Страница:
Тогда Георгий испытывал какое-то смутное и противоречивое
чувство. Он сочувствовал восставшим мужикам, как сочувствовал всем
обиженным и угнетенным. Но не так рисовал себе Георгий борьбу народа
против угнетателей. Он мечтал о честном бое, рыцарских подвигах и
милостивом прощении безоружных пленников. Только потом, проехав много
верст по родной земле, нашел он объяснение и оправдание всему, что
казалось прежде бессмысленной жестокостью.
Было худо и прежде, под своими православными господами. А теперь,
когда князья и католические монахи прибрали к рукам не только лучшие
земли, а все, что родило и приносило плоды, совсем жизни не стало.
Недаром один нищий старик разъяснял Георгию смысл слова "католик".
"Состоит это слово, - говорил он, - из двух слов: кат (палач) и лик
(лицо). Смотрите, дескать, на них и увидите лицо палача".
Чем дальше отъезжал Георгий от родного дома, тем все больше
сгущались мрак и уныние. Он вспоминал о восставших крестьянах, как о
героях, шедших на бой за благо народа. О Сымоне же он не переставал
думать, да и слишком часто напоминали о нем встречные. Не первый год
ходил здесь Сымон со своей ватагой, и слова его передавались из уст в
уста. За него молились, к нему шли обездоленные, искали его и
рассказывали о нем легенды...
А конь все бежит и бежит, через боры и пущи, по зыбкой топи
болот, мимо курных хат, мимо смертей и болезней, через недолю...
Сокращая путь, Георгий обычно уклонялся от больших дорог,
сворачивая на проселочные шляхи и тропинки. Судьба оберегала его. Ни
дикие звери, населявшие леса Белоруссии, ни разбойничьи шайки,
совершавшие набеги на купеческие обозы, не тронули одинокого путника с
малой переметной сумой, ехавшего на усталой лошаденке. Но не зверей,
не разбойников опасался Георгий.
На заставах больших городов караулили проезжих людей воеводские
приставы. Собирали дань путную, и проезжую, и торговую, и постойную.
Брали с человека, брали с коня, брали с клади. Брали за не так
сказанное слово. В ходу тогда была поговорка: "На Литве каждое слово
стоит золота..." Писаные законы о пошлинах и мытах мало кому были
известны, и сборщики, пользуясь неграмотностью путников, грабили их,
как хотели. Нередко бывало и так, что человека, не имевшего, чем
заплатить, избивали батогами и сажали в колоду.
Георгию платить было нечем, и потому он объезжал города с
крепостными стенами и караульными башнями, пользуясь гостеприимством
крестьян.
Так проехал он весь Виленский тракт, оставил по правую руку
Гродно и выехал на мощеный, застланный деревом шлях, ведущий к городам
Бельску и Бресту. Георгий решил заехать в Брест, где проживал знакомый
ему по Полоцку купец Зиновий Горбатый, у которого он рассчитывал
пополнить свои скудные запасы и расспросить о дороге.
На развилке шляха Георгия остановили три неожиданно появившихся
всадника. Один из них, с огромными накрашенными усами, вероятно
старшина, грубо крикнул:
- Куда лезешь?..
И взмахнул плетью...
Георгий едва успел увернуться от удара. Плети остальных всадников
обрушились на спину лошади. Рванувшись вперед, она по брюхо увязла в
болотной грязи, тянувшейся по обеим сторонам мощеного шляха.
Всадники захохотали:
- Ай ладно же скачет, пся крев!
Георгий понукал лошаденку, торопясь выбраться из болота и
поскорее отъехать от дороги к видневшемуся вдалеке кустарнику.
Внезапно старший из всадников поднялся на стременах и, сложив
руки рупором, закричал, как обычно кричат на охоте, предупреждая о
поднятом звере:
- Пиль-ну-уй!..
Голоса невидимых людей повторили, как эхо:
- Пиль-ну-уй... ну-уй!!!
Подъехав к кустарнику, Георгий увидел рассыпавшихся цепью мужиков
с палками и мешками в руках. Георгий спросил крайнего, что здесь
происходит и почему нельзя проехать по шляху.
- А ты, панич, стань в сторонку, от греха подальше, сам все
увидишь, - ответил рыжий крестьянин средних лет, одетый в белую
холщовую рубаху, такие же штаны и беспятые лапти.
Осторожно выглядывая из-за кустов, крестьяне стали смотреть на
дорогу. Георгию, сидевшему в седле, хорошо было видно все.
На дороге показалась пестрая кавалькада. Впереди на красивых
разукрашенных конях скакали двое богато одетых всадников. Они весело
посматривали по сторонам, сдерживая танцующих скакунов.
- Тот, седой, толстый, что на серой кобыле, - сам воевода
виленский, ясновельможный пан Николай Радзивилл, - объяснил Георгию
рыжий крестьянин. - А молодой - его гость... Немец какой-то, не
здешний... Наш пан его в Бельске встретил.
За воеводой и его гостем ехала свита дворовых людей. У некоторых
из них были на сворках собаки. Рыжий крестьянин сказал:
- Мы тут вторые сутки цепью стоим. Может, пан воевода захочет
гостя охотой потешить, так мы караулим... По этой причине никому ни
прохода, ни проезда нет. Молись богу, панич, что легко выскочил.
Радзивилл, отъехав от молодого немца, поднял висящий на
серебряной цепочке рог и затрубил. Свита пришла в движение. Псари
подались вперед, готовя собак. По дороге во весь опор поскакали
всадники, и поле огласилось криками:
- Гу!.. Гу!.. Гу!..
- Зараз наш черед, - сказал рыжий и побежал от Георгия.
Громкий и разноголосый лай собак, крики людей, звук охотничьего
рога сразу наполнили воздух весельем и тем шумным азартом, который
всегда охватывает людей на травле зверя.
В кустарнике кто-то крикнул: "Пущай!.." Спрятавшиеся крестьяне
вытряхнули из мешков живых зайцев. Зайцы выскакивали на поляну как
сонные, еще не зная, куда бежать от шума и людей. Мужики отгоняли их
палками, сами боясь показаться из-за кустов.
Обходя болото, к поляне, на которую были выпущены зайцы, скакал
на красивом турецком аргамаке молодой немец. Впереди неслись, словно
по воздуху, большие меделянские собаки, а следом мчались псари и
ловчие. Радзивилл наблюдал за гоном издали, криком подзадоривая гостя.
Рыжий крестьянин, размахивая пустым мешком, крикнул Георгию:
- Уходи, панич, не дай боже, поперек попадешь...
С хриплым визгом пронеслись мимо собаки. Не отставая от них,
крестил плетью коня молодой немец.
Глухой, короткий крик... Не успевший отбежать рыжий крестьянин
опрокинулся навзничь. Перед Георгием на мгновение застыло бледное лицо
всадника с хищным оскалом зубов и острыми холодными глазами. Взмах
плети, прыжок коня... Рыжий лежал на спине, широко раскинув руки.
Георгий видел, как трава окрашивалась кровью. Он поглядел вслед
удалявшемуся всаднику. Гон продолжался. Мужики торопливо уносили тело
рыжего в кусты.
О Бресте нечего было и думать. Дороги охранялись стражниками,
встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Проплутав ночь по
бездорожью, Георгий на следующий день выехал к реке, отделявшей земли
Литвы от Польского королевства.
Теперь путь лежал мимо польских городов и деревень, которые мало
чем отличались от родных Георгию белорусских селений. Однако встречи с
новыми людьми, новые обычаи и порядки вызывали жадный интерес юноши.
Все, что приходилось ему видеть, он старался запомнить и понять.
Проехав Люблин и переправившись через Вислу у Сандомира, Георгий
задержался на целый день, чтобы осмотреть новый город Корчин с недавно
выстроенной крепостью и стеной невиданного ранее устройства.
Здесь впервые Георгий узнал об умных машинах, заменявших тяжелый
труд людей на воротах у подъемных мостов. Узнал о новом вооружении
крепостных башен.
В городе Проствице, прославленном своим пивом, Георгий встретил
шумную компанию школяров, направлявшихся в Краков. Это были сыны
магнатов или зажиточных шляхтичей. Беззаботно болтая, они говорили об
университете, как о чем-то обычном, даже не очень желаемом. Георгий
смотрел на них, как смотрит сирота на балованного, капризного ребенка,
окруженного незаслуженной лаской родителей. Для него университет был
чем-то святым, величественным, о котором не только нельзя было
говорить шутя и пренебрежительно, но ради которого стоило принести
любые жертвы. Кто знает, какие еще испытания суждены ему в стенах
университета?
Об этом думал Георгий, когда на закате теплого дня он выехал на
большой, поросший дубами холм. Перед ним был Краков.
Город лежал в живописной долине. Освещенный мягким светом заката,
он казался сложенным из золотых камней. Деревья, окаймлявшие городскую
стену, тянулись к предгорьям Татр. На фоне волнистых гор, подернутых
вечерней синевой, четко выделялись острые шпили городских башен и
кресты храмов.
Был субботний день. В городе готовились к вечерним молитвам, и до
слуха Георгия доносился приглушенный далью тихий благовест. Спокойно и
величаво несла свои воды мутная Висла. По широкому шляху, ведущему к
городским воротам, пылило стадо, перекликаясь звоном маленьких
бубенцов, привешенных на шеи коров и овец. Изредка их подгонял резкий
звук пастушьего кнута.
Все было покойно и красиво. Георгий долго смотрел на город. Вот
он - Краков. Центр польской культуры. Столица польских королей.
Что ждет его за этой молчаливой городской стеной?
Бессмертие свое
Сам создаю я, боже,
А большего и ты
Ведь сотворить не можешь.
А. Мицкевич
Глава I
В сыром полумраке университетской канцелярии было тихо. Желтые
отблески свечей слабо озаряли свитки пергаментов, запыленные папки и
тощие фигуры писцов, похожих на больших черных птиц. В центральной
нише, на помосте, восседал секретарь, погруженный в дремоту.
Сквозь решетку стрельчатого окна пробился косой солнечный луч.
Пламя свечей замигало робко и беспомощно, посрамленное этим щедрым
сиянием. Луч медленно передвигался от конторки к конторке, играя
веселыми пятнами на грудах бумаг, обнажая грязную плесень стен,
заросли паутины, помятые, лимонные лица писцов с их морщинами,
лысинами и сальными космами волос. Писцы зажмурились и отложили перья.
Секретарь сладко зевнул, потянулся и невольно поглядел туда, откуда
явился этот веселый и тревожный посетитель и где виднелся клочок
сентябрьского бледно-голубого неба.
В этот миг дверь в канцелярию отворилась и вошел юноша.
- День добрый, панове! - сказал он.
Писцы вздрогнули от звонкого и чистого голоса, повторенного
гулким эхом.
- День добрый, пан секретарь,- повторил вошедший, обращаясь к
ближайшему писцу.
Но писец не ответил на приветствие и молча указал перстом на
секретаря. Юноша поклонился и отошел к помосту, где восседал глава
канцелярии.
- Не порадует ли меня пан ради ясного дня доброй вестью?.. -
сказал он, весело улыбаясь. - Уже все схолары* исправно слушают
лекции, один я пребываю в праздности... (* Схолары - так назывались
тогда студенты.)
Секретарь устремил на вошедшего испытующий взор. То ли белая
свитка юноши, накинутая поверх расшитой сорочки, то ли звонкий его
голос, необычный в этой комнате, где единственными звуками были шепот
да скрип гусиных перьев, вызвали на его лице гримасу, отдаленно
напоминавшую улыбку. Секретарь порылся в ворохе бумаг и заговорил:
- Прошение твое, Георгий, сын Скорины, родом из города Полоцка,
было передано его преподобию пану ректору, собственной рукой коего на
вышеозначенном прошении начертано: "Отказать".
Георгий всплеснул руками:
- Да нет же, пан секретарь! Не может того быть! Я просил
допустить меня к учению... в университете. Ни о чем другом. В сем
отказа я не мыслю.
- Пан ректор всесторонне рассмотрел твое прошение в соответствии
со статутом университета, с грамотами о правах и привилегиях,
дарованными университету королями польскими. А также с инструкциями
святейшего престола, воспрещающими еретикам и прочим врагам святой
римской апостолической церкви доступ в число питомцев сего
достославного средоточия наук. Поскольку же ты, Георгий, сын Скорины,
являешься таковым, постановлено тебе отказать.
Несколько минут Георгий стоял перед секретарем молча, как бы
вникая в смысл услышанных слов. Потом медленно повернулся и пошел к
выходу. Тяжелая дверь, скрипя, захлопнулась за ним. Миновав длинный
темный коридор, Георгий вошел во внутренний двор. Здесь было пусто и
тихо. На квадратных плитах, нагретых солнцем, ворковали голуби. Среди
каштанов и лип, уже тронутых осенним багрянцем, звенела струйка воды,
лениво вытекавшая из каменного фонтана.
Отказать!.. Значит, напрасен был долгий путь по лесам и болотам?
Напрасны старания и дни надежд?.. Недобрым ветром занесло его на эти
улицы. Уже пришли к концу скудные средства. Уже продан за полцены
барышнику-цыгану неказистый конек. Что же делать ему здесь, среди
чужих и равнодушных людей? От кого ждать помощи и совета?
Только что окончилась лекция, и веселая гурьба студентов высыпала
во двор погреть на солнце продрогшие спины. Одни чинно прогуливались,
другие закусывали, расположившись на скамьях у фонтана, третьи
продолжали неоконченный спор. Шумная группа схоларов обступила
толстого краснорожего молодца, который, видимо, рассказывал о своих
ночных похождениях. Его покрытая сальными пятнами мантия была
распахнута, бархатная шапочка еле держалась на густой копне волос.
Студент то и дело уснащал свой рассказ непристойными шутками,
вызывавшими взрывы хохота.
Стоя за выступом угловой башни, Георгий думал. Никогда теперь не
быть ему в веселой студенческой толпе, никогда не носить мантии и
бархатной шапочки, отличающих людей науки от простых смертных. Он
вспомнил о других юношах, товарищах его детства, оставленных в родном
городе. Может быть, и они теперь так же шумят и веселятся, слоняясь
буйными ватагами по берегу прекрасной Западной Двины... А он один. От
тех отстал, к этим не пристал. Один в целом свете...
- Qui est hic juvenis pulcher et ex quo loco venit?*
(* Кто этот красивый юноша и откуда прибыл? (лат.))
Перед Георгием стояли двое схоларов. Спросивший был повыше
ростом. Из-под его мантии виднелся шелковый кафтан, шитый золотым
позументом и отороченный соболем. Георгию показалось, что он уже
где-то видел это бледное лицо с тонким изогнутым носом и острыми
серыми глазами. Оправившись от неожиданности, Георгий бойко ответил:
- Georgius sum,Lucae Scorinae filius et ex urbe glorioso Polotsco
qui in terra Rutenia est - veni.* (* Георгий, сын Луки Скорины. И
прибыл из славного города Полоцка, что находится в русской земле
(лат.).)
Студенты улыбнулись, и высокий, уже по-польски, учтиво сказал:
- Познания, не свойственные столь юному возрасту, делают честь
пану. Позвольте мне осведомиться, какая цель привела вас сюда и что
является причиной вашей печали?
Велика сила участливого слова, услышанного в минуту отчаяния. Так
обессиленный, продрогший путник радуется заблестевшему вдалеке свету,
не думая о том, что это, может быть, лишь болотный огонек или отблеск
костра разбойничьего табора.
Доверчиво рассказал Георгий свою печальную историю. Не утаил и
того, что покинул свой дом против воли брата и предпочтет погибнуть на
чужбине, чем возвратиться с повинной.
Схолар вежливо выслушал рассказ и задумчиво сказал:
- Видно, перст господний указует вам добрый путь, помогая
отрешиться от заблуждения схизмы*. Святая церковь охотно примет вас в
свое лоно, и тогда уже не будет препятствий для вашего поступления в
университет... (* Схизма буквально означает раскол. Так католическое
духовенство именовало православную церковь.)
- О, нет! - горячо воскликнул Георгий. - Не господь, но люди
воздвигли предо мной сию преграду. О том же, какая вера истинна, смогу
судить, лишь постигнув все науки.
Собеседник пристально посмотрел на юношу и улыбнулся.
- Что ж, не будем спорить, - медленно проговорил он, как бы
обдумывая что-то. - Надеюсь, что смогу помочь вам. Ждите меня завтра
здесь в этот же час. - И он быстро пошел к воротам.
- Погодите! - крикнул Георгий вслед. - Погодите, ясновельможный
пан! Ваше имя?
Но студент уже скрылся за воротами. Георгий бросился за ним. Его
громкий возглас привлек внимание веселых схоларов, и дорогу Георгию
загородил краснолицый толстяк.
- Приветствую благородного чужестранца! - торжественно произнес
он, отвесив низкий поклон и одновременно делая предупреждающий знак
схоларам.
Георгий неловко поклонился. Схолары засмеялись, но краснолицый
прервал их величественным басом:
- Вы, кажется, хотели узнать имя того пана, который удостоил вас
беседой?
- Да, да, - обрадовался Георгий. - Скажите мне его имя, он обещал
помочь мне.
- Хорошо, я сообщу вам, - ответил толстяк. - Мы зовем его честным
польским именем Ян. Перед лицом же господа бога и его преподобия пана
ректора он именуется Иоганн, рыцарь фон Рейхенберг. По вкусу ли вам
это, чужестранец?
- О да, это красивое имя, - ответил Георгий.
- Не согласен, - сказал схолар. - Ибо что есть красота?..
Блаженный Августин определяет красоту как высшую степень добродетели,
тогда как Николай Молчальник, напротив, считает добродетель высшей
степенью безобразия. Или, быть может, вам незнакомы воззрения сих
мудрецов?
- Пусть пан простит мое неведение... - смущенно ответил Георгий.
- Прощаю, - великодушно ответил схолар. - Но знаете ли вы хотя
бы, кто такой Николай Молчальник?
- Нет, - робко признался Георгий.
- Николай Молчальник - это я, - гордо объявил краснолицый под
громовой хохот студентов. - Я вижу, - невозмутимо продолжал Николай, -
что непристойное веселье этих пасынков науки смущает вас. Не следует,
однако, придавать значение звукам, напоминающим вопли того животного,
на котором господь наш некогда свершил свой въезд в Иерусалим. Итак,
юный чужестранец, вы сказали, что Ян, он же Иоганн, обещал помочь
вам... В какой же помощи вы нуждаетесь?..
- Я хочу поступить в университет, - несмело ответил Георгий.
- О, в таком случае вам не стоило обращаться к Иоганну. Ибо
университет - это я. Вот если бы речь шла о презренном металле, тут я
бессилен, ибо, хотя голова моя и полна благородных мыслей, но кошелек
мой пуст. Как справедливо заметил еще Фома Аквинат, истинная мудрость
несовместима с богатством. Но там, где речь идет о науке, я всегда
оказываю помощь ближнему.
Студенты, еле сдерживая смех, с интересом следили за беседой.
- Благодарю пана за доброе слово, - поклонился Георгий.
- Не стоит благодарности, - важно произнес толстяк. - Я немедля
принял бы вас в число моих последователей, но в данное время разум мой
поглощен единственным размышлением: как удовлетворить потребность
многогрешного чрева в пище и вине, именуемых в просторечии обедом...
Есть у вас звонкая монета, чужестранец?
Вопрос был задан в упор и с такой неподражаемой деловитостью, что
Георгий невольно раскрыл кошелек и вынул из него единственную золотую
монету. Георгий готов был поделиться ею с этим словоохотливым
Молчальником, но не успел и слова молвить, как студент легким
движением руки взял монету и, повернувшись к схоларам, сказал:
- Вот пример, достойный подражания... Как ваше имя, чужестранец?
- Георгий, - ответил юноша, - Георгий, сын Скорины из славного
города Полоцка.
- Запомните этот день, Георгий, сын Скорины, - торжественно
произнес толстяк. - В этот день вы удостоились великой чести оказать
услугу Николаю Кривушу из Тарнува, шляхтичу и ученому...
Удар колокола, призывавший на лекцию, прервал красноречивую
тираду пана Кривуша. Студенты направились к университетскому зданию, а
Георгий пошел со двора. Встречи с Иоганном и Николаем окрылили его.
"Видно, сама судьба свела меня с этими людьми", - говорил он
себе, вспоминая утренний разговор.
Он проходил по главным улицам, полным шума и движения, любуясь
богатыми дворцами краковских патрициев, украшенными фигурными
аттиками, галереями, затейливой резьбой. Издали полюбовался
величественной громадой королевского замка, у ворот которого
расхаживали воины в шлемах и кольчугах, вооруженные алебардами.
Заглянул в старинный костел святой Марии, где в сумраке строгих
готических сводов теплились высокие свечи и плыли тихие аккорды
органа. Побывал и в узких переулках, где еле было видно небо и стояло
зловоние от нечистот.
Наступил вечер. Улицы быстро опустели. В ту пору с наступлением
темноты ходить по городу было небезопасно, и люди предпочитали сидеть
по домам за надежными запорами. Георгий повернул к дому, с трудом
отыскивая дорогу. Усталость и голод одолели его. За весь день он съел
только купленный у мальчика-разносчика дешевый пирог, начиненный
требухой, и выпил ковш доброй краковской браги.
Он жил в корчме на окраине города. Сразу за корчмой простирались
городские луга, куда жители выгоняли пастись коров, коз и овец, а за
лугами высилась поросшая кудрявой зеленью гора Святой Брониславы.
Корчма стояла на отшибе, и сюда с наступлением темноты сходились без
всякого риска попасть на глаза воеводского дозора разные посетители. В
большой комнате, вокруг пылающего очага, на котором, шипя, жарилось
мясо, возле бочонков с пивом и медом собирались бродячие торговцы,
вербовщики солдат и комедианты из заезжего балагана.
За прилавком стоял корчмарь, одноглазый седой еврей в потертом
лапсердаке. Тщедушный подросток лет пятнадцати примостился рядом с
отцом и, уткнув нос в толстую книгу, невозмутимо читал. Перед
корчмарем стоял Николай Кривуш. Его жирное лицо светилось истинным
довольством. Корчмарь внимательно разглядывал взятую у Кривуша золотую
монету, то пробуя ее на зуб, то поднося почти вплотную к единственному
глазу.
- Что ж, Берка, - торопил его Кривуш, - неужели слово шляхтича
тебе не внушает доверия и ты пробуешь его на зуб?
- Слово словом... - проворчал корчмарь. - Много я слышал разных
слов, но разве может бедный еврей обменять их на хлеб и мясо? Или,
может, пан думает, что из слов я шью одежду для моих детей?
- Стало быть, ты считаешь, что золото надежнее слова? - спросил
Кривуш. - Пожалуй, ты прав, недоверчивый. Ибо народная поговорка
гласит: молчание - золото. Однако, с другой стороны, святой Иоанн за
многоречивость был прозван Златоустом, а наши стряпчие и
отцы-проповедники успешно продают простакам каждое слово на вес
золота. Я же охотно отдаю это золото за твое слово, приказывающее
стряпухе нарезать телятину и откупорить жбан вина. Или ты все еще
считаешь меня способным чеканить фальшивые монеты?
- Если однажды пан утверждал, что сам видел, как верблюд пролез
через игольное ушко, - ответил еврей, - то почему же он не может
сделать монету? Ученый человек все может...
- И здесь ты прав, сын Минотавра и жабы. Действительно, алхимики
при помощи философского камня делают золото даже из пива. Но я
предпочитаю превращать золото именно в пиво...
- Кажется, монета настоящая, - наконец убедился корчмарь. -
Интересно, откуда пан достал ее?
- Много есть на свете интересного, Берка, - поучительно сказал
Кривуш, - но не все дано знать людям. Итак, готовь ужин, но помни: я и
мои друзья умеем отличить добрый мед от прокисшей браги даже в том
состоянии, когда другие путают паненку с ксендзом.
С достоинством произнеся эту тираду, Кривуш направился к столу,
где его ждала компания собутыльников. Вот в этот момент и вошел в
комнату Георгий. Обычно он избегал ужинать здесь, предпочитая покупать
скромную и дешевую еду у рыночных торговок. Сегодня же он был
чертовски утомлен и голоден, а запах жареного мяса заставлял забыть об
экономии. Уже шагнув к прилавку, Георгий вспомнил, что Кривуш забрал
его последнюю монету. Не заметив сидящего за столом Кривуша, он
повернул к своей каморке. В его возрасте редко приходят в уныние от
подобных вещей, и Георгий быстро примирился со своим положением.
Во сне голод не страшен, а завтра он продаст цветистую попонку
из-под седла уже проданного им коня. Да и вообще завтрашний день
должен принести столько радости.
Никто не обратил внимания на юношу. Только Кривуш, вдруг
прервавший беседу, подождав, пока Георгий скрылся, крикнул:
- Послушай, Берка. Нет ли среди твоих постояльцев чудака в модной
одежде времен Болеслава Храброго*, приехавшего из каких-то восточных
земель, чтобы поступить в наш достоскучнейший университет? (* Болеслав
Храбрый - польский король (962-1025).)
- Может, пан думает про того хлопца, что сейчас прошел? - спросил
хозяин.
- Да. Какого же дьявола поселился он в этой зловонной дыре, когда
он богат, как епископ?
- Кто богат? - презрительно спросил Берка. - Этот хлопец беден,
как Иов.
- Вздор! Говорю тебе, он - богач... Просто сорит деньгами. Вот
что, Ицек, - обратился Кривуш к сыну корчмаря, - сбегай к нему и
скажи, что хозяин и гости просят его разделить с ними ужин и выпить по
чарке меду.
- А кто заплатит за его ужин? - встревожился Берка.
Кривуш захохотал:
- Ну и глуп же ты, Берка. Он заплатит не только за себя, но и за
всю нашу благородную компанию. Живо, Ицек, беги!
Когда Ицек вошел в каморку, Георгий лежал на деревянной кровати,
но еще не спал. Он вежливо отказался от угощения, сказав, что устал и
хочет спать.
- Пан, верно, голоден, - настаивал Ицек. - Я могу принести ужин
сюда.
Георгий взял мальчика за руку и улыбнулся.
- Признаюсь тебе, Ицек, - сказал он, - что охотно бы поужинал,
но... Утром я потерял последний червонец... Впрочем, теперь это уже не
имеет значения. Завтра начинается новая жизнь, и ее я не променяю ни
на какие богатства. Завтра я поступаю в университет. Понимаешь?
- Я понимаю, - сказал мальчик. - Пан хочет быть ученым...
чувство. Он сочувствовал восставшим мужикам, как сочувствовал всем
обиженным и угнетенным. Но не так рисовал себе Георгий борьбу народа
против угнетателей. Он мечтал о честном бое, рыцарских подвигах и
милостивом прощении безоружных пленников. Только потом, проехав много
верст по родной земле, нашел он объяснение и оправдание всему, что
казалось прежде бессмысленной жестокостью.
Было худо и прежде, под своими православными господами. А теперь,
когда князья и католические монахи прибрали к рукам не только лучшие
земли, а все, что родило и приносило плоды, совсем жизни не стало.
Недаром один нищий старик разъяснял Георгию смысл слова "католик".
"Состоит это слово, - говорил он, - из двух слов: кат (палач) и лик
(лицо). Смотрите, дескать, на них и увидите лицо палача".
Чем дальше отъезжал Георгий от родного дома, тем все больше
сгущались мрак и уныние. Он вспоминал о восставших крестьянах, как о
героях, шедших на бой за благо народа. О Сымоне же он не переставал
думать, да и слишком часто напоминали о нем встречные. Не первый год
ходил здесь Сымон со своей ватагой, и слова его передавались из уст в
уста. За него молились, к нему шли обездоленные, искали его и
рассказывали о нем легенды...
А конь все бежит и бежит, через боры и пущи, по зыбкой топи
болот, мимо курных хат, мимо смертей и болезней, через недолю...
Сокращая путь, Георгий обычно уклонялся от больших дорог,
сворачивая на проселочные шляхи и тропинки. Судьба оберегала его. Ни
дикие звери, населявшие леса Белоруссии, ни разбойничьи шайки,
совершавшие набеги на купеческие обозы, не тронули одинокого путника с
малой переметной сумой, ехавшего на усталой лошаденке. Но не зверей,
не разбойников опасался Георгий.
На заставах больших городов караулили проезжих людей воеводские
приставы. Собирали дань путную, и проезжую, и торговую, и постойную.
Брали с человека, брали с коня, брали с клади. Брали за не так
сказанное слово. В ходу тогда была поговорка: "На Литве каждое слово
стоит золота..." Писаные законы о пошлинах и мытах мало кому были
известны, и сборщики, пользуясь неграмотностью путников, грабили их,
как хотели. Нередко бывало и так, что человека, не имевшего, чем
заплатить, избивали батогами и сажали в колоду.
Георгию платить было нечем, и потому он объезжал города с
крепостными стенами и караульными башнями, пользуясь гостеприимством
крестьян.
Так проехал он весь Виленский тракт, оставил по правую руку
Гродно и выехал на мощеный, застланный деревом шлях, ведущий к городам
Бельску и Бресту. Георгий решил заехать в Брест, где проживал знакомый
ему по Полоцку купец Зиновий Горбатый, у которого он рассчитывал
пополнить свои скудные запасы и расспросить о дороге.
На развилке шляха Георгия остановили три неожиданно появившихся
всадника. Один из них, с огромными накрашенными усами, вероятно
старшина, грубо крикнул:
- Куда лезешь?..
И взмахнул плетью...
Георгий едва успел увернуться от удара. Плети остальных всадников
обрушились на спину лошади. Рванувшись вперед, она по брюхо увязла в
болотной грязи, тянувшейся по обеим сторонам мощеного шляха.
Всадники захохотали:
- Ай ладно же скачет, пся крев!
Георгий понукал лошаденку, торопясь выбраться из болота и
поскорее отъехать от дороги к видневшемуся вдалеке кустарнику.
Внезапно старший из всадников поднялся на стременах и, сложив
руки рупором, закричал, как обычно кричат на охоте, предупреждая о
поднятом звере:
- Пиль-ну-уй!..
Голоса невидимых людей повторили, как эхо:
- Пиль-ну-уй... ну-уй!!!
Подъехав к кустарнику, Георгий увидел рассыпавшихся цепью мужиков
с палками и мешками в руках. Георгий спросил крайнего, что здесь
происходит и почему нельзя проехать по шляху.
- А ты, панич, стань в сторонку, от греха подальше, сам все
увидишь, - ответил рыжий крестьянин средних лет, одетый в белую
холщовую рубаху, такие же штаны и беспятые лапти.
Осторожно выглядывая из-за кустов, крестьяне стали смотреть на
дорогу. Георгию, сидевшему в седле, хорошо было видно все.
На дороге показалась пестрая кавалькада. Впереди на красивых
разукрашенных конях скакали двое богато одетых всадников. Они весело
посматривали по сторонам, сдерживая танцующих скакунов.
- Тот, седой, толстый, что на серой кобыле, - сам воевода
виленский, ясновельможный пан Николай Радзивилл, - объяснил Георгию
рыжий крестьянин. - А молодой - его гость... Немец какой-то, не
здешний... Наш пан его в Бельске встретил.
За воеводой и его гостем ехала свита дворовых людей. У некоторых
из них были на сворках собаки. Рыжий крестьянин сказал:
- Мы тут вторые сутки цепью стоим. Может, пан воевода захочет
гостя охотой потешить, так мы караулим... По этой причине никому ни
прохода, ни проезда нет. Молись богу, панич, что легко выскочил.
Радзивилл, отъехав от молодого немца, поднял висящий на
серебряной цепочке рог и затрубил. Свита пришла в движение. Псари
подались вперед, готовя собак. По дороге во весь опор поскакали
всадники, и поле огласилось криками:
- Гу!.. Гу!.. Гу!..
- Зараз наш черед, - сказал рыжий и побежал от Георгия.
Громкий и разноголосый лай собак, крики людей, звук охотничьего
рога сразу наполнили воздух весельем и тем шумным азартом, который
всегда охватывает людей на травле зверя.
В кустарнике кто-то крикнул: "Пущай!.." Спрятавшиеся крестьяне
вытряхнули из мешков живых зайцев. Зайцы выскакивали на поляну как
сонные, еще не зная, куда бежать от шума и людей. Мужики отгоняли их
палками, сами боясь показаться из-за кустов.
Обходя болото, к поляне, на которую были выпущены зайцы, скакал
на красивом турецком аргамаке молодой немец. Впереди неслись, словно
по воздуху, большие меделянские собаки, а следом мчались псари и
ловчие. Радзивилл наблюдал за гоном издали, криком подзадоривая гостя.
Рыжий крестьянин, размахивая пустым мешком, крикнул Георгию:
- Уходи, панич, не дай боже, поперек попадешь...
С хриплым визгом пронеслись мимо собаки. Не отставая от них,
крестил плетью коня молодой немец.
Глухой, короткий крик... Не успевший отбежать рыжий крестьянин
опрокинулся навзничь. Перед Георгием на мгновение застыло бледное лицо
всадника с хищным оскалом зубов и острыми холодными глазами. Взмах
плети, прыжок коня... Рыжий лежал на спине, широко раскинув руки.
Георгий видел, как трава окрашивалась кровью. Он поглядел вслед
удалявшемуся всаднику. Гон продолжался. Мужики торопливо уносили тело
рыжего в кусты.
О Бресте нечего было и думать. Дороги охранялись стражниками,
встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Проплутав ночь по
бездорожью, Георгий на следующий день выехал к реке, отделявшей земли
Литвы от Польского королевства.
Теперь путь лежал мимо польских городов и деревень, которые мало
чем отличались от родных Георгию белорусских селений. Однако встречи с
новыми людьми, новые обычаи и порядки вызывали жадный интерес юноши.
Все, что приходилось ему видеть, он старался запомнить и понять.
Проехав Люблин и переправившись через Вислу у Сандомира, Георгий
задержался на целый день, чтобы осмотреть новый город Корчин с недавно
выстроенной крепостью и стеной невиданного ранее устройства.
Здесь впервые Георгий узнал об умных машинах, заменявших тяжелый
труд людей на воротах у подъемных мостов. Узнал о новом вооружении
крепостных башен.
В городе Проствице, прославленном своим пивом, Георгий встретил
шумную компанию школяров, направлявшихся в Краков. Это были сыны
магнатов или зажиточных шляхтичей. Беззаботно болтая, они говорили об
университете, как о чем-то обычном, даже не очень желаемом. Георгий
смотрел на них, как смотрит сирота на балованного, капризного ребенка,
окруженного незаслуженной лаской родителей. Для него университет был
чем-то святым, величественным, о котором не только нельзя было
говорить шутя и пренебрежительно, но ради которого стоило принести
любые жертвы. Кто знает, какие еще испытания суждены ему в стенах
университета?
Об этом думал Георгий, когда на закате теплого дня он выехал на
большой, поросший дубами холм. Перед ним был Краков.
Город лежал в живописной долине. Освещенный мягким светом заката,
он казался сложенным из золотых камней. Деревья, окаймлявшие городскую
стену, тянулись к предгорьям Татр. На фоне волнистых гор, подернутых
вечерней синевой, четко выделялись острые шпили городских башен и
кресты храмов.
Был субботний день. В городе готовились к вечерним молитвам, и до
слуха Георгия доносился приглушенный далью тихий благовест. Спокойно и
величаво несла свои воды мутная Висла. По широкому шляху, ведущему к
городским воротам, пылило стадо, перекликаясь звоном маленьких
бубенцов, привешенных на шеи коров и овец. Изредка их подгонял резкий
звук пастушьего кнута.
Все было покойно и красиво. Георгий долго смотрел на город. Вот
он - Краков. Центр польской культуры. Столица польских королей.
Что ждет его за этой молчаливой городской стеной?
Бессмертие свое
Сам создаю я, боже,
А большего и ты
Ведь сотворить не можешь.
А. Мицкевич
Глава I
В сыром полумраке университетской канцелярии было тихо. Желтые
отблески свечей слабо озаряли свитки пергаментов, запыленные папки и
тощие фигуры писцов, похожих на больших черных птиц. В центральной
нише, на помосте, восседал секретарь, погруженный в дремоту.
Сквозь решетку стрельчатого окна пробился косой солнечный луч.
Пламя свечей замигало робко и беспомощно, посрамленное этим щедрым
сиянием. Луч медленно передвигался от конторки к конторке, играя
веселыми пятнами на грудах бумаг, обнажая грязную плесень стен,
заросли паутины, помятые, лимонные лица писцов с их морщинами,
лысинами и сальными космами волос. Писцы зажмурились и отложили перья.
Секретарь сладко зевнул, потянулся и невольно поглядел туда, откуда
явился этот веселый и тревожный посетитель и где виднелся клочок
сентябрьского бледно-голубого неба.
В этот миг дверь в канцелярию отворилась и вошел юноша.
- День добрый, панове! - сказал он.
Писцы вздрогнули от звонкого и чистого голоса, повторенного
гулким эхом.
- День добрый, пан секретарь,- повторил вошедший, обращаясь к
ближайшему писцу.
Но писец не ответил на приветствие и молча указал перстом на
секретаря. Юноша поклонился и отошел к помосту, где восседал глава
канцелярии.
- Не порадует ли меня пан ради ясного дня доброй вестью?.. -
сказал он, весело улыбаясь. - Уже все схолары* исправно слушают
лекции, один я пребываю в праздности... (* Схолары - так назывались
тогда студенты.)
Секретарь устремил на вошедшего испытующий взор. То ли белая
свитка юноши, накинутая поверх расшитой сорочки, то ли звонкий его
голос, необычный в этой комнате, где единственными звуками были шепот
да скрип гусиных перьев, вызвали на его лице гримасу, отдаленно
напоминавшую улыбку. Секретарь порылся в ворохе бумаг и заговорил:
- Прошение твое, Георгий, сын Скорины, родом из города Полоцка,
было передано его преподобию пану ректору, собственной рукой коего на
вышеозначенном прошении начертано: "Отказать".
Георгий всплеснул руками:
- Да нет же, пан секретарь! Не может того быть! Я просил
допустить меня к учению... в университете. Ни о чем другом. В сем
отказа я не мыслю.
- Пан ректор всесторонне рассмотрел твое прошение в соответствии
со статутом университета, с грамотами о правах и привилегиях,
дарованными университету королями польскими. А также с инструкциями
святейшего престола, воспрещающими еретикам и прочим врагам святой
римской апостолической церкви доступ в число питомцев сего
достославного средоточия наук. Поскольку же ты, Георгий, сын Скорины,
являешься таковым, постановлено тебе отказать.
Несколько минут Георгий стоял перед секретарем молча, как бы
вникая в смысл услышанных слов. Потом медленно повернулся и пошел к
выходу. Тяжелая дверь, скрипя, захлопнулась за ним. Миновав длинный
темный коридор, Георгий вошел во внутренний двор. Здесь было пусто и
тихо. На квадратных плитах, нагретых солнцем, ворковали голуби. Среди
каштанов и лип, уже тронутых осенним багрянцем, звенела струйка воды,
лениво вытекавшая из каменного фонтана.
Отказать!.. Значит, напрасен был долгий путь по лесам и болотам?
Напрасны старания и дни надежд?.. Недобрым ветром занесло его на эти
улицы. Уже пришли к концу скудные средства. Уже продан за полцены
барышнику-цыгану неказистый конек. Что же делать ему здесь, среди
чужих и равнодушных людей? От кого ждать помощи и совета?
Только что окончилась лекция, и веселая гурьба студентов высыпала
во двор погреть на солнце продрогшие спины. Одни чинно прогуливались,
другие закусывали, расположившись на скамьях у фонтана, третьи
продолжали неоконченный спор. Шумная группа схоларов обступила
толстого краснорожего молодца, который, видимо, рассказывал о своих
ночных похождениях. Его покрытая сальными пятнами мантия была
распахнута, бархатная шапочка еле держалась на густой копне волос.
Студент то и дело уснащал свой рассказ непристойными шутками,
вызывавшими взрывы хохота.
Стоя за выступом угловой башни, Георгий думал. Никогда теперь не
быть ему в веселой студенческой толпе, никогда не носить мантии и
бархатной шапочки, отличающих людей науки от простых смертных. Он
вспомнил о других юношах, товарищах его детства, оставленных в родном
городе. Может быть, и они теперь так же шумят и веселятся, слоняясь
буйными ватагами по берегу прекрасной Западной Двины... А он один. От
тех отстал, к этим не пристал. Один в целом свете...
- Qui est hic juvenis pulcher et ex quo loco venit?*
(* Кто этот красивый юноша и откуда прибыл? (лат.))
Перед Георгием стояли двое схоларов. Спросивший был повыше
ростом. Из-под его мантии виднелся шелковый кафтан, шитый золотым
позументом и отороченный соболем. Георгию показалось, что он уже
где-то видел это бледное лицо с тонким изогнутым носом и острыми
серыми глазами. Оправившись от неожиданности, Георгий бойко ответил:
- Georgius sum,Lucae Scorinae filius et ex urbe glorioso Polotsco
qui in terra Rutenia est - veni.* (* Георгий, сын Луки Скорины. И
прибыл из славного города Полоцка, что находится в русской земле
(лат.).)
Студенты улыбнулись, и высокий, уже по-польски, учтиво сказал:
- Познания, не свойственные столь юному возрасту, делают честь
пану. Позвольте мне осведомиться, какая цель привела вас сюда и что
является причиной вашей печали?
Велика сила участливого слова, услышанного в минуту отчаяния. Так
обессиленный, продрогший путник радуется заблестевшему вдалеке свету,
не думая о том, что это, может быть, лишь болотный огонек или отблеск
костра разбойничьего табора.
Доверчиво рассказал Георгий свою печальную историю. Не утаил и
того, что покинул свой дом против воли брата и предпочтет погибнуть на
чужбине, чем возвратиться с повинной.
Схолар вежливо выслушал рассказ и задумчиво сказал:
- Видно, перст господний указует вам добрый путь, помогая
отрешиться от заблуждения схизмы*. Святая церковь охотно примет вас в
свое лоно, и тогда уже не будет препятствий для вашего поступления в
университет... (* Схизма буквально означает раскол. Так католическое
духовенство именовало православную церковь.)
- О, нет! - горячо воскликнул Георгий. - Не господь, но люди
воздвигли предо мной сию преграду. О том же, какая вера истинна, смогу
судить, лишь постигнув все науки.
Собеседник пристально посмотрел на юношу и улыбнулся.
- Что ж, не будем спорить, - медленно проговорил он, как бы
обдумывая что-то. - Надеюсь, что смогу помочь вам. Ждите меня завтра
здесь в этот же час. - И он быстро пошел к воротам.
- Погодите! - крикнул Георгий вслед. - Погодите, ясновельможный
пан! Ваше имя?
Но студент уже скрылся за воротами. Георгий бросился за ним. Его
громкий возглас привлек внимание веселых схоларов, и дорогу Георгию
загородил краснолицый толстяк.
- Приветствую благородного чужестранца! - торжественно произнес
он, отвесив низкий поклон и одновременно делая предупреждающий знак
схоларам.
Георгий неловко поклонился. Схолары засмеялись, но краснолицый
прервал их величественным басом:
- Вы, кажется, хотели узнать имя того пана, который удостоил вас
беседой?
- Да, да, - обрадовался Георгий. - Скажите мне его имя, он обещал
помочь мне.
- Хорошо, я сообщу вам, - ответил толстяк. - Мы зовем его честным
польским именем Ян. Перед лицом же господа бога и его преподобия пана
ректора он именуется Иоганн, рыцарь фон Рейхенберг. По вкусу ли вам
это, чужестранец?
- О да, это красивое имя, - ответил Георгий.
- Не согласен, - сказал схолар. - Ибо что есть красота?..
Блаженный Августин определяет красоту как высшую степень добродетели,
тогда как Николай Молчальник, напротив, считает добродетель высшей
степенью безобразия. Или, быть может, вам незнакомы воззрения сих
мудрецов?
- Пусть пан простит мое неведение... - смущенно ответил Георгий.
- Прощаю, - великодушно ответил схолар. - Но знаете ли вы хотя
бы, кто такой Николай Молчальник?
- Нет, - робко признался Георгий.
- Николай Молчальник - это я, - гордо объявил краснолицый под
громовой хохот студентов. - Я вижу, - невозмутимо продолжал Николай, -
что непристойное веселье этих пасынков науки смущает вас. Не следует,
однако, придавать значение звукам, напоминающим вопли того животного,
на котором господь наш некогда свершил свой въезд в Иерусалим. Итак,
юный чужестранец, вы сказали, что Ян, он же Иоганн, обещал помочь
вам... В какой же помощи вы нуждаетесь?..
- Я хочу поступить в университет, - несмело ответил Георгий.
- О, в таком случае вам не стоило обращаться к Иоганну. Ибо
университет - это я. Вот если бы речь шла о презренном металле, тут я
бессилен, ибо, хотя голова моя и полна благородных мыслей, но кошелек
мой пуст. Как справедливо заметил еще Фома Аквинат, истинная мудрость
несовместима с богатством. Но там, где речь идет о науке, я всегда
оказываю помощь ближнему.
Студенты, еле сдерживая смех, с интересом следили за беседой.
- Благодарю пана за доброе слово, - поклонился Георгий.
- Не стоит благодарности, - важно произнес толстяк. - Я немедля
принял бы вас в число моих последователей, но в данное время разум мой
поглощен единственным размышлением: как удовлетворить потребность
многогрешного чрева в пище и вине, именуемых в просторечии обедом...
Есть у вас звонкая монета, чужестранец?
Вопрос был задан в упор и с такой неподражаемой деловитостью, что
Георгий невольно раскрыл кошелек и вынул из него единственную золотую
монету. Георгий готов был поделиться ею с этим словоохотливым
Молчальником, но не успел и слова молвить, как студент легким
движением руки взял монету и, повернувшись к схоларам, сказал:
- Вот пример, достойный подражания... Как ваше имя, чужестранец?
- Георгий, - ответил юноша, - Георгий, сын Скорины из славного
города Полоцка.
- Запомните этот день, Георгий, сын Скорины, - торжественно
произнес толстяк. - В этот день вы удостоились великой чести оказать
услугу Николаю Кривушу из Тарнува, шляхтичу и ученому...
Удар колокола, призывавший на лекцию, прервал красноречивую
тираду пана Кривуша. Студенты направились к университетскому зданию, а
Георгий пошел со двора. Встречи с Иоганном и Николаем окрылили его.
"Видно, сама судьба свела меня с этими людьми", - говорил он
себе, вспоминая утренний разговор.
Он проходил по главным улицам, полным шума и движения, любуясь
богатыми дворцами краковских патрициев, украшенными фигурными
аттиками, галереями, затейливой резьбой. Издали полюбовался
величественной громадой королевского замка, у ворот которого
расхаживали воины в шлемах и кольчугах, вооруженные алебардами.
Заглянул в старинный костел святой Марии, где в сумраке строгих
готических сводов теплились высокие свечи и плыли тихие аккорды
органа. Побывал и в узких переулках, где еле было видно небо и стояло
зловоние от нечистот.
Наступил вечер. Улицы быстро опустели. В ту пору с наступлением
темноты ходить по городу было небезопасно, и люди предпочитали сидеть
по домам за надежными запорами. Георгий повернул к дому, с трудом
отыскивая дорогу. Усталость и голод одолели его. За весь день он съел
только купленный у мальчика-разносчика дешевый пирог, начиненный
требухой, и выпил ковш доброй краковской браги.
Он жил в корчме на окраине города. Сразу за корчмой простирались
городские луга, куда жители выгоняли пастись коров, коз и овец, а за
лугами высилась поросшая кудрявой зеленью гора Святой Брониславы.
Корчма стояла на отшибе, и сюда с наступлением темноты сходились без
всякого риска попасть на глаза воеводского дозора разные посетители. В
большой комнате, вокруг пылающего очага, на котором, шипя, жарилось
мясо, возле бочонков с пивом и медом собирались бродячие торговцы,
вербовщики солдат и комедианты из заезжего балагана.
За прилавком стоял корчмарь, одноглазый седой еврей в потертом
лапсердаке. Тщедушный подросток лет пятнадцати примостился рядом с
отцом и, уткнув нос в толстую книгу, невозмутимо читал. Перед
корчмарем стоял Николай Кривуш. Его жирное лицо светилось истинным
довольством. Корчмарь внимательно разглядывал взятую у Кривуша золотую
монету, то пробуя ее на зуб, то поднося почти вплотную к единственному
глазу.
- Что ж, Берка, - торопил его Кривуш, - неужели слово шляхтича
тебе не внушает доверия и ты пробуешь его на зуб?
- Слово словом... - проворчал корчмарь. - Много я слышал разных
слов, но разве может бедный еврей обменять их на хлеб и мясо? Или,
может, пан думает, что из слов я шью одежду для моих детей?
- Стало быть, ты считаешь, что золото надежнее слова? - спросил
Кривуш. - Пожалуй, ты прав, недоверчивый. Ибо народная поговорка
гласит: молчание - золото. Однако, с другой стороны, святой Иоанн за
многоречивость был прозван Златоустом, а наши стряпчие и
отцы-проповедники успешно продают простакам каждое слово на вес
золота. Я же охотно отдаю это золото за твое слово, приказывающее
стряпухе нарезать телятину и откупорить жбан вина. Или ты все еще
считаешь меня способным чеканить фальшивые монеты?
- Если однажды пан утверждал, что сам видел, как верблюд пролез
через игольное ушко, - ответил еврей, - то почему же он не может
сделать монету? Ученый человек все может...
- И здесь ты прав, сын Минотавра и жабы. Действительно, алхимики
при помощи философского камня делают золото даже из пива. Но я
предпочитаю превращать золото именно в пиво...
- Кажется, монета настоящая, - наконец убедился корчмарь. -
Интересно, откуда пан достал ее?
- Много есть на свете интересного, Берка, - поучительно сказал
Кривуш, - но не все дано знать людям. Итак, готовь ужин, но помни: я и
мои друзья умеем отличить добрый мед от прокисшей браги даже в том
состоянии, когда другие путают паненку с ксендзом.
С достоинством произнеся эту тираду, Кривуш направился к столу,
где его ждала компания собутыльников. Вот в этот момент и вошел в
комнату Георгий. Обычно он избегал ужинать здесь, предпочитая покупать
скромную и дешевую еду у рыночных торговок. Сегодня же он был
чертовски утомлен и голоден, а запах жареного мяса заставлял забыть об
экономии. Уже шагнув к прилавку, Георгий вспомнил, что Кривуш забрал
его последнюю монету. Не заметив сидящего за столом Кривуша, он
повернул к своей каморке. В его возрасте редко приходят в уныние от
подобных вещей, и Георгий быстро примирился со своим положением.
Во сне голод не страшен, а завтра он продаст цветистую попонку
из-под седла уже проданного им коня. Да и вообще завтрашний день
должен принести столько радости.
Никто не обратил внимания на юношу. Только Кривуш, вдруг
прервавший беседу, подождав, пока Георгий скрылся, крикнул:
- Послушай, Берка. Нет ли среди твоих постояльцев чудака в модной
одежде времен Болеслава Храброго*, приехавшего из каких-то восточных
земель, чтобы поступить в наш достоскучнейший университет? (* Болеслав
Храбрый - польский король (962-1025).)
- Может, пан думает про того хлопца, что сейчас прошел? - спросил
хозяин.
- Да. Какого же дьявола поселился он в этой зловонной дыре, когда
он богат, как епископ?
- Кто богат? - презрительно спросил Берка. - Этот хлопец беден,
как Иов.
- Вздор! Говорю тебе, он - богач... Просто сорит деньгами. Вот
что, Ицек, - обратился Кривуш к сыну корчмаря, - сбегай к нему и
скажи, что хозяин и гости просят его разделить с ними ужин и выпить по
чарке меду.
- А кто заплатит за его ужин? - встревожился Берка.
Кривуш захохотал:
- Ну и глуп же ты, Берка. Он заплатит не только за себя, но и за
всю нашу благородную компанию. Живо, Ицек, беги!
Когда Ицек вошел в каморку, Георгий лежал на деревянной кровати,
но еще не спал. Он вежливо отказался от угощения, сказав, что устал и
хочет спать.
- Пан, верно, голоден, - настаивал Ицек. - Я могу принести ужин
сюда.
Георгий взял мальчика за руку и улыбнулся.
- Признаюсь тебе, Ицек, - сказал он, - что охотно бы поужинал,
но... Утром я потерял последний червонец... Впрочем, теперь это уже не
имеет значения. Завтра начинается новая жизнь, и ее я не променяю ни
на какие богатства. Завтра я поступаю в университет. Понимаешь?
- Я понимаю, - сказал мальчик. - Пан хочет быть ученым...