Эмма обшаривала холодильник в поисках чего-нибудь съестного, когда услышала звук открывающихся дверей лифта.
   — Надеюсь, ты принесла какую-нибудь еду! — крикнула она.
   — Извини.
   Эмма вздрогнула, услышав голос Блэкпула.
   — Я думала, это Марианна.
   — Она дала мне ключ. — Беззаботно улыбнувшись, Блэкпул показал ключ и сунул его в карман. — Я бы заскочил в магазин, если бы предполагал, что застану здесь голодную женщину.
   — Марианна на занятиях. — Эмма взглянула на часы. — Она должна скоро прийти.
   — У меня есть время.
   Войдя в кухню, Блэкпул заглянул в холодильник.
   — Трогательно, — сказал он, беря импортное пиво, которое купила для него Марианна, затем внимательно посмотрел на Эмму.
   Она вдруг почувствовала, что ее джинсы слишком узки, майка велика, и схватилась за край, сползающий с плеча.
   — Извини, больше ничего не могу тебе предложить.
   — Не бери в голову. Считай меня членом семьи.
   Эмме не хотелось оставаться с ним в тесной кухне. Но когда она сделала шаг к двери, Блэкпул умышленно встал так, чтобы их тела соприкоснулись. Она была потрясена, ведь до сих пор Блэкпул вел себя лишь как учтивый друг ее подруги.
   — Я заставляю тебя нервничать? — засмеялся он.
   — Нет, — солгала Эмма, пытаясь не видеть в нем мужчину. — Вы с Марианной уходите?
   — Собираемся. Хочешь присоединиться?
   — Нет.
   Как-то Марианна уговорила ее пойти вместе с ними, и Эмме пришлось весь вечер таскаться по барам, изображая радость.
   — Ты очень редко выходишь, дорогая. — Он хотел коснуться ее волос, но Эмма отстранилась.
   — У меня много работы.
   — Кстати, ты напечатала мои фотографии?
   — Да. Они сушатся.
   — Не возражаешь, если я посмотрю?
   Пожав плечами, Эмма направилась к фотолаборатории, уверяя себя, что не боится его. Если Блэкпул зондирует почву, желая выяснить, не будет ли она третьей в их дуэте, то она быстро поставит его на место.
   — Думаю, ты останешься доволен, — начала Эмма.
   — О, у меня большие требования, милочка.
   Она напряглась, услышав это обращение, но продолжала:
   — Я старалась показать человека неуравновешенного, отчасти высокомерного.
   — Сексуального?
   Она почувствовала на шее его горячее дыхание и не смогла удержать невольную дрожь.
   — Многие женщины связывают высокомерие с сексуальностью. А ты?
   — Нет. — Эмма показала на висящие отпечатки. — Если один из них тебе подойдет, я могу увеличить.
   Блэкпул погрузился в изучение собственного портрета и забыл о флирте. Марианна очень хотела, чтобы съемка происходила в квартире, и Блэкпул согласился, желая хоть немного испробовать свои чары на Эмме. Он предпочитал молодых женщин — свежих, прямо, так сказать, с фермы. Особенно после отвратительного развода с женой, которой было тридцать. Заподозрив мужа в неверности, она каждый раз вопила, ну а поводов, естественно, хватало.
   Блэкпул наслаждался пылкостью Марианны, ее умом, раскованностью в постели. Но Эмма, юная, тихая, — дело иное. Какое удовольствие сорвать с нее оболочку холодной сдержанности! А он может это сделать. Ее отец, конечно, придет в ярость, что сделает интригу еще более пикантной. Блэкпул обдумывал множество способов, как заманить обеих девушек в постель. Два нежных гибких тела, две способные ученицы. А мысль о невинности Эммы только усиливала его желание.
   Отбросив на время эти мысли, Блэкпул изучал снимки.
   — Марианна говорила, что у тебя хорошо получается, но я приписывал все ее дружеским чувствам.
   — Нет, у меня действительно хорошо получается. — Даже в тесном помещении Эмме удавалось держаться от него на расстоянии вытянутой руки.
   От его тихого смеха у нее по коже побежали мурашки. Черт, он и правда сексуален. Но в этом примитивном влечении было что-то отталкивающее.
   — Именно так, милочка.
   — Я знаю свое дело.
   — Это больше, чем дело. — Блэкпул небрежно оперся рукой о стену, преграждая ей путь к отступлению. Его возбуждал элемент опасности. — Фотография — настоящее искусство, не так ли? Художник рождается с чем-то таким, чего нет у других людей.
   Внезапно Блэкпул выдернул шпильку из ее волос. Эмма стояла неподвижно, словно кролик, попавший в свет фар грузовика.
   — Художники всегда узнают друг друга. — Он медленно вынул еще одну шпильку. — Ты узнаешь меня, Эмма?
   У нее не было сил ни говорить, ни двигаться. На какое-то мгновение она даже лишилась способности думать. Наконец она отрицательно покачала головой, но Блэкпул прижал ее к стене и впился ей в рот жадными губами.
   Эмма не сопротивлялась. По крайней мере, сначала. И она всегда будет ненавидеть себя за этот ошеломляющий миг наслаждения. Блэкпул раздвинул языком стиснутые зубы. Она застонала, начиная протестовать, а его руки уже сжимал под майкой грудь.
   — Нет, не надо! — сумела выдавить она.
   Блэкпул только засмеялся. От ее дрожи простое любопытство вдруг превратилось у него в настоящий огонь. Он всей тяжестью навалился на Эмму.
   — Пусти меня!
   Теперь она уже боролась, царапала его куртку, брыкалась. А когда Блэкпул швырнул ее к стене так, что на полке зазвенели бутылки, Эмму охватил ужас, лишивший ее мужества, и она перестала кричать. Он начал стаскивать с нее джинсы. Эмма не осознавала, что плачет и еще больше возбуждает его.
   Блэкпул отпустил ее, чтобы снять брюки, и она дико огляделась вокруг, ища путь к бегству. Объятая ужасом, Эмма схватила ножницы, вцепившись в них обеими руками.
   — Не подходи ко мне. — Ее голос прозвучал хрипло и тихо.
   — Это что такое?
   Он был достаточно умен и по безумному взгляду девушки понял, что Эмма сначала нанесет удар, а уж потом начнет жалеть об этом. Да, он прав насчет ее девственности. И ему хотелось стать тем человеком, который устранит это препятствие.
   — Защищаешь свою честь? Минуту назад ты была готова забыть о ней.
   Эмма покачала головой и, когда Блэкпул осторожно шагнул вперед, выставила перед собой ножницы:
   — Убирайся. Не подходи больше ни ко мне, ни к Марианне. Если я скажу ей…
   — Ты ничего ей не скажешь, — улыбнулся он, скрывая бешенство. — Иначе потеряешь подругу. Она любит меня и поверит тому, что скажу я. Только подумай: ты хотела соблазнить возлюбленного лучшей подруги.
   — Ублюдок и лжец!
   — Совершенно верно, милочка. А ты фригидная извращенка. — Немного успокоившись, он приложился к недопитой бутылке пива. — И я еще собирался оказать тебе услугу! Твои
   проблемы, дорогая, излечит только хорошее траханье. — Продолжая улыбаться, Блэкпул взял в руку свой член. — Поверь, я трахаюсь очень хорошо. Спроси у подруги.
   — Убирайся.
   — Но ты и понятия об этом не имеешь, да? Милая девочка-католичка, какие греховные фантазии мучают тебя, когда ты слышишь, чем мы с Марианной занимаемся наверху? Особы вроде тебя любят насильников, чтобы можно было изображать невинность и в то же время требовать еще.
   Стиснув зубы, Эмма демонстративно посмотрела на руку Блэкпула, продолжающую поглаживать его плоть.
   — Пожалуй, я воспользуюсь случаем и отрежу тебе яйца. Она с удовлетворением заметила, как он побледнел от ярости и, совершенно очевидно, от страха.
   — Сука, — произнес он, отступая.
   — Лучше быть сукой, чем евнухом, — спокойно ответила Эмма, хотя боялась, что ножницы вывалятся из ее онемевших рук.
   Услышав, как открылись двери лифта, оба вздрогнули.
   — Эмма! Ты дома?
   — Да, любимая. Она показывает мне фотографии. — Ухмыльнувшись, Блэкпул вышел, и тут же раздался его бархатный голос: — Я ждал тебя.
   Воцарившееся молчание свидетельствовало о том, что Марианну целуют. Потом, запыхавшись, она сказала:
   — Давай посмотрим фотографии.
   — Зачем смотреть на фотографии, когда перед тобой оригинал? — возразил Блэкпул.
   — Роберт… — Протест Марианны утонул в приглушенном стоне. — Но ведь Эмма…
   — Она занята. А я весь день не мог дождаться, пока ты попадешь мне в руки. Когда они поднялись по лестнице, Эмма тихо прикрыла дверь фотолаборатории. Она не желала ничего слышать. Не желала ничего представлять. Добравшись на дрожащих ногах до стула, она упала на него и выпустила из рук ножницы.
   «Он прикасался ко мне», — с омерзением думала Эмма. Господи, какое-то мгновение ей даже хотелось, чтобы он продолжил, не оставив ей выбора. Именно в этом Блэкпул и обвинил ее. Эмма ненавидела его за это. И ненавидела себя.
   Стоящий рядом телефон успел трижды прозвонить, прежде чем она нашла в себе силы поднять трубку.
   — Да.
   — Эмма… это ты?
   — Да.
   — Это Майкл. Майкл Кессельринг.
   Она безучастно уставилась на снимки, висящие над столом.
   — Да, Майкл.
   — Я… у тебя все в порядке? Ничего не случилось?
   — Нет, а что со мной должно случиться?
   — Ну, твой голос… Наверное, ты читала газеты?..
   — Видела кое-что.
   Майкл вздохнул. Заготовленная заранее фраза напрочь вылетела у него из головы.
   — Я хотел позвонить и все объяснить..!
   — Зачем? Меня совершенно не касается, что ты делаешь и с кем. — Сквозь пережитый страх прорвался гнев. — Почему я должна волноваться о том, с кем ты спариваешься? Не вижу причин. А ты?
   — Да. Нет, черт побери, Эмма, я не хочу, чтобы у тебя сложилось неверное представление.
   Она задрожала, но ошибочно приняла свое горе за злость.
   — Не собираешься ли ты сказать мне, что не спал с ней?
   — Нет, не собираюсь.
   — Тогда нам больше нечего обсуждать.
   — Эмма! Черт, все случилось помимо моей воли. Я хочу поговорить с тобой, но не по этому проклятому телефону. Надеюсь поменять дежурство и прилететь на пару дней.
   — Я не стану встречаться с тобой.
   — Пожалуйста, Эмма!
   — Нет смысла, Майкл. Ты волен быть с тем, с кем пожелаешь. Если хочешь, прими мое благословение. А я собираюсь оставить все это в прошлом, и встреча с тобой не входит в мои планы. Понимаешь?
   — Да. — Наступило долгое молчание. — Кажется, понимаю. Всего хорошего, Эмма.
   — Спасибо, Майкл. До свидания.
   Она снова заплакала. «Реакция», — сказала она себе. Запоздалая реакция на жуткую сцену с Блэкпулом. А Майклу она желает всего хорошего, правда. Черт побери его и всех мужчин.
   Эмма заперла дверь, включила радио на полную громкость и, сев на пол, зарыдала.

Глава 25

Нью-Йорк, 1986 год
 
   Квартира выглядела так, словно по ней пронесся ураган. Повсюду валялись газеты, журналы. На полу лежали две ярко-красные сумки, одна босоножка того же цвета и пластинки. Выбрав одну, Эмма поставила ее на проигрыватель и с улыбкой вспомнила, что Марианна слушала Арету Франклин, когда неистово собирала вещи. Неужели они расстались почти на год?
   Эмма подняла с пола шелковую блузку и красную шляпу. Марианна не смогла отказаться от возможности учиться в Париже, в Школе изящных искусств. Эмма радовалась за подругу, хотя ей было очень грустно стоять одной в опустевшей квартире.
   С улицы доносился шум транспорта, студентка консерватории, жившая по соседству, разучивала арию из «Женитьбы Фигаро». Глупо, наверное, быть одинокой в Нью-Йорке, но Эмма чувствовала себя именно так.
   К счастью, это ненадолго, ей тоже пора собираться. Через два дня она будет в Лондоне и отправится в турне вместе с «Опустошением». На этот раз в качестве официального фотографа. «Причем добилась признания собственным трудом», — подумала Эмма, втаскивая на кровать первый чемодан. Отец попросил ее сфотографировать группу для обложки альбома «Потерял солнце», и простой черно-белый снимок имел такой успех, что даже Пит прекратил бубнить о семейственности. А когда Эмме предложили сделать фотографии для следующего альбома, он уже не сказал ни слова против.
   Она испытала большое удовлетворение, поскольку именно он, менеджер группы, сам пригласил ее в турне. Естественно, с полным обеспечением и плюс жалованье. Раньян недовольно бормотал что-то насчет коммерциализации искусства, но быстро успокоился.
   Лондон, Дублин, Париж (с кратким визитом к Марианне), Рим, Барселона, Берлин. Не говоря о мелких городах. Европейское турне рассчитано на десять недель, а после него Эмма наконец сделает то, о чем мечтала почти два года: откроет собственную студию.
   Не найдя свой кашемировый костюм, девушка поднялась наверх, где очаровательно пахло скипидаром и духами «Опиум». Марианна оставила комнату в полном беспорядке, какой, впрочем, царил там почти всегда. Кисти, ножи, куски угля распиханы повсюду, начиная от банок из-под майонеза и кончая дрезденскими вазами. Вдоль стены пьяно толпились холсты; пестрые рабочие блузы, покрытые еще более яркими пятнами краски, валялись на столах и стульях.
   На мольберте у окна стояла чашка, содержимое которой Эмма даже не решалась исследовать. Покачав головой, она направилась в ту часть студии, где располагалась спальня чуть больше алькова. Кровать с резными спинками была зажата между двумя столами. На одном стояла лампа, на другом — полдюжины свечей различной длины.
   Постель, конечно, не убрана. Марианна принципиально отказывалась это делать с тех пор, как они покинули пансион. В шкафу Эмма обнаружила свой черный костюм. Он висел между кожаной юбкой и майкой с надписью «Я люблю Нью-Йорк», порванной у рукава.
   Эмма села на смятую постель.
   Господи, как ей будет не хватать Марианны! Они делились всем: шутками, слезами, проблемами. У них не было друг от друга тайн. Кроме одной. Даже сейчас при воспоминании об этом она поежилась.
   Эмма не рассказала подруге о Блэкпуле. Вообще никому. Хотя собиралась это сделать, когда Марианна вернулась домой пьяная, со счастливой уверенностью, что Блэкпул предложил ей выйти за него замуж.
   — Роберт подарил мне вот это. — Она похвалилась бриллиантовым сердечком на золотой цепочке. — Чтобы я не забыла его, пока он работает в Лос-Анджелесе над новым альбомом.
   — Красиво, — выдавила Эмма. — Когда он уезжает?
   — Улетел сегодня вечером. Я проводила его в аэропорт и потом целых полчаса сидела на автостоянке и ревела, как девчонка. Глупо. Он вернется. — Марианна бросилась ее обнимать. — Он предложит мне выйти за него. Я знаю.
   — Выйти за него? — ужаснулась Эмма, вспомнив прикосновение рук Блэкпула. — Но он ведь… как…
   — Я поняла это по тому, как он прощался со мной, как смотрел на меня, когда дарил это украшение. Господи, Эмма! Чуть не пришлось умолять его взять меня с собой. Но мне хочется, чтобы он сам пригласил. Он это сделает. Я знаю.
   Разумеется, Блэкпул этого не сделал.
   Марианна просиживала у телефона бее вечера, после занятий неслась домой, чтобы посмотреть почту. От Блэкпула не было ни слова.
   А три недели спустя прозвучали первые намеки, объясняющие его молчание. Сначала по радио. Потом телевидение показало сюжет: Блэкпул в неизменной черной коже сопровождал молодую знойную брюнетку в один из голливудских клубов. Затем в это вцепились газеты.
   Первой реакцией Марианны был смех. Она попыталась связаться с Блэкпулом. На звонки он не отвечал. В «Пипл» появилась статья о нем и его новой любовнице. Марианне отвечали, что мистер Блэкпул отдыхает на Крите. Вместе с брюнеткой.
   Ни до, ни после Эмма не видела подругу настолько угнетенной. Она почувствовала громадное облегчение, когда Марианна наконец вырвалась из слезливой депрессии и прокляла Блэкпула с такой искренностью, от которой у Эммы стало тепло на душе.
   Затем она торжественно швырнула в окно его подарок, и Эмма понадеялась, что в это время по улице проходила какая-нибудь остроглазая старушка.
   Марианна окунулась в работу, наверстывая упущенное. Художник ничего не стоит, если он не страдал.
   Эмме оставалось только пожелать, чтобы и она сама так же легко все забывала. Но она всегда будет помнить слова Блэкпула. В отместку она сожгла его снимки и даже негативы.
   Ее проблема в том, что она слишком хорошо все помнит. Это и проклятие, и одновременно благо, что она видит случившееся год и много лет назад так же отчетливо, как свое отражение в зеркале.
   За исключением той ночи, которая является ей только в туманных сновидениях.
   Забрав свои вещи, Эмма спустилась вниз. Услышав звонок, она нахмурилась. Странно, всем известно, что Марианна уехала, и она сама уже одной ногой за дверью.
   Эмма нажала кнопку домофона:
   — Да?
   — Эмма? Это Люк.
   — Люк! — обрадовалась она. — Заходи.
   Эмма забежала в спальню, кинула на кровать вещи и поспешила назад, успев встретить гостя, выходящего из лифта.
   — Привет. — Она крепко стиснула ему руку, немного удивленная его отстраненностью. — Не знала, что ты в городе.
   Отступив, Эмма оглядела его, и ей пришлось сделать усилие, чтобы сохранить на лице улыбку. Люк выглядел ужасно: бледный, с запавшими глазами, исхудавший. Последний раз они виделись, когда он отправлялся в Майами. Новая работа, новая жизнь.
   — Я вернулся пару дней назад. — Губы у Люка дрогнули, но улыбки не получилось. — Ты все хорошеешь, Эмма.
   — Спасибо. — Его рука показалась ей ледяной, и она машинально погладила ее. — Проходи, садись. У меня должно быть неплохое вино.
   — Бурбон есть?
   Эмма снова удивилась. За все годы их знакомства Люк не пил ничего крепче «Шардоне».
   — Не знаю. Посмотрю.
   «Майами не пошел ему на пользу», — решила она, изучая на кухне скудные запасы. Или, возможно, причина в разрыве с Джонно. Тот Люк, которого она помнила, которого целовала на прощание полтора года назад, был великолепным, мускулистым, здоровым, настоящим образцом мужественности.
   — Коньяк, — объявила Эмма. Кто-то подарил ей на Рождество бутылку «Курвуазье».
   — Отлично. Спасибо.
   В доме не было ни одной коньячной рюмки, поэтому она взяла бокал для вина, себе налила «Перье».
   — Мне всегда здесь нравилось. — Люк указал на расписанную Марианной стену. — А где твоя подруга?
   — В Париже или уже близко. Будет там учиться. Он перевел взгляд на фотографии:
   — Я видел в Майами твой фотоэтюд с Барышниковым.
   — Самое большое потрясение в моей жизни. Я была поражена, когда Раньян доверил это мне..
   — И обложку альбома.
   Люк выпил, чувствуя, как бурбон проходит по горлу.
   — Подожди, то ли еще скажешь, когда увидишь новый. — Эмма говорила легко и беззаботно, но в глазах ее была тревога. — Он появится к концу следующей недели. Разумеется, музыка тоже неплохая.
   — Как Джонно? — Пальцы Люка, сжимающие бокал, побелели.
   — Замечательно. Кажется, его уговорили сыграть роль в «Пороках Майами»… Уверена, он свяжется с тобой, если ваши пути пересекутся.
   — Да. Его нет в городе?
   — Он в Лондоне. Готовится к турне. Я еду с ними.
   — Ты увидишь его?
   — Да, через два дня. Нас ждет уйма работы. Люк, в чем дело? Тот осторожно поставил бокал, достал из кармана простой белый конверт и протянул ей:
   — Передашь ему?
   — Конечно.
   — Сразу, как только увидишь.
   — Хорошо. — Эмма хотела положить конверт на стол, но, заметив взгляд Люка, сказала: — Я положу его в чемодан.
   Когда она вернулась, Люк стоял, сжимая обеими руками пустой бокал, и вдруг покачнулся. Бокал упал на пол прежде, чем Эмма успела подхватить Люка. Ее ошеломила невесомость его тела.
   — Садись, ну же, садись. Ты нездоров. — Опустившись рядом с ним, она стала гладить его по голове. — Кажется, тебя лихорадит. Позволь, я вызову врача.
   — Нет, — с яростью отозвался Люк. — Я уже был у врача. У целой оравы гребаных врачей.
   — Тебе нужно поесть, — твердо заявила она. — Ты выглядишь так, словно целую неделю голодал. Давай, я приготовлю…
   — Эмма!
   Люк схватил ее за руку. Он видел, что она все поняла, но отказывается верить. Он и сам долго отказывался верить.
   — Я умираю, — легко, почти умиротворенно сказал он. — Это СПИД.
   — Нет! — Ее пальцы вцепились ему в руку. — О боже, нет.
   — Мне плохо уже несколько недель. Точнее, месяцев. Я думал, это простуда, грипп, нехватка витаминов. Не мог заставить себя пойти к врачу, потом был вынужден сделать это. Я не согласился с первым диагнозом. И со вторым, и с третьим, — засмеялся он, снова прикрывая глаза. — Но от некоторых вещей нельзя убежать.
   — Но можно же что-то сделать. — Обезумев от горя, она прижала его ладонь к своей щеке. — Я читала о курсах лечения, таблетках.
   — Я напичкан таблетками. Порой я чувствую себя очень не плохо.
   — Есть специальные клиники.
   — Я не собираюсь проводить остаток своих дней в клинике. Я продал дом, так что деньги у меня есть. Сниму номер в «Плазе», буду ходить в театр, кино, музеи, на балет. Делать то, на что у меня последние несколько лет не хватало времени. — Люк улыбнулся, касаясь пальцем ее щеки. — Прости за бокал.
   — Не бери в голову.
   — Похоже, это «Уотерфорд», — пробормотал он. — У тебя всегда был класс, Эмма. Не плачь.
   — Я соберу осколки.
   — Не надо. — Люк снова взял ее за руку. Ему необходимо, чтобы кто-то держал его за руку. — Просто посиди со мной.
   — Хорошо. Люк, тебе нельзя сдаваться. Каждый день… О, я знаю, это звучит банально, но каждый день врачи делают шаг вперед. — Эмма снова прижала его руку к щеке. — Средство, вот-вот найдут. Врачи просто обязаны.
   Люк промолчал. Эмме нужно утешение, которое он не мог дать. Как объяснить ей, что он почувствовал, узнав результаты анализов? Поймет ли она, сможет ли понять, что в его душе не только страх и злоба? Есть еще унижение, отчаяние. Когда у него началось воспаление легких, врачи «Скорой» не хотели прикасаться к нему. Его изолировали от людей, от сострадания, от надежды.
   Эмма была первой, кто прикоснулся к нему, кто заплакал, переживая за него. А он не мог ей ничего объяснить.
   — Когда увидишься с Джонно, не говори ему, как я выгляжу.
   — Не скажу.
   — Помнишь, я пытался научить тебя готовить?
   — Ты сказал, что я безнадежна.
   — В конце концов ты выучилась готовить спагетти.
   — Я по-прежнему готовлю их раз в неделю, даже когда не хочу.
   Люк молча заплакал, и слезы медленно потекли из-под ресниц.
   — Почему бы тебе вместо «Плазы» не остаться здесь? — Когда он покачал головой, Эмма продолжила: — Ну хотя бы сегодня. Всего на один вечер. Здесь так одиноко без Марианны. А я продемонстрирую тебе свои успехи в приготовлении соуса к спагетти.
   Эмма сидела рядом с Люком, а он, закрыв лицо руками, плакал.
* * *
   Когда самолет приземлился в Хитроу, шел дождь. Мягкий весенний дождь, заставивший Эмму вспомнить о нарциссах. Неся на плече сумку с фотопринадлежностями, она прошла через контроль, Джонно чмокнул ее в щеку и, обняв за талию, повел к выходу.
   — Пит позаботится о твоем багаже.
   Когда Джонно открыл дверь лимузина, Эмма подняла бровь.
   — Ненавижу ездить из аэропорта на такси, — заявил тот. Когда они устроились, он налил два стакана пепси и предложил Эмме хрустящий картофель. — К тому же здесь мы сможем поболтать. Как перенесла полет?
   — С помощью драмамина и молитвы. — Эмма набросилась на картофель. Есть в самолете ей не позволял желудок. — Не беспокойся. К турне я запаслась и тем и другим.
   — Буду рад видеть тебя на борту самолета.
   Эмма крепилась, задавала вопросы, шутила. Потом опустила стекло, отделяющее их от водителя.
   — Хорошо, что именно ты приехал встречать меня.
   — Как я понял, у тебя были причины просить меня об этом.
   — Да. Можно сигарету?
   — Что-то серьезное? — Джонно зажег две сигареты.
   — Очень. — Эмма глубоко затянулась. — Пару дней тому назад ко мне приходил Люк.
   — Он в Нью-Йорке?
   — Да… Мы ужинали вместе.
   — Очень хорошо. Как он?
   Не поднимая глаз, Эмма достал из сумочки конверт:
   — Он хотел, чтобы я передала это тебе.
   Джонно вскрыл конверт, и она отвернулась. Тихо урчал двигатель, мягко барабанил дождь, из колонок доносилась прелюдия Шопена. Эмма подождала минуту, пять, наконец взглянула на Джонно.
   Тот невидящими глазами уставился перед собой, письмо лежало у него на коленях. Когда он повернулся к Эмме, у нее сжалось сердце.
   — Ты знаешь?
   — Да, он сказал мне. — Не зная, что делать, она взяла его за руку. — Мне очень жаль, Джонно. Очень жаль.
   — Люк беспокоится обо мне. Хочет, чтобы я обязательно сдал анализы. И он… он успокаивает меня, что не распространялся о наших взаимоотношениях. Господи Иисусе, — хрипло засмеялся Джонно, откинув голову на спинку. — Умирает, но хочет, чтобы я знал: моя репутация не пострадала.
   — Для него это имеет значение.
   У Джонно запершило в горле. Поняв, что сейчас заплачет, он глубоко затянулся.
   — Люк не был мне безразличен, черт возьми. Теперь он умирает, и что я должен сказать? Благодарю, старина. Чертовски благородно с твоей стороны унести мою тайну в могилу.
   — Не надо, Джонно. Для него это очень важно. Люк хочет отдать все свои долги. Ему необходимо рассчитаться со своими кредиторами.
   — Будь проклята эта зараза!
   В Джонно бушевали горе и ярость. Они душили его, не находя выхода. Прокляв болезнь, он не испытал облегчения, как не испытал его, когда проклял судьбу, поняв, что сотворен геем. Достав новую сигарету, он пытался дрожащими пальцами совладать с зажигалкой.
   — Месяцев шесть назад мне за большие деньги тайно уст роили сдачу анализов. Я чист. — Втянув дым, он скомкал письмо. — С моей иммунной системой все в порядке. Никаких проблем.
   Эмма поняла, и ее голос прозвучал резко:
   — Глупо чувствовать себя виноватым, если у тебя все в порядке.
   — Где справедливость, Эмма? — Разгладив письмо, Джонно аккуратно сложил его и убрал в карман. — Где, черт возьми, справедливость?
   — Не знаю. Когда убили Даррена, я была еще слишком маленькой. Но потом я сотни раз задавала себе этот вопрос. Почему люди, которых мы любим, умирают, а мы — нет? Монашки говорят, что такова воля господа.