Страница:
супруга. Если же вдова вторично выходила замуж, то и полученная ею
часть так же становилась спорной.
Адверник не имел родни, которая могла бы оспаривать права
Маргариты, кроме племянника, давно исчезнувшего из виду. Все же суд
отказал издать соответствующее постановление, ссылаясь на то, что
наследники могут объявиться.
Георгий и его друзья догадывались, что судебная волокита возникла
не случайно, что снова чья-то умелая рука держит и направляет все это
дело. Чтобы ускорить дело, нужно было потратить немало денег на
подкупы и взятки. Наличных же денег было немного. Большая часть
состояния покойного Юрия Адверника находилась в долгах, торговых
складах, товарах. Маргарита всеми силами старалась помочь своему мужу,
но много ли могла она сделать?
Однажды - это было вскоре после их свадьбы, - гуляя в саду,
Маргарита услышала голос Георгия. Она быстро пошла ему навстречу и
вдруг остановилась, пораженная...
По солнечной дорожке шел юноша. Это был Георгий, но чудесно
преображенный, совершенно такой же, каким он был тогда, в Кракове. Она
даже вскрикнула, но в тот же миг увидела за спиной юноши другого,
сегодняшнего Георгия.
- Гляди, какого гостя я привел к тебе, дорогая, - улыбаясь,
пояснил он. - Это Роман, племянник наш. Сын брата Ивана.
Маргарита, не отрываясь, смотрела на Романа. Действительно, это
было поразительное сходство.
Маргарита приняла Романа, как сына. Он был умным и
сообразительным юношей и деятельно помогал своему отцу в делах. В
Вильну он приехал по отцовскому поручению.
"Стал я слаб, - писал брату Иван из Познани, где задерживали его
торговые дела, - только и отраду вижу в сыне Романе, помощнике и
советчике моем. Ты право имеешь на наследство. Доколе мне твою долю у
себя хранить? Разделимся, брат. Коли умру, совесть моя будет чиста..."
Из рассказов племянника Георгий узнал, что дела Ивана Скорины
сильно пошатнулись. Немало пострадал он от последней войны, да и
теперь отношения между Польшей и Москвой весьма препятствовали
торговым связям Полоцка с иными городами. К тому же король, собирая
средства для новой войны, все сильнее прижимал белорусское купечество.
По поручению отца Роман предложил Георгию вложить некоторую сумму
денег в предпринятое им торговое дело. Георгию было не вполне ясно, о
чем заботился Иван, предлагая ему вступать в компанию: о пользе ли
младшего своего брата, либо о пополнении недостающих на закупку
большой партии товара средств. Но, поразмыслив, согласился. Деньги
были взяты из наследства Маргариты, и расписка, подписанная Романом,
была выдана на ее имя.
Юноша пробыл в Вильно около двух недель. Георгий и Маргарита
сердечно полюбили племянника за его доброту, веселость и открытый,
честный нрав. И он, в свою очередь, крепко привязался к ним. Перед
дядей, чья слава разнеслась теперь по всем русским землям, он
испытывал восторженное преклонение. Но когда Георгий предложил Роману
переселиться в Вильну и заняться науками, юноша отказался, объяснив,
что не может покинуть отца и что сам больше чувствует склонность к
торговому делу. Георгий не стал уговаривать его.
После отъезда Романа Георгий со дня на день ждал брата в Вильну,
но тот все не приезжал. А теперь прибыло известие о тяжкой его
болезни.
Как ни горько было Георгию разлучаться с женой, а все же ехать в
Познань было необходимо. Помимо желания увидеть брата, может быть в
последний раз, нужно было подумать о делах.
Георгию так и не суждено было свидеться с братом. Дней за пять до
его приезда Иван Скорина скончался. Вместе с осиротевшим Романом
Георгий посетил тихое кладбище и отслужил заупокойную службу на могиле
Ивана. А дальше начались хлопоты по разделу имущества. Положение
оказалось еще худшим, чем Георгий предполагал.
Вся наличность покойного была вложена в большую партию кож,
хранившуюся на складе у познанского купца Якова Корбы. Здесь было
двести шестьдесят больших кусков отличной тонкой кожи по одному
злотому штука, пятьсот кусков такой же кожи, только поменьше,
именуемой кожевниками "чимче", десять рысьих шкур по три с полтиной
каждая, да еще сорок семь тысяч кусков простой кожи, оцененных в
двадцать злотых за тысячу.
Стоимость всей партии немногим превышала тысячу семьсот злотых.
Товар оставался непроданным, ибо цены на кожу, как разъяснил Роман,
несколько понизились, и нужно было выждать время, чтобы не потерпеть
убытка. Расходы, понесенные покойным, были высоки, а сумма его долгов
составляла около половины стоимости товара. Немец Клаус Габерланд,
который вел дела еще с покойным Лукой Скориной и которого Георгий
помнил с детства, предъявил иск к наследникам Ивана на пятьсот злотых,
жена Якова Корбы - на тридцать да слуга покойного Ивана, Ешко
Стефанович, - на пятьдесят.
После раздела, произведенного познанским магистратом, наследникам
достались жалкие крохи. Правда, оставались еще отчий дом и лавка в
Полоцке, но Георгий не счел себя вправе забирать долю этого скромного
имущества у семьи покойного брата, который всю свою жизнь вел дело.
Поэтому он заявил Роману, что отказывается от наследства и
удовлетворится только расчетом по вложенной в дело от имени Маргариты
сумме. За неимением наличных денег племянник предложил отдать ему
двадцать пять тысяч кусков простой кожи.
- Что стану я делать с этой кожей? - в недоумении спросил
Георгий.
Роман пояснил, что и свою партию кожи он намерен везти в Гданск,
так как в Познани ее продавать невыгодно, а стало быть, сможет взять с
собой и дядин товар и, продав его в Гданске, вернуть Георгию долг с
прибытком. На том и порешили. Покончив с судебными формальностями,
Георгий и Роман покинули Познань. Проехав вместе часть пути, они
распрощались. Роман направился в Гданск, Георгий - в Вильну.
Дома его ждала новая неприятность. За время его отсутствия к
Маргарите явился незнакомец, назвавшийся Михасем Адверником. Он
заявил, что пан Юрий приходился ему дядей и что, поскольку вдова
покойного вступила вторично в брак, он является единственным законным
наследником. На другой день после приезда Скорины он явился снова. Это
был человек уже не первой молодости, неопрятно одетый, с нехорошими,
бегающими глазами. Говорил он тихим, глухим голосом, и Георгий обратил
внимание на то, что он неправильно, на польский лад, произносит
белорусские слова. Михась объяснял это тем, что с давних пор живет в
польских городах и отвык от родной речи. Георгию он показался
подозрительным. Единственным доказательством его родства с паном Юрием
было письмо покойного к нему. Однако доказательство это могло быть
признано судьями убедительным. Георгий предложил Михасю полюбовно
уладить спор, но тот нагло отказался, требуя наследства полностью.
Все оборачивалось как нельзя более скверно. Деньги таяли,
предстояла запутанная, долгая, разорительная тяжба. А тут еще явился
шляхтич со двора воеводы с извещением о том, что пан воевода требует
доктора Франциска к себе. Сердце у Скорины вовсе упало. Он не
сомневался в том, что на него свалится новый удар. Не сказав жене
ничего, Георгий отправился к воеводе.
Однако на этот раз он испытал приятное разочарование. Пан
Гаштольд принял Георгия милостиво и объявил ему, что владетель
Пруссии, герцог Альбрехт, прослышав об учености и типографском
мастерстве доктора Франциска Скорины, приглашает его к своему двору в
Кенигсберг для устройства большой печатни, обещая щедро вознаградить
его. Георгий быстро взвесил выгоды и невыгоды этого предложения.
Получив вознаграждение, он вернется в Вильну, освободится от опутавшей
его паутины тяжб и денежных затруднений, расширит свою друкарню,
издаст "Большую Подорожную Книгу"... К тому же у немцев, говорят, есть
ныне разные новшества в печатном деле и кое-что можно от них
заимствовать, а может, удастся найти там и добрых мастеров.
Поблагодарив воеводу, он изъявил свое согласие.
Гаштольд остался доволен ответом Скорины, видимо радуясь случаю
сбыть с рук этого беспокойного друкаря, из-за которого ему не раз уже
приходилось сносить укоры епископа и барона фон Рейхенберга.
Прощаясь с Георгием, Маргарита, улыбнувшись, тихо шепнула ему:
- Возвращайся скорее, Франек... Я жду ребенка...
Прусский герцог Альбрехт Гогенцоллерн в те времена был одной из
восходящих звезд на европейском небосклоне. Сын Фридриха, маркграфа
Ансбахского, и племянник по матери польского короля Сигизмунда, он в
возрасте двадцати лет был избран гроссмейстером Тевтонского ордена.
Альбрехт Гогенцоллерн был не менее жаден, чем его предки, и решил
продолжить наступление немцев на земли восточных славян, начатое
разбойничьими немецкими рыцарскими орденами много веков назад. Но
самонадеянный и надменный, как большинство его предшественников, новый
гроссмейстер все же оказался способным понять ту очевидную истину, что
немецким полчищам никогда не одолеть объединенных сил славянства,
особенно теперь, когда за польскими и литовскими землями встала
могучая славянская держава - Москва. Альбрехт решил прибегнуть к
другим средствам, зная, что там, где подчас бессильно оружие, хитрая
уловка и коварная интрига могут сделать многое. А по этой части он был
великим мастером. Гогенцоллерн стал настойчиво вести политику раскола
славян. Пользуясь своими родственными связями с Сигизмундом, он то
пытался урвать от Польши всякие выгоды, то заговаривал о союзе с
великим князем Московским, обещая помочь ему в борьбе с польским
королем, то вероломно изменял обязательствам.
В 1519 году Альбрехт начал войну со своим дядей Сигизмундом. Не
добившись победы, он, однако, сумел выговорить у короля предоставление
ему в качестве лена Прусского герцогства. Это было далеко не то, о чем
мечтал Альбрехт, ибо не вассалом польской короны стремился он стать, а
господином Польши. И все же это был первый шаг.
Альбрехт отдавал себе отчет в слабости Тевтонского ордена.
Могущество немецких псов-рыцарей безвозвратно ушло. Орден теперь
влачил жалкое существование. Папа дорожил дружбой короля Сигизмунда, и
Тевтонский орден не мог рассчитывать больше на помощь римского
престола в борьбе с Польшей. Немецкие рыцари-разбойники были навсегда
опорочены в глазах православного населения Литвы и Руси, и одно имя их
вызывало в народе лютую ненависть.
Нет, Тевтонский орден не мог привести Альбрехта Гогенцоллерна к
заветной цели. И он обращает свой взор в другую сторону. Все громче
звучит в Германии имя Лютера. Не только горожане, но и немецкое
рыцарство и многие владетельные князья пристают к виттенбергскому
реформатору. Это заслуживает серьезного внимания.
Приехав в Нюрнберг, Альбрехт близко сходится с одним из видных
лютеранских деятелей Андреем Осеандром. Несколько позже герцог
отправляется к самому Лютеру и ведет с ним долгие беседы. Наконец
решение принято. Альбрехт круто меняет курс. Он издает постановление о
секуляризации* Тевтонского ордена и из фанатичного католика внезапно
превращается в ревностного протестанта. Он стремится насадить
лютеранство не только в пределах Пруссии, но и в Польше и Литве.
Подобно самому Мартину Лютеру, прусский герцог надеялся, что послужить
целям германского натиска на Восток способна скорее реформация, нежели
пошатнувшийся и ненавистный восточным славянам воинствующий
католицизм. К тому же, став лютеранином, он мог рассчитывать на союз с
прочими протестантскими князьями Германии и таким образом обрести
более значительный вес и независимость в отношениях со слабеющим
Польским королевством. И ему удалось достигнуть немалых успехов.
Король Сигизмунд вынужден был считаться с Альбрехтом и даже искал его
дружбы. Этим и объясняется та предупредительность, с которой виленские
власти выполнили просьбу Гогенцоллерна. (* Секуляризация - переход
поместий или учреждений из церковного в светское владение.)
Георгий до сих пор мало интересовался Пруссией и имел самые
отрывочные сведения о герцоге Альбрехте. Но и то немногое, что
пришлось ему слышать, внушало опасения. "Чего хочет от меня этот
человек? - думал Скорина дорогой. - Хорошо, если только того, о чем
писал он воеводе".
Герцог принял Скорину немедленно. Он сидел в высоком золоченом
кресле. На его строгом черном платье не было ни драгоценностей, ни
украшений. Так же просто и строго были одеты вельможи и лютеранские
пасторы, окружавшие герцога. Они беседовали долго. Альбрехт говорил,
что стремится всемерно содействовать просвещению своих подданных и для
этой цели создает школы и печатни.
- Известно нам, - сказал герцог, глядя на Скорину холодными
голубыми глазами, - что и ваш народ немало пострадал от монахов и
ксендзов польских и весьма враждебен римской церкви.
Георгий подтвердил это. Герцог сказал, что имя доктора Франциска
Скорины и его книги, напечатанные на понятном народу языке, стали
известны в Кенигсберге и вызвали всеобщий интерес и сочувствие к
трудам ученого мужа виленского. Затем он осведомился об отношении
Скорины к Лютерову учению.
Георгий, помня о своем решении соблюдать осторожность, ответил
уклончиво:
- Некоторые люди считали меня последователем Лютера. Однако в
действительности я не принимаю участия в распрях между католиками и
лютеранами. И с учением Лютеровым знаком недостаточно хорошо...
"Знает ли он о моей встрече с Лютером?" - пытался угадать
Георгий. Но тот, видимо, удовлетворился ответом и, кивнув головой,
повторил, что добрая молва о деятельности доктора Франциска внушила
ему мысль пригласить его к себе для помощи в деле книгопечатном.
- Я хочу, чтобы доктор Франциск был моим главным помощником в
книгопечатании. Вы осмотрите имеющуюся здесь типографию и сами
увидите, что нужно... - сказал герцог.
- У вашей светлости нет ни одного печатного мастера?
- Есть, и, кажется мне, довольно искусный. Он также является и
врачом. Но человек этот принадлежит к отверженному иудейскому племени,
и я не могу вполне доверять ему. Особенно же в печатании священных
христианских книг... Сейчас вы увидите его. - И герцог приказал
привести Товия.
Еврея ввели в зал. Это был пожилой тощий человек, одетый в черный
длиннополый кафтан. Курчавые волосы, выбивавшиеся из-под ермолки, и
длинная борода были перевиты серебряными нитями. Большие черные,
глубоко сидящие глаза глядели испуганно и тоскливо.
- Товий! - сказал герцог. - Приехавший к нам из Вильны доктор
Франциск отныне будет твоим хозяином. Будь покорен и не перечь ему ни
в чем... Вы же, доктор Франциск, можете распоряжаться иудеем по вашему
усмотрению. Советую не проявлять в обращении с ним излишней мягкости,
ибо это способно еще больше развратить его грешную душу.
Глава VI
Уже три месяца прошло с того дня, как уехал Георгий, а от него
все еще не было никаких известий. Маргарита никуда не выходила из
дому, проводя дни в тревожных размышлениях. Гинек трогательно
заботился о жене своего учителя. Ее часто навещали друзья: супруга
Бабича, Богдан и другие деятели братства, но посещения их не могли
рассеять чувства одиночества.
Как-то раз, когда Гинек ушел в друкарню и Маргарита была одна в
доме, к ней снова явился Михась Адверник. Ей не хотелось оказаться
наедине с этим неприятным и подозрительным человеком, но она считала
себя обязанной принять родственника пана Юрия.
Михась осведомился о том, когда должен возвратиться доктор
Францишек, и сказал:
- Обстоятельства мои таковы, что более ждать не могу. Сегодня я
подал мою жалобу в суд... Однако если пани Маргарита окажется более
сговорчивой, то можно будет дело прекратить... - И многозначительно
добавил: - Я думаю, что для пани будет полезнее поладить мирно. Ибо на
суде могут открыться некоторые не совсем выгодные для пани и ее нового
мужа подробности...
Маргарита удивленно взглянула на него.
- Не понимаю, о чем ты ведешь речь... Ни мне, ни мужу моему
нечего скрывать от людей...
- Как знать? - усмехнулся Михась. - Найдутся в Вильне люди,
которые смогут рассказать судьям о тайной связи, существовавшей с
давних пор между пани Маргаритой и Францишком Скориной. И возможно,
судьи сочтут, что... безвременная смерть несчастного моего дяди...
Маргарита выпрямилась:
- Как ты смеешь!
Михась невозмутимо усмехнулся:
- Не гневайтесь, прекрасная пани, некогда приходившаяся мне
теткой...
Она дрожала от бессильного гнева... В этот миг, отстранив
растерянного слугу, вошел Николай Кривуш.
- О, пан Николай! - обрадовалась Маргарита.
Опустившись на одно колено, Кривуш галантно приложился к руке
пани.
- С глубокой грустью я наблюдаю, - сказал Николай, - что с
отъездом моего друга пани развлекается с другими кавалерами.
- Что вы, пан Николай! - воскликнула Маргарита. - Это Михась
Адверник, племянник покойного пана Юрия. Он явился по делу...
Она взглянула на своего неприятного посетителя. Тот поднялся с
места и, глядя в сторону, сказал:
- Мне пора идти. Приветствую любезную пани.
Кривуш пристально посмотрел на Михася.
- Так это ваш племянник? - спросил он. - Вы говорите, его зовут
Михась?
Племянник быстро пошел к двери. Кривуш преградил ему дорогу.
- О, юноша! - сказал он насмешливо. - Не стыдно ли тебе забывать
старых знакомых?
- Я вас не знаю, - пробормотал Михась, пытаясь пройти мимо
толстяка.
- "Спеши медленно" - гласит латинская пословица, - сказал Кривуш,
распростерши руки. - Присядь, мой друг, и побеседуем.
Михась опустился на стул.
- Давно ли, пани Маргарита, вы знаете вашего племянника?
- Я не знала его прежде, - ответила Маргарита, все больше
удивляясь. - Он появился только теперь.
- Для чего же он явился к вам? - продолжал Кривуш свой допрос. -
Только для того, чтобы изъявить свои родственные чувства?
- Нет, он требует наследства пана Юрия.
- О, алчность! - Кривуш воздел руки к небу. - Во что превратила
ты этого благородного и тихого юношу!.. Однако, пани Маргарита, почему
вы, никогда не видев прежде сего пана, поверили тому, что он является
племянником вашего покойного супруга?
- Он показал мне письмо, писанное рукой пана Юрия.
Кривуш похлопал Михася по плечу:
- Недурно придумано, дружок!
И, обратившись к Маргарите, сказал:
- Не сочтите за труд, любезная пани, оставить нас наедине на
несколько минут. Нам с паном нужно серьезно потолковать.
Окончательно сбитая с толку, Маргарита вышла из комнаты.
- Итак, Криштоф Дымба, тебе надоело твое благозвучное имя и ты
решил взять другое? - спросил Кривуш. - Какие причины побудили тебя к
этому?
- А тебе что за дело? - Он стоял, сжав кулаки, с перекошенным от
злобы лицом.
- Сейчас объясню, - серьезно сказал Кривуш. - Мне действительно
не было дела до твоих плутней в Кракове, ибо об этом надлежало бы
тревожиться королевским судьям. Что касается ограбления тобой
монастыря близ Люблина, то я вовсе не собирался выступать на защиту
отцов францисканцев... Но теперь, Криштоф, ты захотел ограбить и
опорочить моих друзей. Вот этого-то я не допущу...
- А что можешь ты сделать? - спросил Криштоф.
- Очень немногое: сообщу судьям о твоих прошлых подвигах.
- Так они тебе и поверили!
- О, не беспокойся, друг мой. Кроме меня, найдутся люди, хорошо
знающие тебя, например люблинский аббат Амвросий, начальник краковской
стражи и другие.
- У меня есть могущественные покровители, - сказал Криштоф.
- Догадываюсь, - невозмутимо ответил Кривуш, - но, когда ты
будешь разоблачен, кто захочет опозорить свое имя связью с вором,
мошенником и святотатцем?
- Кривуш! - сказал Криштоф смиренно. - Я мог бы поделиться с
тобой.
- Ха-ха-ха! - рассмеялся Кривуш. - Ты, видно, шутник, братец
мой... Быть может, Николай Кривуш грешен в том, что водит знакомство с
проходимцами, подобными тебе. Но он никогда не похищал чужого и не
покидал в беде друзей... Криштоф, друг мой, тебе не повезло... Однако
как попало к тебе письмо, адресованное Михасю Адвернику?
- Мы были друзьями и жили вместе...
- Понимаю. Ты убил его?
- Что ты! Клянусь святым крестом, он умер от болезни... После его
смерти остались лишь жалкие лохмотья.
- И среди них - письмо?
- Да.
- А затем ты решил отправиться с этим письмом в Вильну, чтобы,
разжалобив Адверника болезнью Михася, выудить несколько сот злотых?
Криштоф молчал.
- Понятно... Приехав сюда, ты узнал о смерти пана Юрия, и тут в
голову тебе взбрела блестящая мысль... Ты решил выдать себя за
умершего Михася, которого пани Маргарита никогда не видела в глаза.
Это - рискованное дело. Ведь на суде потребуют свидетелей, знавших в
лицо бедного Михася.
- Мы были немного похожи друг на друга, и... мне обещали...
- ...что суд будет благосклонен и найдутся свидетели,
утверждающие, что ты - это не ты?
- Ну да...
- Как видишь, не зря Николай Кривуш изучал логику в Краковском
университете... Продолжаем наше рассуждение... Увидев, что пани
заупрямилась, ты пригрозил судом. Но долго не решался привести в
исполнение угрозу, потому что питаешь к судам природную неприязнь...
- Еще бы! - буркнул Криштоф.
- Все же через некоторое время ты обратился в суд. Что же
случилось?.. Ясно: этого потребовали твои могущественные покровители.
Криштоф с почтительным удивлением слушал.
- Кто же эти покровители, вернее, покровитель? Отвечу и на этот
вопрос. Его имя - барон Иоганн фон Рейхенберг.
- Уж не колдун ли ты? - воскликнул потрясенный Криштоф.
- Я и сам подозреваю, - ответил Кривуш, приняв величественную
позу, - что господь наградил меня пророческим даром. И потому не
советую тебе ссориться со мной.
- Что же я должен сделать?
- Ты пойдешь в суд и в моем присутствии возьмешь обратно свою
жалобу. Покончив с этим, ты не позже завтрашнего дня покинешь Вильну.
- А мои расходы? Кто оплатит их?
- О, жалкое подобие человека! - негодующе воскликнул Кривуш. - Ты
тревожишься о деньгах, когда я тебе дарую самое ценное из сокровищ
земных - твою свободу. Стоит мне пожелать, и ты сегодня же очутишься в
темнице и получишь не менее ста плетей в придачу. Впрочем, иногда в
таких случаях с успехом применяются не менее приятные вещи. Итак, я
жду ответа.
Понурив голову, Криштоф тихо сказал:
- Лучше бы нам поделиться...
Кривуш распахнул дверь и пригласил Маргариту.
- Этот пан страдает тяжким недугом, - сказал он. - Во время
припадков он способен перепутать все на свете. Неоднократно ему
случалось принимать чужое имущество за свое, теперь же он забыл имя
Криштоф, коим нарекли его при святом крещении, и назвался именем
усопшего Михася Адверника. Но Николай Кривуш, обладая редким
искусством исцеления подобных недугов, привел пана в полное сознание.
Пан Криштоф Дымба, - обратился он к проходимцу, - вы свободны!
Через крошечную отдушину в подземелье проникал слабый серый свет.
По холодным, заплесневевшим стенам ползали мокрицы. Воздух каземата
был насыщен сыростью и зловонием. В углу на кучке соломы, скорчившись,
сидели двое мужчин. Ноги их были скованы одной цепью так, что если бы
один захотел подняться, то другой должен был следовать за ним. Одежда
их была разодрана и грязна, лица обросли густой щетиной, глаза
ввалились. Это были братья Лазарь и Моисей, принадлежавшие к одной из
богатейших семей Варшавы. Их схватили в собственном доме, увезли в
Вильну, и вот уже который день они томятся в этом ужасном подземелье.
Заключенные сидели безмолвно. В первые дни они вопили, плакали,
проклинали своих тюремщиков. Теперь они молчали.
Послышался лязг засовов. Дверь распахнулась, в глаза заключенным
ударил свет. У входа появились два привратника с зажженными факелами.
Между ними, нагнув голову, в подземелье спустился высокий человек,
закутанный в черный плащ. Лицо его было скрыто под бархатной маской.
Его сопровождал другой, одетый в черную сутану, какие носили судейские
чиновники или правители канцелярий...
Заключенные зашевелились.
- Что же, евреи, - сказал человек в маске, - не надоело вам еще
томиться здесь?
- Клянусь свитками Торы, ясновельможный пан, - проговорил Моисей
слабым голосом, - не ведаем мы, в чем наше преступление.
- Полно притворяться!.. Но не об этом сейчас речь. Знаете ли вы
купца Скорину из Полоцка?
- Как же! - сказал Лазарь. - Мы вели дела с Иваном Скориной.
Только он уже теперь на том свете.
- Правда, что он не уплатил вам долга?
- Он остался нам должен около тысячи злотых... Но сын его был у
нас, заплатил хорошие проценты и просил отсрочить выплату, пока он
выручит деньги за товар. Хороший сын у Ивана Скорины! - сказал Лазарь.
- Дай бог всякому честному человеку такого сына.
- И вы исполнили его просьбу?
- А почему нам не исполнить ее? У нас есть расписка, проценты
внесены. Надо же дать молодому человеку передохнуть.
- Слушайте же меня! - молвил человек в маске. - Над вами тяготеет
тяжкое обвинение. Вы умертвили христианского младенца, дабы
использовать его кровь для ваших пасхальных опресноков.
Вопль ужаса вырвался у обоих заключенных. Обвинения евреев в
ритуальных убийствах, нередко применявшиеся властями и духовенством
для разжигания религиозного фанатизма и национальной вражды, влекли за
собой страшную казнь обвиняемых и жестокие преследования всех их
единоверцев. Никто не мог оправдаться, так как обвиняемый был уже
заранее приговорен. Это был один из самых отвратительных законов
часть так же становилась спорной.
Адверник не имел родни, которая могла бы оспаривать права
Маргариты, кроме племянника, давно исчезнувшего из виду. Все же суд
отказал издать соответствующее постановление, ссылаясь на то, что
наследники могут объявиться.
Георгий и его друзья догадывались, что судебная волокита возникла
не случайно, что снова чья-то умелая рука держит и направляет все это
дело. Чтобы ускорить дело, нужно было потратить немало денег на
подкупы и взятки. Наличных же денег было немного. Большая часть
состояния покойного Юрия Адверника находилась в долгах, торговых
складах, товарах. Маргарита всеми силами старалась помочь своему мужу,
но много ли могла она сделать?
Однажды - это было вскоре после их свадьбы, - гуляя в саду,
Маргарита услышала голос Георгия. Она быстро пошла ему навстречу и
вдруг остановилась, пораженная...
По солнечной дорожке шел юноша. Это был Георгий, но чудесно
преображенный, совершенно такой же, каким он был тогда, в Кракове. Она
даже вскрикнула, но в тот же миг увидела за спиной юноши другого,
сегодняшнего Георгия.
- Гляди, какого гостя я привел к тебе, дорогая, - улыбаясь,
пояснил он. - Это Роман, племянник наш. Сын брата Ивана.
Маргарита, не отрываясь, смотрела на Романа. Действительно, это
было поразительное сходство.
Маргарита приняла Романа, как сына. Он был умным и
сообразительным юношей и деятельно помогал своему отцу в делах. В
Вильну он приехал по отцовскому поручению.
"Стал я слаб, - писал брату Иван из Познани, где задерживали его
торговые дела, - только и отраду вижу в сыне Романе, помощнике и
советчике моем. Ты право имеешь на наследство. Доколе мне твою долю у
себя хранить? Разделимся, брат. Коли умру, совесть моя будет чиста..."
Из рассказов племянника Георгий узнал, что дела Ивана Скорины
сильно пошатнулись. Немало пострадал он от последней войны, да и
теперь отношения между Польшей и Москвой весьма препятствовали
торговым связям Полоцка с иными городами. К тому же король, собирая
средства для новой войны, все сильнее прижимал белорусское купечество.
По поручению отца Роман предложил Георгию вложить некоторую сумму
денег в предпринятое им торговое дело. Георгию было не вполне ясно, о
чем заботился Иван, предлагая ему вступать в компанию: о пользе ли
младшего своего брата, либо о пополнении недостающих на закупку
большой партии товара средств. Но, поразмыслив, согласился. Деньги
были взяты из наследства Маргариты, и расписка, подписанная Романом,
была выдана на ее имя.
Юноша пробыл в Вильно около двух недель. Георгий и Маргарита
сердечно полюбили племянника за его доброту, веселость и открытый,
честный нрав. И он, в свою очередь, крепко привязался к ним. Перед
дядей, чья слава разнеслась теперь по всем русским землям, он
испытывал восторженное преклонение. Но когда Георгий предложил Роману
переселиться в Вильну и заняться науками, юноша отказался, объяснив,
что не может покинуть отца и что сам больше чувствует склонность к
торговому делу. Георгий не стал уговаривать его.
После отъезда Романа Георгий со дня на день ждал брата в Вильну,
но тот все не приезжал. А теперь прибыло известие о тяжкой его
болезни.
Как ни горько было Георгию разлучаться с женой, а все же ехать в
Познань было необходимо. Помимо желания увидеть брата, может быть в
последний раз, нужно было подумать о делах.
Георгию так и не суждено было свидеться с братом. Дней за пять до
его приезда Иван Скорина скончался. Вместе с осиротевшим Романом
Георгий посетил тихое кладбище и отслужил заупокойную службу на могиле
Ивана. А дальше начались хлопоты по разделу имущества. Положение
оказалось еще худшим, чем Георгий предполагал.
Вся наличность покойного была вложена в большую партию кож,
хранившуюся на складе у познанского купца Якова Корбы. Здесь было
двести шестьдесят больших кусков отличной тонкой кожи по одному
злотому штука, пятьсот кусков такой же кожи, только поменьше,
именуемой кожевниками "чимче", десять рысьих шкур по три с полтиной
каждая, да еще сорок семь тысяч кусков простой кожи, оцененных в
двадцать злотых за тысячу.
Стоимость всей партии немногим превышала тысячу семьсот злотых.
Товар оставался непроданным, ибо цены на кожу, как разъяснил Роман,
несколько понизились, и нужно было выждать время, чтобы не потерпеть
убытка. Расходы, понесенные покойным, были высоки, а сумма его долгов
составляла около половины стоимости товара. Немец Клаус Габерланд,
который вел дела еще с покойным Лукой Скориной и которого Георгий
помнил с детства, предъявил иск к наследникам Ивана на пятьсот злотых,
жена Якова Корбы - на тридцать да слуга покойного Ивана, Ешко
Стефанович, - на пятьдесят.
После раздела, произведенного познанским магистратом, наследникам
достались жалкие крохи. Правда, оставались еще отчий дом и лавка в
Полоцке, но Георгий не счел себя вправе забирать долю этого скромного
имущества у семьи покойного брата, который всю свою жизнь вел дело.
Поэтому он заявил Роману, что отказывается от наследства и
удовлетворится только расчетом по вложенной в дело от имени Маргариты
сумме. За неимением наличных денег племянник предложил отдать ему
двадцать пять тысяч кусков простой кожи.
- Что стану я делать с этой кожей? - в недоумении спросил
Георгий.
Роман пояснил, что и свою партию кожи он намерен везти в Гданск,
так как в Познани ее продавать невыгодно, а стало быть, сможет взять с
собой и дядин товар и, продав его в Гданске, вернуть Георгию долг с
прибытком. На том и порешили. Покончив с судебными формальностями,
Георгий и Роман покинули Познань. Проехав вместе часть пути, они
распрощались. Роман направился в Гданск, Георгий - в Вильну.
Дома его ждала новая неприятность. За время его отсутствия к
Маргарите явился незнакомец, назвавшийся Михасем Адверником. Он
заявил, что пан Юрий приходился ему дядей и что, поскольку вдова
покойного вступила вторично в брак, он является единственным законным
наследником. На другой день после приезда Скорины он явился снова. Это
был человек уже не первой молодости, неопрятно одетый, с нехорошими,
бегающими глазами. Говорил он тихим, глухим голосом, и Георгий обратил
внимание на то, что он неправильно, на польский лад, произносит
белорусские слова. Михась объяснял это тем, что с давних пор живет в
польских городах и отвык от родной речи. Георгию он показался
подозрительным. Единственным доказательством его родства с паном Юрием
было письмо покойного к нему. Однако доказательство это могло быть
признано судьями убедительным. Георгий предложил Михасю полюбовно
уладить спор, но тот нагло отказался, требуя наследства полностью.
Все оборачивалось как нельзя более скверно. Деньги таяли,
предстояла запутанная, долгая, разорительная тяжба. А тут еще явился
шляхтич со двора воеводы с извещением о том, что пан воевода требует
доктора Франциска к себе. Сердце у Скорины вовсе упало. Он не
сомневался в том, что на него свалится новый удар. Не сказав жене
ничего, Георгий отправился к воеводе.
Однако на этот раз он испытал приятное разочарование. Пан
Гаштольд принял Георгия милостиво и объявил ему, что владетель
Пруссии, герцог Альбрехт, прослышав об учености и типографском
мастерстве доктора Франциска Скорины, приглашает его к своему двору в
Кенигсберг для устройства большой печатни, обещая щедро вознаградить
его. Георгий быстро взвесил выгоды и невыгоды этого предложения.
Получив вознаграждение, он вернется в Вильну, освободится от опутавшей
его паутины тяжб и денежных затруднений, расширит свою друкарню,
издаст "Большую Подорожную Книгу"... К тому же у немцев, говорят, есть
ныне разные новшества в печатном деле и кое-что можно от них
заимствовать, а может, удастся найти там и добрых мастеров.
Поблагодарив воеводу, он изъявил свое согласие.
Гаштольд остался доволен ответом Скорины, видимо радуясь случаю
сбыть с рук этого беспокойного друкаря, из-за которого ему не раз уже
приходилось сносить укоры епископа и барона фон Рейхенберга.
Прощаясь с Георгием, Маргарита, улыбнувшись, тихо шепнула ему:
- Возвращайся скорее, Франек... Я жду ребенка...
Прусский герцог Альбрехт Гогенцоллерн в те времена был одной из
восходящих звезд на европейском небосклоне. Сын Фридриха, маркграфа
Ансбахского, и племянник по матери польского короля Сигизмунда, он в
возрасте двадцати лет был избран гроссмейстером Тевтонского ордена.
Альбрехт Гогенцоллерн был не менее жаден, чем его предки, и решил
продолжить наступление немцев на земли восточных славян, начатое
разбойничьими немецкими рыцарскими орденами много веков назад. Но
самонадеянный и надменный, как большинство его предшественников, новый
гроссмейстер все же оказался способным понять ту очевидную истину, что
немецким полчищам никогда не одолеть объединенных сил славянства,
особенно теперь, когда за польскими и литовскими землями встала
могучая славянская держава - Москва. Альбрехт решил прибегнуть к
другим средствам, зная, что там, где подчас бессильно оружие, хитрая
уловка и коварная интрига могут сделать многое. А по этой части он был
великим мастером. Гогенцоллерн стал настойчиво вести политику раскола
славян. Пользуясь своими родственными связями с Сигизмундом, он то
пытался урвать от Польши всякие выгоды, то заговаривал о союзе с
великим князем Московским, обещая помочь ему в борьбе с польским
королем, то вероломно изменял обязательствам.
В 1519 году Альбрехт начал войну со своим дядей Сигизмундом. Не
добившись победы, он, однако, сумел выговорить у короля предоставление
ему в качестве лена Прусского герцогства. Это было далеко не то, о чем
мечтал Альбрехт, ибо не вассалом польской короны стремился он стать, а
господином Польши. И все же это был первый шаг.
Альбрехт отдавал себе отчет в слабости Тевтонского ордена.
Могущество немецких псов-рыцарей безвозвратно ушло. Орден теперь
влачил жалкое существование. Папа дорожил дружбой короля Сигизмунда, и
Тевтонский орден не мог рассчитывать больше на помощь римского
престола в борьбе с Польшей. Немецкие рыцари-разбойники были навсегда
опорочены в глазах православного населения Литвы и Руси, и одно имя их
вызывало в народе лютую ненависть.
Нет, Тевтонский орден не мог привести Альбрехта Гогенцоллерна к
заветной цели. И он обращает свой взор в другую сторону. Все громче
звучит в Германии имя Лютера. Не только горожане, но и немецкое
рыцарство и многие владетельные князья пристают к виттенбергскому
реформатору. Это заслуживает серьезного внимания.
Приехав в Нюрнберг, Альбрехт близко сходится с одним из видных
лютеранских деятелей Андреем Осеандром. Несколько позже герцог
отправляется к самому Лютеру и ведет с ним долгие беседы. Наконец
решение принято. Альбрехт круто меняет курс. Он издает постановление о
секуляризации* Тевтонского ордена и из фанатичного католика внезапно
превращается в ревностного протестанта. Он стремится насадить
лютеранство не только в пределах Пруссии, но и в Польше и Литве.
Подобно самому Мартину Лютеру, прусский герцог надеялся, что послужить
целям германского натиска на Восток способна скорее реформация, нежели
пошатнувшийся и ненавистный восточным славянам воинствующий
католицизм. К тому же, став лютеранином, он мог рассчитывать на союз с
прочими протестантскими князьями Германии и таким образом обрести
более значительный вес и независимость в отношениях со слабеющим
Польским королевством. И ему удалось достигнуть немалых успехов.
Король Сигизмунд вынужден был считаться с Альбрехтом и даже искал его
дружбы. Этим и объясняется та предупредительность, с которой виленские
власти выполнили просьбу Гогенцоллерна. (* Секуляризация - переход
поместий или учреждений из церковного в светское владение.)
Георгий до сих пор мало интересовался Пруссией и имел самые
отрывочные сведения о герцоге Альбрехте. Но и то немногое, что
пришлось ему слышать, внушало опасения. "Чего хочет от меня этот
человек? - думал Скорина дорогой. - Хорошо, если только того, о чем
писал он воеводе".
Герцог принял Скорину немедленно. Он сидел в высоком золоченом
кресле. На его строгом черном платье не было ни драгоценностей, ни
украшений. Так же просто и строго были одеты вельможи и лютеранские
пасторы, окружавшие герцога. Они беседовали долго. Альбрехт говорил,
что стремится всемерно содействовать просвещению своих подданных и для
этой цели создает школы и печатни.
- Известно нам, - сказал герцог, глядя на Скорину холодными
голубыми глазами, - что и ваш народ немало пострадал от монахов и
ксендзов польских и весьма враждебен римской церкви.
Георгий подтвердил это. Герцог сказал, что имя доктора Франциска
Скорины и его книги, напечатанные на понятном народу языке, стали
известны в Кенигсберге и вызвали всеобщий интерес и сочувствие к
трудам ученого мужа виленского. Затем он осведомился об отношении
Скорины к Лютерову учению.
Георгий, помня о своем решении соблюдать осторожность, ответил
уклончиво:
- Некоторые люди считали меня последователем Лютера. Однако в
действительности я не принимаю участия в распрях между католиками и
лютеранами. И с учением Лютеровым знаком недостаточно хорошо...
"Знает ли он о моей встрече с Лютером?" - пытался угадать
Георгий. Но тот, видимо, удовлетворился ответом и, кивнув головой,
повторил, что добрая молва о деятельности доктора Франциска внушила
ему мысль пригласить его к себе для помощи в деле книгопечатном.
- Я хочу, чтобы доктор Франциск был моим главным помощником в
книгопечатании. Вы осмотрите имеющуюся здесь типографию и сами
увидите, что нужно... - сказал герцог.
- У вашей светлости нет ни одного печатного мастера?
- Есть, и, кажется мне, довольно искусный. Он также является и
врачом. Но человек этот принадлежит к отверженному иудейскому племени,
и я не могу вполне доверять ему. Особенно же в печатании священных
христианских книг... Сейчас вы увидите его. - И герцог приказал
привести Товия.
Еврея ввели в зал. Это был пожилой тощий человек, одетый в черный
длиннополый кафтан. Курчавые волосы, выбивавшиеся из-под ермолки, и
длинная борода были перевиты серебряными нитями. Большие черные,
глубоко сидящие глаза глядели испуганно и тоскливо.
- Товий! - сказал герцог. - Приехавший к нам из Вильны доктор
Франциск отныне будет твоим хозяином. Будь покорен и не перечь ему ни
в чем... Вы же, доктор Франциск, можете распоряжаться иудеем по вашему
усмотрению. Советую не проявлять в обращении с ним излишней мягкости,
ибо это способно еще больше развратить его грешную душу.
Глава VI
Уже три месяца прошло с того дня, как уехал Георгий, а от него
все еще не было никаких известий. Маргарита никуда не выходила из
дому, проводя дни в тревожных размышлениях. Гинек трогательно
заботился о жене своего учителя. Ее часто навещали друзья: супруга
Бабича, Богдан и другие деятели братства, но посещения их не могли
рассеять чувства одиночества.
Как-то раз, когда Гинек ушел в друкарню и Маргарита была одна в
доме, к ней снова явился Михась Адверник. Ей не хотелось оказаться
наедине с этим неприятным и подозрительным человеком, но она считала
себя обязанной принять родственника пана Юрия.
Михась осведомился о том, когда должен возвратиться доктор
Францишек, и сказал:
- Обстоятельства мои таковы, что более ждать не могу. Сегодня я
подал мою жалобу в суд... Однако если пани Маргарита окажется более
сговорчивой, то можно будет дело прекратить... - И многозначительно
добавил: - Я думаю, что для пани будет полезнее поладить мирно. Ибо на
суде могут открыться некоторые не совсем выгодные для пани и ее нового
мужа подробности...
Маргарита удивленно взглянула на него.
- Не понимаю, о чем ты ведешь речь... Ни мне, ни мужу моему
нечего скрывать от людей...
- Как знать? - усмехнулся Михась. - Найдутся в Вильне люди,
которые смогут рассказать судьям о тайной связи, существовавшей с
давних пор между пани Маргаритой и Францишком Скориной. И возможно,
судьи сочтут, что... безвременная смерть несчастного моего дяди...
Маргарита выпрямилась:
- Как ты смеешь!
Михась невозмутимо усмехнулся:
- Не гневайтесь, прекрасная пани, некогда приходившаяся мне
теткой...
Она дрожала от бессильного гнева... В этот миг, отстранив
растерянного слугу, вошел Николай Кривуш.
- О, пан Николай! - обрадовалась Маргарита.
Опустившись на одно колено, Кривуш галантно приложился к руке
пани.
- С глубокой грустью я наблюдаю, - сказал Николай, - что с
отъездом моего друга пани развлекается с другими кавалерами.
- Что вы, пан Николай! - воскликнула Маргарита. - Это Михась
Адверник, племянник покойного пана Юрия. Он явился по делу...
Она взглянула на своего неприятного посетителя. Тот поднялся с
места и, глядя в сторону, сказал:
- Мне пора идти. Приветствую любезную пани.
Кривуш пристально посмотрел на Михася.
- Так это ваш племянник? - спросил он. - Вы говорите, его зовут
Михась?
Племянник быстро пошел к двери. Кривуш преградил ему дорогу.
- О, юноша! - сказал он насмешливо. - Не стыдно ли тебе забывать
старых знакомых?
- Я вас не знаю, - пробормотал Михась, пытаясь пройти мимо
толстяка.
- "Спеши медленно" - гласит латинская пословица, - сказал Кривуш,
распростерши руки. - Присядь, мой друг, и побеседуем.
Михась опустился на стул.
- Давно ли, пани Маргарита, вы знаете вашего племянника?
- Я не знала его прежде, - ответила Маргарита, все больше
удивляясь. - Он появился только теперь.
- Для чего же он явился к вам? - продолжал Кривуш свой допрос. -
Только для того, чтобы изъявить свои родственные чувства?
- Нет, он требует наследства пана Юрия.
- О, алчность! - Кривуш воздел руки к небу. - Во что превратила
ты этого благородного и тихого юношу!.. Однако, пани Маргарита, почему
вы, никогда не видев прежде сего пана, поверили тому, что он является
племянником вашего покойного супруга?
- Он показал мне письмо, писанное рукой пана Юрия.
Кривуш похлопал Михася по плечу:
- Недурно придумано, дружок!
И, обратившись к Маргарите, сказал:
- Не сочтите за труд, любезная пани, оставить нас наедине на
несколько минут. Нам с паном нужно серьезно потолковать.
Окончательно сбитая с толку, Маргарита вышла из комнаты.
- Итак, Криштоф Дымба, тебе надоело твое благозвучное имя и ты
решил взять другое? - спросил Кривуш. - Какие причины побудили тебя к
этому?
- А тебе что за дело? - Он стоял, сжав кулаки, с перекошенным от
злобы лицом.
- Сейчас объясню, - серьезно сказал Кривуш. - Мне действительно
не было дела до твоих плутней в Кракове, ибо об этом надлежало бы
тревожиться королевским судьям. Что касается ограбления тобой
монастыря близ Люблина, то я вовсе не собирался выступать на защиту
отцов францисканцев... Но теперь, Криштоф, ты захотел ограбить и
опорочить моих друзей. Вот этого-то я не допущу...
- А что можешь ты сделать? - спросил Криштоф.
- Очень немногое: сообщу судьям о твоих прошлых подвигах.
- Так они тебе и поверили!
- О, не беспокойся, друг мой. Кроме меня, найдутся люди, хорошо
знающие тебя, например люблинский аббат Амвросий, начальник краковской
стражи и другие.
- У меня есть могущественные покровители, - сказал Криштоф.
- Догадываюсь, - невозмутимо ответил Кривуш, - но, когда ты
будешь разоблачен, кто захочет опозорить свое имя связью с вором,
мошенником и святотатцем?
- Кривуш! - сказал Криштоф смиренно. - Я мог бы поделиться с
тобой.
- Ха-ха-ха! - рассмеялся Кривуш. - Ты, видно, шутник, братец
мой... Быть может, Николай Кривуш грешен в том, что водит знакомство с
проходимцами, подобными тебе. Но он никогда не похищал чужого и не
покидал в беде друзей... Криштоф, друг мой, тебе не повезло... Однако
как попало к тебе письмо, адресованное Михасю Адвернику?
- Мы были друзьями и жили вместе...
- Понимаю. Ты убил его?
- Что ты! Клянусь святым крестом, он умер от болезни... После его
смерти остались лишь жалкие лохмотья.
- И среди них - письмо?
- Да.
- А затем ты решил отправиться с этим письмом в Вильну, чтобы,
разжалобив Адверника болезнью Михася, выудить несколько сот злотых?
Криштоф молчал.
- Понятно... Приехав сюда, ты узнал о смерти пана Юрия, и тут в
голову тебе взбрела блестящая мысль... Ты решил выдать себя за
умершего Михася, которого пани Маргарита никогда не видела в глаза.
Это - рискованное дело. Ведь на суде потребуют свидетелей, знавших в
лицо бедного Михася.
- Мы были немного похожи друг на друга, и... мне обещали...
- ...что суд будет благосклонен и найдутся свидетели,
утверждающие, что ты - это не ты?
- Ну да...
- Как видишь, не зря Николай Кривуш изучал логику в Краковском
университете... Продолжаем наше рассуждение... Увидев, что пани
заупрямилась, ты пригрозил судом. Но долго не решался привести в
исполнение угрозу, потому что питаешь к судам природную неприязнь...
- Еще бы! - буркнул Криштоф.
- Все же через некоторое время ты обратился в суд. Что же
случилось?.. Ясно: этого потребовали твои могущественные покровители.
Криштоф с почтительным удивлением слушал.
- Кто же эти покровители, вернее, покровитель? Отвечу и на этот
вопрос. Его имя - барон Иоганн фон Рейхенберг.
- Уж не колдун ли ты? - воскликнул потрясенный Криштоф.
- Я и сам подозреваю, - ответил Кривуш, приняв величественную
позу, - что господь наградил меня пророческим даром. И потому не
советую тебе ссориться со мной.
- Что же я должен сделать?
- Ты пойдешь в суд и в моем присутствии возьмешь обратно свою
жалобу. Покончив с этим, ты не позже завтрашнего дня покинешь Вильну.
- А мои расходы? Кто оплатит их?
- О, жалкое подобие человека! - негодующе воскликнул Кривуш. - Ты
тревожишься о деньгах, когда я тебе дарую самое ценное из сокровищ
земных - твою свободу. Стоит мне пожелать, и ты сегодня же очутишься в
темнице и получишь не менее ста плетей в придачу. Впрочем, иногда в
таких случаях с успехом применяются не менее приятные вещи. Итак, я
жду ответа.
Понурив голову, Криштоф тихо сказал:
- Лучше бы нам поделиться...
Кривуш распахнул дверь и пригласил Маргариту.
- Этот пан страдает тяжким недугом, - сказал он. - Во время
припадков он способен перепутать все на свете. Неоднократно ему
случалось принимать чужое имущество за свое, теперь же он забыл имя
Криштоф, коим нарекли его при святом крещении, и назвался именем
усопшего Михася Адверника. Но Николай Кривуш, обладая редким
искусством исцеления подобных недугов, привел пана в полное сознание.
Пан Криштоф Дымба, - обратился он к проходимцу, - вы свободны!
Через крошечную отдушину в подземелье проникал слабый серый свет.
По холодным, заплесневевшим стенам ползали мокрицы. Воздух каземата
был насыщен сыростью и зловонием. В углу на кучке соломы, скорчившись,
сидели двое мужчин. Ноги их были скованы одной цепью так, что если бы
один захотел подняться, то другой должен был следовать за ним. Одежда
их была разодрана и грязна, лица обросли густой щетиной, глаза
ввалились. Это были братья Лазарь и Моисей, принадлежавшие к одной из
богатейших семей Варшавы. Их схватили в собственном доме, увезли в
Вильну, и вот уже который день они томятся в этом ужасном подземелье.
Заключенные сидели безмолвно. В первые дни они вопили, плакали,
проклинали своих тюремщиков. Теперь они молчали.
Послышался лязг засовов. Дверь распахнулась, в глаза заключенным
ударил свет. У входа появились два привратника с зажженными факелами.
Между ними, нагнув голову, в подземелье спустился высокий человек,
закутанный в черный плащ. Лицо его было скрыто под бархатной маской.
Его сопровождал другой, одетый в черную сутану, какие носили судейские
чиновники или правители канцелярий...
Заключенные зашевелились.
- Что же, евреи, - сказал человек в маске, - не надоело вам еще
томиться здесь?
- Клянусь свитками Торы, ясновельможный пан, - проговорил Моисей
слабым голосом, - не ведаем мы, в чем наше преступление.
- Полно притворяться!.. Но не об этом сейчас речь. Знаете ли вы
купца Скорину из Полоцка?
- Как же! - сказал Лазарь. - Мы вели дела с Иваном Скориной.
Только он уже теперь на том свете.
- Правда, что он не уплатил вам долга?
- Он остался нам должен около тысячи злотых... Но сын его был у
нас, заплатил хорошие проценты и просил отсрочить выплату, пока он
выручит деньги за товар. Хороший сын у Ивана Скорины! - сказал Лазарь.
- Дай бог всякому честному человеку такого сына.
- И вы исполнили его просьбу?
- А почему нам не исполнить ее? У нас есть расписка, проценты
внесены. Надо же дать молодому человеку передохнуть.
- Слушайте же меня! - молвил человек в маске. - Над вами тяготеет
тяжкое обвинение. Вы умертвили христианского младенца, дабы
использовать его кровь для ваших пасхальных опресноков.
Вопль ужаса вырвался у обоих заключенных. Обвинения евреев в
ритуальных убийствах, нередко применявшиеся властями и духовенством
для разжигания религиозного фанатизма и национальной вражды, влекли за
собой страшную казнь обвиняемых и жестокие преследования всех их
единоверцев. Никто не мог оправдаться, так как обвиняемый был уже
заранее приговорен. Это был один из самых отвратительных законов