Страница:
Свет включил Зрение.
Аура над головой соглядатая быстро темнела. Неизвестный был мертв.
А в ментальной атмосфере внутри трибуны быстро рассеивалось неизвестное заклятье.
Свет удивленно принюхался. Заклятье было странным — оно пахло. Поднял десницу. Словно кисея коснулась перстов, легкая, невесомая, исчезающая.
А потом воздух заколебался вокруг, закрутился, обратился скрипучими паутинками. Паутинки коснулись сердца. Это было никогда не испытанное ощущение, но Свет почему-то понял: его тайный ворог, варяжский лазутчик, уже в столице. И на все происходящее им наложена пудовая хозяйская лапа.
Сидя в трибуне, рядом со свеженьким трупом, он сначала решил было скрыться с места происшествия, но приобретенные за последнее время привычки взяли свое: Свет наложил на дверцы кареты отвращающее заклятье, придал покойнику позу задремавшего человека и задумался.
В общем-то, скрыться сейчас представлялось очень удобным выходом. Никто, окромя Петра, не видел, где именно Свет покинул собственную карету. Дошлый же Петр заедет прямо во двор, и никому даже в голову не придет, что чародея Смороды в карете нет. Точно так же никому не придет в голову следить за запасным выходом, о котором никто, опричь Берендея, не знает, и Свет легко проникнет в дом незамеченным.
Далее… Труп обнаружат достаточно скоро, и уже завтра начнется сыск. И тут никакому сыскнику, аж самому умному, не придет в голову, что эта пагуба связана с чародеем Смородой. Так что все вроде бы шито-крыто. Но…
Но что, если Вышата Медонос сказал правду и соглядатай в самом деле принадлежит к числу Остромировых агентов? Тогда Кудесник обязательно наведет сыскников на Света. Пусть проверят. Допросят Петра, и связь трупа с чародеем Смородой тут же возникнет. Это с одной стороны…
А с другой, если Свет позовет сейчас стражников и погибший в самом деле принадлежит к числу Остромировых агентов, то может сложиться очень любопытная ситуация. Разумеется, Света опосля случившегося будет ждать Контрольная Комиссия. Но оная Комиссия не собирается каждый день, а по закону до контроля чародея Смороду должны отстранить ото всех государственных дел, в том числе и от сыска варяжского лазутчика. И вот тут будет очень интересно, как поведет себя Кудесник. А по его поведению вполне можно будет догадаться о многом. Если люди Кудесника следят за мной с какой-то другой, не связанной с нынешним делом целью, то Кудесник должен немедленно организовать заседание Контрольной Комиссии. Если же я ошибаюсь, то все, что меня ждет — это несколько дней домашнего ареста. Которые тоже придутся кстати, ибо варяжский лазутчик — ведь и ему чародей Сморода явно нужен — будет вынужден проявить себя.
Так что куда ни киньте, везде я в выигрыше!..
Свет вылез из трибуны и, привязав лошадь несчастного соглядатая к ближайшему столбу, отправился искать стражника.
Дальше все пошло своим чередом — сыскники, карета «скорой помощи» и все прочее…
В ближайшем районном отделении стражи Света задержали ненадолго. Едва поняв, кто попал к ним в лапы, тут же доложили о случившемся опекуну министерства безопасности Вышате Медоносу. Пока же дежурный воевода извинился, попросил чародея немного подождать и напоил крепким свежезаваренным чаем.
Вышата пожаловал в отделение уже через десять минут — благо Смоленская площадь находилась совсем рядом. Бросил на Света уничтожающий взгляд. Выслушал дежурного офицера и проскрипел:
— Этим делом будет заниматься министерство безопасности. Завтра с вами свяжется наш сыскник, и вы передадите ему всю имеющуюся информацию. — Повернулся к Свету. — Вы свободны… брате!
Из отделения они вышли вместе. Рука об руку дошагали до Березовой.
— Я вправду могу быть свободен? — спросил Свет.
— Пока да, — сказал опекун, едва разжимая зубы. Теперь это был совсем другой Вышата: наверное, у него был тяжелый день — раздражение, переполнявшее Медоноса, было заметно невооруженным глазом. — О дне заседания Контрольной Комиссии вас известят. Оставайтесь завтра дома. Кудеснику о случившемся я доложу немедленно.
Медонос повернул налево, Свет направо. Оглянулся в поисках свободной трибуны.
— Подождите, чародей! — Вышата вернулся.
— Слушаю вас, опекун…
Ноздри Вышаты злобно раздувались. Свет усмехнулся про себя: Медоносу следовало немедленно улечься в постель, под крылышко к какой-нибудь девице. Или — на худой конец! — хотя бы взять в руки шпагу.
— Вы глупец, Сморода! Токмо сумасшедший мог применить активные действия против одного из агентов Остромира. Я поражен. — Вышата сплюнул на тротуар. — И это человек, который всерьез претендовал на должность Кудесника!..
Свет отметил про себя прошедшее время глагола «претендовать» и сказал:
— Я не применял активных действий, опекун. Там было неизвестное заклятье… А кроме того, откуда я мог знать, что передо мной агент Остромира? Кто, интересно, мог мне сообщить такое? Разве лишь тот, кто пытается держать под шляпой самого Кудесника…
Выпуклые глаза опекуна недобро сверкнули, сузились.
— Вы играете с огнем, Сморода! Не забывайтесь, ныне вы — всего лишь один из сыскников министерства. А в палату чародеев, с вашими последними успехами, можно на следующих выборах и не попасть. Место там не пожизненное!.. К слову, для начала след еще пройти через Контрольную Комиссию.
Свет, в свою очередь, смерил Медоноса с ног до головы:
— Не волнуйтесь так, опекун! На мне нет вины за смерть этого несчастного… Так что через Комиссию я пройду без проблем. — Он тоже сплюнул на тротуар. — А если вы будете слишком наступать мне на пятки, я найду способ известить Остромира о том, кто сообщил чародею Смороде об агентах Кудесника. Остыньте немного, а то как бы зад не припекло!..
Вышата несколько мгновений постоял, с ненавистью глядя на Света, потом засунул руки в карманы плаща, повернулся и зашагал прочь.
Свет включил Зрение. Удовлетворенно вздохнул: в ауре опекуна просматривались краски легкого страха. И принялся ловить трибуну.
— А что, Забавы до сих пор нет?
— Она плохо себя чувствует.
— Плохо себя чувствует? — удивился Свет. Но тут же вспомнил дневной разговор и все понял. — Хорошо… Вы свободны. Я сам отнесу поднос на кухню.
Ольга, бросив-таки на хозяина любопытствующий взгляд, вышла.
Свет отхлебнул из чашки и поморщился: Забава заваривала чай лучше. Впрочем, наверное, он придирается…
Мысли вернулись к вечернему происшествию.
Интересно, доложил Медонос Кудеснику об очередном промахе чародея Смороды или нет? В общем-то, должен был, если погибший действительно являлся человеком Остромира… Может, вызвать по зеркалу Всеслава Волка, поговорить с ним?.. А впрочем, это не выход? Ну узнает он, что Кудеснику все известно, а дальше?.. К тому же, Волк хорошо чует, куда ветер дует. И буде Сморода впал в немилость, Остромиров секретарь наговорит ему все, что угодно. Окромя правды!.. Нет, чародею надлежит быть терпеливым и выдержанным. Тем паче если оный чародей работает в сыске…
Теперь мысли перескочили на нынешних гостей.
Странные гости и странные разговоры. Пожалуй, он бы мог поверить в любую чушь, но только не в то, что княгиня Нарышкина, замужняя великородная женщина, влюбившись в волшебника, пошлет к нему собственную служанку. Так и ославиться недолго!.. А с другой стороны, в литературе подобных примеров сколь угодно. Может, сочинители не знают жизни? Или ее не знает чародей Сморода?..
И тут ему пришло в голову, что Ярик с Радомирой могли приехать сюда вовсе не по воле княгини и княжны Нарышкиных. А что если их прислал варяжский лазутчик? Ведь коли он был способен управлять в схватке телом волшебника, почему бы ему не сладить с парнем и девицей, кои далеко не волшебники?..
Свет вспомнил свое недавнее ощущение. Колеблющийся и крутящийся вокруг него воздух… Скрипучие паутинки, касающиеся сердца… И полная уверенность в том, что ворог уже на берегах Волхова…
Теперь Свет в этом так уверен уже не был: ведь с ним в тот момент произошло нечто доселе неиспытанное… А может, он всего-навсего попал под побочное действие заклинания, жертвой которого пал кучер таинственной трибуны… Кто знает?!
Все-таки жаль, что волшебные зеркала — связь ближнего действия! Вызвал бы сейчас ключградский особняк Нарышек, поинтересовался, не знает ли князь Белояр, с какой целью его слуги пожаловали в столицу! А может, и Снежана бы случайно в зеркальной… Нет, не может! И нечего забивать себе голову дурью! Княжна Нарышкина — это вам не горничная чародея Смороды! Вы, сударь, даже Забаву-то ныне приболеть заставили! И вообще…
Что «вообще» — Свет придумать не успел: накатило какое-то странное чувство. Словно он шел себе по гладкой и ровной дороге, а она возьми и оборвись. И вот перед ним — овраги да буераки, а как по ним ходить — неведомо. Не научен…
И родилась в сердце злоба. Но это была не та злоба, порождение души не разрядившегося вовремя колдуна, это была злоба на чародея Смороду, на собственные незнание и неумение там, где миллионы дюжинных людей чувствуют себя как дома. И он понял одно: сию злобу постельными упражнениями со служанкой из души не изгонишь — она требует каких-то иных деяний. Вот только знать бы — каких?.. Наверное, кто-то знает. Да только не он…
И потому остается ему немногое — допить чай. Отнести поднос с посудой на кухню. И отправляться спать.
Впервые за много лет Свет ворочался с боку на бок, вставал и пил воду, поправлял под собой простыню, пытался считать до тысячи, а потом и до двух тысяч. Аки человек с нечистой совестью…
Ничего не помогало.
Опосля получаса эдаких мучений он почти решился позвать Забаву. Но вовремя вспомнил, что муж Любы Казаковой, когда она вернулась от своего ратника, ее к себе в постель больше не приглашал. Наверное, он знал, что делал…
А потом нагрянуло уже знакомое.
Плотный мрак опустился на спальню. Вновь протянулись от Света через подлунную легкие, но прочные паутинки. Вновь он ощутил свою связь с неведомым миром зла. На этот раз ниточка между ним и оным миром больше походила на гигантскую трубу, и труба эта быстро очистила его душу от злобы. Пришло умиротворение. И сразу — мысль о том, что зла в мире зла сейчас добавилось…
Это была неприятная мысль, обвиняющая его в бездумности и жестокости, и надо было тут же доказать себе, что он серьезен и сердоболен…
Свет нащупал паутинки, ведущие к двум несчастным девицам.
Почему бы этим паутинкам тоже не превратиться в трубы — только ведущие не от него, а к нему. И как из него высосали злобу, так он высосет несчастье.
Тут его, однако, ждало разочарование. Быстро выяснилось, что если злоба представляет собой некую субстанцию, на которую можно воздействовать физически, то несчастье оказалось неуловимым. Похоже, оно складывалось из многих составляющих: то невозможности увидеть далекого и желанного, то — увидев его, наконец! — из невозможности поговорить, а все-таки поговорив, — из невозможности коснуться; и била несчастную нервная дрожь, и бросало в жар да в холод; и всякий раз, достигнув очередной ступени несчастья, жившего в девичьих душах, Свет обнаруживал новую, очередную ступень… Какая из них была фундаментом, он не знал, а чтобы вычистить все, не хватало сил. К тому же, он быстро начал подозревать, что вычистив все ступени несчастья, он попросту лишит вычищаемых жизни…
А потом он обнаружил еще одну паутинку-ниточку, она уходила во мрак, столь плотный и далекий, что Свет, коснувшись ее, испугался. Ему показалось, будто тот, к кому идет паутинка, только и ждет, чтобы явиться сюда и начать терзать Света. Как паук муху…
Наверное, поэтому Свет и потянулся к оному пауку — в конце концов, сколь можно бояться!
В спальне кашлянули.
Свет поднял голову:
— Кто здесь?
Ему не ответили, но паутина стала растворяться во мраке, а потом стал растворяться непонятно в чем и сам мрак. Словно чернила разводили молоком — по капле, по капле…
— Забава, это вы? Идите сюда…
Послышались легкие шаги. На кровать присели.
Мрак стремительно исчезал — молоко хлынуло в чернила струей.
Теплая ладонь коснулась его чела, и от прикосновения этого повеяло родным и близким, казалось бы, давно забытым, но вот воскресшим сейчас, словно и не было позади многих и многих лет.
— Мам-ма!!!
— Да, мой хороший…
— Мама. — Он отшатнулся к стене. — Как вы сюда попали? Ведь вы… — Слово «умерли» застряло в горле, и получился какой-то полухрип-полувсхлип.
Теплая ладонь нашла его ланиту. Мрак исчез окончательно и бесповоротно .
Она сидела с краю, такая знакомая и такая молодая. Совсем не та старуха, что он видел на похоронах… Сиренево-черное платье, но не то, что носила Снежана, а давно забытое, мягкое, домашнее, прикосновение к которому родило ощущения уюта и защищенности. И никаких косичек-хвостиков…
— Как я могла сюда не попасть, мой хороший? Ведь моему сыну плохо!
Знакомая ладонь легла на затылок. Лицо Света ткнулось в теплое и мягкое. И слезы брызнули из глаз. Нет, ничто не было забыто…
— Да, мама, мне плохо… мне ужасно… мне невыносимо…
Слова рвались из души, но рыдания не пускали их.
Она отпустила его голову:
— Поплачьте, сыне, поплачьте. Слезы смывают не только грязь…
И он плакал.
А когда выплакался, она мягко проговорила:
— Что случилось, сыне? Почему вы позвали меня?
— Но я не… — Свет оборвал себя. Раз она говорит — позвал, значит так и есть. — Я не ведаю, мама… Происходит что-то странное. Кажись, я начинаю сомневаться в том, чему меня учили. Кажись, волшебство совсем не такое, каким я себе его представлял. Или я навоображал себе невесть чего, или против меня действуют силы, которые сродни богам.
— Боги милосердны, сыне. Даже когда они допускают жестокость, ими движет допрежь всего милосердие.
Он был не согласен с нею, но резко возражать не стал. Странно, однако мысль о милосердии богов слегка согрела душу.
— Хорошо, — мягко сказал он. — Но буде против меня действуют не боги, а люди, то силы свои они все равно получили от богов. А если взять Перуна…
— Перун тоже милосерден, сыне. К тем, кто погиб на войне…
— От такого милосердия мне ни жарко ни холодно… Впрочем, о чем это я?
Теплая ладонь вновь коснулась его ланиты, утерла слезы.
— Сыне, сыне… Мне кажется, вы обманываете себя. По-моему, сейчас вас волнуют вовсе не волшебство и боги, а нечто совсем другое. Очень важное. Вы же пытаетесь уйти от него, и заняться более легкими вопросами…
— Но разве может быть что-то важнее дела, которому посвятил всю жизнь?
— Может! Человек, которому собираешься посвятить всю жизнь!
— Мама! Я не намерен этого делать… Как можно посвятить жизнь человеку? Я волшебник и не собираюсь рисковать своим Талантом. Один раз у меня это прошло… Но похоже только потому, что я воспринимаю любовь с женщиной как физические упражнения. Иначе Семаргл давно лишил бы меня Таланта!
Она улыбнулась:
— Талант и существует для того, чтобы им рисковать… Знаете, сыне, по-моему, вы слишком легко жили все эти годы. Все ваши проблемы касались вас одного. Или вас и таких, как вы… Но есть в мире и другие люди. Те, кто не только ненавидит, но допрежь всего любит. Те, кто не столь уверен в себе, сколь вы. Те, кто присно вынужден жить рядом со страхом, зато находит в себе силы победить оный страх.
— Но… — сказал Свет. И замолк.
Она говорила странные вещи, о которых он ввек не задумывался, но получалось, что она попадала в самую точку. Именно так он и жил — без любви, но с ненавистью; с уверенностью, но без нерешительности, без страха… Но и без смелости, ибо все познается в сравнении. Ибо не зря боги все в подлунной поделили пополам и всему дали пару. Мраку — свет, силе — слабость, глупости — ум… А мужчине — женщину. Или женщине — мужчину, кому как нравится…
И сами боги поделены на пары. Дажьбог с Мокошью, Марена с Велесом, Ярило с Костромой, Хорс с Купалой. Красавица Додола — с громилой Перуном — что может быть нелепее такой пары? И тем не менее она существует.
Лишь Семаргл оказался один-одинешенек. Впрочем, Сварог — тоже без пары, но это лишь исключение, подтверждающее правило. Породителю не нужна пара — иначе он будет всего лишь одним из двух родителей, отцом, который без матери — совершеннейшее ничто… А вот Семаргл — это уже перевесок, это уже из ряда вон выходящее, то, чего попросту не может быть!
Последняя мысль ужаснула Света. Знали бы о ней Кудесник и Великий Волхв… Хватайте еретика, братие! На дыбу его, братие, на кол! Помнит кто-нибудь, как сажают на кол? Нет?.. Ну ладно, летописцы отыщут…
Но ведь даже в волшебной науке — есть парные заклятья. И Дневному волшебству сопутствует Ночное… Так почему же в среде колдунов этот фундаментальный закон, закон парности, нарушается? Почему в Колдовской дружине много волшебников и мало волшебниц? Ведь среди детей начатки Таланта встречаются примерно поровну — и у девочек, и у мальчиков. Но из тысячи девочек девятьсот девяносто девять волшебству предпочитают материнство. Не случайно ведь влияние додолок столь велико!.. Что это — грубое нарушение законов природы? Или просто законы ее несколько иные, чем нам кажется?..
Всем ведь известно: Дневные волшебники уверены в себе, никого не боятся и всегда имеют кусок пшеничного хлеба с вологодским маслом.
Так почему же девятьсот девяносто девять из тысячи готовы сменить уверенность и сытую жизнь без страха на сомнительное счастье родить ребенка? Добровольно готовы, а не потому что подверглись изнасилованию… Да, кстати… А почему боги устроили подлунную так, что перенесенное насилие полностью и окончательно ломает судьбу человека? Ведь даже биологической ответственности у изнасилованной — буде нет зеленца — не наступает! Так почему же наступает магическая? Я бы понял, если бы наказание в виде лишения Таланта наступало за прегрешения самой кандидатки в колдуньи… Так нет же, терпящая насилие тут же наказывается еще раз… Неужели для богов главным прегрешением является сам факт лишения девственности?.. Ну нет, тогда бы Мокошь не родила Дажьбогу Рюрика. И не стремилась бы тогда Додола отдаться всякому, кто попадается на пути… Нет, брате, есть тут какая-то логическая неувязка!
Сытая жизнь против сомнительного счастья — и девятьсот девяносто девять выбирают второе… Или, может быть, это счастье выглядит сомнительным лишь с моей точки зрения?!
— Мама, вы были несчастливы из-за меня?
Она выпрямилась, задумалась. Взгляд ее ушел далеко-далеко, в никуда. В прошлое.
— Когда вас, сыне, у меня забрали, я много лет считала себя самой несчастной женщиной в подлунной. Покуда однова не поняла: несчастье мое происходит вовсе не от того, что я лишилась сына. Несчастье мое — неспособность родить второго. Ведь появись у меня второй сын или дочка, жизнь моя вновь бы обрела смысл. Ибо возникло бы кого любить и о ком заботиться… Но ведь, с другой стороны, заботиться можно и о муже. А любить своего ребенка можно и на расстоянии. Главное, чтобы у него все было хорошо! А у вас, стрижик мой ясный, все было хорошо… И, поняв это, я перестала чувствовать себя несчастливой.
«Стрижик мой ясный!..» Сердце Света вдруг зашлось от какого-то странного чувства. Вновь захотелось плакать — но теперь не от тоски и растерянности, а от… Свет и сам не понял — от чего. И чтобы избавиться от этого непонимания, он сказал:
— А для нас матерью была колдунья Ясна. И не только матерью, но и первой любовницей. Не зря же говорят: «Не та мать, что родила, а та, что вспоила, вскормила да добру научила»!
— Это неправильная поговорка, стрижик мой ясный. Ведь жизнь-то вам дала я. Не будь меня, вы бы не достались этой своей Ясне. И потребуйся моему сыну урок любви, я бы тоже стала вашей первой любовницей… Но ведь вам, как я понимаю, такие уроки не требовались. И Ясна вовсе не сделалась вашей любовницей. Чего мне, к слову, очень жаль!..
— В последнее время я тоже иногда жалею об этом, — признался Свет. И не столько ей, сколько самому себе. — Но тут же ловлю себя на мысли, что, случись тогда такое, я бы жалел и о нем. И эта двойственность не дает мне покоя…
Она вздохнула:
— Вам не дает покоя вовсе не эта двойственность, сыне. Вам не дает покоя то, что ждет вас в будущем. И то, что вам не на кого опереться и не с кем посоветоваться. Потому вы и позвали меня!
— Неправда, — сказал Свет. — О чем я могу с вами посоветоваться? Вы ведь ничего не понимаете в колдовстве и взаимоотношениях между колдунами!
Она вновь вздохнула:
— Сыне, сыне… Потребность в совете вовсе не означает потребность получить оный совет. Чаще всего человеку нужно, чтобы кто-то поддержал уже принятое им решение. А ведь вы свое решение приняли…
Она была права, и вместо ответа Свет лишь потерся ланитой об ее ланиту, такую же гладкую, как у Забавы. И, наверное, как у Снежаны…
— Ну а раз вы приняли решение, то самое время спать. — Она легла рядом, просунула шуйцу под его шею. — Спите, стрижик мой ясный. А я буду охранять ваш сон. Ведь ваша служанка на это не способна…
— Откуда вы знаете, — пробормотал Свет.
— Да уж знаю… Я ведь была такая же, покудова не родила. Девушки не способны охранить сон мужчины. Наоборот, они способны токмо на то, чтобы его отнять.
Она мягко привлекла его к себе, и давно забытая персь коснулась его ланиты. Свет сразу вспомнил ее и удовлетворенно вздохнул: это был его дом, его трапезная, его колыбель… А колыбельная уже звучала.
— Баю-баюшки-баю… не ложитесь на краю…
— Мама, — пробормотал он, уже засыпая, — простите меня… Я не смог тогда пойти на погост. Не знаю, что со мной вдруг случилось…
— Баю-баюшки-баю… не ложитесь на краю…
Вокруг были тепло и уют — как в детстве.
— Я простила вас еще… до того, как умереть…
Вокруг были правда и честность — словно в юности.
— Баю-баюшки-баю… не ложитесь на краю…
Вокруг были ответственность и справедливость — будто в зрелости.
— Придет серенький волчок… схватит Света за бочок…
Вокруг были вера и надежда — точно в старости.
Вокруг была мама.
И мамина любовь…
21. Взгляд в былое. Лейф Солхейм.
Аура над головой соглядатая быстро темнела. Неизвестный был мертв.
А в ментальной атмосфере внутри трибуны быстро рассеивалось неизвестное заклятье.
Свет удивленно принюхался. Заклятье было странным — оно пахло. Поднял десницу. Словно кисея коснулась перстов, легкая, невесомая, исчезающая.
А потом воздух заколебался вокруг, закрутился, обратился скрипучими паутинками. Паутинки коснулись сердца. Это было никогда не испытанное ощущение, но Свет почему-то понял: его тайный ворог, варяжский лазутчик, уже в столице. И на все происходящее им наложена пудовая хозяйская лапа.
* * *
Домой Свет вернулся через черный ход.Сидя в трибуне, рядом со свеженьким трупом, он сначала решил было скрыться с места происшествия, но приобретенные за последнее время привычки взяли свое: Свет наложил на дверцы кареты отвращающее заклятье, придал покойнику позу задремавшего человека и задумался.
В общем-то, скрыться сейчас представлялось очень удобным выходом. Никто, окромя Петра, не видел, где именно Свет покинул собственную карету. Дошлый же Петр заедет прямо во двор, и никому даже в голову не придет, что чародея Смороды в карете нет. Точно так же никому не придет в голову следить за запасным выходом, о котором никто, опричь Берендея, не знает, и Свет легко проникнет в дом незамеченным.
Далее… Труп обнаружат достаточно скоро, и уже завтра начнется сыск. И тут никакому сыскнику, аж самому умному, не придет в голову, что эта пагуба связана с чародеем Смородой. Так что все вроде бы шито-крыто. Но…
Но что, если Вышата Медонос сказал правду и соглядатай в самом деле принадлежит к числу Остромировых агентов? Тогда Кудесник обязательно наведет сыскников на Света. Пусть проверят. Допросят Петра, и связь трупа с чародеем Смородой тут же возникнет. Это с одной стороны…
А с другой, если Свет позовет сейчас стражников и погибший в самом деле принадлежит к числу Остромировых агентов, то может сложиться очень любопытная ситуация. Разумеется, Света опосля случившегося будет ждать Контрольная Комиссия. Но оная Комиссия не собирается каждый день, а по закону до контроля чародея Смороду должны отстранить ото всех государственных дел, в том числе и от сыска варяжского лазутчика. И вот тут будет очень интересно, как поведет себя Кудесник. А по его поведению вполне можно будет догадаться о многом. Если люди Кудесника следят за мной с какой-то другой, не связанной с нынешним делом целью, то Кудесник должен немедленно организовать заседание Контрольной Комиссии. Если же я ошибаюсь, то все, что меня ждет — это несколько дней домашнего ареста. Которые тоже придутся кстати, ибо варяжский лазутчик — ведь и ему чародей Сморода явно нужен — будет вынужден проявить себя.
Так что куда ни киньте, везде я в выигрыше!..
Свет вылез из трибуны и, привязав лошадь несчастного соглядатая к ближайшему столбу, отправился искать стражника.
Дальше все пошло своим чередом — сыскники, карета «скорой помощи» и все прочее…
В ближайшем районном отделении стражи Света задержали ненадолго. Едва поняв, кто попал к ним в лапы, тут же доложили о случившемся опекуну министерства безопасности Вышате Медоносу. Пока же дежурный воевода извинился, попросил чародея немного подождать и напоил крепким свежезаваренным чаем.
Вышата пожаловал в отделение уже через десять минут — благо Смоленская площадь находилась совсем рядом. Бросил на Света уничтожающий взгляд. Выслушал дежурного офицера и проскрипел:
— Этим делом будет заниматься министерство безопасности. Завтра с вами свяжется наш сыскник, и вы передадите ему всю имеющуюся информацию. — Повернулся к Свету. — Вы свободны… брате!
Из отделения они вышли вместе. Рука об руку дошагали до Березовой.
— Я вправду могу быть свободен? — спросил Свет.
— Пока да, — сказал опекун, едва разжимая зубы. Теперь это был совсем другой Вышата: наверное, у него был тяжелый день — раздражение, переполнявшее Медоноса, было заметно невооруженным глазом. — О дне заседания Контрольной Комиссии вас известят. Оставайтесь завтра дома. Кудеснику о случившемся я доложу немедленно.
Медонос повернул налево, Свет направо. Оглянулся в поисках свободной трибуны.
— Подождите, чародей! — Вышата вернулся.
— Слушаю вас, опекун…
Ноздри Вышаты злобно раздувались. Свет усмехнулся про себя: Медоносу следовало немедленно улечься в постель, под крылышко к какой-нибудь девице. Или — на худой конец! — хотя бы взять в руки шпагу.
— Вы глупец, Сморода! Токмо сумасшедший мог применить активные действия против одного из агентов Остромира. Я поражен. — Вышата сплюнул на тротуар. — И это человек, который всерьез претендовал на должность Кудесника!..
Свет отметил про себя прошедшее время глагола «претендовать» и сказал:
— Я не применял активных действий, опекун. Там было неизвестное заклятье… А кроме того, откуда я мог знать, что передо мной агент Остромира? Кто, интересно, мог мне сообщить такое? Разве лишь тот, кто пытается держать под шляпой самого Кудесника…
Выпуклые глаза опекуна недобро сверкнули, сузились.
— Вы играете с огнем, Сморода! Не забывайтесь, ныне вы — всего лишь один из сыскников министерства. А в палату чародеев, с вашими последними успехами, можно на следующих выборах и не попасть. Место там не пожизненное!.. К слову, для начала след еще пройти через Контрольную Комиссию.
Свет, в свою очередь, смерил Медоноса с ног до головы:
— Не волнуйтесь так, опекун! На мне нет вины за смерть этого несчастного… Так что через Комиссию я пройду без проблем. — Он тоже сплюнул на тротуар. — А если вы будете слишком наступать мне на пятки, я найду способ известить Остромира о том, кто сообщил чародею Смороде об агентах Кудесника. Остыньте немного, а то как бы зад не припекло!..
Вышата несколько мгновений постоял, с ненавистью глядя на Света, потом засунул руки в карманы плаща, повернулся и зашагал прочь.
Свет включил Зрение. Удовлетворенно вздохнул: в ауре опекуна просматривались краски легкого страха. И принялся ловить трибуну.
* * *
Вечерний чай ему ныне принесла Ольга. Поглощенный мыслями о происшедшем Свет по первости не обратил на это никакого внимания, но затем спохватился:— А что, Забавы до сих пор нет?
— Она плохо себя чувствует.
— Плохо себя чувствует? — удивился Свет. Но тут же вспомнил дневной разговор и все понял. — Хорошо… Вы свободны. Я сам отнесу поднос на кухню.
Ольга, бросив-таки на хозяина любопытствующий взгляд, вышла.
Свет отхлебнул из чашки и поморщился: Забава заваривала чай лучше. Впрочем, наверное, он придирается…
Мысли вернулись к вечернему происшествию.
Интересно, доложил Медонос Кудеснику об очередном промахе чародея Смороды или нет? В общем-то, должен был, если погибший действительно являлся человеком Остромира… Может, вызвать по зеркалу Всеслава Волка, поговорить с ним?.. А впрочем, это не выход? Ну узнает он, что Кудеснику все известно, а дальше?.. К тому же, Волк хорошо чует, куда ветер дует. И буде Сморода впал в немилость, Остромиров секретарь наговорит ему все, что угодно. Окромя правды!.. Нет, чародею надлежит быть терпеливым и выдержанным. Тем паче если оный чародей работает в сыске…
Теперь мысли перескочили на нынешних гостей.
Странные гости и странные разговоры. Пожалуй, он бы мог поверить в любую чушь, но только не в то, что княгиня Нарышкина, замужняя великородная женщина, влюбившись в волшебника, пошлет к нему собственную служанку. Так и ославиться недолго!.. А с другой стороны, в литературе подобных примеров сколь угодно. Может, сочинители не знают жизни? Или ее не знает чародей Сморода?..
И тут ему пришло в голову, что Ярик с Радомирой могли приехать сюда вовсе не по воле княгини и княжны Нарышкиных. А что если их прислал варяжский лазутчик? Ведь коли он был способен управлять в схватке телом волшебника, почему бы ему не сладить с парнем и девицей, кои далеко не волшебники?..
Свет вспомнил свое недавнее ощущение. Колеблющийся и крутящийся вокруг него воздух… Скрипучие паутинки, касающиеся сердца… И полная уверенность в том, что ворог уже на берегах Волхова…
Теперь Свет в этом так уверен уже не был: ведь с ним в тот момент произошло нечто доселе неиспытанное… А может, он всего-навсего попал под побочное действие заклинания, жертвой которого пал кучер таинственной трибуны… Кто знает?!
Все-таки жаль, что волшебные зеркала — связь ближнего действия! Вызвал бы сейчас ключградский особняк Нарышек, поинтересовался, не знает ли князь Белояр, с какой целью его слуги пожаловали в столицу! А может, и Снежана бы случайно в зеркальной… Нет, не может! И нечего забивать себе голову дурью! Княжна Нарышкина — это вам не горничная чародея Смороды! Вы, сударь, даже Забаву-то ныне приболеть заставили! И вообще…
Что «вообще» — Свет придумать не успел: накатило какое-то странное чувство. Словно он шел себе по гладкой и ровной дороге, а она возьми и оборвись. И вот перед ним — овраги да буераки, а как по ним ходить — неведомо. Не научен…
И родилась в сердце злоба. Но это была не та злоба, порождение души не разрядившегося вовремя колдуна, это была злоба на чародея Смороду, на собственные незнание и неумение там, где миллионы дюжинных людей чувствуют себя как дома. И он понял одно: сию злобу постельными упражнениями со служанкой из души не изгонишь — она требует каких-то иных деяний. Вот только знать бы — каких?.. Наверное, кто-то знает. Да только не он…
И потому остается ему немногое — допить чай. Отнести поднос с посудой на кухню. И отправляться спать.
* * *
Сон, увы, не приходил.Впервые за много лет Свет ворочался с боку на бок, вставал и пил воду, поправлял под собой простыню, пытался считать до тысячи, а потом и до двух тысяч. Аки человек с нечистой совестью…
Ничего не помогало.
Опосля получаса эдаких мучений он почти решился позвать Забаву. Но вовремя вспомнил, что муж Любы Казаковой, когда она вернулась от своего ратника, ее к себе в постель больше не приглашал. Наверное, он знал, что делал…
А потом нагрянуло уже знакомое.
Плотный мрак опустился на спальню. Вновь протянулись от Света через подлунную легкие, но прочные паутинки. Вновь он ощутил свою связь с неведомым миром зла. На этот раз ниточка между ним и оным миром больше походила на гигантскую трубу, и труба эта быстро очистила его душу от злобы. Пришло умиротворение. И сразу — мысль о том, что зла в мире зла сейчас добавилось…
Это была неприятная мысль, обвиняющая его в бездумности и жестокости, и надо было тут же доказать себе, что он серьезен и сердоболен…
Свет нащупал паутинки, ведущие к двум несчастным девицам.
Почему бы этим паутинкам тоже не превратиться в трубы — только ведущие не от него, а к нему. И как из него высосали злобу, так он высосет несчастье.
Тут его, однако, ждало разочарование. Быстро выяснилось, что если злоба представляет собой некую субстанцию, на которую можно воздействовать физически, то несчастье оказалось неуловимым. Похоже, оно складывалось из многих составляющих: то невозможности увидеть далекого и желанного, то — увидев его, наконец! — из невозможности поговорить, а все-таки поговорив, — из невозможности коснуться; и била несчастную нервная дрожь, и бросало в жар да в холод; и всякий раз, достигнув очередной ступени несчастья, жившего в девичьих душах, Свет обнаруживал новую, очередную ступень… Какая из них была фундаментом, он не знал, а чтобы вычистить все, не хватало сил. К тому же, он быстро начал подозревать, что вычистив все ступени несчастья, он попросту лишит вычищаемых жизни…
А потом он обнаружил еще одну паутинку-ниточку, она уходила во мрак, столь плотный и далекий, что Свет, коснувшись ее, испугался. Ему показалось, будто тот, к кому идет паутинка, только и ждет, чтобы явиться сюда и начать терзать Света. Как паук муху…
Наверное, поэтому Свет и потянулся к оному пауку — в конце концов, сколь можно бояться!
В спальне кашлянули.
Свет поднял голову:
— Кто здесь?
Ему не ответили, но паутина стала растворяться во мраке, а потом стал растворяться непонятно в чем и сам мрак. Словно чернила разводили молоком — по капле, по капле…
— Забава, это вы? Идите сюда…
Послышались легкие шаги. На кровать присели.
Мрак стремительно исчезал — молоко хлынуло в чернила струей.
Теплая ладонь коснулась его чела, и от прикосновения этого повеяло родным и близким, казалось бы, давно забытым, но вот воскресшим сейчас, словно и не было позади многих и многих лет.
— Мам-ма!!!
— Да, мой хороший…
— Мама. — Он отшатнулся к стене. — Как вы сюда попали? Ведь вы… — Слово «умерли» застряло в горле, и получился какой-то полухрип-полувсхлип.
Теплая ладонь нашла его ланиту. Мрак исчез окончательно и бесповоротно .
Она сидела с краю, такая знакомая и такая молодая. Совсем не та старуха, что он видел на похоронах… Сиренево-черное платье, но не то, что носила Снежана, а давно забытое, мягкое, домашнее, прикосновение к которому родило ощущения уюта и защищенности. И никаких косичек-хвостиков…
— Как я могла сюда не попасть, мой хороший? Ведь моему сыну плохо!
Знакомая ладонь легла на затылок. Лицо Света ткнулось в теплое и мягкое. И слезы брызнули из глаз. Нет, ничто не было забыто…
— Да, мама, мне плохо… мне ужасно… мне невыносимо…
Слова рвались из души, но рыдания не пускали их.
Она отпустила его голову:
— Поплачьте, сыне, поплачьте. Слезы смывают не только грязь…
И он плакал.
А когда выплакался, она мягко проговорила:
— Что случилось, сыне? Почему вы позвали меня?
— Но я не… — Свет оборвал себя. Раз она говорит — позвал, значит так и есть. — Я не ведаю, мама… Происходит что-то странное. Кажись, я начинаю сомневаться в том, чему меня учили. Кажись, волшебство совсем не такое, каким я себе его представлял. Или я навоображал себе невесть чего, или против меня действуют силы, которые сродни богам.
— Боги милосердны, сыне. Даже когда они допускают жестокость, ими движет допрежь всего милосердие.
Он был не согласен с нею, но резко возражать не стал. Странно, однако мысль о милосердии богов слегка согрела душу.
— Хорошо, — мягко сказал он. — Но буде против меня действуют не боги, а люди, то силы свои они все равно получили от богов. А если взять Перуна…
— Перун тоже милосерден, сыне. К тем, кто погиб на войне…
— От такого милосердия мне ни жарко ни холодно… Впрочем, о чем это я?
Теплая ладонь вновь коснулась его ланиты, утерла слезы.
— Сыне, сыне… Мне кажется, вы обманываете себя. По-моему, сейчас вас волнуют вовсе не волшебство и боги, а нечто совсем другое. Очень важное. Вы же пытаетесь уйти от него, и заняться более легкими вопросами…
— Но разве может быть что-то важнее дела, которому посвятил всю жизнь?
— Может! Человек, которому собираешься посвятить всю жизнь!
— Мама! Я не намерен этого делать… Как можно посвятить жизнь человеку? Я волшебник и не собираюсь рисковать своим Талантом. Один раз у меня это прошло… Но похоже только потому, что я воспринимаю любовь с женщиной как физические упражнения. Иначе Семаргл давно лишил бы меня Таланта!
Она улыбнулась:
— Талант и существует для того, чтобы им рисковать… Знаете, сыне, по-моему, вы слишком легко жили все эти годы. Все ваши проблемы касались вас одного. Или вас и таких, как вы… Но есть в мире и другие люди. Те, кто не только ненавидит, но допрежь всего любит. Те, кто не столь уверен в себе, сколь вы. Те, кто присно вынужден жить рядом со страхом, зато находит в себе силы победить оный страх.
— Но… — сказал Свет. И замолк.
Она говорила странные вещи, о которых он ввек не задумывался, но получалось, что она попадала в самую точку. Именно так он и жил — без любви, но с ненавистью; с уверенностью, но без нерешительности, без страха… Но и без смелости, ибо все познается в сравнении. Ибо не зря боги все в подлунной поделили пополам и всему дали пару. Мраку — свет, силе — слабость, глупости — ум… А мужчине — женщину. Или женщине — мужчину, кому как нравится…
И сами боги поделены на пары. Дажьбог с Мокошью, Марена с Велесом, Ярило с Костромой, Хорс с Купалой. Красавица Додола — с громилой Перуном — что может быть нелепее такой пары? И тем не менее она существует.
Лишь Семаргл оказался один-одинешенек. Впрочем, Сварог — тоже без пары, но это лишь исключение, подтверждающее правило. Породителю не нужна пара — иначе он будет всего лишь одним из двух родителей, отцом, который без матери — совершеннейшее ничто… А вот Семаргл — это уже перевесок, это уже из ряда вон выходящее, то, чего попросту не может быть!
Последняя мысль ужаснула Света. Знали бы о ней Кудесник и Великий Волхв… Хватайте еретика, братие! На дыбу его, братие, на кол! Помнит кто-нибудь, как сажают на кол? Нет?.. Ну ладно, летописцы отыщут…
Но ведь даже в волшебной науке — есть парные заклятья. И Дневному волшебству сопутствует Ночное… Так почему же в среде колдунов этот фундаментальный закон, закон парности, нарушается? Почему в Колдовской дружине много волшебников и мало волшебниц? Ведь среди детей начатки Таланта встречаются примерно поровну — и у девочек, и у мальчиков. Но из тысячи девочек девятьсот девяносто девять волшебству предпочитают материнство. Не случайно ведь влияние додолок столь велико!.. Что это — грубое нарушение законов природы? Или просто законы ее несколько иные, чем нам кажется?..
Всем ведь известно: Дневные волшебники уверены в себе, никого не боятся и всегда имеют кусок пшеничного хлеба с вологодским маслом.
Так почему же девятьсот девяносто девять из тысячи готовы сменить уверенность и сытую жизнь без страха на сомнительное счастье родить ребенка? Добровольно готовы, а не потому что подверглись изнасилованию… Да, кстати… А почему боги устроили подлунную так, что перенесенное насилие полностью и окончательно ломает судьбу человека? Ведь даже биологической ответственности у изнасилованной — буде нет зеленца — не наступает! Так почему же наступает магическая? Я бы понял, если бы наказание в виде лишения Таланта наступало за прегрешения самой кандидатки в колдуньи… Так нет же, терпящая насилие тут же наказывается еще раз… Неужели для богов главным прегрешением является сам факт лишения девственности?.. Ну нет, тогда бы Мокошь не родила Дажьбогу Рюрика. И не стремилась бы тогда Додола отдаться всякому, кто попадается на пути… Нет, брате, есть тут какая-то логическая неувязка!
Сытая жизнь против сомнительного счастья — и девятьсот девяносто девять выбирают второе… Или, может быть, это счастье выглядит сомнительным лишь с моей точки зрения?!
— Мама, вы были несчастливы из-за меня?
Она выпрямилась, задумалась. Взгляд ее ушел далеко-далеко, в никуда. В прошлое.
— Когда вас, сыне, у меня забрали, я много лет считала себя самой несчастной женщиной в подлунной. Покуда однова не поняла: несчастье мое происходит вовсе не от того, что я лишилась сына. Несчастье мое — неспособность родить второго. Ведь появись у меня второй сын или дочка, жизнь моя вновь бы обрела смысл. Ибо возникло бы кого любить и о ком заботиться… Но ведь, с другой стороны, заботиться можно и о муже. А любить своего ребенка можно и на расстоянии. Главное, чтобы у него все было хорошо! А у вас, стрижик мой ясный, все было хорошо… И, поняв это, я перестала чувствовать себя несчастливой.
«Стрижик мой ясный!..» Сердце Света вдруг зашлось от какого-то странного чувства. Вновь захотелось плакать — но теперь не от тоски и растерянности, а от… Свет и сам не понял — от чего. И чтобы избавиться от этого непонимания, он сказал:
— А для нас матерью была колдунья Ясна. И не только матерью, но и первой любовницей. Не зря же говорят: «Не та мать, что родила, а та, что вспоила, вскормила да добру научила»!
— Это неправильная поговорка, стрижик мой ясный. Ведь жизнь-то вам дала я. Не будь меня, вы бы не достались этой своей Ясне. И потребуйся моему сыну урок любви, я бы тоже стала вашей первой любовницей… Но ведь вам, как я понимаю, такие уроки не требовались. И Ясна вовсе не сделалась вашей любовницей. Чего мне, к слову, очень жаль!..
— В последнее время я тоже иногда жалею об этом, — признался Свет. И не столько ей, сколько самому себе. — Но тут же ловлю себя на мысли, что, случись тогда такое, я бы жалел и о нем. И эта двойственность не дает мне покоя…
Она вздохнула:
— Вам не дает покоя вовсе не эта двойственность, сыне. Вам не дает покоя то, что ждет вас в будущем. И то, что вам не на кого опереться и не с кем посоветоваться. Потому вы и позвали меня!
— Неправда, — сказал Свет. — О чем я могу с вами посоветоваться? Вы ведь ничего не понимаете в колдовстве и взаимоотношениях между колдунами!
Она вновь вздохнула:
— Сыне, сыне… Потребность в совете вовсе не означает потребность получить оный совет. Чаще всего человеку нужно, чтобы кто-то поддержал уже принятое им решение. А ведь вы свое решение приняли…
Она была права, и вместо ответа Свет лишь потерся ланитой об ее ланиту, такую же гладкую, как у Забавы. И, наверное, как у Снежаны…
— Ну а раз вы приняли решение, то самое время спать. — Она легла рядом, просунула шуйцу под его шею. — Спите, стрижик мой ясный. А я буду охранять ваш сон. Ведь ваша служанка на это не способна…
— Откуда вы знаете, — пробормотал Свет.
— Да уж знаю… Я ведь была такая же, покудова не родила. Девушки не способны охранить сон мужчины. Наоборот, они способны токмо на то, чтобы его отнять.
Она мягко привлекла его к себе, и давно забытая персь коснулась его ланиты. Свет сразу вспомнил ее и удовлетворенно вздохнул: это был его дом, его трапезная, его колыбель… А колыбельная уже звучала.
— Баю-баюшки-баю… не ложитесь на краю…
— Мама, — пробормотал он, уже засыпая, — простите меня… Я не смог тогда пойти на погост. Не знаю, что со мной вдруг случилось…
— Баю-баюшки-баю… не ложитесь на краю…
Вокруг были тепло и уют — как в детстве.
— Я простила вас еще… до того, как умереть…
Вокруг были правда и честность — словно в юности.
— Баю-баюшки-баю… не ложитесь на краю…
Вокруг были ответственность и справедливость — будто в зрелости.
— Придет серенький волчок… схватит Света за бочок…
Вокруг были вера и надежда — точно в старости.
Вокруг была мама.
И мамина любовь…
21. Взгляд в былое. Лейф Солхейм.
Однажды учитель Андерс сказал Лейфу:
— Вечером у тебя будет гость.
— Какой еще гость? — испугался Лейф. — Зачем? Я не хочу гостей! Что я с ним буду делать?
— Так надо! — В голосе учителя зазвучала привычная твердость. — А что делать, ты, думаю, разберешься быстро. Вспомни книжки, которые читал. Уверен, разберешься…
Весь день Лейф ждал обещанного гостя. И оказалось, что ждать — это очень трудное занятие. Гораздо сложнее любых магических упражнений!..
Но вот, незадолго перед ужином, отворилась всегда запертая дверь, и в Клетке появился весьма странный человек.
Поначалу Лейф и сам не понял, чем именно гость показался ему странным. Человек как человек… Длинные светлые волосы, похожие на волосы самого Лейфа, — правда, перетянутые на затылке синей ленточкой, так что получался хвостик. Подобные хвостики носили некоторые берсерки, те, кто был уверен, что враг в схватке никогда не сможет схватить тебя за шевелюру… И одет гость был подобно Лейфу — рубашка и штаны. Но что-то в нем было необычное.
Тем не менее гость есть гость. Его следует поприветствовать и предложить сесть. Обычно викинги угощали своих визитеров мясом и вином, но у Лейфа, увы, не было ни того ни другого. Пришлось ограничиться разговором…
— Привет, уважаемый господин! — сказал альфар. — Садись, пожалуйста. Чувствуй себя, как дома!.. Меня зовут Лейф Солхейм. А тебя?
Гость вдруг засмеялся, и смех его тоже показался Лейфу необычным.
— А меня Труда Гульбрандсен. И я вовсе не господин. Это ты, наверное, господин. И немалый, раз тебя держат в замке Стуре. Или дворянин или маг… Я же самая простая девушка.
Девушка! — изумился Лейф.
Он читал о девушках. Викинги занимались с ними «любовью», после которой у девушек рождались новые викинги. Смысла этой самой «любви» он не понял, а учитель Андерс ничего не стал объяснять, сказал, что в свое время Лейф все узнает. Неужели «свое время» наступило?..
— Зачем ты здесь?
— Зачем я здесь? — Девушка Труда улыбнулась. — Наверное, для любви. Я живу этим.
Последнюю фразу Лейф не понял, но переспрашивать почему-то не стал. Возможно, помешало неизвестно откуда возникшее в груди волнение…
— Не знаю, правда, почему меня нарядили в мужскую одежду, — продолжала Труда. — Тебе не кажется, что она мне не очень идет?
Этого вопроса Лейф тоже не понял. Разве одежда может куда-то идти?.. Поэтому он легонько пожал плечами и промолчал.
— Я бы лучше надела юбку, но они мне не позволили…
Точно, девушки в книгах носили юбки, вспомнил Лейф. Это такая разновидность брюк…
— А разве сейчас на тебе не юбка? — спросил он.
Глаза Труды сделались большими и круглыми.
— Ты не знаешь, чем юбка отличается от штанов? — расхохоталась она. — Ну, ты меня уморил… — Она вдруг перестала смеяться. — Нет, пожалуй, ты не дворянин и не маг. Те прекрасно знают разницу между мужской и женской одеждой… Не зря мне сказали, что ты очень странный!
— Кто сказал?
— Люди, которые меня нанимали. Заплатили хорошие деньги, но предупредили, чтобы я не задавала вопросов. — Она вновь засмеялась. — А мне что? Я могу и без вопросов… Начнем?
— Вечером у тебя будет гость.
— Какой еще гость? — испугался Лейф. — Зачем? Я не хочу гостей! Что я с ним буду делать?
— Так надо! — В голосе учителя зазвучала привычная твердость. — А что делать, ты, думаю, разберешься быстро. Вспомни книжки, которые читал. Уверен, разберешься…
Весь день Лейф ждал обещанного гостя. И оказалось, что ждать — это очень трудное занятие. Гораздо сложнее любых магических упражнений!..
Но вот, незадолго перед ужином, отворилась всегда запертая дверь, и в Клетке появился весьма странный человек.
Поначалу Лейф и сам не понял, чем именно гость показался ему странным. Человек как человек… Длинные светлые волосы, похожие на волосы самого Лейфа, — правда, перетянутые на затылке синей ленточкой, так что получался хвостик. Подобные хвостики носили некоторые берсерки, те, кто был уверен, что враг в схватке никогда не сможет схватить тебя за шевелюру… И одет гость был подобно Лейфу — рубашка и штаны. Но что-то в нем было необычное.
Тем не менее гость есть гость. Его следует поприветствовать и предложить сесть. Обычно викинги угощали своих визитеров мясом и вином, но у Лейфа, увы, не было ни того ни другого. Пришлось ограничиться разговором…
— Привет, уважаемый господин! — сказал альфар. — Садись, пожалуйста. Чувствуй себя, как дома!.. Меня зовут Лейф Солхейм. А тебя?
Гость вдруг засмеялся, и смех его тоже показался Лейфу необычным.
— А меня Труда Гульбрандсен. И я вовсе не господин. Это ты, наверное, господин. И немалый, раз тебя держат в замке Стуре. Или дворянин или маг… Я же самая простая девушка.
Девушка! — изумился Лейф.
Он читал о девушках. Викинги занимались с ними «любовью», после которой у девушек рождались новые викинги. Смысла этой самой «любви» он не понял, а учитель Андерс ничего не стал объяснять, сказал, что в свое время Лейф все узнает. Неужели «свое время» наступило?..
— Зачем ты здесь?
— Зачем я здесь? — Девушка Труда улыбнулась. — Наверное, для любви. Я живу этим.
Последнюю фразу Лейф не понял, но переспрашивать почему-то не стал. Возможно, помешало неизвестно откуда возникшее в груди волнение…
— Не знаю, правда, почему меня нарядили в мужскую одежду, — продолжала Труда. — Тебе не кажется, что она мне не очень идет?
Этого вопроса Лейф тоже не понял. Разве одежда может куда-то идти?.. Поэтому он легонько пожал плечами и промолчал.
— Я бы лучше надела юбку, но они мне не позволили…
Точно, девушки в книгах носили юбки, вспомнил Лейф. Это такая разновидность брюк…
— А разве сейчас на тебе не юбка? — спросил он.
Глаза Труды сделались большими и круглыми.
— Ты не знаешь, чем юбка отличается от штанов? — расхохоталась она. — Ну, ты меня уморил… — Она вдруг перестала смеяться. — Нет, пожалуй, ты не дворянин и не маг. Те прекрасно знают разницу между мужской и женской одеждой… Не зря мне сказали, что ты очень странный!
— Кто сказал?
— Люди, которые меня нанимали. Заплатили хорошие деньги, но предупредили, чтобы я не задавала вопросов. — Она вновь засмеялась. — А мне что? Я могу и без вопросов… Начнем?