Страница:
Никто не мог понять, почему Франциск Скорина и его учитель
избрали этот тезис.
Расставшись с Георгием, Маргарита проплакала всю ночь и весь
следующий день находилась в состоянии смутной тревоги.
Занятая своими мыслями, она не обратила внимания на то, что в дом
к ним явился какой-то грязный монах. Монах был отведен в дальнюю
комнату, где долго и таинственно шептался с отцом.
Она поняла, что произошло что-то очень важное, лишь когда ее
позвали к отцу. Отец, подведя ее к монаху под благословение,
взволнованно сказал:
- Дитя мое, правда ли, что некий еретик Франциск и ты...
- Да, правда, - прошептала Маргарита, побледнев.
- Молитесь! - повелительно приказал монах.
Отец и дочь упали на колени перед распятием. Все дальнейшее
происходило словно во сне.
Ее заперли в отдельную комнату и никого не впускали к ней, даже
добрую и преданную панну Зосю. Маргарита слышала торопливые шаги,
раздававшиеся в покоях, гневные крики отца, шум каких-то сборов. Потом
пришла мать и объявила, что над их домом нависло несчастье и что они
должны спешно уехать. Куда? Этого она не может сказать...
Маргарита была в ужасе. Значит, сбылось предчувствие: это была их
последняя встреча...
Отец Маргариты страшился навлечь на себя гнев всемогущего ордена.
Размышлять было некогда. Угроза монаха - не пустые слова. Всем
домашним было приказано хранить в тайне день и час отъезда. Никому не
позволено было разговаривать с Маргаритой, виновницей всего
происшедшего.
Девушка металась в своей светлице. Она смотрела в маленькое
решетчатое окно и ждала, надеясь увидеть кого-нибудь, кто бы мог
известить Юрия. Никто не появлялся.
Она уговорила мать допустить к ней хоть на часок панну Зосю.
Ночью, тайно от отца, мать привела экономку.
Маргарита написала короткую записку, и экономка обещала передать
ее.
Старый привратник принес записку в бурсу. Георгия не было дома,
записку принял Вашек. Опасаясь, что письмо любимой девушки оторвет
друга от занятий, он открыл записку и, к своему удивлению, прочел:
"Любимый мой Юрий!.."
Девушка умоляла какого-то неизвестного Юрия спасти ее...
Бежать... Бежать из дома. Упоминался какой-то страшный человек,
который пришел, чтобы лишить ее счастья.
Так вот она, женская верность! Франека обманывали. Хорошо, что
записка попала к нему, Вацлаву. Нет, Франек этого не должен знать.
Разыскав Кривуша, Вашек показал ему записку. Прочитав ее, Николай
задумался... Да, записка была от Маргариты...
- Что же, - молвил он со вздохом, - панна Зося тоже предпочла мне
нового повара. Мужчине надо привыкать к этому. Да и не так уж
прекрасна эта тщедушная панночка. Конечно, Франек пока не должен
ничего знать.
До окончания диспута записка покоилась в кармане Вацлава, не
знавшего истинного имени своего друга Георгия и, как все схолары,
называвшего его Франеком.
Глава V
В три часа дня в университетской капелле состоялась торжественная
месса. По окончании мессы схолары, бакалавры и магистры, во главе с
паном ректором, в строгом молчании прошли в большой парадный зал.
Стоял жаркий августовский день, но окна зала были закрыты плотными
драпировками, чтобы ничто мирское не проникало сюда.
Зал был освещен множеством восковых свечей и сальных плошек.
Студенты расположились на скамьях; деканы и магистры заняли высокие
резные кресла вокруг огромного стола, покрытого алым бархатом.
Георгий занял место на отдельной, боковой скамье, предназначенной
для диспутантов. Рядом с ним сели еще два студента, также выступавшие
на соискание ученой степени. И Георгий и его соседи чувствовали на
себе сотни глаз, с интересом ожидавших их победы или поражения.
Волнение, охватившее Георгия еще с того дня, когда был объявлен
диспут, не покидало его до последней минуты. Он взглянул на сидевших
рядом товарищей, которым предстояло выступить первыми. Студенты
держали свитки своих записей, и Георгий видел, как бумага мелко
дрожала в их руках. Выражение их лиц говорило скорее о признании
какой-то вины, чем о твердой решимости уверенного в своей правоте
человека. Они сидели, словно ожидая суда.
Ректор объявил, что по решению факультета свободных искусств
кводлибетарием* сегодняшнего диспута избирается пан Ян Глоговский.
(* Кводлибетарий - руководитель.)
Служитель в черной ливрее, с алебардой в руках, ударил в висячий
колокол. Георгий вздрогнул.
Один из соседей Георгия поднялся и направился к кафедре. Георгий
обрадовался тому, что его вопрос, поставленный вторым в программе
диспута, давал некоторую отсрочку и позволял ему увидеть ход спора.
- Могут ли души праведников вознестись на седьмое небо и
лицезреть господа, или доступно сие лишь ангелам? - дрожащим голосом
повторил свой тезис поднявшийся на кафедру студент.
Тема эта уже неоднократно обсуждалась в университете, и потому
диспут шел вяло, не вызывая ни горячих возражений, ни "научных"
доказательств.
Георгий стал рассматривать зал, мысленно отыскивая своего
будущего противника. По условиям диспута, каждый желающий мог выйти на
единоборство с ним. Кто же он: друг или враг? Искусный оратор или
начетчик, зазубривший тяжеловесные цитаты? Слева от него сидел Вацлав
Вашек. Милый и преданный друг. Исход диспута волновал его не меньше,
чем самого Георгия. Сколько нежной заботы проявил он в дни подготовки!
Теперь Вашек, согнув могучую спину и подперев руками голову, о чем-то
сосредоточенно думает.
Позади Вашека Кривуш. Он серьезен и торжествен. На нем дорогой
шелковый плащ, подаренный какой-то знатной дамой в благодарность за
стихи, написанные ко дню ее рождения.
"Эту королевскую мантию, - говорил тогда Кривуш, - я накину на
плечи лишь в самый торжественный день, ибо она есть первая достойная
плата за несколько чудесных строк, похищенных у одного великого
поэта".
Курчавые волосы поэта хранили следы тщетных попыток сделать
прическу. Лицо было чисто вымыто и припудрено. Кривуш внимательно
вглядывается в лица. Потом, когда окончится ученый спор, он изобразит
в лицах участников и в насмешливых стихах передаст смысл и цель
диспута.
На правом крыле, напротив кафедры, окруженный своими друзьями,
сидит Иоганн фон Рейхенберг.
Еще раз ударил колокол, возвестив об окончании первого спора и о
присуждении степени бакалавра студенту, "доказавшему" возможность
лицезреть господа бога не только ангелам, но и праведникам.
Наступает очередь Георгия. Сейчас решится, сменит ли он шапочку
схолара на берет бакалавра или, посрамленный противником, опустится на
покрытый соломой пол аудитории.
- На суд ученых мужей славного Ягеллоновского университета, -
объявил Глоговский, встав с кресла, - предлагается трактат о том,
какое место в науке и просвещении рода человеческого занимают книги
священного писания и как должно нам применять и изучать их. Разъяснить
сие вызвался схолар Франциск, ищущий ученой степени бакалавра. Всякий,
кто пожелает, может вступить с ним в спор и опровергнуть высказанные
им мнения. Итак, Франциск, займи место на этой кафедре.
Георгий словно не слышит этого. Он остается сидеть на своем
месте.
- Франциск, - повторяет Глоговский, смотря на юношу.
- Иди, Франек, - шепчет Кривуш.
Перегнувшись через спинку скамьи, Вацлав смотрит на Георгия; в
глазах его страх и сочувствие.
Георгий встает с места и идет к кафедре. Он бледен, но поступь
его тверда. Легкий шепот слышен на скамьях. Георгий на кафедре.
Глоговский ободряюще кивает ему и улыбается. Взгляд Георгия падает на
Рейхенберга... Застывшие острые глаза... К немцу склоняется один из
его друзей и что-то шепчет на ухо. Иоганн чуть заметно улыбается. О
чем они? Сотни глаз устремлены на одного.
Это первое публичное выступление юноши в одном из знаменитейших
университетов мира. Ни один из его соотечественников не удостоился еще
этой чести, и, значит, его победа будет как бы победой всего его
народа. На него пал выбор Яна Глоговского, Николая Коперника и лучших
студентов Краковского университета. Он будет говорить не только от
своего имени, но выразит взгляды всего их кружка. Нет, лучше умереть,
чем потерпеть поражение.
- Я, Франциск, сын Скорины из славного города Полоцка... -
начинает он и слышит, как голос его дрожит. "Только бы не сорваться,
только бы не спутать заранее приготовленных аргументов..." -
...дерзнул предстать перед высоким синклитом ученых мужей, дабы
высказать свои суждения по предложенному вопросу.
Зал затих, словно притаившись. Но уже произнесены первые слова.
Уже схвачена нить сложного рассуждения, и Георгий, отбрасывая
общепринятые вступления, громко спрашивает:
- Что есть Библия?
Глоговский удивленно поднимает брови. Не так должна была начаться
речь его ученика. Где же ссылки на книги Ветхого и Нового Завета? Где
изречения пророков и апостолов? Как подойдет он теперь к теме?
Георгий сам отвечает на заданный им вопрос:
- На языке древнегреческом слово "Библия" означает "книга". Да,
это книга, написанная мужами далеких времен. В книге сей, вернее, во
многих книгах, ее составляющих, даны научные знания, достойные
внимания ученых.
Вашек слушает затаив дыхание. Ни одно слово, ни один звук,
произнесенный его другом, не проходят мимо. Лицо Николая Кривуша
расплывается в улыбке. Как смело и просто говорит он о священном
писании!
- Разве не помогает нам Псалтырь, - говорит Георгий, - познать
основы грамматики, то есть искусство правильно читать и говорить?
Разве изучающий логику не найдет для себя полезного в посланиях
апостола Павла или в книге Иова? Вспомним книги Соломоновы или
Екклезиаст. Не помогают ли они нам овладеть риторикой, иными словами,
искусством красноречия и складного письма? Взглянем на такие науки,
как математика и астрономия. Люди, лишенные света знаний, видят в
явлениях природы часто лишь чудо. Мы же должны объяснить их по законам
науки астрономической.
Тишина сменяется нарастающим гулом. Кривуш, не удержавшись,
кричит:
- Молодец, Франек!
Кто-то вскакивает с места и требует прекратить богохульство. Его
силой усаживают на скамью. Вашек озирается, готовый каждую секунду
броситься на защиту друга. Рейхенберг громко хохочет, за ним хохочут
его подголоски. Глоговский стучит молоточком, пытаясь установить
тишину.
Но Георгий не нуждается в ней. Словно подстегнутый шумом, он
поворачивается в сторону Рейхенберга и голосом, перекрывающим все,
продолжает:
- Мы извлекаем из книг сих познания о любви к родной земле, к
воле и счастью своего народа. - Георгий выпрямляется и, протянув руку
к залу, спрашивает: - Не надлежит ли нам, подобно древним героям, не
щадя живота своего, бороться с порабощением народов славянских?
Зал снова загудел. Ректор растерянно посмотрел на кводлибетария.
Но Глоговский не видел ни ректора, ни шептавшихся профессоров. Он
смотрел на своего ученика, и только на него.
Освещенный неспокойным пламенем свечей, возвышаясь над залом,
Георгий продолжал говорить. Он говорил, что только невежда или безумец
может усомниться в правильности высказанного им положения, что нужно
стремиться к распространению книг в народе, чтобы простые люди могли
постигнуть начала науки. Голос его звенел под высокими сводами.
- Однако мы видим, что священное писание, равно как и другие
книги, существует лишь на латинском языке, а в землях православной
веры - на церковно-славянском. Посполитый люд не знает древних языков,
и книги ему недоступны. Зачем сие? Кто скрывает науку от поспольства,
от людей простых и немудреных, кои наполняют собой мир и в поте лица
умножают его достояние? Не те ли, кому тьма и заблуждения народа
помогают порабощать его? Кому же, как не нам, людям науки, надлежит
пресечь это зло. Осветим души и умы человеческие знанием. Объясним
тайны Вселенной. Научим отличать правду от кривды. Общим радением
дадим народу книги на понятном ему, родном языке...
...Что он говорит, этот юноша? Слыханное ли дело? Книги на языке
мужиков? Магистры укоризненно качают головами. Рейхенберг снова
смеется и свистит. Тишина взрывается нестройным хором голосом. К
Георгию долетают отдельные бранные выкрики. Он смотрит в зал и видит
только злые, возбужденные лица. Где же друзья? Где Кривуш, Вацлав? Где
другие студенты кружка Глоговского? Неужели теперь, когда наконец
сказано большое и правдивое слово, он остался один? На мгновение ему
стало страшно.
Ректор и профессора окружили Глоговского. Быть может, они
требовали прекратить диспут, оборвать речь Георгия? Глоговский стучал
молотком и не отвечал им. Его возбужденное лицо, вся его фигура,
казалось, говорили Георгию: "Продолжай, юноша, продолжай! Это те
мысли, которые давно лелею я сам. Но разве могу я высказать их? Ты
моложе и смелее твоего учителя, отягощенного годами и бременем
повседневных забот. Продолжай же!"
И Георгий продолжает. Он поднимает вверх обе руки. Это знак,
говорящий о желании оратора высказать самое главное и закончить речь.
Наконец он находит Кривуша и видит, как тот вместе с Вашеком почти
силой усмиряют разъяренных противников. Георгий говорит медленно,
чеканя каждое слово.
С негодованием он отвергает ложное положение о том, что только
древние языки могут быть языками книг. Он доказывает, что языки
польский, чешский, язык его родины Руси достойны стать языками науки.
Разве не обладают они обилием слов, достаточным для обозначения
всевозможных предметов, действий, понятий? Разве нет в них правил
грамматических, как и в древних классических языках? И можно ли
сомневаться в звучности и красоте песен, сказок и поговорок народа?
Только переводя книги на живой язык всех народов, можно сделать их
рассадником науки и просвещения.
- В этом, мыслю я, лишь начало, - вдохновенно заканчивает
Георгий. - Ибо наука, подобно жизни человеческой и самой Вселенной, не
стоит на месте, но движется и совершенствуется, обогащая нас новыми
дарами. Таково мое убеждение, и иного не мыслю. Я кончил, панове!
Едва умолк Георгий, как с места поднялся Иоганн фон Рейхенберг.
- Я хочу опровергнуть положения, выдвинутые схоларом Франциском,
- сказал он требовательным высокомерным голосом.
- Хорошо, рыцарь фон Рейхенберг, - ответил Глоговский. - Займи
свое место и говори.
Иоганн поднялся на кафедру, стоявшую против той, которую занимал
Георгий.
Зал снова затих. Георгий и Иоганн стояли лицом друг к другу. На
секунду глаза их встретились, и каждый прочитал во взгляде другого
непримиримую вражду.
- Положения, изложенные тобой, Франциск, - начал Иоганн, - есть
чудовищное нагромождение ложных и еретических мыслей. Никто не мог
ожидать от тебя слов, подобающих верному сыну церкви, ибо всем
известно, что ты по сей день хранишь верность заблуждениям восточной
схизмы. Однако даже твои единоверцы не дерзают так богохульствовать и
порочить священное писание, как это сделал ты.
- Из чего ты заключил это? - спокойно спросил Георгий.
- Ты говоришь о священном писании, как об обыкновенной книге,
написанной людьми. Между тем все мы, честные христиане, считаем его
божественным откровением. Разве это не поношение святыни?
- Нет, - сказал Георгий. - Книги эти написаны людьми, и мы можем
назвать их имена. Имена царей и пророков, евангелистов и апостолов.
Если же написанное внушено им свыше, то это лишь усиливает его
мудрость и научный смысл. Может быть, ты с этим не согласен, Иоганн
фон Рейхенберг?
- Не он с мудростью, а мудрость не согласна с ним! - крикнул с
места Николай Кривуш, и на скамьях ответили смехом.
Глоговский пригрозил Кривушу.
- Я утверждаю, что это есть ересь и святотатство! - почти крикнул
Иоганн.
- Нужно не утверждать, а доказывать, - спокойно возразил Георгий.
- Докажи, и я охотно соглашусь с тобой...
- Хорошо, - продолжал Иоганн, постепенно раздражаясь. -
Усомнившись в чудесах, ты дерзнул усомниться во всемогуществе господа.
Деянья Христовы изображены тобой как явления астрономии. Это ли не
кощунство?
- Я лишь говорю, - ответил Георгий, - что явления эти могут быть
объяснены наукой. Разве существование Земли и небесного свода, Солнца
и звезд не является само по себе величайшим чудом? Почему же желание
объяснить это ты называешь кощунством? Ведь древние мудрецы Аристотель
и Птолемей, а также отцы церкви пытались познать сию тайну.
- Можно ли сравнивать ничтожных смертных с великими мудрецами и
святыми? - гневно воскликнул Иоганн.
Георгий улыбнулся:
- Прежде чем стать мудрыми или святыми, они были простыми
смертными. Судьба человека неведома. Возьмем тебя, Иоганн фон
Рейхенберг. Едва ли ты способен стать мудрецом, судя по твоим
невежественным речам. Но, проявляя такое рвение в защите церковных
догматов, ты наверняка метишь в святые...
На скамьях раздался взрыв веселого хохота. Иоганн побледнел:
- Ты ответишь за это оскорбление, схизматик.
- Разве я оскорбил тебя, - иронически спросил Георгий, - сказав,
что ты стремишься заслужить венец святого? Я готов слушать не угрозы
твои, но разумные возражения. Однако если они будут подобны уже
высказанным, то ты не выйдешь победителем из нашего спора.
- Ты осмеливаешься настаивать, - крикнул Иоганн, - на переводе
священного писания на грубый и подлый язык черни!
- На благородный язык народа, - поправил его Георгий.
- Эго противоречит основным положениям нашей церкви, признающей
языком богослужения, а также науки только латынь.
- Ты говоришь неверно, Иоганн. Ведь в стремлении подчинить
православную веру римскому престолу под видом унии папа разрешает
пользоваться на Литве и на Руси церковнославянским языком. Но если
можно пожертвовать латынью ради древнеславянского, то почему этого
нельзя сделать ради языков, на которых говорят славянские народы ныне?
Объясни нам, рыцарь...
Иоганн вдруг оживился.
- Значит, ты подвергаешь сомнению мудрость предписаний святейшего
престола и тем самым сомневаешься в непогрешимости папы?
Георгий ответил не сразу. Иоганн ждал, пристально глядя на своего
противника, и, казалось, уже видел победу. Друзья Георгия затаили
дыхание. Что ответит он? Как обойдет он это страшное место и обойдет
ли?
Георгий поглядел на профессоров. Глоговский опустил голову,
сдерживая волнение. Рядом с ним сидел Коперник. На его лице Георгий не
мог прочесть ничего. Он, как всегда, был спокоен и безучастен.
Непогрешимость папы! Георгий уже слыхал об образе жизни папы
Александра VI Борджиа, кровосмесителя и убийцы - ярчайшем
свидетельстве "непогрешимости" римских первосвященников. Но одно
упоминание об этом было бы равносильно самоубийству. Георгий видел,
какую западню расставил ему противник.
- Призываю всех в свидетели, - тихо сказал Георгий, повернувшись
к залу, - что я не касался этого вопроса, хотя и имею о нем свое
мнение.
- Изложи его, - потребовал Иоганн.
- Рыцарь фон Рейхенберг, - прервал немца Глоговский, - ты
отклоняешься от темы. Здесь не идет речь о догмате папской
непогрешимости.
Иоганн бросил злобный взгляд на Глоговского:
- Я вижу, что у схизматика нет недостатка в покровителях. Мы еще
заставим его ответить на этот вопрос. Теперь же спросим: во имя чего
хочет он переводить священное писание с латыни на язык холопов?
- Я уже разъяснял, - ответил Георгий. - Чтобы сделать науку
достоянием народа. Истинная мудрость понятна всякому. Подобно большой
реке, она имеет глубины, в которых может утонуть слон, но имеет и
мели, по коим легко пройдет и ягненок. Народ должен...
- Народ! - презрительно перебил его Рейхенберг. - Разве жалкий
мужицкий сброд, подобный диким зверям, обитающим в ваших лесах и
болотах, нуждается в науке?
- Иоганн фон Рейхенберг, - сказал Георгий, сурово сдвинув брови.
- Не в первый раз я слышу от тебя эти гнусные слова. Сто лет назад
люди Белой Руси вместе с поляками, чехами и литвинами бились с твоими
предками на поле Грюнвальда. И надменные рыцари полегли во прахе и
крови под ударами презираемых тобой мужиков. Остерегись же, рыцарь,
изрыгать хулу на славные наши народы. Ибо терпению нашему есть предел!
Неистовый шум покрыл эти слова Георгия Скорины. Накаленный воздух
зала потрясали грозные выкрики. Студенты перепрыгивали через скамьи и
двигались к кафедрам. Иоганн стоял бледный, с перекошенным от злобы
лицом. Небольшая группа его сторонников окружила кафедру, защищая его
от нападения. Служитель колотил в колокол. Профессора и магистры,
покинув высокие кресла, оттаскивали дерущихся студентов. О продолжении
спора нечего было и думать.
- Долой с кафедры!
- Виват Франциску! Вон немца!
В Рейхенберга полетели комья смятой бумаги, гнилые яблоки. Иоганн
сделал угрожающий жест и быстро спустился, укрывшись за спины своих
защитников. С большим трудом удалось установить некоторую тишину.
Пан ректор встал рядом с Глоговским и громко спросил:
- Почитают ли панове факультет схолара Франциска достойным ученой
степени бакалавра в семи свободных науках?
Зал затих, ожидая решения. Ректор обращался со своим вопросом по
очереди к каждому из сидевших за столом ученых:
- Пан Глоговский... Пан Вратиславский... Пан Коперник... Пан
Григорий Саноцкий... Пан Тадеуш Ортым...
Все отвечали утвердительно. Ректор вздохнул с облегчением. Ему
хотелось как можно скорее закончить этот скандальный диспут. Его
преподобие по натуре был человек мирный. Трепеща перед высшим
церковным авторитетом, он в то же время искал расположения
профессоров. Поэтому борьба, закипевшая в университете, весьма
тревожила его и сбивала с толку. Он с трудом ориентировался в ней, не
зная подчас, чью сторону принять. Итак, все отвечали утвердительно. Но
вот очередь дошла до одного из ученых докторов, желтолицего,
морщинистого старичка.
- Мысли оного Франциска почитаю я еретическими. А посему согласия
моего нет, - сказал он сердито.
Ректор даже вздрогнул.
- А ведь правда, - сказал он, словно вспомнив. - Я и сам усмотрел
в его словах... некоторым образом... частицы...
Но тут вступился Глоговский:
- Франциск не сказал ничего такого, что бы оскорбило слух
честного католика. Напомню, он привел несколько ссылок из законов и
учения святейшего престола.
- Да, да, - обрадовался ректор. - Где же тут ересь?
- Устав наш не требует согласия с мнением диспутанта, - продолжал
Глоговский. - Для присуждения ученой степени достаточно признать, что
он обладает обширными знаниями и искусен в ведении научного спора. Он
доказал это.
- Конечно, - быстро согласился ректор. - Он вполне доказал нам
свои знания и риторический дар.
Георгий все еще оставался на кафедре, ожидая окончательного
решения. Возбужденный спором, он теперь почти безразлично слушал
переговоры ректора и профессоров, хотя и знал, что именно от них
зависит его судьба.
- Тем не менее, - скрипел желтолицый, - самый дух его речей не
совпадает с догматами нашей церкви.
- В этом пан, пожалуй, прав, - с грустью заметил ректор.
Но Глоговский не уступал:
- Панове, факультет должны принять во внимание, что Франциск не
является католиком. Разумеется, об этом можно пожалеть. Однако
известно, что он допущен в университет с высокого соизволения его
преосвященства архиепископа, попечителя нашего.
Уже готовый возразить, желтолицый вдруг поджал губы, словно сразу
глотнул много воды. Ректор возликовал.
- Ну, разумеется, - сказал он с улыбкой. - Ведь не кто иной, как
его преосвященство указал нам принять этого юношу, невзирая на его
принадлежность к восточной схизме, а стало быть, мы и не можем
требовать от Франциска верности католическим догматам. Я полагаю, что
мы вправе решить сей вопрос утвердительно.
И ректор торжественно провозгласил о присуждении Франциску, сыну
Скорины, происходящему из города Полоцка, ученой степени бакалавра.
- Виват! - гаркнули во всю мочь Николай Кривуш и Вацлав.
- Виват! - повторили почти все студенты.
- Не позволим! - внезапно раздался голос Рейхенберга.
- Не позволим! - завопили его соседи.
Ректор снова нахмурился.
- Рыцарь фон Рейхенберг, - сказал он с достоинством. - Мы уважаем
твое благочестие, твое рвение к наукам, твое высокое происхождение.
Однако не можем признать за схоларом право вмешиваться в решения
ученых мужей факультета.
- Я хочу спасти вас от бесчестия! - громко сказал Иоганн, подходя
к столу. - Может ли носить почетное звание ученого человек,
запятнавший себя позорным воровством?
Ропот пронесся по залу.
- Подлый клеветник! - крикнул Вацлав.
Георгий стоял бледный как полотно.
- Чем можешь ты подтвердить это тяжелое обвинение? - спросил
ректор.
Иоганн подошел к столу и положил перед ректором расписку дядюшки
Отто. Ректор медленно прочел расписку вслух.
- Ложь, - прошептал Георгий и тотчас же громко спросил: - Кто
написал это?
- Купец Отто из Любека, - ответил торжествующе Рейхенберг и,
подойдя к двери, распахнул ее. - Войдите, герр Отто. Пан ректор желает
говорить с вами.
Когда к столу, покрытому алым бархатом, подкатилась кругленькая
фигурка дядюшки Отто, зал наполнился шумом и движением.
С изумлением, почти с отчаянием Георгий взглянул на Кривуша. Он
искал его взгляда, надеясь прочесть в нем разгадку этой неожиданной и
странной истории. Но Николай глядел в сторону, и лицо его, казалось,
не выражало ничего.
- Это твоя рука? - спросил ректор у дядюшки Отто, указывая на
расписку.
избрали этот тезис.
Расставшись с Георгием, Маргарита проплакала всю ночь и весь
следующий день находилась в состоянии смутной тревоги.
Занятая своими мыслями, она не обратила внимания на то, что в дом
к ним явился какой-то грязный монах. Монах был отведен в дальнюю
комнату, где долго и таинственно шептался с отцом.
Она поняла, что произошло что-то очень важное, лишь когда ее
позвали к отцу. Отец, подведя ее к монаху под благословение,
взволнованно сказал:
- Дитя мое, правда ли, что некий еретик Франциск и ты...
- Да, правда, - прошептала Маргарита, побледнев.
- Молитесь! - повелительно приказал монах.
Отец и дочь упали на колени перед распятием. Все дальнейшее
происходило словно во сне.
Ее заперли в отдельную комнату и никого не впускали к ней, даже
добрую и преданную панну Зосю. Маргарита слышала торопливые шаги,
раздававшиеся в покоях, гневные крики отца, шум каких-то сборов. Потом
пришла мать и объявила, что над их домом нависло несчастье и что они
должны спешно уехать. Куда? Этого она не может сказать...
Маргарита была в ужасе. Значит, сбылось предчувствие: это была их
последняя встреча...
Отец Маргариты страшился навлечь на себя гнев всемогущего ордена.
Размышлять было некогда. Угроза монаха - не пустые слова. Всем
домашним было приказано хранить в тайне день и час отъезда. Никому не
позволено было разговаривать с Маргаритой, виновницей всего
происшедшего.
Девушка металась в своей светлице. Она смотрела в маленькое
решетчатое окно и ждала, надеясь увидеть кого-нибудь, кто бы мог
известить Юрия. Никто не появлялся.
Она уговорила мать допустить к ней хоть на часок панну Зосю.
Ночью, тайно от отца, мать привела экономку.
Маргарита написала короткую записку, и экономка обещала передать
ее.
Старый привратник принес записку в бурсу. Георгия не было дома,
записку принял Вашек. Опасаясь, что письмо любимой девушки оторвет
друга от занятий, он открыл записку и, к своему удивлению, прочел:
"Любимый мой Юрий!.."
Девушка умоляла какого-то неизвестного Юрия спасти ее...
Бежать... Бежать из дома. Упоминался какой-то страшный человек,
который пришел, чтобы лишить ее счастья.
Так вот она, женская верность! Франека обманывали. Хорошо, что
записка попала к нему, Вацлаву. Нет, Франек этого не должен знать.
Разыскав Кривуша, Вашек показал ему записку. Прочитав ее, Николай
задумался... Да, записка была от Маргариты...
- Что же, - молвил он со вздохом, - панна Зося тоже предпочла мне
нового повара. Мужчине надо привыкать к этому. Да и не так уж
прекрасна эта тщедушная панночка. Конечно, Франек пока не должен
ничего знать.
До окончания диспута записка покоилась в кармане Вацлава, не
знавшего истинного имени своего друга Георгия и, как все схолары,
называвшего его Франеком.
Глава V
В три часа дня в университетской капелле состоялась торжественная
месса. По окончании мессы схолары, бакалавры и магистры, во главе с
паном ректором, в строгом молчании прошли в большой парадный зал.
Стоял жаркий августовский день, но окна зала были закрыты плотными
драпировками, чтобы ничто мирское не проникало сюда.
Зал был освещен множеством восковых свечей и сальных плошек.
Студенты расположились на скамьях; деканы и магистры заняли высокие
резные кресла вокруг огромного стола, покрытого алым бархатом.
Георгий занял место на отдельной, боковой скамье, предназначенной
для диспутантов. Рядом с ним сели еще два студента, также выступавшие
на соискание ученой степени. И Георгий и его соседи чувствовали на
себе сотни глаз, с интересом ожидавших их победы или поражения.
Волнение, охватившее Георгия еще с того дня, когда был объявлен
диспут, не покидало его до последней минуты. Он взглянул на сидевших
рядом товарищей, которым предстояло выступить первыми. Студенты
держали свитки своих записей, и Георгий видел, как бумага мелко
дрожала в их руках. Выражение их лиц говорило скорее о признании
какой-то вины, чем о твердой решимости уверенного в своей правоте
человека. Они сидели, словно ожидая суда.
Ректор объявил, что по решению факультета свободных искусств
кводлибетарием* сегодняшнего диспута избирается пан Ян Глоговский.
(* Кводлибетарий - руководитель.)
Служитель в черной ливрее, с алебардой в руках, ударил в висячий
колокол. Георгий вздрогнул.
Один из соседей Георгия поднялся и направился к кафедре. Георгий
обрадовался тому, что его вопрос, поставленный вторым в программе
диспута, давал некоторую отсрочку и позволял ему увидеть ход спора.
- Могут ли души праведников вознестись на седьмое небо и
лицезреть господа, или доступно сие лишь ангелам? - дрожащим голосом
повторил свой тезис поднявшийся на кафедру студент.
Тема эта уже неоднократно обсуждалась в университете, и потому
диспут шел вяло, не вызывая ни горячих возражений, ни "научных"
доказательств.
Георгий стал рассматривать зал, мысленно отыскивая своего
будущего противника. По условиям диспута, каждый желающий мог выйти на
единоборство с ним. Кто же он: друг или враг? Искусный оратор или
начетчик, зазубривший тяжеловесные цитаты? Слева от него сидел Вацлав
Вашек. Милый и преданный друг. Исход диспута волновал его не меньше,
чем самого Георгия. Сколько нежной заботы проявил он в дни подготовки!
Теперь Вашек, согнув могучую спину и подперев руками голову, о чем-то
сосредоточенно думает.
Позади Вашека Кривуш. Он серьезен и торжествен. На нем дорогой
шелковый плащ, подаренный какой-то знатной дамой в благодарность за
стихи, написанные ко дню ее рождения.
"Эту королевскую мантию, - говорил тогда Кривуш, - я накину на
плечи лишь в самый торжественный день, ибо она есть первая достойная
плата за несколько чудесных строк, похищенных у одного великого
поэта".
Курчавые волосы поэта хранили следы тщетных попыток сделать
прическу. Лицо было чисто вымыто и припудрено. Кривуш внимательно
вглядывается в лица. Потом, когда окончится ученый спор, он изобразит
в лицах участников и в насмешливых стихах передаст смысл и цель
диспута.
На правом крыле, напротив кафедры, окруженный своими друзьями,
сидит Иоганн фон Рейхенберг.
Еще раз ударил колокол, возвестив об окончании первого спора и о
присуждении степени бакалавра студенту, "доказавшему" возможность
лицезреть господа бога не только ангелам, но и праведникам.
Наступает очередь Георгия. Сейчас решится, сменит ли он шапочку
схолара на берет бакалавра или, посрамленный противником, опустится на
покрытый соломой пол аудитории.
- На суд ученых мужей славного Ягеллоновского университета, -
объявил Глоговский, встав с кресла, - предлагается трактат о том,
какое место в науке и просвещении рода человеческого занимают книги
священного писания и как должно нам применять и изучать их. Разъяснить
сие вызвался схолар Франциск, ищущий ученой степени бакалавра. Всякий,
кто пожелает, может вступить с ним в спор и опровергнуть высказанные
им мнения. Итак, Франциск, займи место на этой кафедре.
Георгий словно не слышит этого. Он остается сидеть на своем
месте.
- Франциск, - повторяет Глоговский, смотря на юношу.
- Иди, Франек, - шепчет Кривуш.
Перегнувшись через спинку скамьи, Вацлав смотрит на Георгия; в
глазах его страх и сочувствие.
Георгий встает с места и идет к кафедре. Он бледен, но поступь
его тверда. Легкий шепот слышен на скамьях. Георгий на кафедре.
Глоговский ободряюще кивает ему и улыбается. Взгляд Георгия падает на
Рейхенберга... Застывшие острые глаза... К немцу склоняется один из
его друзей и что-то шепчет на ухо. Иоганн чуть заметно улыбается. О
чем они? Сотни глаз устремлены на одного.
Это первое публичное выступление юноши в одном из знаменитейших
университетов мира. Ни один из его соотечественников не удостоился еще
этой чести, и, значит, его победа будет как бы победой всего его
народа. На него пал выбор Яна Глоговского, Николая Коперника и лучших
студентов Краковского университета. Он будет говорить не только от
своего имени, но выразит взгляды всего их кружка. Нет, лучше умереть,
чем потерпеть поражение.
- Я, Франциск, сын Скорины из славного города Полоцка... -
начинает он и слышит, как голос его дрожит. "Только бы не сорваться,
только бы не спутать заранее приготовленных аргументов..." -
...дерзнул предстать перед высоким синклитом ученых мужей, дабы
высказать свои суждения по предложенному вопросу.
Зал затих, словно притаившись. Но уже произнесены первые слова.
Уже схвачена нить сложного рассуждения, и Георгий, отбрасывая
общепринятые вступления, громко спрашивает:
- Что есть Библия?
Глоговский удивленно поднимает брови. Не так должна была начаться
речь его ученика. Где же ссылки на книги Ветхого и Нового Завета? Где
изречения пророков и апостолов? Как подойдет он теперь к теме?
Георгий сам отвечает на заданный им вопрос:
- На языке древнегреческом слово "Библия" означает "книга". Да,
это книга, написанная мужами далеких времен. В книге сей, вернее, во
многих книгах, ее составляющих, даны научные знания, достойные
внимания ученых.
Вашек слушает затаив дыхание. Ни одно слово, ни один звук,
произнесенный его другом, не проходят мимо. Лицо Николая Кривуша
расплывается в улыбке. Как смело и просто говорит он о священном
писании!
- Разве не помогает нам Псалтырь, - говорит Георгий, - познать
основы грамматики, то есть искусство правильно читать и говорить?
Разве изучающий логику не найдет для себя полезного в посланиях
апостола Павла или в книге Иова? Вспомним книги Соломоновы или
Екклезиаст. Не помогают ли они нам овладеть риторикой, иными словами,
искусством красноречия и складного письма? Взглянем на такие науки,
как математика и астрономия. Люди, лишенные света знаний, видят в
явлениях природы часто лишь чудо. Мы же должны объяснить их по законам
науки астрономической.
Тишина сменяется нарастающим гулом. Кривуш, не удержавшись,
кричит:
- Молодец, Франек!
Кто-то вскакивает с места и требует прекратить богохульство. Его
силой усаживают на скамью. Вашек озирается, готовый каждую секунду
броситься на защиту друга. Рейхенберг громко хохочет, за ним хохочут
его подголоски. Глоговский стучит молоточком, пытаясь установить
тишину.
Но Георгий не нуждается в ней. Словно подстегнутый шумом, он
поворачивается в сторону Рейхенберга и голосом, перекрывающим все,
продолжает:
- Мы извлекаем из книг сих познания о любви к родной земле, к
воле и счастью своего народа. - Георгий выпрямляется и, протянув руку
к залу, спрашивает: - Не надлежит ли нам, подобно древним героям, не
щадя живота своего, бороться с порабощением народов славянских?
Зал снова загудел. Ректор растерянно посмотрел на кводлибетария.
Но Глоговский не видел ни ректора, ни шептавшихся профессоров. Он
смотрел на своего ученика, и только на него.
Освещенный неспокойным пламенем свечей, возвышаясь над залом,
Георгий продолжал говорить. Он говорил, что только невежда или безумец
может усомниться в правильности высказанного им положения, что нужно
стремиться к распространению книг в народе, чтобы простые люди могли
постигнуть начала науки. Голос его звенел под высокими сводами.
- Однако мы видим, что священное писание, равно как и другие
книги, существует лишь на латинском языке, а в землях православной
веры - на церковно-славянском. Посполитый люд не знает древних языков,
и книги ему недоступны. Зачем сие? Кто скрывает науку от поспольства,
от людей простых и немудреных, кои наполняют собой мир и в поте лица
умножают его достояние? Не те ли, кому тьма и заблуждения народа
помогают порабощать его? Кому же, как не нам, людям науки, надлежит
пресечь это зло. Осветим души и умы человеческие знанием. Объясним
тайны Вселенной. Научим отличать правду от кривды. Общим радением
дадим народу книги на понятном ему, родном языке...
...Что он говорит, этот юноша? Слыханное ли дело? Книги на языке
мужиков? Магистры укоризненно качают головами. Рейхенберг снова
смеется и свистит. Тишина взрывается нестройным хором голосом. К
Георгию долетают отдельные бранные выкрики. Он смотрит в зал и видит
только злые, возбужденные лица. Где же друзья? Где Кривуш, Вацлав? Где
другие студенты кружка Глоговского? Неужели теперь, когда наконец
сказано большое и правдивое слово, он остался один? На мгновение ему
стало страшно.
Ректор и профессора окружили Глоговского. Быть может, они
требовали прекратить диспут, оборвать речь Георгия? Глоговский стучал
молотком и не отвечал им. Его возбужденное лицо, вся его фигура,
казалось, говорили Георгию: "Продолжай, юноша, продолжай! Это те
мысли, которые давно лелею я сам. Но разве могу я высказать их? Ты
моложе и смелее твоего учителя, отягощенного годами и бременем
повседневных забот. Продолжай же!"
И Георгий продолжает. Он поднимает вверх обе руки. Это знак,
говорящий о желании оратора высказать самое главное и закончить речь.
Наконец он находит Кривуша и видит, как тот вместе с Вашеком почти
силой усмиряют разъяренных противников. Георгий говорит медленно,
чеканя каждое слово.
С негодованием он отвергает ложное положение о том, что только
древние языки могут быть языками книг. Он доказывает, что языки
польский, чешский, язык его родины Руси достойны стать языками науки.
Разве не обладают они обилием слов, достаточным для обозначения
всевозможных предметов, действий, понятий? Разве нет в них правил
грамматических, как и в древних классических языках? И можно ли
сомневаться в звучности и красоте песен, сказок и поговорок народа?
Только переводя книги на живой язык всех народов, можно сделать их
рассадником науки и просвещения.
- В этом, мыслю я, лишь начало, - вдохновенно заканчивает
Георгий. - Ибо наука, подобно жизни человеческой и самой Вселенной, не
стоит на месте, но движется и совершенствуется, обогащая нас новыми
дарами. Таково мое убеждение, и иного не мыслю. Я кончил, панове!
Едва умолк Георгий, как с места поднялся Иоганн фон Рейхенберг.
- Я хочу опровергнуть положения, выдвинутые схоларом Франциском,
- сказал он требовательным высокомерным голосом.
- Хорошо, рыцарь фон Рейхенберг, - ответил Глоговский. - Займи
свое место и говори.
Иоганн поднялся на кафедру, стоявшую против той, которую занимал
Георгий.
Зал снова затих. Георгий и Иоганн стояли лицом друг к другу. На
секунду глаза их встретились, и каждый прочитал во взгляде другого
непримиримую вражду.
- Положения, изложенные тобой, Франциск, - начал Иоганн, - есть
чудовищное нагромождение ложных и еретических мыслей. Никто не мог
ожидать от тебя слов, подобающих верному сыну церкви, ибо всем
известно, что ты по сей день хранишь верность заблуждениям восточной
схизмы. Однако даже твои единоверцы не дерзают так богохульствовать и
порочить священное писание, как это сделал ты.
- Из чего ты заключил это? - спокойно спросил Георгий.
- Ты говоришь о священном писании, как об обыкновенной книге,
написанной людьми. Между тем все мы, честные христиане, считаем его
божественным откровением. Разве это не поношение святыни?
- Нет, - сказал Георгий. - Книги эти написаны людьми, и мы можем
назвать их имена. Имена царей и пророков, евангелистов и апостолов.
Если же написанное внушено им свыше, то это лишь усиливает его
мудрость и научный смысл. Может быть, ты с этим не согласен, Иоганн
фон Рейхенберг?
- Не он с мудростью, а мудрость не согласна с ним! - крикнул с
места Николай Кривуш, и на скамьях ответили смехом.
Глоговский пригрозил Кривушу.
- Я утверждаю, что это есть ересь и святотатство! - почти крикнул
Иоганн.
- Нужно не утверждать, а доказывать, - спокойно возразил Георгий.
- Докажи, и я охотно соглашусь с тобой...
- Хорошо, - продолжал Иоганн, постепенно раздражаясь. -
Усомнившись в чудесах, ты дерзнул усомниться во всемогуществе господа.
Деянья Христовы изображены тобой как явления астрономии. Это ли не
кощунство?
- Я лишь говорю, - ответил Георгий, - что явления эти могут быть
объяснены наукой. Разве существование Земли и небесного свода, Солнца
и звезд не является само по себе величайшим чудом? Почему же желание
объяснить это ты называешь кощунством? Ведь древние мудрецы Аристотель
и Птолемей, а также отцы церкви пытались познать сию тайну.
- Можно ли сравнивать ничтожных смертных с великими мудрецами и
святыми? - гневно воскликнул Иоганн.
Георгий улыбнулся:
- Прежде чем стать мудрыми или святыми, они были простыми
смертными. Судьба человека неведома. Возьмем тебя, Иоганн фон
Рейхенберг. Едва ли ты способен стать мудрецом, судя по твоим
невежественным речам. Но, проявляя такое рвение в защите церковных
догматов, ты наверняка метишь в святые...
На скамьях раздался взрыв веселого хохота. Иоганн побледнел:
- Ты ответишь за это оскорбление, схизматик.
- Разве я оскорбил тебя, - иронически спросил Георгий, - сказав,
что ты стремишься заслужить венец святого? Я готов слушать не угрозы
твои, но разумные возражения. Однако если они будут подобны уже
высказанным, то ты не выйдешь победителем из нашего спора.
- Ты осмеливаешься настаивать, - крикнул Иоганн, - на переводе
священного писания на грубый и подлый язык черни!
- На благородный язык народа, - поправил его Георгий.
- Эго противоречит основным положениям нашей церкви, признающей
языком богослужения, а также науки только латынь.
- Ты говоришь неверно, Иоганн. Ведь в стремлении подчинить
православную веру римскому престолу под видом унии папа разрешает
пользоваться на Литве и на Руси церковнославянским языком. Но если
можно пожертвовать латынью ради древнеславянского, то почему этого
нельзя сделать ради языков, на которых говорят славянские народы ныне?
Объясни нам, рыцарь...
Иоганн вдруг оживился.
- Значит, ты подвергаешь сомнению мудрость предписаний святейшего
престола и тем самым сомневаешься в непогрешимости папы?
Георгий ответил не сразу. Иоганн ждал, пристально глядя на своего
противника, и, казалось, уже видел победу. Друзья Георгия затаили
дыхание. Что ответит он? Как обойдет он это страшное место и обойдет
ли?
Георгий поглядел на профессоров. Глоговский опустил голову,
сдерживая волнение. Рядом с ним сидел Коперник. На его лице Георгий не
мог прочесть ничего. Он, как всегда, был спокоен и безучастен.
Непогрешимость папы! Георгий уже слыхал об образе жизни папы
Александра VI Борджиа, кровосмесителя и убийцы - ярчайшем
свидетельстве "непогрешимости" римских первосвященников. Но одно
упоминание об этом было бы равносильно самоубийству. Георгий видел,
какую западню расставил ему противник.
- Призываю всех в свидетели, - тихо сказал Георгий, повернувшись
к залу, - что я не касался этого вопроса, хотя и имею о нем свое
мнение.
- Изложи его, - потребовал Иоганн.
- Рыцарь фон Рейхенберг, - прервал немца Глоговский, - ты
отклоняешься от темы. Здесь не идет речь о догмате папской
непогрешимости.
Иоганн бросил злобный взгляд на Глоговского:
- Я вижу, что у схизматика нет недостатка в покровителях. Мы еще
заставим его ответить на этот вопрос. Теперь же спросим: во имя чего
хочет он переводить священное писание с латыни на язык холопов?
- Я уже разъяснял, - ответил Георгий. - Чтобы сделать науку
достоянием народа. Истинная мудрость понятна всякому. Подобно большой
реке, она имеет глубины, в которых может утонуть слон, но имеет и
мели, по коим легко пройдет и ягненок. Народ должен...
- Народ! - презрительно перебил его Рейхенберг. - Разве жалкий
мужицкий сброд, подобный диким зверям, обитающим в ваших лесах и
болотах, нуждается в науке?
- Иоганн фон Рейхенберг, - сказал Георгий, сурово сдвинув брови.
- Не в первый раз я слышу от тебя эти гнусные слова. Сто лет назад
люди Белой Руси вместе с поляками, чехами и литвинами бились с твоими
предками на поле Грюнвальда. И надменные рыцари полегли во прахе и
крови под ударами презираемых тобой мужиков. Остерегись же, рыцарь,
изрыгать хулу на славные наши народы. Ибо терпению нашему есть предел!
Неистовый шум покрыл эти слова Георгия Скорины. Накаленный воздух
зала потрясали грозные выкрики. Студенты перепрыгивали через скамьи и
двигались к кафедрам. Иоганн стоял бледный, с перекошенным от злобы
лицом. Небольшая группа его сторонников окружила кафедру, защищая его
от нападения. Служитель колотил в колокол. Профессора и магистры,
покинув высокие кресла, оттаскивали дерущихся студентов. О продолжении
спора нечего было и думать.
- Долой с кафедры!
- Виват Франциску! Вон немца!
В Рейхенберга полетели комья смятой бумаги, гнилые яблоки. Иоганн
сделал угрожающий жест и быстро спустился, укрывшись за спины своих
защитников. С большим трудом удалось установить некоторую тишину.
Пан ректор встал рядом с Глоговским и громко спросил:
- Почитают ли панове факультет схолара Франциска достойным ученой
степени бакалавра в семи свободных науках?
Зал затих, ожидая решения. Ректор обращался со своим вопросом по
очереди к каждому из сидевших за столом ученых:
- Пан Глоговский... Пан Вратиславский... Пан Коперник... Пан
Григорий Саноцкий... Пан Тадеуш Ортым...
Все отвечали утвердительно. Ректор вздохнул с облегчением. Ему
хотелось как можно скорее закончить этот скандальный диспут. Его
преподобие по натуре был человек мирный. Трепеща перед высшим
церковным авторитетом, он в то же время искал расположения
профессоров. Поэтому борьба, закипевшая в университете, весьма
тревожила его и сбивала с толку. Он с трудом ориентировался в ней, не
зная подчас, чью сторону принять. Итак, все отвечали утвердительно. Но
вот очередь дошла до одного из ученых докторов, желтолицего,
морщинистого старичка.
- Мысли оного Франциска почитаю я еретическими. А посему согласия
моего нет, - сказал он сердито.
Ректор даже вздрогнул.
- А ведь правда, - сказал он, словно вспомнив. - Я и сам усмотрел
в его словах... некоторым образом... частицы...
Но тут вступился Глоговский:
- Франциск не сказал ничего такого, что бы оскорбило слух
честного католика. Напомню, он привел несколько ссылок из законов и
учения святейшего престола.
- Да, да, - обрадовался ректор. - Где же тут ересь?
- Устав наш не требует согласия с мнением диспутанта, - продолжал
Глоговский. - Для присуждения ученой степени достаточно признать, что
он обладает обширными знаниями и искусен в ведении научного спора. Он
доказал это.
- Конечно, - быстро согласился ректор. - Он вполне доказал нам
свои знания и риторический дар.
Георгий все еще оставался на кафедре, ожидая окончательного
решения. Возбужденный спором, он теперь почти безразлично слушал
переговоры ректора и профессоров, хотя и знал, что именно от них
зависит его судьба.
- Тем не менее, - скрипел желтолицый, - самый дух его речей не
совпадает с догматами нашей церкви.
- В этом пан, пожалуй, прав, - с грустью заметил ректор.
Но Глоговский не уступал:
- Панове, факультет должны принять во внимание, что Франциск не
является католиком. Разумеется, об этом можно пожалеть. Однако
известно, что он допущен в университет с высокого соизволения его
преосвященства архиепископа, попечителя нашего.
Уже готовый возразить, желтолицый вдруг поджал губы, словно сразу
глотнул много воды. Ректор возликовал.
- Ну, разумеется, - сказал он с улыбкой. - Ведь не кто иной, как
его преосвященство указал нам принять этого юношу, невзирая на его
принадлежность к восточной схизме, а стало быть, мы и не можем
требовать от Франциска верности католическим догматам. Я полагаю, что
мы вправе решить сей вопрос утвердительно.
И ректор торжественно провозгласил о присуждении Франциску, сыну
Скорины, происходящему из города Полоцка, ученой степени бакалавра.
- Виват! - гаркнули во всю мочь Николай Кривуш и Вацлав.
- Виват! - повторили почти все студенты.
- Не позволим! - внезапно раздался голос Рейхенберга.
- Не позволим! - завопили его соседи.
Ректор снова нахмурился.
- Рыцарь фон Рейхенберг, - сказал он с достоинством. - Мы уважаем
твое благочестие, твое рвение к наукам, твое высокое происхождение.
Однако не можем признать за схоларом право вмешиваться в решения
ученых мужей факультета.
- Я хочу спасти вас от бесчестия! - громко сказал Иоганн, подходя
к столу. - Может ли носить почетное звание ученого человек,
запятнавший себя позорным воровством?
Ропот пронесся по залу.
- Подлый клеветник! - крикнул Вацлав.
Георгий стоял бледный как полотно.
- Чем можешь ты подтвердить это тяжелое обвинение? - спросил
ректор.
Иоганн подошел к столу и положил перед ректором расписку дядюшки
Отто. Ректор медленно прочел расписку вслух.
- Ложь, - прошептал Георгий и тотчас же громко спросил: - Кто
написал это?
- Купец Отто из Любека, - ответил торжествующе Рейхенберг и,
подойдя к двери, распахнул ее. - Войдите, герр Отто. Пан ректор желает
говорить с вами.
Когда к столу, покрытому алым бархатом, подкатилась кругленькая
фигурка дядюшки Отто, зал наполнился шумом и движением.
С изумлением, почти с отчаянием Георгий взглянул на Кривуша. Он
искал его взгляда, надеясь прочесть в нем разгадку этой неожиданной и
странной истории. Но Николай глядел в сторону, и лицо его, казалось,
не выражало ничего.
- Это твоя рука? - спросил ректор у дядюшки Отто, указывая на
расписку.