Страница:
- Так, - сказал Глоговский.
- Но мир, - продолжал Георгий, - со времен Аристотеля претерпел
множество изменений. Почему же наука до сего дня продолжает покоиться
на том, что высказано много веков назад?
Глоговский внимательно вгляделся в лицо юноши. В глазах
профессора зажегся вдохновенный огонек. Аудитория ждала в полном
молчании.
- Формы мышления отличны от форм материального мира, - сказал
Глоговский, продолжая испытующе смотреть на Георгия.
- В этом я и усматриваю противоречие. Ибо тот же греческий мудрец
учит, что душа нераздельна с телом и что в душе человеческой
отражается весь мир... - Георгий оборвал свою тираду. Как мог он так
увлечься! Как посмел противоречить этому великому ученому, перед
которым в душе преклонялся! Он густо покраснел.
Глоговский улыбнулся:
- На вопрос твой сейчас отвечать не стану. Я посвящу ему
отдельную лекцию. Вы свободны, панове. Я кончил.
Георгий собрал свои записи и вышел из аудитории. В коридоре его
окликнул Рейхенберг.
- Пан Франциск удостоился похвалы, - сказал он. - Однако истинная
мудрость заключается не в чрезмерной пытливости, а в скромности и
незыблемой вере.
- О, Ян! - ответил Георгий. - Вы правы. Я и сам раскаиваюсь в
том, что проявил нескромность, осмелившись противоречить пану
Глоговскому...
- Не о пане Глоговском речь, - возразил Иоганн. - Не следует
подвергать сомнению мысли, которые содержатся также и в творениях
отцов церкви. В них одних воплощена высшая истина. Может ли слабый
человеческий ум превзойти то, что внушено божественным откровением?
Запомните это, Франциск...
Георгий несколько опешил от этого наставления, естественного в
устах проповедника, но не светского юноши. Он хотел возразить Иоганну,
но тот опередил его:
- Впрочем, юности свойственны заблуждения. Я надеюсь, что с
течением времени вы освободитесь от них. Теперь же я прошу вас об
одной услуге...
- Охотно окажу вам любую услугу, - живо ответил Георгий.
- Видите ли, - продолжал немец, - кое-какие дела и обязанности
отнимают у меня много времени. Мне редко удается бывать здесь и потому
приходится посылать людей из свиты моего отца, чтобы записывать
лекции. Но, хоть и сведущие в латыни, они не обладают ни научными
познаниями, ни проницательным умом. Записи их не могут удовлетворить
меня...
- Вы хотите, чтобы я помог вам в этом? - спросил Георгий. - Я
очень рад, что могу оказать эту ничтожную услугу. Я буду делать для
вас отдельные записи всех лекций.
- В этом нет нужды, - остановил его Рейхенберг. - Вы будете
давать мне те записи, которые делаете для себя. Ведь вы вносите туда и
ваши собственные мысли? Не так ли?
- Да, разумеется, - подтвердил Георгий.
- Отлично, это поможет мне яснее усвоить предмет. Я знаю, вы
нуждаетесь в деньгах. Ваш труд будет щедро оплачен...
- Как! - вскрикнул Георгий. - Вы предлагаете мне плату? Неужели
вы могли думать, что я возьму у вас хоть грош? Ведь мы же друзья...
Он доверчиво и сердечно протянул руки, чтобы обнять Иоганна, но
немец отступил назад, и на лице его появилась чуть презрительная
улыбка.
- Вы еще недостаточно хорошо изучили польский язык, Францишек, -
сказал он сухо, - и не умеете выбирать выражения. Слово "друг"
означает слишком многое. Мой род происходит от Гогенштауфенов, а мой
отец - барон священной Римско-Германской империи... Вы можете стать
моим братом... во Христе. Но другом... Это другое...
Георгий стоял неподвижно, ошеломленный неожиданной обидой.
- Друг мой! - прозвучал чей-то голос, и рука легла на его плечо.
Георгий обернулся. Перед ним стоял Глоговский.
- Друг мой, - повторил он ласково, беря Георгия за руку. -
Приходи ко мне сегодня вечером, я хочу побеседовать с тобой.
Кивнув юноше, Глоговский скрылся в сумраке коридора.
Георгий снова повернулся в сторону Рейхенберга.
- Хорошо, пан Ян, - сказал он твердо и решительно. - Я обязан вам
тем, что поступил в университет, и не хочу остаться должником. Вы
будете исправно получать все мои записи...
Не ожидая ответа, он с достоинством поклонился немцу и быстро
пошел к выходу.
На этот раз Георгий, не заходя, как обычно, в торговые ряды,
отправился домой. Он был взволнован неприятным разговором с Иоганном и
обрадован приглашением Глоговского. Когда Георгий вошел в каморку, его
сосед спал, уткнувшись носом в жесткую подушку.
- Проснись, лентяй, - крикнул Георгий, принимаясь тормошить
Вашека. - Ты проспал интереснейшую из лекций.
- Это ты, Франек? - спросил Вацлав сонным голосом. - Кажется, я в
самом деле уснул.
- В этом не может быть сомнения, - смеясь, ответил Георгий. - Что
же тебе снилось, бедняга?
- Целый круг колбасы и маковая лепешка, - с грустью ответил
Вашек. - И если бы ты не поторопился, может быть, я успел бы съесть
их.
- О, чревоугодник! Почему же ты не поспешил сохранить хотя бы
кусочек для своего друга? Впрочем, я заботливее тебя. Кажется, в моем
мешке осталось несколько сухарей.
- Не ищи их, - остановил Георгия Вацлав. - Я уже их съел, чтобы
как-нибудь скоротать время.
Георгий не успел ответить, как дверь распахнулась и в каморку
вошел Николай Кривуш. Толстяк был навеселе. Он, видимо, только что
плотно пообедал. Щеки его пылали и лоснились, глаза блестели.
- Привет и слава мученикам науки! Приблизьтесь, сыны мои, я дам
свое благословение! - крикнул он громовым голосом, вынимая что-то
из-под плаща.
- Колбаса... - прошептал Вашек почти с испугом. - Целый круг
колбасы!
- И маковые лепешки! - провозгласил Кривуш, кладя на стол свои
приношения.
- Чудо! - сказал ошеломленный Георгий. - Он только что видел это
во сне. Ты поистине ясновидец, Вацлав.
- В таком случае, - сказал Кривуш, - я попрошу тебя, Вацлав, в
следующий раз увидеть во сне кабанью голову, паштет из бекасов и
небольшой бочонок старого меда. Не буду также огорчен, если тебе
приснится костер, на котором будет поджариваться его преподобие пан
ректор со своими приятелями, доминиканскими монахами.
- Где ты раздобыл эту святую пищу? - спросил Вацлав, отламывая
большой кусок колбасы.
- Проходя по торговым рядам, - важно объяснил Кривуш, - я
встретил моего старого знакомца, дядюшку Отто. Этот немец владеет
лавкой, которая снится по ночам всем краковским красавицам, как
Вацлаву колбаса и лепешки. Я обратился к нему с приветствием
по-латыни, чем, несомненно, польстил ему. "О, герр бурш, - сказал этот
индюк, набитый фаршем из червонцев. - Ви ест великий снаток латайниш.
Напишит мне айн документ..." И он попросил меня составить по-латыни
жалобу в магистрат на сборщика податей...
- И ты написал? - спросил Вашек.
- Разумеется. Мне не пришлось ломать голову. Под рукой у меня был
трактат блаженного Августина, и я добросовестно переписал оттуда две
страницы.
- Что же немец?
- Он был тронут до слез. Он вызвал свою супругу, фрау Амалию,
которая давно уже неравнодушна ко мне, как, впрочем, все особы ее пола
и возраста...
- А каков ее возраст? - поинтересовался Георгий.
- Я думаю, что она прожила в этом бренном мире немногим более
половины столетия. Фрау Амалия угостила меня отличным обедом и
снабдила на дорогу тем, что вы сумели так быстро уничтожить.
- Мне кажется, Николай, - решил похвастать Георгий, - что сегодня
я заслужил еще лучшее угощение. Пан Глоговский удостоил меня
похвалы...
- О, Франек! - воскликнул Вацлав. - Расскажи.
Георгий рассказал друзьям о событиях сегодняшнего утра.
- Какой ты смелый, Франек! - восторгался Вацлав. - Я никогда не
решился бы.
- Прекрасно, сын мой, - одобрил Кривуш. - Движение материи - это
как раз то, о чем я все время думал, унося колбасу из-под носа
лавочника...
- Погодите, - остановил их Георгий. - Это еще не все. После
лекции я говорил с Рейхенбергом.
- Не понимаю, что тебе нужно от этого спесивого немца, - сказал
Кривуш.
- На этот раз нужно не мне, а ему, - возразил Георгий. - Ведь он
помог мне поступить в университет, и я не могу быть неблагодарным.
Только не знаю еще, зачем он это сделал...
- Может быть, затем, - объяснил Кривуш, - чтобы покрасоваться
милосердием и сделать тебя своим покорным лакеем.
- Нет... я не думаю, - заметил Георгий. - Впрочем, бог с ним.
Есть новости более интересные. Пан Глоговский пригласил меня к себе на
беседу.
- Святая дева! - вскрикнул Вашек. - Как я рад за тебя, Франек.
- Если бы ты сразу сказал об этом, - почти обиженно заметил
Кривуш, - мне не пришлось бы так долго держать за пазухой это доброе
вино.
И, вынув бутылку, Николай Кривуш провозгласил тост за будущего
ученого Франциска Люце де Полоцко.
Еще только смеркалось, когда Георгий вышел из бурсы, направляясь
к Глоговскому. Ему нужно было пройти весь город до самой окраины. В то
время на некоторых улицах Кракова появилось уже много новых зданий,
выстроенных немецкими и итальянскими зодчими и отличавшихся той
гармоничной простотой, которая была присуща эпохе Возрождения. Но
здесь, на окраине, еще царила средневековая готика. Мрачные дома с
выступавшими верхними этажами, сложенные из кирпича и дерева, стеснили
и без того узкую улицу.
Георгий не без труда нашел жилище профессора. В нижнем этаже
помещались лавки зеленщика и мясника. Рядом с лавками были железные
ворота.
Войдя в ворота, он увидел стрельчатую арку, за ней широкую
лестницу с пологими кирпичными ступенями. Георгий поднялся в
просторный вестибюль, скупо освещенный масляной плошкой. Из-за двери
доносились визгливые не то женские, не то детские голоса. Георгий
постучал. В двери показался седой слуга и на вопрос Георгия, как
пройти к пану Глоговскому, молча показал вверх на крутую деревянную
лестницу.
Георгий поднялся еще выше и наконец вошел в светлую комнату, где
вдоль стен на полках стояло множество книг. В простенках между полками
висели карты земли и небесной сферы.
В глубине комнаты, за огромным столом, уставленным медными и
стеклянными сосудами, Георгий увидел Глоговского, беседовавшего с
незнакомым ему человеком.
Глоговский был в домашнем темном халате, напоминавшем монашескую
сутану. Его седеющие волосы свободно падали на плечи. Собеседник,
мужчина лет тридцати, в суконном кафтане чужеземного покроя и
квадратном черном берете, по-видимому, был иностранец.
Георгий остановился в смущении. Глоговский увидел его.
- А, ты пришел! Прекрасно. Подойди же, Францишек.
Георгий подошел к столу.
- Вот, - обратился Глоговский к своему собеседнику, - юноша,
достойный вашего внимания, коллега. Он прибыл к нам из далеких русских
земель... Среди учеников моих не знаю более ревностного, чем он.
Гость внимательно поглядел на Георгия глубокими карими глазами.
Юноша, смущенный похвалой Глоговского, опустил голову.
- Сегодня, - продолжал Глоговский, - он задал мне вопрос, какого
я доселе не слыхал из уст схолара.
Он с удивительной точностью, слово в слово, повторил их утреннюю
беседу. Гость молчал, продолжая пристально рассматривать Георгия.
- Мысль твоя разумна, - сказал он наконец (Георгия удивило его
правильное польское произношение). - Изучая творения Аристотеля, не
следует всецело полагаться на них. Ибо и сей греческий философ обо
многих вещах судил неправильно, не обладая еще достаточным знанием их
природы...
Георгий вдруг вспыхнул.
- Пусть простит меня уважаемый пан, не могу того допустить.
Аристотеля я почитаю величайшим и ученейшим из мудрецов...
- Чтобы утверждать это, нужно самому много знать, - сказал
незнакомец спокойным, немного глуховатым голосом.
- Знания мои ничтожны, - признался Георгий, сразу остыв, - но...
- Хорошо, что ты в этом признаешься. Величие древнего мыслителя
не оспариваю. Но с тех пор люди открыли многие тайны природы, дотоле
непонятные. Ведь ты сам говорил, что мысль не остается неподвижной...
- Так, - сказал Георгий тихо.
- Разве не учил Аристотель, что Земля является центром Вселенной
и пребывает в неподвижности, а вокруг нее вращаются различные
концентрические сферы: Солнце, Луна, пять планет... А между тем
внимательные наблюдения и вычисления могут дать другое представление о
мире.
- Чьи наблюдения? - спросил Георгий.
- Некоторых ученых, - уклончиво ответил незнакомец. - Однако,
друг мой, - обратился он к Глоговскому, - наступает мое время...
Прощайте.
Он вежливо поклонился Глоговскому, снова внимательно взглянул на
Георгия, затем быстрым движением сжал его руку выше запястья и вышел.
- Не скажет ли мне пан профессор, - спросил Георгий Глоговского,
когда незнакомец скрылся за дверью, - кто этот иноземец?
- Он не иноземец, - ответил Глоговский, - а поляк. Он учился в
нашем университете, затем странствовал в чужих краях и теперь заехал к
нам ненадолго. Это великий ученый, Францишек.
- Как его имя?
- Его зовут Николай Коперник.
Глоговский поднялся и подошел к Георгию.
- Хорошо, что ты пришел. Ты можешь бывать здесь так часто, как
пожелаешь. В этой комнате я провожу большую часть дня, а нередко и
ночи. Здесь высоко, и ко мне не доносятся ни голоса моих домашних, ни
шум улицы. Я нарочно выстроил себе эту келью под самой крышей. Отсюда
мне видны небо и далекий горизонт.
Он подвел юношу к окну. Уже стемнело, и за окном были видны
силуэты куполов, кровель и башен. Темнела лента Вислы с возвышающимся
на ее берегу знаменитым Вавелем, где на высоком холме застыли громады
старинного собора и королевского замка.
Глядя в окно, Глоговский заговорил о вопросе, заданном Георгием
сегодня на лекции. Он всесторонне разобрал его и высказал свои
собственные мысли, пояснив Георгию, что не имеет возможности на
кафедре излагать их с полной свободой.
Затем он сам стал задавать вопросы юноше, интересуясь его
прошлым, его страной, народом и обычаями.
Георгий с радостью отвечал, и здесь впервые он доверил учителю
свою затаенную мечту.
Георгий рассказал Глоговскому о своем желании посвятить жизнь
печатанью книг на родном языке. Он говорил горячо, взволнованно,
словно боясь, что эта давно вынашиваемая им идея вдруг не получит
одобрения, окажется ложной.
Глоговский слушал его улыбаясь. Профессор понимал, сколь опасно
было бы сейчас не поддержать юношу. Но понимал он и то, что Георгий
слишком мало знал о печатном деле. Быть может, даже не видел еще
печатных станков, не знал, какие трудности ожидают его на этом пути.
- Сын мой, - сказал Глоговский задумчиво. - Я вижу в очах твоих
огонь, который может зажечь только истинно высокий и благородный дух.
Иди же смело своей дорогой! Но не питай тщетных надежд, что в нашем
университете ты достигнешь своей цели. В нем злой волей обскурантов
наука скована по рукам и ногам. Оставайся в университете, но учись и
за пределами его. Приходи сюда чаще, как это делают несколько других
любознательных юношей. Я попросил моего друга, пана Коперника,
задержаться здесь на некоторое время и побеседовать с нами. Согласен
ли ты, Франциск?
От волнения Георгий не мог вымолвить ни слова. Он только молча
кивнул головой.
- Но будь осторожен, - предупредил Глоговский. - Я слишком часто
ощущаю на лекциях присутствие невидимых соглядатаев. Слава богу, здесь
мы свободны от них. Пусть никто не знает о наших собраниях. Я часто
видел тебя с рыцарем фон Рейхенбергом. Ты дружен с ним?
- Нет, - ответил Георгий, - я у него в долгу.
Он рассказал профессору о своих отношениях с Иоганном.
- Так, - молвил профессор, размышляя. - Несомненно, что, оказывая
тебе помощь, он преследовал какую-то цель. Это странный и, думаю,
опасный человек. Он обладает могущественными связями и пользуется
большим влиянием в университете. Он и его друзья ненавидят меня.
Однако займемся более интересным делом.
Глоговский показал ему старинные латинские манускрипты,
переписанные искусными писцами Западной Европы и Византии,
древнееврейские свитки Торы, замечательное итальянское издание
"Божественной комедии" Данте, тогда еще мало кому известной в Польше.
Затем он перешел к инкунабулам, первопечатным изданиям. С особенной
гордостью он показал несколько славянских книг. Это были знаменитый
"Осьмигласник", напечатанный в Кракове в 1491 году пражским мастером
Святополком Феолем, и издания краковского типографа Яна Галлера, в
числе которых были трактаты и лекции самого Глоговского. Эти книги
Георгий уже успел приобрести и почти выучить наизусть. И все же он
долго рассматривал печатные славянские буквы и заставки, словно
пытаясь сейчас понять секрет их создания.
Беседа затянулась до глубокой ночи. Новый мир раскрылся перед
Георгием, и только к нему были прикованы его мысли. Это было словно
второе рождение.
Пробираясь в темноте домой, Георгий во дворе университета
столкнулся с Кривушем.
- Это ты, Франек? - узнал его в темноте Кривуш. - Я ждал твоего
возвращения до тех пор, пока Вацлав со своим другом Морфеем* чуть не
захватили меня в плен. Неужели все это время ты был у профессора?
(* Морфей - бог сна.)
- Николай, - сказал восторженно Георгий, - мне кажется, что
никогда я не был так счастлив, как сегодня!
- Уж не пригласил ли тебя пан Глоговский бывать у него? - лукаво
спросил Кривуш.
Георгий помолчал. Он помнил слово, данное профессору, и ответил
уклончиво:
- Пан Глоговский очень добрый и ученый муж.
- Молодец, Франек! - Кривуш неожиданно зашептал: - Помни, мы
собираемся каждый четверг и субботу. Приходить нужно не ранее чем
стемнеет и не всем вместе.
- Как!.. - вскричал Георгий. - Разве и ты бываешь там?
- Николая Кривуша только там и можно найти, где мудрость и
высокие знания. Я рад за тебя, Франек... Прощай!
Кривуш исчез. Удивленный и радостный, Георгий медленно направился
в бурсу.
Глава III
Уже несколько недель Георгий служил приказчиком в лавке Отто из
Любека, куда помог ему поступить Николай Кривуш.
Торговля хотя и не привлекала Георгия, но не была новым для него
делом. Сын купца, не раз выполнявший дома различные торговые
поручения, он скоро завоевал доверие хозяина и уважение приказчиков.
После тяжелой, полуголодной зимы служба казалась ему просто раем.
Георгий больше не думал о пище, получая ее у хозяина, подобно другим
служащим. Его платье оставалось чистым и опрятным, так как на работе
он носил специальный кафтан, сшитый из хозяйского сукна. В кармане уже
позвякивали деньги.
Главным же преимуществом этой службы было то, что у него
оставалось достаточно свободного времени для занятий. Теперь он редко
бывал в университете, в котором окончательно разочаровался. Зато не
менее четырех раз в неделю он по вечерам посещал дом Глоговского.
Кружок был невелик: несколько студентов-поляков, с которыми
Георгий прежде встречался в университете, но не был близко знаком,
Николай Кривуш и Вашек, привлеченный Георгием с разрешения пана
Глоговского.
Эти вечера были совсем не похожи на монотонную жвачку
университетских лекций. Беспредельные просторы открывались перед
юношами. Легко и вдохновенно шла сложная работа мысли, освобожденной
от оков.
Глоговский излагал им свои философские взгляды, пытаясь по-новому
осмыслить учения древних мыслителей. Он рассказывал также о своих
опытах в области анатомии, особенно подробно останавливаясь на своей
любимой теме - строении человеческого черепа и функции мозга.
Студенты свободно высказывали свои мнения. Георгий обычно задавал
вопросы, дававшие пищу для оживленных споров между юношами, и нередко
отваживался почтительно, но твердо возражать самому профессору.
Профессор одобрял и всячески поддерживал стремление юноши усвоить
не только то, что сообщалось на лекциях факультета свободных искусств,
но и то, что преподавалось на других факультетах - медицинском и
богословском.
Не раз слыхал Глоговский о том, что Скорина ставил в трудное
положение своих учителей, находя явные противоречия в лекциях разных
факультетов их университета.
Друзья предостерегали Георгия от опасности таких открытий.
- Скоро, Франек, ты станешь Фомой неверующим, - говорили они. -
Да и к чему тратить время в спорах о том, чего не надобно знать
"артисту"?
Георгий, смеясь, отвечал им:
- Видали ли вы дерево, одна ветвь которого не согласуется с
другой? На котором вместе растут груши и огурцы, яблоки и тыквы?
Вторым Вавилоном был бы сад из деревьев таких. Наука же, подобно
широкому лугу, должна цвести цветами разными, но в единый ковер
сливаться...
Особое место в кружке занимал Николай Кривуш. Он удивлял
товарищей глубокими и своеобразными суждениями и незаурядным
поэтическим дарованием. Воспитанные на классической поэзии древних
греков и римлян, юноши с удовольствием слушали лирические сонеты
Кривуша. А его злые, острые эпиграммы и шуточные песенки вызывали
взрывы веселого хохота, к которому присоединялся и сам профессор
Глоговский.
Иногда на беседе присутствовал Коперник. Нередко он рассказывал о
событиях, происходящих в Королевстве Польском и Великом Литовском
княжестве, о которых был хорошо осведомлен.
Когда же беседа касалась астрономических тем, Коперник осторожно
указывал на ошибки устаревшей системы Птолемея и бегло говорил о
собственных изысканиях.
- Я нахожусь в периоде поисков и потому не могу еще с полным
убеждением отстаивать свою гипотезу. Придет день, когда я смогу
сказать вам о том, к чему пришел и что считаю истинным.
Студенты чувствовали за этой неторопливой и немногословной речью
величие истинного ученого и всегда радовались приходу Коперника.
По утрам Георгий охотно бежал в лавку дяди Отто. Здесь, в
компании простых и веселых приказчиков, он отдыхал от напряженной
умственной работы.
Атлас, бархат, кружева, сукна - все это было простым и привычным
делом, не требовавшим ни сомнений, ни споров. Пестрое разнообразие
материй, суета рынка, неторопливая важность хозяина напоминали ему
родной Полоцк. Иногда Георгий садился в дальний угол прилавка и
подолгу задумчиво смотрел в одну точку, пока старший приказчик не
выводил его из оцепенения окриком:
- Франек, пойди к хозяину, узнай, не для этой ли досточтимой пани
схоронил он драгоценнейшую золотную камку, что так редко попадается
ныне.
Георгий убегал в заднюю дверь, зная, что ему вовсе не нужно
тревожить хозяина, а надо постоять в темном коридорчике, пока старший
приказчик произнесет знакомые слова:
- О, пани, если то схоронено не для вас, я предложу наиредчайший
атлас, только в субботу прибывший с Востока.
Но пани уже хотела только золотную камку.
Георгий возвращался и равнодушно сообщал, что камку продать
нельзя, так как хозяин ждет посыльного от жены самого пана воеводы.
Приказчики делали грустные лица. Пани вспыхивала от обиды и гнева. Она
видела в том унижение для себя и собиралась покинуть магазин. Но ей
загораживали путь дорогими турецкими бархатами, малиновыми и зелеными,
с золотыми и серебряными узорами. К ее ногам падали куски ткани, где,
как в волшебной сказке, по золотой земле рассыпались чудесные травы. С
прилавка небрежно лились тафта индийская, китайская... На вишневом и
лазоревом поле сверкали золотые и серебряные цветы, деревья, горы. Ей
предлагали мухоярь, зуфь. Все пестрело узорами, манило отливом
складок.
Но пани хотела только золотную камку, ту самую, что берегли для
жены воеводы. Приказчики вздыхали и снова бросались в атаку. Пани,
казалось, уже готова была сдаться, но Георгий делал неосторожное
движение, злополучная камка лихо разворачивалась поверх всех материй,
затмевая их в глазах пани своей красотой. И пани хотела только ее. Ту
самую золотную камку, что берегли для этой выдры, жены воеводы...
Старший приказчик заметно слабел и с грустью приказывал убрать
все с прилавка. Он как бы признавал себя побежденным. Он тихо и с
сожалением говорил:
- Пани видит, что мы рады ей угодить... Но мы видим также, что
достопочтенная пани разбирается в искусстве. Что делать! Жаль... Слово
хозяина - закон...
Тут Георгий, словно что-то вспомнив, шептал старшему на ухо. Тот
оживлялся, также шепотом переспрашивая. Утомленная пани следила за
ними с тревогой и надеждой. И ей объявляли приговор:
- Если пани поймет нас и ни словом не обмолвится о том... Мы
ценим такое понимание красоты и, может быть, сделаем так, что жена
воеводы... получит другую материю.
Измученная, но счастливая и гордая дама не спорила о цене. Рыжий
мальчишка-посыльный, он же зазывала, едва поспевал за ней, неся пакет
старой, давно вышедшей из моды материи. Приказчики стояли в дверях и,
улыбаясь, смотрели, как вслед за "трудной пани" рыжий мальчишка уносил
не десять аршин камки, а весь кусок в двадцать четыре аршина,
завалявшийся в лавке.
Однажды солнечным утром дядя Отто сказал своим приказчикам:
- Уже время убирайт куфтюр и киндяк. Пришель каспаша Весна.
Плотные материи уступали место тафте и атласу. В лавке красили
рамы окон и двери.
С наступлением весны Георгий стал задумчивым. Лицо его осунулось
и побледнело.
Сквозь тоску по родному краю, сквозь высокие мысли, пробудившиеся
под влиянием бесед с Глоговским, пробивалось новое, еще не понятное и
тревожное чувство. Где-то в глубоких тайниках его существа накоплялось
оно, волнующее и неясное, чтобы однажды вдруг превратить юношу в
мужчину.
Георгий увидел во сне женщину и влюбился в нее. Понял он это не
сразу. Однажды в лавку вошла молодая пара. Вероятно, жених и невеста.
Кавалер сделал очень дорогой подарок молодой даме, щеки которой
- Но мир, - продолжал Георгий, - со времен Аристотеля претерпел
множество изменений. Почему же наука до сего дня продолжает покоиться
на том, что высказано много веков назад?
Глоговский внимательно вгляделся в лицо юноши. В глазах
профессора зажегся вдохновенный огонек. Аудитория ждала в полном
молчании.
- Формы мышления отличны от форм материального мира, - сказал
Глоговский, продолжая испытующе смотреть на Георгия.
- В этом я и усматриваю противоречие. Ибо тот же греческий мудрец
учит, что душа нераздельна с телом и что в душе человеческой
отражается весь мир... - Георгий оборвал свою тираду. Как мог он так
увлечься! Как посмел противоречить этому великому ученому, перед
которым в душе преклонялся! Он густо покраснел.
Глоговский улыбнулся:
- На вопрос твой сейчас отвечать не стану. Я посвящу ему
отдельную лекцию. Вы свободны, панове. Я кончил.
Георгий собрал свои записи и вышел из аудитории. В коридоре его
окликнул Рейхенберг.
- Пан Франциск удостоился похвалы, - сказал он. - Однако истинная
мудрость заключается не в чрезмерной пытливости, а в скромности и
незыблемой вере.
- О, Ян! - ответил Георгий. - Вы правы. Я и сам раскаиваюсь в
том, что проявил нескромность, осмелившись противоречить пану
Глоговскому...
- Не о пане Глоговском речь, - возразил Иоганн. - Не следует
подвергать сомнению мысли, которые содержатся также и в творениях
отцов церкви. В них одних воплощена высшая истина. Может ли слабый
человеческий ум превзойти то, что внушено божественным откровением?
Запомните это, Франциск...
Георгий несколько опешил от этого наставления, естественного в
устах проповедника, но не светского юноши. Он хотел возразить Иоганну,
но тот опередил его:
- Впрочем, юности свойственны заблуждения. Я надеюсь, что с
течением времени вы освободитесь от них. Теперь же я прошу вас об
одной услуге...
- Охотно окажу вам любую услугу, - живо ответил Георгий.
- Видите ли, - продолжал немец, - кое-какие дела и обязанности
отнимают у меня много времени. Мне редко удается бывать здесь и потому
приходится посылать людей из свиты моего отца, чтобы записывать
лекции. Но, хоть и сведущие в латыни, они не обладают ни научными
познаниями, ни проницательным умом. Записи их не могут удовлетворить
меня...
- Вы хотите, чтобы я помог вам в этом? - спросил Георгий. - Я
очень рад, что могу оказать эту ничтожную услугу. Я буду делать для
вас отдельные записи всех лекций.
- В этом нет нужды, - остановил его Рейхенберг. - Вы будете
давать мне те записи, которые делаете для себя. Ведь вы вносите туда и
ваши собственные мысли? Не так ли?
- Да, разумеется, - подтвердил Георгий.
- Отлично, это поможет мне яснее усвоить предмет. Я знаю, вы
нуждаетесь в деньгах. Ваш труд будет щедро оплачен...
- Как! - вскрикнул Георгий. - Вы предлагаете мне плату? Неужели
вы могли думать, что я возьму у вас хоть грош? Ведь мы же друзья...
Он доверчиво и сердечно протянул руки, чтобы обнять Иоганна, но
немец отступил назад, и на лице его появилась чуть презрительная
улыбка.
- Вы еще недостаточно хорошо изучили польский язык, Францишек, -
сказал он сухо, - и не умеете выбирать выражения. Слово "друг"
означает слишком многое. Мой род происходит от Гогенштауфенов, а мой
отец - барон священной Римско-Германской империи... Вы можете стать
моим братом... во Христе. Но другом... Это другое...
Георгий стоял неподвижно, ошеломленный неожиданной обидой.
- Друг мой! - прозвучал чей-то голос, и рука легла на его плечо.
Георгий обернулся. Перед ним стоял Глоговский.
- Друг мой, - повторил он ласково, беря Георгия за руку. -
Приходи ко мне сегодня вечером, я хочу побеседовать с тобой.
Кивнув юноше, Глоговский скрылся в сумраке коридора.
Георгий снова повернулся в сторону Рейхенберга.
- Хорошо, пан Ян, - сказал он твердо и решительно. - Я обязан вам
тем, что поступил в университет, и не хочу остаться должником. Вы
будете исправно получать все мои записи...
Не ожидая ответа, он с достоинством поклонился немцу и быстро
пошел к выходу.
На этот раз Георгий, не заходя, как обычно, в торговые ряды,
отправился домой. Он был взволнован неприятным разговором с Иоганном и
обрадован приглашением Глоговского. Когда Георгий вошел в каморку, его
сосед спал, уткнувшись носом в жесткую подушку.
- Проснись, лентяй, - крикнул Георгий, принимаясь тормошить
Вашека. - Ты проспал интереснейшую из лекций.
- Это ты, Франек? - спросил Вацлав сонным голосом. - Кажется, я в
самом деле уснул.
- В этом не может быть сомнения, - смеясь, ответил Георгий. - Что
же тебе снилось, бедняга?
- Целый круг колбасы и маковая лепешка, - с грустью ответил
Вашек. - И если бы ты не поторопился, может быть, я успел бы съесть
их.
- О, чревоугодник! Почему же ты не поспешил сохранить хотя бы
кусочек для своего друга? Впрочем, я заботливее тебя. Кажется, в моем
мешке осталось несколько сухарей.
- Не ищи их, - остановил Георгия Вацлав. - Я уже их съел, чтобы
как-нибудь скоротать время.
Георгий не успел ответить, как дверь распахнулась и в каморку
вошел Николай Кривуш. Толстяк был навеселе. Он, видимо, только что
плотно пообедал. Щеки его пылали и лоснились, глаза блестели.
- Привет и слава мученикам науки! Приблизьтесь, сыны мои, я дам
свое благословение! - крикнул он громовым голосом, вынимая что-то
из-под плаща.
- Колбаса... - прошептал Вашек почти с испугом. - Целый круг
колбасы!
- И маковые лепешки! - провозгласил Кривуш, кладя на стол свои
приношения.
- Чудо! - сказал ошеломленный Георгий. - Он только что видел это
во сне. Ты поистине ясновидец, Вацлав.
- В таком случае, - сказал Кривуш, - я попрошу тебя, Вацлав, в
следующий раз увидеть во сне кабанью голову, паштет из бекасов и
небольшой бочонок старого меда. Не буду также огорчен, если тебе
приснится костер, на котором будет поджариваться его преподобие пан
ректор со своими приятелями, доминиканскими монахами.
- Где ты раздобыл эту святую пищу? - спросил Вацлав, отламывая
большой кусок колбасы.
- Проходя по торговым рядам, - важно объяснил Кривуш, - я
встретил моего старого знакомца, дядюшку Отто. Этот немец владеет
лавкой, которая снится по ночам всем краковским красавицам, как
Вацлаву колбаса и лепешки. Я обратился к нему с приветствием
по-латыни, чем, несомненно, польстил ему. "О, герр бурш, - сказал этот
индюк, набитый фаршем из червонцев. - Ви ест великий снаток латайниш.
Напишит мне айн документ..." И он попросил меня составить по-латыни
жалобу в магистрат на сборщика податей...
- И ты написал? - спросил Вашек.
- Разумеется. Мне не пришлось ломать голову. Под рукой у меня был
трактат блаженного Августина, и я добросовестно переписал оттуда две
страницы.
- Что же немец?
- Он был тронут до слез. Он вызвал свою супругу, фрау Амалию,
которая давно уже неравнодушна ко мне, как, впрочем, все особы ее пола
и возраста...
- А каков ее возраст? - поинтересовался Георгий.
- Я думаю, что она прожила в этом бренном мире немногим более
половины столетия. Фрау Амалия угостила меня отличным обедом и
снабдила на дорогу тем, что вы сумели так быстро уничтожить.
- Мне кажется, Николай, - решил похвастать Георгий, - что сегодня
я заслужил еще лучшее угощение. Пан Глоговский удостоил меня
похвалы...
- О, Франек! - воскликнул Вацлав. - Расскажи.
Георгий рассказал друзьям о событиях сегодняшнего утра.
- Какой ты смелый, Франек! - восторгался Вацлав. - Я никогда не
решился бы.
- Прекрасно, сын мой, - одобрил Кривуш. - Движение материи - это
как раз то, о чем я все время думал, унося колбасу из-под носа
лавочника...
- Погодите, - остановил их Георгий. - Это еще не все. После
лекции я говорил с Рейхенбергом.
- Не понимаю, что тебе нужно от этого спесивого немца, - сказал
Кривуш.
- На этот раз нужно не мне, а ему, - возразил Георгий. - Ведь он
помог мне поступить в университет, и я не могу быть неблагодарным.
Только не знаю еще, зачем он это сделал...
- Может быть, затем, - объяснил Кривуш, - чтобы покрасоваться
милосердием и сделать тебя своим покорным лакеем.
- Нет... я не думаю, - заметил Георгий. - Впрочем, бог с ним.
Есть новости более интересные. Пан Глоговский пригласил меня к себе на
беседу.
- Святая дева! - вскрикнул Вашек. - Как я рад за тебя, Франек.
- Если бы ты сразу сказал об этом, - почти обиженно заметил
Кривуш, - мне не пришлось бы так долго держать за пазухой это доброе
вино.
И, вынув бутылку, Николай Кривуш провозгласил тост за будущего
ученого Франциска Люце де Полоцко.
Еще только смеркалось, когда Георгий вышел из бурсы, направляясь
к Глоговскому. Ему нужно было пройти весь город до самой окраины. В то
время на некоторых улицах Кракова появилось уже много новых зданий,
выстроенных немецкими и итальянскими зодчими и отличавшихся той
гармоничной простотой, которая была присуща эпохе Возрождения. Но
здесь, на окраине, еще царила средневековая готика. Мрачные дома с
выступавшими верхними этажами, сложенные из кирпича и дерева, стеснили
и без того узкую улицу.
Георгий не без труда нашел жилище профессора. В нижнем этаже
помещались лавки зеленщика и мясника. Рядом с лавками были железные
ворота.
Войдя в ворота, он увидел стрельчатую арку, за ней широкую
лестницу с пологими кирпичными ступенями. Георгий поднялся в
просторный вестибюль, скупо освещенный масляной плошкой. Из-за двери
доносились визгливые не то женские, не то детские голоса. Георгий
постучал. В двери показался седой слуга и на вопрос Георгия, как
пройти к пану Глоговскому, молча показал вверх на крутую деревянную
лестницу.
Георгий поднялся еще выше и наконец вошел в светлую комнату, где
вдоль стен на полках стояло множество книг. В простенках между полками
висели карты земли и небесной сферы.
В глубине комнаты, за огромным столом, уставленным медными и
стеклянными сосудами, Георгий увидел Глоговского, беседовавшего с
незнакомым ему человеком.
Глоговский был в домашнем темном халате, напоминавшем монашескую
сутану. Его седеющие волосы свободно падали на плечи. Собеседник,
мужчина лет тридцати, в суконном кафтане чужеземного покроя и
квадратном черном берете, по-видимому, был иностранец.
Георгий остановился в смущении. Глоговский увидел его.
- А, ты пришел! Прекрасно. Подойди же, Францишек.
Георгий подошел к столу.
- Вот, - обратился Глоговский к своему собеседнику, - юноша,
достойный вашего внимания, коллега. Он прибыл к нам из далеких русских
земель... Среди учеников моих не знаю более ревностного, чем он.
Гость внимательно поглядел на Георгия глубокими карими глазами.
Юноша, смущенный похвалой Глоговского, опустил голову.
- Сегодня, - продолжал Глоговский, - он задал мне вопрос, какого
я доселе не слыхал из уст схолара.
Он с удивительной точностью, слово в слово, повторил их утреннюю
беседу. Гость молчал, продолжая пристально рассматривать Георгия.
- Мысль твоя разумна, - сказал он наконец (Георгия удивило его
правильное польское произношение). - Изучая творения Аристотеля, не
следует всецело полагаться на них. Ибо и сей греческий философ обо
многих вещах судил неправильно, не обладая еще достаточным знанием их
природы...
Георгий вдруг вспыхнул.
- Пусть простит меня уважаемый пан, не могу того допустить.
Аристотеля я почитаю величайшим и ученейшим из мудрецов...
- Чтобы утверждать это, нужно самому много знать, - сказал
незнакомец спокойным, немного глуховатым голосом.
- Знания мои ничтожны, - признался Георгий, сразу остыв, - но...
- Хорошо, что ты в этом признаешься. Величие древнего мыслителя
не оспариваю. Но с тех пор люди открыли многие тайны природы, дотоле
непонятные. Ведь ты сам говорил, что мысль не остается неподвижной...
- Так, - сказал Георгий тихо.
- Разве не учил Аристотель, что Земля является центром Вселенной
и пребывает в неподвижности, а вокруг нее вращаются различные
концентрические сферы: Солнце, Луна, пять планет... А между тем
внимательные наблюдения и вычисления могут дать другое представление о
мире.
- Чьи наблюдения? - спросил Георгий.
- Некоторых ученых, - уклончиво ответил незнакомец. - Однако,
друг мой, - обратился он к Глоговскому, - наступает мое время...
Прощайте.
Он вежливо поклонился Глоговскому, снова внимательно взглянул на
Георгия, затем быстрым движением сжал его руку выше запястья и вышел.
- Не скажет ли мне пан профессор, - спросил Георгий Глоговского,
когда незнакомец скрылся за дверью, - кто этот иноземец?
- Он не иноземец, - ответил Глоговский, - а поляк. Он учился в
нашем университете, затем странствовал в чужих краях и теперь заехал к
нам ненадолго. Это великий ученый, Францишек.
- Как его имя?
- Его зовут Николай Коперник.
Глоговский поднялся и подошел к Георгию.
- Хорошо, что ты пришел. Ты можешь бывать здесь так часто, как
пожелаешь. В этой комнате я провожу большую часть дня, а нередко и
ночи. Здесь высоко, и ко мне не доносятся ни голоса моих домашних, ни
шум улицы. Я нарочно выстроил себе эту келью под самой крышей. Отсюда
мне видны небо и далекий горизонт.
Он подвел юношу к окну. Уже стемнело, и за окном были видны
силуэты куполов, кровель и башен. Темнела лента Вислы с возвышающимся
на ее берегу знаменитым Вавелем, где на высоком холме застыли громады
старинного собора и королевского замка.
Глядя в окно, Глоговский заговорил о вопросе, заданном Георгием
сегодня на лекции. Он всесторонне разобрал его и высказал свои
собственные мысли, пояснив Георгию, что не имеет возможности на
кафедре излагать их с полной свободой.
Затем он сам стал задавать вопросы юноше, интересуясь его
прошлым, его страной, народом и обычаями.
Георгий с радостью отвечал, и здесь впервые он доверил учителю
свою затаенную мечту.
Георгий рассказал Глоговскому о своем желании посвятить жизнь
печатанью книг на родном языке. Он говорил горячо, взволнованно,
словно боясь, что эта давно вынашиваемая им идея вдруг не получит
одобрения, окажется ложной.
Глоговский слушал его улыбаясь. Профессор понимал, сколь опасно
было бы сейчас не поддержать юношу. Но понимал он и то, что Георгий
слишком мало знал о печатном деле. Быть может, даже не видел еще
печатных станков, не знал, какие трудности ожидают его на этом пути.
- Сын мой, - сказал Глоговский задумчиво. - Я вижу в очах твоих
огонь, который может зажечь только истинно высокий и благородный дух.
Иди же смело своей дорогой! Но не питай тщетных надежд, что в нашем
университете ты достигнешь своей цели. В нем злой волей обскурантов
наука скована по рукам и ногам. Оставайся в университете, но учись и
за пределами его. Приходи сюда чаще, как это делают несколько других
любознательных юношей. Я попросил моего друга, пана Коперника,
задержаться здесь на некоторое время и побеседовать с нами. Согласен
ли ты, Франциск?
От волнения Георгий не мог вымолвить ни слова. Он только молча
кивнул головой.
- Но будь осторожен, - предупредил Глоговский. - Я слишком часто
ощущаю на лекциях присутствие невидимых соглядатаев. Слава богу, здесь
мы свободны от них. Пусть никто не знает о наших собраниях. Я часто
видел тебя с рыцарем фон Рейхенбергом. Ты дружен с ним?
- Нет, - ответил Георгий, - я у него в долгу.
Он рассказал профессору о своих отношениях с Иоганном.
- Так, - молвил профессор, размышляя. - Несомненно, что, оказывая
тебе помощь, он преследовал какую-то цель. Это странный и, думаю,
опасный человек. Он обладает могущественными связями и пользуется
большим влиянием в университете. Он и его друзья ненавидят меня.
Однако займемся более интересным делом.
Глоговский показал ему старинные латинские манускрипты,
переписанные искусными писцами Западной Европы и Византии,
древнееврейские свитки Торы, замечательное итальянское издание
"Божественной комедии" Данте, тогда еще мало кому известной в Польше.
Затем он перешел к инкунабулам, первопечатным изданиям. С особенной
гордостью он показал несколько славянских книг. Это были знаменитый
"Осьмигласник", напечатанный в Кракове в 1491 году пражским мастером
Святополком Феолем, и издания краковского типографа Яна Галлера, в
числе которых были трактаты и лекции самого Глоговского. Эти книги
Георгий уже успел приобрести и почти выучить наизусть. И все же он
долго рассматривал печатные славянские буквы и заставки, словно
пытаясь сейчас понять секрет их создания.
Беседа затянулась до глубокой ночи. Новый мир раскрылся перед
Георгием, и только к нему были прикованы его мысли. Это было словно
второе рождение.
Пробираясь в темноте домой, Георгий во дворе университета
столкнулся с Кривушем.
- Это ты, Франек? - узнал его в темноте Кривуш. - Я ждал твоего
возвращения до тех пор, пока Вацлав со своим другом Морфеем* чуть не
захватили меня в плен. Неужели все это время ты был у профессора?
(* Морфей - бог сна.)
- Николай, - сказал восторженно Георгий, - мне кажется, что
никогда я не был так счастлив, как сегодня!
- Уж не пригласил ли тебя пан Глоговский бывать у него? - лукаво
спросил Кривуш.
Георгий помолчал. Он помнил слово, данное профессору, и ответил
уклончиво:
- Пан Глоговский очень добрый и ученый муж.
- Молодец, Франек! - Кривуш неожиданно зашептал: - Помни, мы
собираемся каждый четверг и субботу. Приходить нужно не ранее чем
стемнеет и не всем вместе.
- Как!.. - вскричал Георгий. - Разве и ты бываешь там?
- Николая Кривуша только там и можно найти, где мудрость и
высокие знания. Я рад за тебя, Франек... Прощай!
Кривуш исчез. Удивленный и радостный, Георгий медленно направился
в бурсу.
Глава III
Уже несколько недель Георгий служил приказчиком в лавке Отто из
Любека, куда помог ему поступить Николай Кривуш.
Торговля хотя и не привлекала Георгия, но не была новым для него
делом. Сын купца, не раз выполнявший дома различные торговые
поручения, он скоро завоевал доверие хозяина и уважение приказчиков.
После тяжелой, полуголодной зимы служба казалась ему просто раем.
Георгий больше не думал о пище, получая ее у хозяина, подобно другим
служащим. Его платье оставалось чистым и опрятным, так как на работе
он носил специальный кафтан, сшитый из хозяйского сукна. В кармане уже
позвякивали деньги.
Главным же преимуществом этой службы было то, что у него
оставалось достаточно свободного времени для занятий. Теперь он редко
бывал в университете, в котором окончательно разочаровался. Зато не
менее четырех раз в неделю он по вечерам посещал дом Глоговского.
Кружок был невелик: несколько студентов-поляков, с которыми
Георгий прежде встречался в университете, но не был близко знаком,
Николай Кривуш и Вашек, привлеченный Георгием с разрешения пана
Глоговского.
Эти вечера были совсем не похожи на монотонную жвачку
университетских лекций. Беспредельные просторы открывались перед
юношами. Легко и вдохновенно шла сложная работа мысли, освобожденной
от оков.
Глоговский излагал им свои философские взгляды, пытаясь по-новому
осмыслить учения древних мыслителей. Он рассказывал также о своих
опытах в области анатомии, особенно подробно останавливаясь на своей
любимой теме - строении человеческого черепа и функции мозга.
Студенты свободно высказывали свои мнения. Георгий обычно задавал
вопросы, дававшие пищу для оживленных споров между юношами, и нередко
отваживался почтительно, но твердо возражать самому профессору.
Профессор одобрял и всячески поддерживал стремление юноши усвоить
не только то, что сообщалось на лекциях факультета свободных искусств,
но и то, что преподавалось на других факультетах - медицинском и
богословском.
Не раз слыхал Глоговский о том, что Скорина ставил в трудное
положение своих учителей, находя явные противоречия в лекциях разных
факультетов их университета.
Друзья предостерегали Георгия от опасности таких открытий.
- Скоро, Франек, ты станешь Фомой неверующим, - говорили они. -
Да и к чему тратить время в спорах о том, чего не надобно знать
"артисту"?
Георгий, смеясь, отвечал им:
- Видали ли вы дерево, одна ветвь которого не согласуется с
другой? На котором вместе растут груши и огурцы, яблоки и тыквы?
Вторым Вавилоном был бы сад из деревьев таких. Наука же, подобно
широкому лугу, должна цвести цветами разными, но в единый ковер
сливаться...
Особое место в кружке занимал Николай Кривуш. Он удивлял
товарищей глубокими и своеобразными суждениями и незаурядным
поэтическим дарованием. Воспитанные на классической поэзии древних
греков и римлян, юноши с удовольствием слушали лирические сонеты
Кривуша. А его злые, острые эпиграммы и шуточные песенки вызывали
взрывы веселого хохота, к которому присоединялся и сам профессор
Глоговский.
Иногда на беседе присутствовал Коперник. Нередко он рассказывал о
событиях, происходящих в Королевстве Польском и Великом Литовском
княжестве, о которых был хорошо осведомлен.
Когда же беседа касалась астрономических тем, Коперник осторожно
указывал на ошибки устаревшей системы Птолемея и бегло говорил о
собственных изысканиях.
- Я нахожусь в периоде поисков и потому не могу еще с полным
убеждением отстаивать свою гипотезу. Придет день, когда я смогу
сказать вам о том, к чему пришел и что считаю истинным.
Студенты чувствовали за этой неторопливой и немногословной речью
величие истинного ученого и всегда радовались приходу Коперника.
По утрам Георгий охотно бежал в лавку дяди Отто. Здесь, в
компании простых и веселых приказчиков, он отдыхал от напряженной
умственной работы.
Атлас, бархат, кружева, сукна - все это было простым и привычным
делом, не требовавшим ни сомнений, ни споров. Пестрое разнообразие
материй, суета рынка, неторопливая важность хозяина напоминали ему
родной Полоцк. Иногда Георгий садился в дальний угол прилавка и
подолгу задумчиво смотрел в одну точку, пока старший приказчик не
выводил его из оцепенения окриком:
- Франек, пойди к хозяину, узнай, не для этой ли досточтимой пани
схоронил он драгоценнейшую золотную камку, что так редко попадается
ныне.
Георгий убегал в заднюю дверь, зная, что ему вовсе не нужно
тревожить хозяина, а надо постоять в темном коридорчике, пока старший
приказчик произнесет знакомые слова:
- О, пани, если то схоронено не для вас, я предложу наиредчайший
атлас, только в субботу прибывший с Востока.
Но пани уже хотела только золотную камку.
Георгий возвращался и равнодушно сообщал, что камку продать
нельзя, так как хозяин ждет посыльного от жены самого пана воеводы.
Приказчики делали грустные лица. Пани вспыхивала от обиды и гнева. Она
видела в том унижение для себя и собиралась покинуть магазин. Но ей
загораживали путь дорогими турецкими бархатами, малиновыми и зелеными,
с золотыми и серебряными узорами. К ее ногам падали куски ткани, где,
как в волшебной сказке, по золотой земле рассыпались чудесные травы. С
прилавка небрежно лились тафта индийская, китайская... На вишневом и
лазоревом поле сверкали золотые и серебряные цветы, деревья, горы. Ей
предлагали мухоярь, зуфь. Все пестрело узорами, манило отливом
складок.
Но пани хотела только золотную камку, ту самую, что берегли для
жены воеводы. Приказчики вздыхали и снова бросались в атаку. Пани,
казалось, уже готова была сдаться, но Георгий делал неосторожное
движение, злополучная камка лихо разворачивалась поверх всех материй,
затмевая их в глазах пани своей красотой. И пани хотела только ее. Ту
самую золотную камку, что берегли для этой выдры, жены воеводы...
Старший приказчик заметно слабел и с грустью приказывал убрать
все с прилавка. Он как бы признавал себя побежденным. Он тихо и с
сожалением говорил:
- Пани видит, что мы рады ей угодить... Но мы видим также, что
достопочтенная пани разбирается в искусстве. Что делать! Жаль... Слово
хозяина - закон...
Тут Георгий, словно что-то вспомнив, шептал старшему на ухо. Тот
оживлялся, также шепотом переспрашивая. Утомленная пани следила за
ними с тревогой и надеждой. И ей объявляли приговор:
- Если пани поймет нас и ни словом не обмолвится о том... Мы
ценим такое понимание красоты и, может быть, сделаем так, что жена
воеводы... получит другую материю.
Измученная, но счастливая и гордая дама не спорила о цене. Рыжий
мальчишка-посыльный, он же зазывала, едва поспевал за ней, неся пакет
старой, давно вышедшей из моды материи. Приказчики стояли в дверях и,
улыбаясь, смотрели, как вслед за "трудной пани" рыжий мальчишка уносил
не десять аршин камки, а весь кусок в двадцать четыре аршина,
завалявшийся в лавке.
Однажды солнечным утром дядя Отто сказал своим приказчикам:
- Уже время убирайт куфтюр и киндяк. Пришель каспаша Весна.
Плотные материи уступали место тафте и атласу. В лавке красили
рамы окон и двери.
С наступлением весны Георгий стал задумчивым. Лицо его осунулось
и побледнело.
Сквозь тоску по родному краю, сквозь высокие мысли, пробудившиеся
под влиянием бесед с Глоговским, пробивалось новое, еще не понятное и
тревожное чувство. Где-то в глубоких тайниках его существа накоплялось
оно, волнующее и неясное, чтобы однажды вдруг превратить юношу в
мужчину.
Георгий увидел во сне женщину и влюбился в нее. Понял он это не
сразу. Однажды в лавку вошла молодая пара. Вероятно, жених и невеста.
Кавалер сделал очень дорогой подарок молодой даме, щеки которой