайте об этом. Я с четырнадцати лет участвовала в мистериях. От этого в нашей семье была избавлена одна лишь Бетти, потому что ей готовили другую участь. А я перепробовала всех мужчин, бывавших в этом доме. Ну что, вы по-прежнему считаете, что я вас достойна?
Мир с грохотом обрушился на Энтони и… с тем же грохотом встал на место. Перемещение мира заняло какое-то мгновение, даже лицо Бейсингема не успело дрогнуть. Причина проста: сад, пустая скамейка и нечеловеческая тоска. Что бы с ней ни было, кем бы она сама ни была… Он загнан в угол и выхода нет.
– Безусловно! – пожал плечами Энтони и аккуратно поставил жеребенка на место. – Теперь еще более достойны, чем раньше, потому что играете в открытую. Я лично знаю только одну девственницу – бедняжка уродлива, как помесь жабы с нетопырем. Да и для такого старого кобеля, как ваш покорный слуга, претендовать на девицу – непростительное нахальство. Так что я рад и с еще большей настойчивостью повторяю свое предложение.
– Ну что ж, – зло сказала Сана. – В таком случае я его принимаю. Глупо отказываться от подобной партии: жених красив, знатен, богат и абсолютно нетребователен. Давайте ваше кольцо!
…Будь на то воля Энтони, он обвенчался бы на следующий же день, чтобы покончить со всем этим как можно скорее. Но такого везения в суетной жизни не бывает. Свадьба – дело серьезное и оттого обставлена множеством хлопот, а уж свадьба маршала… По счастью, ему удалось уговорить Себастьяна не устраивать придворного празднества и воздержаться от присутствия на венчании. Сейчас, когда столько знатных семей в столице носят траур, шумные торжества неуместны – это он заявил во всеуслышание, а с глазу на глаз прибавил, что пожелания тех, чьи родственники погибли в Аркенайне, едва ли пойдут ему на пользу.
Еще одно везение было в том, что от тысячи мелочей, связанных с устройством торжества, его мягко отстранила Эстер, заявив, что он слишком молод, мужчина, военный и во всех трех этих ипостасях ничего в таких делах не смыслит. Энтони мог бы поспорить – едва ли устроить свадьбу труднее, чем содержать в порядке хотя бы полк, не говоря уже об армии, – но предпочел радостно принять ее заботу и вести прежнюю жизнь, стараясь не думать о том, что его ждет.
А время не торопилось. Надо сшить подвенечную одежду – приличия не позволяли сделать это быстрее, чем за десять дней, сие означало, что жених к свадьбе относится без должного почтения. Потом шла положенная перед заключением брака неделя покаяния. Почти двадцать дней, а за двадцать дней столько всего может случиться!
Ожидание – одна из самых неприятных вещей на земле, а ожидание, наполненное тревогой, нестерпимо. Энтони понимал, что задача перед ним поставлена по-военному: Сана должна стать его женой, и никакие оправдания не будут приняты. А согласие невесты, не то вырванное силой, не то добытое хитростью, стоило очень мало. Конечно, можно надеяться, что фамильная гордость Монтазьенов не позволит Сане передумать, но та же гордость могла заставить ее вернуть кольцо даже на пороге церкви. Попробуй, догадайся, как все сложится…
Пока шли приготовления к свадьбе, они виделись хоть и не подолгу, но ежедневно. Свита Бейсингема лишь усмехалась, когда маршал просил их несколько минут отдохнуть и выпить вина в таверне «Три кота» в квартале от особняка Монтазьенов – знали, конечно, что за дела у милорда, и удивлялись, что он справляется так быстро. Однако говорить им с Саной было не о чем. Энтони навещал ее на несколько минут, чтобы еще раз вглядеться и вслушаться, незаметно, но внимательно. Пока что невеста, хоть и обдавала его каждый раз холодом, от слова своего отказываться, похоже, не собиралась. Однако неотвратимо приближалась покаянная неделя.
С ее начала и до дня венчания они не должны были видеться, и Энтони лезли в голову самые разные мысли, и все дурные. Сане предстояло провести это время в монастыре Констанции, а монашки могут уговорить кого угодно. Бывали случаи, и не раз, когда женщина входила в подвальную келью монастыря невестой, а выходила оттуда послушницей. Вдруг там решат, что такая жена недостойна Энтони Бейсингема, любимца Святого Ульриха, героя Трогармарка? Да наверняка так и решат! Не годится ему в жены, зато вполне пригодна в монахини, с ее-то приданым. Сможет ли она, хоть и смелая, и умная, но совершенно одна, противостоять, если ее станут всерьез склонять к монашеству? Да и захочет ли? Кто для нее Тони Бейсингем, чтобы в трудную минуту хвататься за его руку? Не лучше ли серое покрывало?
Обуреваемый этими мрачными мыслями, он простился с Саной и утром следующего дня пешком отправился в монастырь. Все его женатые знакомые проводили покаянную неделю перед свадьбой в монастыре Святого Антонина. Это был воинский орден, монахи там подбирались из числа бывших военных и нравы царили соответствующие, так что покаяние не было тяжелым, наоборот – все сохраняли о нем самые приятные воспоминания. Но ему теперь на все случаи жизни одна дорога – в монастырь Святого Ульриха, а там порядки совсем другие. Да, отец Максимилиан мягок и приветлив, не то что громогласный отец патер Альдонсо, но при этом тверд, как алмаз, и Энтони знал, что никаких послаблений не будет – а устав покаяния строг. Тем более что обещание, данное Святому Ульриху не позволяло ему делать для себя поблажек даже тогда, когда на него никто не смотрит.
Впрочем, поначалу было даже интересно, хотя подвальная келья без окон, где ему предстояло провести неделю, и напоминала Тейн. Все остальное Энтони воспринял с энтузиазмом: грубую монашескую рясу, строгий пост, долгие молитвы и еще более долгие службы, которые он проводил в отгороженном низкой решеткой левом, покаянном приделе храма – как и полагается кающемуся, стоя на коленях. Первые десять минут службы он даже чувствовал себя героем сентиментального романа, но потом начало так ломить спину и ноги, что стало ни до чего. Народу в храме всегда было много, и хотя разглядывать кающихся не положено, редко кто мог устоять и не кинуть взгляд на лорда Бейсингема. Побледневший и усталый, в монашеской одежде, он казался еще красивее, чем обычно, и был как-то по-особому трогателен, так что редко какая женщина не бросала вслед за первым взглядом второй, третий… но ему было даже и не до женщин.
Энтони хватило новизны и вдохновения до конца третьего дня – дальше он держался одним упрямством.
Что же касается собственно покаяния, то уж это отец Максимилиан умел, как никто. Тому, кто попадал под его руководство, предстояло распластать свою душу на полу кельи и отчистить каждое пятнышко – а пятен у Бейсингема за двадцать лет безбожного житья набралось столько и таких… Настоятель приходил каждый вечер, выслушивал то, что вспоминалось его подопечному, и задавал вопросы – точные, безжалостные и беспощадные, как соль, насыпанная в рану. На шестой день Энтони не в силах был головы поднять от стыда за то, что натворил за свою жизнь. В этот вечер он сам заговорил о монашестве.
– Ну что ж, это хороший путь, – не удержавшись, засмеялся настоятель. – Вот только если вы пойдете в монахи, то мне ничего не останется, кроме как записаться в кавалерию.
Бейсингем был так растерян, что даже не обиделся, лишь спросил неуверенно:
– Что же мне делать?
– Продолжать то, что начали. Понимаю, тяжко – за один раз столько грязи выворачивать. Ну, а кто виноват? Как вам кажется, вы хотя бы половину своих грехов за эту неделю вспомнили?
Если бы половину! О, это было бы прекрасно… Под требовательным взглядом отца Максимилиана Энтони только голову опустил.
– И как же теперь? – тревожно спросил он.