Страница:
- Куда ушел? Я птушку его принес... вот она! - кричал Георгий,
поднося к самому лицу Язэпа завернутую в магерку райскую птицу.
Язэп, не понимая, посмотрел на руки Георгия.
- Вот она, - повторил тот, раскрывая магерку, - та самая, что у
Мосейки была...
В мягком войлочном колпаке шапки, как в гнезде, сидела красивая и
спокойная райская птица Андрея. Язэп улыбнулся, трясущимися руками
взялся за край магерки.
- Подымай! - закричали на Язэпа с берега.
- Ну, подымай! - заревел рядом голос покрученика.
Но Язеп бросил канат и, прижав к груди птицу, прыгнул через борт
на берег.
- Стой, быдло поганое! - Приказчик схватил суковатую палку и
метнулся к сходням.
Георгий преградил ему путь.
- Подожди, пане милостивый, - решительно сказал он, отнимая
палку. - Я за него стану, а Язэп скоро вернется.
И, не ожидая согласия, он взялся за толстый канат.
Приказчик остолбенел от удивления.
- Давай веселей! - крикнул Георгий.
Блок заскрипел, завизжал. Над узкой полоской реки, отделявшей
головной струг от берега, поплыли высоко поднятые связанные ободья. С
грохотом катились бревна, мягко шлепали рогожные мешки с золой.
Мышцы Георгия напряглись, кровь быстрее побежала по жилам. Из
груди сама собой вырвалась песня:
Зялены дубочак,
Куды нахилиуся?
Малады малойчик, чаго зажуриуся?
С берега ответили лесорубы:
О, я зажуриуся,
Што не ажаниуся!
Жани мяне, матка,
Жани маладога!
Песня наполнялась хриплыми мужскими голосами, ритмом дружного
труда, радостью теплого осеннего дня, росла и плыла над затихшей
солнечной рекой.
Глава V
Головной струг легко рассекал стреж светло-зеленой осенней реки.
За ним, не отставая, шли два других струга последнего в это лето
торгового каравана. Мимо уплывали пестрые берега, поросшие ольхой,
вербами, изредка кленом и молодыми дубами.
Деревья уже начали оголяться. Листодер - октябрь щедро сыпал на
землю медяки, золотил берега. Местами сквозь поредевшие ветви
виднелись желтые, опустевшие поля убогих крестьянских наделов. Звонко
хлопая длинными бичами, пастухи сгоняли по отлогому берегу стада на
водопой.
Изредка доносились голоса перекликавшихся в лесу женщин, вероятно
собиравших грибы или бруснику.
Впереди съезжались к середине реки две черные, просмоленные
душегубки. Рыбаки, стоя на коленях, одной рукой ловко орудуя веслом,
другой выбирали из воды опущенную на длинных шестах сеть.
Когда головной струг поравнялся с ними, рыбаки уже съехались
вместе и, оживленно переговариваясь, быстро освобождали запутавшуюся в
нитяных ячейках рыбу: видно, у них была удача.
- Бог в помощь! - крикнули им с палубы струга.
- Дякуем! - одновременно отозвались оба рыбака и поклонились
крикнувшему.
- Дякуем брюха не помажешь, - пошутил молодой багорщик, узнавший
знакомого рыбака, - позвал бы на уху, дядька Василь!
- Милости просим! - добродушно ответил рыжий Василь и, зачерпнув
деревянным черпаком со дна душегубки несколько небольших рыб, метнул
их на струг.
Сверкнув на солнце, по палубе рассыпалась серебристая плотва.
Багорщики только оглянулись на нее и, не став собирать, дружно
закричали рыбакам:
- Помогай бог, чтоб не последняя!
- С одной породы не навариста!
- Без ерша - не хороша!
Рыбаки рассмеялись, и оба, рыжий Василь и его товарищ, швырнули
на палубу еще несколько щупаков, мелких окуней и даже молодого соменка
в локоть длиной.
- Кушайте на здоровье!
С веселым оживлением багорщики бросились собирать скользящую по
палубе рыбу. Старый кормчий прикрикнул на них и, переложив руль,
отвернул струг от лодок.
Рыбаки отплывали, выгребая вверх по течению. Скоро они
поравнялись со стругами, шедшими вслед за головным. Оттуда послышались
голоса новых любителей ухи. Но рыбаки только ответили им на
приветствие, быстро повернув к берегу, заросшему густым камышом.
Снова медленно и плавно потянулись тихие берега, согретые
последним теплом осеннего солнца. Вверху бороздили голубую лазурь
журавли. Внизу отраженные водой Припяти облака ласково хлюпали о
просмоленные борта и терялись в мелких струях, расходившихся по
сторонам судна.
Легко и отрадно было на душе у Георгия. Все предвещало добрый
путь: и тихая даль красивой реки, и золотистые берега, и мягкий
солнечный день, и добрые рыбаки...
Все казалось наполненным любовью и дружбой.
Небольшая жертва, принесенная им ради избавления от несчастья
другого, решительный шаг, сделанный в защиту обиженного, открыли ему
ту единственную истину человеческого спокойствия и счастья, которая
неизменно приходит вслед за выполненным желанием сделать добро.
Кажущаяся невозможность отказа от некоторых собственных выгод и
удобств ради кого-то другого нередко сдерживает чистый порыв, делает
человека как будто житейски разумным, на самом же деле постепенно
отдаляет от окружающих, ожесточает и лишает радости дружбы.
"Если бы все люди, - размышлял Георгий, - так же, как они
стараются оградить себя от других, стремились бы помочь друг другу, то
зачем нужны были б великокняжеские законы и стражники? Разве должен
был бы тогда Язэп убегать от отца с матерью или отдавать за червонец
свою райскую птицу Андрей?"
Вспомнив об Андрее, Георгий улыбнулся. Как хорошо, что он сберег
деньги, полученные его другом Николаем у краковского менялы взамен
дорогого плаща. Это были последние деньги Георгия. Неизвестно, как
скоро он сможет заработать другие, но, ни на мгновение не задумываясь,
отдал он их пинскому ростовщику.
Язэп догнал Андрея уже в Заречье, на дороге в Велятичи. Вернуться
в Пинск Андрей наотрез отказался.
- Паничу скажи, - передавал он через Язэпа, - что век его ласки
не забуду. Приведет бог, отслужу за доброту. А в Пинске дел у меня не
осталось. Теперь мне туда путь закрыт.
Ушел на восток... Сколько тропок протоптано в эту сторону?.. На
восток... на восток... Вот и Язэп, тоскуя о друге, признался Георгию,
что хотел бежать вместе с Андреем "на русскую сторону", да побоялся.
Ведь он крест на бумаге хозяина своей рукой поставил.
Три больших струга шли вниз по течению. Извилистое русло реки с
песчаными откосами и перекатами таило немало опасностей для пловцов.
Стоя на носу головного струга, Язэп замерял глубину длинным шестом с
насечками.
- Круче давай! - кричал он кормчему. - Еще круче, под самые вербы
правь!
И, выждав некоторое время, вдруг командовал:
- Выпрямляй!
Судно послушно сворачивало на середину реки, обходя неожиданно
показавшийся из-под воды большой камень.
Язэп обладал удивительной памятью и чутьем. Однажды проплыв по
реке, он на всю жизнь запоминал ее виры* и отмели, безошибочно
угадывал обмелевшие или начавшие зарастать песком перекаты. Даже сам
кормчий, крепкий сухожилый старик, вечно ворчавший на багорщиков и
бурлачную голытьбу, затихал перед Язэпом, когда тот выходил на нос со
своим шестом. (* Вир - омут, глубокое место.)
Но выплывали струги на широкую ровную гладь, и оживление Язэпа
сменялось унынием. Он садился куда-либо в угол, среди бочек и мешков,
и молча смотрел на бегущую воду, словно искал в ней разгадку своим
невеселым думам.
Так плыли весь день. Скоро по правому берегу открылся Туров.
Первый этап пути пройден благополучно.
Кормчий стал на колени.
- Яко Давид-царь, воспою славу твою, яко твое есть царство, и
сила, и слава! - говорил старик нараспев.
Все бывшие на струге повеселели и стали готовиться к причалу.
Город лежал в низине между двумя песчаными мысами, образующими
широкую бухту. Разбросанные по берегу дома предместья, поднятые на
высокие сваи и украшенные деревянной резьбой, напоминали огромные
скворечни. Видно, здесь часто река заливала берега.
За насыпным валом, окружавшим город, виднелись купола храма,
крыши новых построек и на большом кургане возвышался серый каменный
замок. Вот и все, что успел рассмотреть с палубы струга Георгий.
Возле старой пристани толпилось много барж, лодок, стругов,
сновали люди, со скрипом двигались груженые телеги.
Необычное в этот час оживление на пристани удивило прибывших.
Удивление сменилось тревогой, когда, подойдя ближе, они увидели
расставленные на мостках гаковницы* и возле них вооруженных людей. С
левого берега, из-под кустов, вышли две плоскодонки и, держась посреди
реки, перегородили путь. На плоскодонках также были люди с оружием, но
не в форме жолнеров или ратников, а в обычном мещанском платье.
Вероятно, жители города. (* Гаковница - небольшая пушка.)
Едва струги причалили к торчащим из воды почерневшим сваям, как с
берега потребовали к себе старших. С первого и второго стругов сошли
кормчие, с третьего сбежал суетливый косоглазый покрученик.
Скоро до Георгия донесся его визгливый голос. Покрученику
объявили, что струги дальше не пойдут, а весь товар и прибывшие люди
останутся в Турове, на какой срок - неизвестно. Такова воля князя.
Всех прибывших из Пинска согнали под охраной на берег.
- Где это видано? - визжал косоглазый покрученик. - Купцов не с
почетом, а с пищалями встречают!.. Галганы туровские, христопродавцы!
Найду же я управу на них!
Проклиная и понося туровские порядки, косоглазый побежал искать
управу в магистрате. На пристани посмеивались стражники:
- Зря человек жар теряет...
- Магистрат теперь заодно с князем стоит.
Прибывшим предложили устроиться на ночь в полусожженном сарае.
Там уже находилось несколько человек, приплывших снизу и тоже
задержанных в Турове. Бурлаки о чем-то шептались в темных углах.
Кормчий тихо молился, готовясь ко сну.
Георгий поискал Язэпа и, не найдя его, прилег на охапке соломы.
Из отрывочных, доносящихся до него слов он не мог составить себе
представление о происходящем в городе, поняв лишь одно, что уйти из
города самовольно никто не имеет права.
Язэпа все не было.
Поздно ночью прибежал косоглазый покрученик. Теперь он проклинал
туровский магистрат, отказавшийся вступиться за его обиду. Осветив
спящих фонарем, он растолкал Георгия.
- Вот тебе, пан грамотей, бумага, перо. Напиши за ради бога
челобитную до князя. Сможешь ли?
- До какого князя? - спросил Георгий, беря бумагу.
- До Глинского, до князя Михаилы, он теперь сам тут.
Еще не успели сойти рубцы от розог на спинах мальчиков,
высеченных в память дружбы Глинского с Сигизмундом, еще только
отшумели салюты и фейерверки в честь избрания Сигизмунда великим
князем Литовским и королем Польским, как Глинский сделал первый ход в
своей двойной игре. Оставив короля в окружении придворных, усыпив его
верноподданнической лестью, князь Михайло уехал в свое имение Туров и
начал тайную подготовку к решительной схватке.
В Туров съезжались белорусские и украинские шляхтичи, мелкие
землевладельцы. Обиженные королем и богатыми магнатами, они тянулись к
Глинскому, надеясь на поддержку Москвы. Сходились в Туров и
посполитые, видя в князе Михайле защитника веры и обычаев от жестоких
притеснителей - литовско-польских феодалов и католических епископов.
В Турове обновлялись старые и строились новые укрепления.
Делалось это под видом восстановления недавно разоренной татарами
вотчины. А чтобы не было лишних языков, Глинский повелел запереть
город с суши и воды.
Струги и баржи, еще летом свободно заходившие в Туров на торговом
пути по Припяти и Днепру, теперь попадали в ловушку. Товары
перегружались в княжеские склады. Иногда за них расплачивались, а
иногда отделывались обещаниями. Людей переманивали на службу к
Глинскому. Купцы, отправившие свои караваны, долго не могли разыскать
их следы.
Улицы были оживлены, словно в дни большой ярмарки. То там, то
здесь виднелись шатры прибывших обозов. Почти на каждом шагу
встречались вооруженные люди. Мастеровые возводили новые временные
дома, чинили городские стены, укрепляли земляной вал. Особенно шумно
было в Заятелье и Запесочье, частях города, еще не залечивших раны
после нашествия татар 1502 года. Следы недавних жестоких битв
встречались в древней столице феодального княжества на каждом шагу.
С любопытством осматривая незнакомый ему город с высокого холма,
прозванного "тур-горой", возле вросших в землю каменных крестов,
Георгий вспоминал слышанное им раньше о Турове.
"Кто основал этот город? - думал Георгий. - Варяг ли по имени
Тур, принявший здесь христианство, или вырос он из простого селения
рыбаков? А может быть, пошло название города от зверя тура, в
неисчислимом множестве водившегося на берегах Припяти?"
По-разному говорилось. Слава Турова далеко разнеслась по Белой
Руси. Здесь был центр и оплот христианской веры всего полесского края.
Отсюда, из Туровского монастыря, расходились по всей русской земле
пламенные слова проповедника Кирилла, епископа Туровского, учителя
многих просвещенных монахов.
Сойдя к урочищу Городище, Георгий остановился возле колодца, в
котором, по преданию, крестился варяг Тур. Наклонившись над
полуобвалившимся срубом, он увидел в глубине слабое мерцание криницы.
Сквозь песок пробивалась, равномерно пульсируя, мутно-белая жидкость
растворенного известняка.
Это был тот самый "Тур-колодезь", легенду о котором слыхал
Георгий еще в Полоцке. Рассказывали, что злые татары, вырезав все
население города, закидали колодезь телами грудных младенцев и теперь,
вот уже сколько лет, бьет в колодце ключом из-под земли материнское
молоко, взывая о мести.
Не просто рождались такие легенды. Многое видал город Туров...
Что же готовилось в нем теперь?
- День добрый, панич! - услышал Георгий знакомый голос.
Оглянувшись, он увидел торопливо подходившего, запыхавшегося
Язэпа и с ним стражника. Если б Язэп не окликнул Георгия, тот не узнал
бы своего друга. Вместо рваной рубахи на детине была добротная
крестьянская куртка, сапоги. В руках он держал новую жолнерскую шапку.
- Насилу нашли тебя, - весело заговорил Язэп, - от князя приказ в
замок идти...
Большего ни Язэп, ни стражник объяснить не могли.
- Велено до князя доставить, - только повторил стражник.
Лицо Язэпа сияло. На вопрос Георгия, где он был и откуда у него
такая одежда, хлопец уже на ходу объяснил:
- Попрощался я ныне со всем, что ранее было. Ха, ха... Было, да
сплыло... Мосейка теперь сам до пана Кастуся пускай побежит, а я
теперь вольный!
- Кто же дал тебе волю? - радуясь за хлопца, спросил Георгий.
Язэп, взглянув на шагавшего рядом стражника, подмигнул ему. Оба
загадочно улыбнулись. Взяв Георгия за руку, Язэп шепнул в самое ухо:
- Князь Михайло... Он всем русским волю дает... и одежду, и
хлеб... Я теперь...
Он вдруг замолчал, испугавшись, как бы не сболтнуть чего лишнего.
С тревогой и любопытством вошел Георгий в княжеские покои. Лысый
дворецкий посмотрел на его запыленные сапоги и, неодобрительно чмокнув
обвисшими губами, показал на скамью в углу, возле широкой лестницы.
Георгий присел на скамью, раздумывая о том, что его ожидает.
Встреча с прославленным и всесильным князем тревожила юношу. Чего
хотел от него Глинский? Что происходит здесь?
Молодой белокурый шляхтич в нарядном кунтуше, с короткой саблей у
пояса, приоткрыв тяжелую дверь, негромко спросил:
- Дозволит ли ваша мосць? Тот человек разыскан...
- Пусть войдет, - ответил ему густой, сильный голос.
В широкой с низкими сводами комнате, устланной коврами и
украшенной резными изделиями на русский манер, возле небольшого,
покрытого парчовой скатертью стола, заваленного свитками бумаг, стояли
два человека.
Георгий сразу понял, кто из двоих был князь Глинский.
Статный, широкоплечий, с гордо посаженной головой, одетый в
шелковый домашний полукафтан, с дорогим перстнем на пальце левой руки,
Глинский, не обратив внимания на вошедшего, продолжал беседу с
почтительно стоящим перед ним толстым паном с длинными, по старой
польской моде завитыми усами.
- Поляк мудр после беды, - говорил, очевидно разгоряченный
спором, князь, - и нам, пан Андрей, забывать того не след.
- Так, - односложно ответил Андрей Дрожжин, слуга и поверенный
Глинского и, предостерегая князя, кивнул на вошедшего Георгия.
Глинский взял со стола бумагу.
- Ты писал? - нахмурившись, обратился он к Георгию.
Георгий узнал челобитную, написанную им утром по просьбе
косоглазого покрученика.
- Писал я, - смело ответил он, но, не зная, какова судьба
челобитной, на всякий случай разъяснил: - По жалобному делу от
старшего на стругах, где я попутчик.
- Стало быть, за проезд эта услуга? - улыбнулся Глинский.
- И слава грамоты сей не за тобой? Cui honor, cuidecus, cui
vectigal*, - со смешком сказал Дрожжин, важно поправляя усы. (* Кому
честь, кому слава, кому дань (лат.).)
Георгия почему-то задел этот смешок и, обращаясь к Дрожжину, к
которому он сразу почувствовал неприязнь, резко ответил:
- Ubi oficium ibi beneficium*. (* Где долг, там и заслуга
(лат.).)
- Браво, - весело сказал Глинский, - от меня это не раз слыхал
пан Андрей. По заслугам! Однако... ты поляк? Учен?
- Я русский, - ободренный похвалой князя, ответил Георгий. -
Учился в Кракове до степени бакалавра, теперь же направляюсь в город
Киев за новыми знаниями.
- В Киев? - тихо переспросил Глинский и взглянул на Дрожжина. -
Вот что, пан бакалавр, - мягко сказал он, подходя ближе к Георгию, -
челобитную ты написал разумно и грамоту добро знаешь. Затем и велел
сыскать тебя. А только струги я отпустить не могу. Да и людей, что
разом с тобой прибыли... - Глинский взглянул в упор в глаза Георгию. -
Кто хочет мне служить - приму с радостью. Мне каждый потребен,
особливо русский да грамотный. Что скажешь?
- Нет, князь, - ответил Георгий, - я не служить, а учиться иду и
здесь не останусь. Отпусти меня.
Глинский с любопытством смотрел на юношу, осмелившегося говорить
так независимо. Вон Дрожжин сколько лет рядом, а все вздрагивает,
когда к нему обернешься. Положив руку на плечо Георгия, Глинский
сказал более твердо:
- Оставайся, побеседуем, потолкуем, авось решение твое
переменится, когда дела наши поймешь... А что до Киева, и туда
сходишь. Сам отправлю, как время придет.
Глава VI
В Киев Скорина попал не скоро. Ни высокие стены, ни княжеские
дозоры, дни и ночи охранявшие городские ворота, ни отсутствие денег,
необходимых для дальнейшего путешествия, не удержали бы юношу, если бы
его не захватили события, начавшие развиваться в Турове.
От зари до сумерек сидел Георгий в полутемном покое княжеского
дворца, где несколько монастырских писцов переписывали составляемые им
обращения, или, как тогда их называли, "прелестные листы", прельщавшие
"всех, от единой веры и единого языка на свет божий нароженных,
собираться под стяги защитника нашего - князя Михаqлы Глинского".
В канцелярии князя были заведены порядки не хуже, чем при
королевском дворе. По примеру того, как делалось это еще при Казимире
Великом, у Глинского велись книги записей - "Справы судные", "Дани",
"Аренды", "Реестры разных отправ".
Заполняя страницы книг, едва обученные грамоте писцы вносили в
них не столько описания действительно важных событий, сколько то, что
было "им по руке".
Книгой "Реестра разных отправ" ведал наистарейший полуглухой
писарь Федор Янушкович, служивший в канцелярии Александра и после его
смерти перешедший к Глинскому.
На одной из страниц книги Федор записал:
"Тут початы писатыса про память отправы листов его милости, князя
Михайлы, до панов и бояр и до разных земян и люду лета 1506, ноября 20
ден, индикт 10. А писаны те листы в Турову, повелением его милости
князя, ученым бакаляром Франтишком и во множестве переписаны дяками.
Которы чисты отданы его милости князю, а которы обшарпаны тые
заглажены.
Дале не было чего писати у той ден, а што было, тое записал я,
писар Федька Янушков сын".
Старик присыпал мелким песком страницу, аккуратно закрыл книгу и
перекрестил зевающий рот.
Георгий тоже отложил перо. Он устал. Мысли начинали путаться,
трудно находились необходимые слова.
- Много листов сегодня до князя отправил? - громко спросил он
старого писаря.
- Что тебе? - приставив ладонь к уху, переспросил Федор.
- Листов, говорю, много ли?
- Почитай, половина обшарпана, - думая о своем, ответил
глуховатый старик. - Совести у людей нет. По такому святому делу
пишут, будто слепые. Тут каждую литеру нужно от самого сердца вести,
душевно выписывать, а они, писаришки негодные, все пообшарпали. Мне же
от князя срам...
- Да, от самого сердца надобно... - задумчиво повторил Георгий,
не слушая ворчания старика. В переписке ли дело? Были бы слова не
обшарпаны... от самого сердца... Где взять пример? У каких писателей?
- Скажи, дядька Федор, - нагнувшись к писарю, спросил Георгий, - не
осталось ли в Турове списков со "слов" покойного епископа Кирилла?
- Не ведаю, - ответил рассерженный на переписчиков старик, -
может быть, и осталось, не у меня про то спрашивать. Я здесь пришлый и
в монастырь их всего два раза ходил, а более и не пойду...
Старик распалился, заворчал с озлоблением. Георгий уже не рад
был, что задел эту больную струну Федора.
- Почали дома божие гаснуть, как лампада без масла, - возмущался
писарь, - только дымят, а не светят. Теперь у них Стефан-богохульник в
преподобных подвизается. В святые метит, а про грехи мирские не
забывает. От Кирилла не токмо что листов, и духу, почитай, не
осталось. Все к рукам прибрал: и "Слово", и дело. Ризы дорогие с икон
попрятал, то, говорит, татары пограбили. Когда те татары были, а он
все на них валит. Разорилась обитель... А до того, как епископскую
кафедру отсюда в Пинск перевели, была тут благодать...
Увлекшись воспоминаниями, Федор не заметил, как слушатель его
тихонько вышел за дверь. Не первый раз набожному старику приходилось
заканчивать свой рассказ о благодати прошлого в пустом покое. Редко
находился терпеливый человек, способный до конца выслушать жалобы на
новые порядки в православных монастырях и храмах. Старик привык к
этому и не обижался на легкодумную молодежь.
Георгий вышел на верхний двор. Город уже окутывал вечерний туман.
Кое-где горели костры. Возле них было шумно и весело. Доносились
песни, смех. Несмотря на поздний час, на улицах было много народу. В
городе становилось тесно от новых жильцов...
Георгий с радостью видел, что слова его падали на благодатную
почву. Он не знал, куда в точности отправлялись "прелестные листы", но
из Турова ежедневно уходили во всех направлениях гонцы, путные слуги,
унося в переметных сумах, в шапках или на груди под сорочкой
переписанные дьяками обращения.
Не хуже, чем "прелестные листы", доступные только знающим
грамоту, зазывали людей нищие старцы, слепцы-лирники. Они расходились
по всему Литовскому княжеству. С серьезными,
настороженно-сосредоточенными лицами пели свои печальные песни,
говорили свои душевные слова, указывали путь в город Туров.
С одним из таких нищих, чаще других заходившим в канцелярию
князя, Осипом, Георгий познакомился в первые же дни работы у
Глинского.
Осип, видно, был старшим среди жебраков*, выполнявших тайные
поручения. Придя во дворец, он подолгу беседовал с Андреем Дрожжиным,
потом собирал где-нибудь в углу двора свою братию, рассказывал, о чем
была беседа с паном Андреем, раздавал мелкие деньги, никогда не беря
себе ни гроша, и отправлялся в путь. (* Жебрак - нищий (белорусск.).)
С живым, привлекающим сразу внимание лицом, умный и бескорыстный
Осип нравился Георгию. Юноша охотно беседовал с ним, нередко узнавая
от бывалого жебрака то, что не доходило в канцелярию князя.
Возле сожженной татарами деревянной Преображенской церкви Георгий
встретил Осипа, сопровождавшего небольшую группу пришлых людей.
- Далеко ли собрался? - спросил Георгий.
- К пану войту нежданных гостей провожаю, - ответил Осип, на
минуту задерживаясь. - Нынче с татарами вместе прибыли. Слыхал небось,
войско наше как разбогатело? Брат князя Михайлы, князь Андрей, на
собственный кошт целый табун коней закупил. Сегодня пригнали нехристи.
Георгий не знал этого.
- Как же, - весело рассказывал Осип, - коней пригнали, а по пути
людишек себе заполонили. Еле наши отбили. Вот тебе и купцы, не то что
венгры, те честно идут.
- А венгры что? - поинтересовался Георгий.
- Большим обозом идут, - понизив голос, сообщил жебрак. - Будто
бы пищали и сабли везут. А ты сходи вон туда. - Осип махнул рукой в
сторону далеко видневшихся новых хаз*. - Там тебе хлопцы все
расскажут, поди, только о том языками молотят. (* Xаза (от латинского
слова "casa") - домик, лагерный барак. Отсюда позднее - казарма.)
Георгий направился вниз. Проходя по улицам, он с интересом
наблюдал многообразную жизнь города. Туров постепенно превращался в
большой военный лагерь. Выросли новые загороды, на земляном валу
появились пушки, умножилось количество кузниц, день и ночь наполнявших
город звонкой перекличкой молотов. Прибывали обозы, шумели пьяные
ратники возле одинокой корчмы в Заятелье. Лукавые горожанки распевали
песни, заманивая бравых воинов на берег Припяти. Перекликались
воротные часовые, опрашивая каждого входящего и выходящего.
Вспомнив рассказанное Алешем, Георгий невольно сравнивал Туров с
чешским "Табором". Казалось, скоро князь Глинский поднимет знамя
свободы, заиграют трубачи, ударят в бубны и литавры, всколыхнется,
ощетинится город лесом пик, сабель, крестьянских кос и рогатин...
поднося к самому лицу Язэпа завернутую в магерку райскую птицу.
Язэп, не понимая, посмотрел на руки Георгия.
- Вот она, - повторил тот, раскрывая магерку, - та самая, что у
Мосейки была...
В мягком войлочном колпаке шапки, как в гнезде, сидела красивая и
спокойная райская птица Андрея. Язэп улыбнулся, трясущимися руками
взялся за край магерки.
- Подымай! - закричали на Язэпа с берега.
- Ну, подымай! - заревел рядом голос покрученика.
Но Язеп бросил канат и, прижав к груди птицу, прыгнул через борт
на берег.
- Стой, быдло поганое! - Приказчик схватил суковатую палку и
метнулся к сходням.
Георгий преградил ему путь.
- Подожди, пане милостивый, - решительно сказал он, отнимая
палку. - Я за него стану, а Язэп скоро вернется.
И, не ожидая согласия, он взялся за толстый канат.
Приказчик остолбенел от удивления.
- Давай веселей! - крикнул Георгий.
Блок заскрипел, завизжал. Над узкой полоской реки, отделявшей
головной струг от берега, поплыли высоко поднятые связанные ободья. С
грохотом катились бревна, мягко шлепали рогожные мешки с золой.
Мышцы Георгия напряглись, кровь быстрее побежала по жилам. Из
груди сама собой вырвалась песня:
Зялены дубочак,
Куды нахилиуся?
Малады малойчик, чаго зажуриуся?
С берега ответили лесорубы:
О, я зажуриуся,
Што не ажаниуся!
Жани мяне, матка,
Жани маладога!
Песня наполнялась хриплыми мужскими голосами, ритмом дружного
труда, радостью теплого осеннего дня, росла и плыла над затихшей
солнечной рекой.
Глава V
Головной струг легко рассекал стреж светло-зеленой осенней реки.
За ним, не отставая, шли два других струга последнего в это лето
торгового каравана. Мимо уплывали пестрые берега, поросшие ольхой,
вербами, изредка кленом и молодыми дубами.
Деревья уже начали оголяться. Листодер - октябрь щедро сыпал на
землю медяки, золотил берега. Местами сквозь поредевшие ветви
виднелись желтые, опустевшие поля убогих крестьянских наделов. Звонко
хлопая длинными бичами, пастухи сгоняли по отлогому берегу стада на
водопой.
Изредка доносились голоса перекликавшихся в лесу женщин, вероятно
собиравших грибы или бруснику.
Впереди съезжались к середине реки две черные, просмоленные
душегубки. Рыбаки, стоя на коленях, одной рукой ловко орудуя веслом,
другой выбирали из воды опущенную на длинных шестах сеть.
Когда головной струг поравнялся с ними, рыбаки уже съехались
вместе и, оживленно переговариваясь, быстро освобождали запутавшуюся в
нитяных ячейках рыбу: видно, у них была удача.
- Бог в помощь! - крикнули им с палубы струга.
- Дякуем! - одновременно отозвались оба рыбака и поклонились
крикнувшему.
- Дякуем брюха не помажешь, - пошутил молодой багорщик, узнавший
знакомого рыбака, - позвал бы на уху, дядька Василь!
- Милости просим! - добродушно ответил рыжий Василь и, зачерпнув
деревянным черпаком со дна душегубки несколько небольших рыб, метнул
их на струг.
Сверкнув на солнце, по палубе рассыпалась серебристая плотва.
Багорщики только оглянулись на нее и, не став собирать, дружно
закричали рыбакам:
- Помогай бог, чтоб не последняя!
- С одной породы не навариста!
- Без ерша - не хороша!
Рыбаки рассмеялись, и оба, рыжий Василь и его товарищ, швырнули
на палубу еще несколько щупаков, мелких окуней и даже молодого соменка
в локоть длиной.
- Кушайте на здоровье!
С веселым оживлением багорщики бросились собирать скользящую по
палубе рыбу. Старый кормчий прикрикнул на них и, переложив руль,
отвернул струг от лодок.
Рыбаки отплывали, выгребая вверх по течению. Скоро они
поравнялись со стругами, шедшими вслед за головным. Оттуда послышались
голоса новых любителей ухи. Но рыбаки только ответили им на
приветствие, быстро повернув к берегу, заросшему густым камышом.
Снова медленно и плавно потянулись тихие берега, согретые
последним теплом осеннего солнца. Вверху бороздили голубую лазурь
журавли. Внизу отраженные водой Припяти облака ласково хлюпали о
просмоленные борта и терялись в мелких струях, расходившихся по
сторонам судна.
Легко и отрадно было на душе у Георгия. Все предвещало добрый
путь: и тихая даль красивой реки, и золотистые берега, и мягкий
солнечный день, и добрые рыбаки...
Все казалось наполненным любовью и дружбой.
Небольшая жертва, принесенная им ради избавления от несчастья
другого, решительный шаг, сделанный в защиту обиженного, открыли ему
ту единственную истину человеческого спокойствия и счастья, которая
неизменно приходит вслед за выполненным желанием сделать добро.
Кажущаяся невозможность отказа от некоторых собственных выгод и
удобств ради кого-то другого нередко сдерживает чистый порыв, делает
человека как будто житейски разумным, на самом же деле постепенно
отдаляет от окружающих, ожесточает и лишает радости дружбы.
"Если бы все люди, - размышлял Георгий, - так же, как они
стараются оградить себя от других, стремились бы помочь друг другу, то
зачем нужны были б великокняжеские законы и стражники? Разве должен
был бы тогда Язэп убегать от отца с матерью или отдавать за червонец
свою райскую птицу Андрей?"
Вспомнив об Андрее, Георгий улыбнулся. Как хорошо, что он сберег
деньги, полученные его другом Николаем у краковского менялы взамен
дорогого плаща. Это были последние деньги Георгия. Неизвестно, как
скоро он сможет заработать другие, но, ни на мгновение не задумываясь,
отдал он их пинскому ростовщику.
Язэп догнал Андрея уже в Заречье, на дороге в Велятичи. Вернуться
в Пинск Андрей наотрез отказался.
- Паничу скажи, - передавал он через Язэпа, - что век его ласки
не забуду. Приведет бог, отслужу за доброту. А в Пинске дел у меня не
осталось. Теперь мне туда путь закрыт.
Ушел на восток... Сколько тропок протоптано в эту сторону?.. На
восток... на восток... Вот и Язэп, тоскуя о друге, признался Георгию,
что хотел бежать вместе с Андреем "на русскую сторону", да побоялся.
Ведь он крест на бумаге хозяина своей рукой поставил.
Три больших струга шли вниз по течению. Извилистое русло реки с
песчаными откосами и перекатами таило немало опасностей для пловцов.
Стоя на носу головного струга, Язэп замерял глубину длинным шестом с
насечками.
- Круче давай! - кричал он кормчему. - Еще круче, под самые вербы
правь!
И, выждав некоторое время, вдруг командовал:
- Выпрямляй!
Судно послушно сворачивало на середину реки, обходя неожиданно
показавшийся из-под воды большой камень.
Язэп обладал удивительной памятью и чутьем. Однажды проплыв по
реке, он на всю жизнь запоминал ее виры* и отмели, безошибочно
угадывал обмелевшие или начавшие зарастать песком перекаты. Даже сам
кормчий, крепкий сухожилый старик, вечно ворчавший на багорщиков и
бурлачную голытьбу, затихал перед Язэпом, когда тот выходил на нос со
своим шестом. (* Вир - омут, глубокое место.)
Но выплывали струги на широкую ровную гладь, и оживление Язэпа
сменялось унынием. Он садился куда-либо в угол, среди бочек и мешков,
и молча смотрел на бегущую воду, словно искал в ней разгадку своим
невеселым думам.
Так плыли весь день. Скоро по правому берегу открылся Туров.
Первый этап пути пройден благополучно.
Кормчий стал на колени.
- Яко Давид-царь, воспою славу твою, яко твое есть царство, и
сила, и слава! - говорил старик нараспев.
Все бывшие на струге повеселели и стали готовиться к причалу.
Город лежал в низине между двумя песчаными мысами, образующими
широкую бухту. Разбросанные по берегу дома предместья, поднятые на
высокие сваи и украшенные деревянной резьбой, напоминали огромные
скворечни. Видно, здесь часто река заливала берега.
За насыпным валом, окружавшим город, виднелись купола храма,
крыши новых построек и на большом кургане возвышался серый каменный
замок. Вот и все, что успел рассмотреть с палубы струга Георгий.
Возле старой пристани толпилось много барж, лодок, стругов,
сновали люди, со скрипом двигались груженые телеги.
Необычное в этот час оживление на пристани удивило прибывших.
Удивление сменилось тревогой, когда, подойдя ближе, они увидели
расставленные на мостках гаковницы* и возле них вооруженных людей. С
левого берега, из-под кустов, вышли две плоскодонки и, держась посреди
реки, перегородили путь. На плоскодонках также были люди с оружием, но
не в форме жолнеров или ратников, а в обычном мещанском платье.
Вероятно, жители города. (* Гаковница - небольшая пушка.)
Едва струги причалили к торчащим из воды почерневшим сваям, как с
берега потребовали к себе старших. С первого и второго стругов сошли
кормчие, с третьего сбежал суетливый косоглазый покрученик.
Скоро до Георгия донесся его визгливый голос. Покрученику
объявили, что струги дальше не пойдут, а весь товар и прибывшие люди
останутся в Турове, на какой срок - неизвестно. Такова воля князя.
Всех прибывших из Пинска согнали под охраной на берег.
- Где это видано? - визжал косоглазый покрученик. - Купцов не с
почетом, а с пищалями встречают!.. Галганы туровские, христопродавцы!
Найду же я управу на них!
Проклиная и понося туровские порядки, косоглазый побежал искать
управу в магистрате. На пристани посмеивались стражники:
- Зря человек жар теряет...
- Магистрат теперь заодно с князем стоит.
Прибывшим предложили устроиться на ночь в полусожженном сарае.
Там уже находилось несколько человек, приплывших снизу и тоже
задержанных в Турове. Бурлаки о чем-то шептались в темных углах.
Кормчий тихо молился, готовясь ко сну.
Георгий поискал Язэпа и, не найдя его, прилег на охапке соломы.
Из отрывочных, доносящихся до него слов он не мог составить себе
представление о происходящем в городе, поняв лишь одно, что уйти из
города самовольно никто не имеет права.
Язэпа все не было.
Поздно ночью прибежал косоглазый покрученик. Теперь он проклинал
туровский магистрат, отказавшийся вступиться за его обиду. Осветив
спящих фонарем, он растолкал Георгия.
- Вот тебе, пан грамотей, бумага, перо. Напиши за ради бога
челобитную до князя. Сможешь ли?
- До какого князя? - спросил Георгий, беря бумагу.
- До Глинского, до князя Михаилы, он теперь сам тут.
Еще не успели сойти рубцы от розог на спинах мальчиков,
высеченных в память дружбы Глинского с Сигизмундом, еще только
отшумели салюты и фейерверки в честь избрания Сигизмунда великим
князем Литовским и королем Польским, как Глинский сделал первый ход в
своей двойной игре. Оставив короля в окружении придворных, усыпив его
верноподданнической лестью, князь Михайло уехал в свое имение Туров и
начал тайную подготовку к решительной схватке.
В Туров съезжались белорусские и украинские шляхтичи, мелкие
землевладельцы. Обиженные королем и богатыми магнатами, они тянулись к
Глинскому, надеясь на поддержку Москвы. Сходились в Туров и
посполитые, видя в князе Михайле защитника веры и обычаев от жестоких
притеснителей - литовско-польских феодалов и католических епископов.
В Турове обновлялись старые и строились новые укрепления.
Делалось это под видом восстановления недавно разоренной татарами
вотчины. А чтобы не было лишних языков, Глинский повелел запереть
город с суши и воды.
Струги и баржи, еще летом свободно заходившие в Туров на торговом
пути по Припяти и Днепру, теперь попадали в ловушку. Товары
перегружались в княжеские склады. Иногда за них расплачивались, а
иногда отделывались обещаниями. Людей переманивали на службу к
Глинскому. Купцы, отправившие свои караваны, долго не могли разыскать
их следы.
Улицы были оживлены, словно в дни большой ярмарки. То там, то
здесь виднелись шатры прибывших обозов. Почти на каждом шагу
встречались вооруженные люди. Мастеровые возводили новые временные
дома, чинили городские стены, укрепляли земляной вал. Особенно шумно
было в Заятелье и Запесочье, частях города, еще не залечивших раны
после нашествия татар 1502 года. Следы недавних жестоких битв
встречались в древней столице феодального княжества на каждом шагу.
С любопытством осматривая незнакомый ему город с высокого холма,
прозванного "тур-горой", возле вросших в землю каменных крестов,
Георгий вспоминал слышанное им раньше о Турове.
"Кто основал этот город? - думал Георгий. - Варяг ли по имени
Тур, принявший здесь христианство, или вырос он из простого селения
рыбаков? А может быть, пошло название города от зверя тура, в
неисчислимом множестве водившегося на берегах Припяти?"
По-разному говорилось. Слава Турова далеко разнеслась по Белой
Руси. Здесь был центр и оплот христианской веры всего полесского края.
Отсюда, из Туровского монастыря, расходились по всей русской земле
пламенные слова проповедника Кирилла, епископа Туровского, учителя
многих просвещенных монахов.
Сойдя к урочищу Городище, Георгий остановился возле колодца, в
котором, по преданию, крестился варяг Тур. Наклонившись над
полуобвалившимся срубом, он увидел в глубине слабое мерцание криницы.
Сквозь песок пробивалась, равномерно пульсируя, мутно-белая жидкость
растворенного известняка.
Это был тот самый "Тур-колодезь", легенду о котором слыхал
Георгий еще в Полоцке. Рассказывали, что злые татары, вырезав все
население города, закидали колодезь телами грудных младенцев и теперь,
вот уже сколько лет, бьет в колодце ключом из-под земли материнское
молоко, взывая о мести.
Не просто рождались такие легенды. Многое видал город Туров...
Что же готовилось в нем теперь?
- День добрый, панич! - услышал Георгий знакомый голос.
Оглянувшись, он увидел торопливо подходившего, запыхавшегося
Язэпа и с ним стражника. Если б Язэп не окликнул Георгия, тот не узнал
бы своего друга. Вместо рваной рубахи на детине была добротная
крестьянская куртка, сапоги. В руках он держал новую жолнерскую шапку.
- Насилу нашли тебя, - весело заговорил Язэп, - от князя приказ в
замок идти...
Большего ни Язэп, ни стражник объяснить не могли.
- Велено до князя доставить, - только повторил стражник.
Лицо Язэпа сияло. На вопрос Георгия, где он был и откуда у него
такая одежда, хлопец уже на ходу объяснил:
- Попрощался я ныне со всем, что ранее было. Ха, ха... Было, да
сплыло... Мосейка теперь сам до пана Кастуся пускай побежит, а я
теперь вольный!
- Кто же дал тебе волю? - радуясь за хлопца, спросил Георгий.
Язэп, взглянув на шагавшего рядом стражника, подмигнул ему. Оба
загадочно улыбнулись. Взяв Георгия за руку, Язэп шепнул в самое ухо:
- Князь Михайло... Он всем русским волю дает... и одежду, и
хлеб... Я теперь...
Он вдруг замолчал, испугавшись, как бы не сболтнуть чего лишнего.
С тревогой и любопытством вошел Георгий в княжеские покои. Лысый
дворецкий посмотрел на его запыленные сапоги и, неодобрительно чмокнув
обвисшими губами, показал на скамью в углу, возле широкой лестницы.
Георгий присел на скамью, раздумывая о том, что его ожидает.
Встреча с прославленным и всесильным князем тревожила юношу. Чего
хотел от него Глинский? Что происходит здесь?
Молодой белокурый шляхтич в нарядном кунтуше, с короткой саблей у
пояса, приоткрыв тяжелую дверь, негромко спросил:
- Дозволит ли ваша мосць? Тот человек разыскан...
- Пусть войдет, - ответил ему густой, сильный голос.
В широкой с низкими сводами комнате, устланной коврами и
украшенной резными изделиями на русский манер, возле небольшого,
покрытого парчовой скатертью стола, заваленного свитками бумаг, стояли
два человека.
Георгий сразу понял, кто из двоих был князь Глинский.
Статный, широкоплечий, с гордо посаженной головой, одетый в
шелковый домашний полукафтан, с дорогим перстнем на пальце левой руки,
Глинский, не обратив внимания на вошедшего, продолжал беседу с
почтительно стоящим перед ним толстым паном с длинными, по старой
польской моде завитыми усами.
- Поляк мудр после беды, - говорил, очевидно разгоряченный
спором, князь, - и нам, пан Андрей, забывать того не след.
- Так, - односложно ответил Андрей Дрожжин, слуга и поверенный
Глинского и, предостерегая князя, кивнул на вошедшего Георгия.
Глинский взял со стола бумагу.
- Ты писал? - нахмурившись, обратился он к Георгию.
Георгий узнал челобитную, написанную им утром по просьбе
косоглазого покрученика.
- Писал я, - смело ответил он, но, не зная, какова судьба
челобитной, на всякий случай разъяснил: - По жалобному делу от
старшего на стругах, где я попутчик.
- Стало быть, за проезд эта услуга? - улыбнулся Глинский.
- И слава грамоты сей не за тобой? Cui honor, cuidecus, cui
vectigal*, - со смешком сказал Дрожжин, важно поправляя усы. (* Кому
честь, кому слава, кому дань (лат.).)
Георгия почему-то задел этот смешок и, обращаясь к Дрожжину, к
которому он сразу почувствовал неприязнь, резко ответил:
- Ubi oficium ibi beneficium*. (* Где долг, там и заслуга
(лат.).)
- Браво, - весело сказал Глинский, - от меня это не раз слыхал
пан Андрей. По заслугам! Однако... ты поляк? Учен?
- Я русский, - ободренный похвалой князя, ответил Георгий. -
Учился в Кракове до степени бакалавра, теперь же направляюсь в город
Киев за новыми знаниями.
- В Киев? - тихо переспросил Глинский и взглянул на Дрожжина. -
Вот что, пан бакалавр, - мягко сказал он, подходя ближе к Георгию, -
челобитную ты написал разумно и грамоту добро знаешь. Затем и велел
сыскать тебя. А только струги я отпустить не могу. Да и людей, что
разом с тобой прибыли... - Глинский взглянул в упор в глаза Георгию. -
Кто хочет мне служить - приму с радостью. Мне каждый потребен,
особливо русский да грамотный. Что скажешь?
- Нет, князь, - ответил Георгий, - я не служить, а учиться иду и
здесь не останусь. Отпусти меня.
Глинский с любопытством смотрел на юношу, осмелившегося говорить
так независимо. Вон Дрожжин сколько лет рядом, а все вздрагивает,
когда к нему обернешься. Положив руку на плечо Георгия, Глинский
сказал более твердо:
- Оставайся, побеседуем, потолкуем, авось решение твое
переменится, когда дела наши поймешь... А что до Киева, и туда
сходишь. Сам отправлю, как время придет.
Глава VI
В Киев Скорина попал не скоро. Ни высокие стены, ни княжеские
дозоры, дни и ночи охранявшие городские ворота, ни отсутствие денег,
необходимых для дальнейшего путешествия, не удержали бы юношу, если бы
его не захватили события, начавшие развиваться в Турове.
От зари до сумерек сидел Георгий в полутемном покое княжеского
дворца, где несколько монастырских писцов переписывали составляемые им
обращения, или, как тогда их называли, "прелестные листы", прельщавшие
"всех, от единой веры и единого языка на свет божий нароженных,
собираться под стяги защитника нашего - князя Михаqлы Глинского".
В канцелярии князя были заведены порядки не хуже, чем при
королевском дворе. По примеру того, как делалось это еще при Казимире
Великом, у Глинского велись книги записей - "Справы судные", "Дани",
"Аренды", "Реестры разных отправ".
Заполняя страницы книг, едва обученные грамоте писцы вносили в
них не столько описания действительно важных событий, сколько то, что
было "им по руке".
Книгой "Реестра разных отправ" ведал наистарейший полуглухой
писарь Федор Янушкович, служивший в канцелярии Александра и после его
смерти перешедший к Глинскому.
На одной из страниц книги Федор записал:
"Тут початы писатыса про память отправы листов его милости, князя
Михайлы, до панов и бояр и до разных земян и люду лета 1506, ноября 20
ден, индикт 10. А писаны те листы в Турову, повелением его милости
князя, ученым бакаляром Франтишком и во множестве переписаны дяками.
Которы чисты отданы его милости князю, а которы обшарпаны тые
заглажены.
Дале не было чего писати у той ден, а што было, тое записал я,
писар Федька Янушков сын".
Старик присыпал мелким песком страницу, аккуратно закрыл книгу и
перекрестил зевающий рот.
Георгий тоже отложил перо. Он устал. Мысли начинали путаться,
трудно находились необходимые слова.
- Много листов сегодня до князя отправил? - громко спросил он
старого писаря.
- Что тебе? - приставив ладонь к уху, переспросил Федор.
- Листов, говорю, много ли?
- Почитай, половина обшарпана, - думая о своем, ответил
глуховатый старик. - Совести у людей нет. По такому святому делу
пишут, будто слепые. Тут каждую литеру нужно от самого сердца вести,
душевно выписывать, а они, писаришки негодные, все пообшарпали. Мне же
от князя срам...
- Да, от самого сердца надобно... - задумчиво повторил Георгий,
не слушая ворчания старика. В переписке ли дело? Были бы слова не
обшарпаны... от самого сердца... Где взять пример? У каких писателей?
- Скажи, дядька Федор, - нагнувшись к писарю, спросил Георгий, - не
осталось ли в Турове списков со "слов" покойного епископа Кирилла?
- Не ведаю, - ответил рассерженный на переписчиков старик, -
может быть, и осталось, не у меня про то спрашивать. Я здесь пришлый и
в монастырь их всего два раза ходил, а более и не пойду...
Старик распалился, заворчал с озлоблением. Георгий уже не рад
был, что задел эту больную струну Федора.
- Почали дома божие гаснуть, как лампада без масла, - возмущался
писарь, - только дымят, а не светят. Теперь у них Стефан-богохульник в
преподобных подвизается. В святые метит, а про грехи мирские не
забывает. От Кирилла не токмо что листов, и духу, почитай, не
осталось. Все к рукам прибрал: и "Слово", и дело. Ризы дорогие с икон
попрятал, то, говорит, татары пограбили. Когда те татары были, а он
все на них валит. Разорилась обитель... А до того, как епископскую
кафедру отсюда в Пинск перевели, была тут благодать...
Увлекшись воспоминаниями, Федор не заметил, как слушатель его
тихонько вышел за дверь. Не первый раз набожному старику приходилось
заканчивать свой рассказ о благодати прошлого в пустом покое. Редко
находился терпеливый человек, способный до конца выслушать жалобы на
новые порядки в православных монастырях и храмах. Старик привык к
этому и не обижался на легкодумную молодежь.
Георгий вышел на верхний двор. Город уже окутывал вечерний туман.
Кое-где горели костры. Возле них было шумно и весело. Доносились
песни, смех. Несмотря на поздний час, на улицах было много народу. В
городе становилось тесно от новых жильцов...
Георгий с радостью видел, что слова его падали на благодатную
почву. Он не знал, куда в точности отправлялись "прелестные листы", но
из Турова ежедневно уходили во всех направлениях гонцы, путные слуги,
унося в переметных сумах, в шапках или на груди под сорочкой
переписанные дьяками обращения.
Не хуже, чем "прелестные листы", доступные только знающим
грамоту, зазывали людей нищие старцы, слепцы-лирники. Они расходились
по всему Литовскому княжеству. С серьезными,
настороженно-сосредоточенными лицами пели свои печальные песни,
говорили свои душевные слова, указывали путь в город Туров.
С одним из таких нищих, чаще других заходившим в канцелярию
князя, Осипом, Георгий познакомился в первые же дни работы у
Глинского.
Осип, видно, был старшим среди жебраков*, выполнявших тайные
поручения. Придя во дворец, он подолгу беседовал с Андреем Дрожжиным,
потом собирал где-нибудь в углу двора свою братию, рассказывал, о чем
была беседа с паном Андреем, раздавал мелкие деньги, никогда не беря
себе ни гроша, и отправлялся в путь. (* Жебрак - нищий (белорусск.).)
С живым, привлекающим сразу внимание лицом, умный и бескорыстный
Осип нравился Георгию. Юноша охотно беседовал с ним, нередко узнавая
от бывалого жебрака то, что не доходило в канцелярию князя.
Возле сожженной татарами деревянной Преображенской церкви Георгий
встретил Осипа, сопровождавшего небольшую группу пришлых людей.
- Далеко ли собрался? - спросил Георгий.
- К пану войту нежданных гостей провожаю, - ответил Осип, на
минуту задерживаясь. - Нынче с татарами вместе прибыли. Слыхал небось,
войско наше как разбогатело? Брат князя Михайлы, князь Андрей, на
собственный кошт целый табун коней закупил. Сегодня пригнали нехристи.
Георгий не знал этого.
- Как же, - весело рассказывал Осип, - коней пригнали, а по пути
людишек себе заполонили. Еле наши отбили. Вот тебе и купцы, не то что
венгры, те честно идут.
- А венгры что? - поинтересовался Георгий.
- Большим обозом идут, - понизив голос, сообщил жебрак. - Будто
бы пищали и сабли везут. А ты сходи вон туда. - Осип махнул рукой в
сторону далеко видневшихся новых хаз*. - Там тебе хлопцы все
расскажут, поди, только о том языками молотят. (* Xаза (от латинского
слова "casa") - домик, лагерный барак. Отсюда позднее - казарма.)
Георгий направился вниз. Проходя по улицам, он с интересом
наблюдал многообразную жизнь города. Туров постепенно превращался в
большой военный лагерь. Выросли новые загороды, на земляном валу
появились пушки, умножилось количество кузниц, день и ночь наполнявших
город звонкой перекличкой молотов. Прибывали обозы, шумели пьяные
ратники возле одинокой корчмы в Заятелье. Лукавые горожанки распевали
песни, заманивая бравых воинов на берег Припяти. Перекликались
воротные часовые, опрашивая каждого входящего и выходящего.
Вспомнив рассказанное Алешем, Георгий невольно сравнивал Туров с
чешским "Табором". Казалось, скоро князь Глинский поднимет знамя
свободы, заиграют трубачи, ударят в бубны и литавры, всколыхнется,
ощетинится город лесом пик, сабель, крестьянских кос и рогатин...