Садкович М. Георгий Скорина

Георгий никогда не представлял себя в рядах воинов. Душа его
по-прежнему восставала против кровопролития, он растил в своем сердце
чистую любовь к людям и родине, но постепенно, с прожитыми днями,
направление мыслей его стало меняться. Георгий все более убеждался,
что одной любовью к родине, одними мечтами нельзя изменить ее
печальную участь. В неволе люди темны. Чтобы дать им свет грамоты,
надо дать им волю. А воля, видать, сама не придет.
Георгий не знал истинных замыслов князя, как не знал их никто, но
он поверил в бескорыстность и святость дела Глинского, как поверили
ему многие, и остался в Турове. Здесь окрепла и начала наполняться
жизнью его мечта. Все то, что только искрилось в его представлении о
будущем подвиге, теперь, казалось, находило опору в делах князя
Глинского.
Спустившись к новым хазам и подойдя к костру, возле которого
толпились ратники, Георгий увидал Язэпа.
- Слыхал, - радостно спросил его детина,- какая сила к нам
прибавляется? От самого хана крымского - каждому по коню, от короля
венгерского - по сабле!
Осип не ошибся: сообщенные им новости горячо обсуждались среди
туровских воинов.
- Нет лучше воина, чем у нашего князя! - важно заявил гревший у
костра зад в заплатанных штанах маленький человек, видно слывший здесь
весельчаком и балагуром.
- Это почему же так? Растолкуй, Устин! - заранее улыбаясь,
попросили окружавшие.
- А сами считайте, - загибая пальцы на руке, объявил Устин. -
Воин хрестьянский, конь татарский, шапка-магерка, сабля-венгерка. Где
другого такого отыщешь?
Ратники засмеялись.
- Ловко подсчитано.
- Верно, Устин, такого и у короля Жигмонта не найдешь.
- А я у Жигмонта другое поискать собираюсь, - весело возразил
балагур.
- Это чего же?
- Сала с его королевской милости да с панов, что понаросло на них
от нашего поту!
- Панское сало с душком, - заметил кто-то из-за костра.
- А ништо, - ответил Устин, - мне боты смазать, а то третий день
скрипят, спасу нет. - И под общий хохот Устин поднял над костром ногу
в старом, истоптанном лапте.
- Потерпи, Устин, - сквозь смех сказал Язэп, - придет час,
оденешь панские боты.
- И шапку боярскую, - поддержал стоявший рядом.
- Слыхал еще я, вышла подмога нашему князю, - серьезно заметил
пожилой рослый крестьянин, опоясанный саблей.
Все замолкли, повернувшись к нему.
- От московских бояр, - неторопливо продолжал пожилой, - обозы с
пищалями и одеждой. К зиме обещалися тут быть непременно.
- А боле бояре те ничего не обещалися? - насмешливо спросил
сидящий на корточках чернобородый мужик в рваном полушубке.
- Что?
- Да то, что московские бояре всего охотней дают! - ответил
чернобородый, поднявшись и злыми глазами смотря на собравшихся у
костра. - Я, братцы, сам из Москвы-матушки. Да только стала она мне
злей мачехи... Не для нас Москва строилась, и не об нас там забота.
- Не бреши! - кинул ему пожилой.
Но чернобородый не обратил на него внимания.
- Тут у вас, - продолжал он, - паны да паненки, а там - батоги да
застенки. Такая там воля, как на погосте поле...
- Что ж ты у панов волю искать прибег? - спросил Устин, подходя к
чернобородому.
- А хоть бы и так, - огрызнулся тот, - ничем ваши паны наших бояр
не хуже!
- Ах ты прихвостень панский! - шепотом проговорил Язэп.
Георгий оглянулся на него. Впившись глазами в чернобородого, сжав
кулаки, Язэп вздрагивал от закипавшего гнева. Георгий взял его за
руку, но Язэп, не глядя на друга, встряхнул плечом и шагнул к
чернобородому прямо через костер.
- Ты что людей от братьев родных воротишь?
- Гони его в пекло к чертовой теще, - крикнул Устин, толкнув
чернобородого на Язэпа.
Язэп взмахнул кулаком, чернобородый, пригнувшись, отскочил, попав
ногой в костер и подняв облако искр и пепла.
- Что вы, братцы? Истинную правду скажу, провалиться мне на сем
месте!
Чернобородый перекрестился.
- Вон, поганец! - наступал Язэп.
Георгий бросился к Язэпу, видя, что сейчас вспыхнет драка.
- Отойди, панич! - неожиданно остановил Георгия пожилой
крестьянин. - И ты, хлопец, постой! - сурово приказал он Язэпу. -
Вперед разобраться надо, что за человек...
- Верно! - подхватил насмешник Устин. - Может, при нем охранная
грамота от князя или боярина!
- Грамота? - хрипло спросил чернобородый, метнув глазами на
насмешника. - На, смотри, какую грамоту мне боярин выписал!
Быстро скинув полушубок, он поднял рубаху и повернулся спиной к
Устину. Спина его была покрыта синевшими рубцами и лиловыми пятнами на
местах вырванной кожи. В неспокойном свете костра раны будто ожили.
Молча смотрели на них ратники. Потом кто-то тихо спросил:
- За что его так?
- Да, может, он злодей какой?
- Не злодей я и не вор, - говорил чернобородый, поворачивая спину
так, чтобы было видно новым подходившим любопытным. - На боярина
Ноздреватого всю жизнь спину гнул, а он по ней батогами пахал.
Полюбуйтесь.
Окружившие его смотрели, трогали пальцами.
- Опусти сорочку, простынешь... - хмуро сказал пожилой. Ему
неприятно было видеть, как человек хвалится своим горем.
Чернобородый одним движением заправил рубаху в штаны и стал
натягивать на плечи полушубок. Он осмелел, почувствовав как бы свое
превосходство над теми, кто зря смеялся над ним. Говорил зло,
поучительно:
- Не нужны мне ни ваши паны, ни наши бояре. Будет! Теперь мой
черед! Вы от князя своего воли ждете. Погодите, даст вам князь волю.
Кому в рыло, а кому мимо, - сказал он, повернувшись к Язэпу.
Язэп молчал, исподлобья глядя на чернобородого.
- Ты нашего князя не тронь, - вступился за Глинского пожилой, -
сам небось к нему прибежал.
- Может, к нему, а может, и нет, - загадочно ответил
чернобородый. - Я землю ищу, где бы самого меня за князя признали... -
ухмыльнувшись, пояснил он. - Да, видать, не с вами искать ее... Ну,
расступись!
Твердым, решительным шагом чернобородый пересек светлый круг
костра и ушел в темноту.
Оставшиеся зашумели, заговорили все сразу. На разные лады
обсуждали непонятные слова.
- Видать, хлебнул борода горя...
- Это какую землю ищет человек?
- Где она, чтобы мужика за князя признали?..
- Вроде посмеялся над нами...
- А может, и в самом деле он... из каких-нибудь...
- Ну, чего языком мелешь, был бы из благородных, так не секли бы.
- Да, высекли крепко!
- Это баба его чепелом приласкала, - пытался шутить Устин, но
шутку его никто не поддержал.
- Зря уйти дали, - словно опомнился Язэп, - надо бы его к пану
Дрожжину отвести.
- Не совестно тебе, Язэп? - вступился Георгий. - Не от сладкой
жизни сюда бежал человек.
- Знаю, - с неиссякнувшим еще возбуждением заговорил Язэп, -
бегут к нам горемыки, и мы их, как братьев родных, жалеем, а этот...
- Что - этот?
- Глаза у него не такие... Брешет он, чует душа моя. Подосланный
это.
- Кем подосланный?
- Панами подосланный, - горячо объяснил Язэп, - чтобы людей
смущать, кого от Москвы отговаривать, кого от самого князя Михайлы.
Слушайте, други, - обратился Язэп к собравшимся, - до князя разные
люди приходят! От них только раздор. Вчера мы таких двоих повязали,
смуту сеяли. А нам одного надо держаться!
- Верно, хлопец! - послышались одобрительные голоса.
- Святая правда твоя, нам за князя надо держаться.
- Он нас и на Руси в обиду не даст!
- Дай бог ему многие лета...
- Мы не боярские, - кричали одни, - а на Руси государь нашей
веры!
- Нам другую землю искать нечего, - соглашались другие, - ишь
чего захотел, самому за князя сказаться!
- Чужое горе-то далеко, - задумчиво сказал пожилой, - а свое -
оно рядом. Вперед надо от него уйти, тогда закурим и другое кадило.
Долго еще по-разному обсуждалось сказанное чернобородым. Видно,
слова его чем-то смутили людей. В темных углах шепотом рассказывали о
нем тем, кто не был у костра. И, как всегда в рассказах, к малой
толике известного о судьбе чернобородого прибавлялись новые, рожденные
выдумкой сведения. Говорили, что прислан он от какого-то князя,
бывшего простого мужика. Говорили, что сам он переодетый князь,
бежавший с русской земли от злых братьев, захвативших его имение.
Называли его и знаменитым разбойником, и тайным королевским
соглядатаем. Верили тому, что кому больше было по душе. Кое-кто искал
встречи с ним, таясь от своих товарищей.

x x x

Князь Глинский стоял у стрельчатого окна в просторном верхнем
зале дворца и смотрел на поблескивающий редкими сторожевыми огнями
ночной Туров. Только что он отпустил своего верного немца Шлейнца,
умно и подробно рассказывавшего о настроениях в городе. О том, что
делают городские мещане, стесненные военными приготовлениями
Глинского, что говорят среди ратников, чего ждут приходящие на призыв
князя люди.
Глинский смотрел в окно. Внизу, под горой, лежал темный
разбросанный город.
Неспокойные думы тревожили князя. Скоро зима. Войско плохо одето,
запасы продовольствия невелики, не хватает оружия. Братья - старший
Андрей и киевский воевода Иван - медлят с помощью. А надобно
торопиться. Того и гляди, разведает Сигизмунд о том, что готовится в
Турове, и нагрянет раньше времени. Не отобьешься от коронного войска с
этакой голытьбой. Где искать помощи? У перекопского хана Менгли-Гирея?
Коварен, да и зол он на Глинского из-за битвы у Клецка. У Владислава
венгерского? Тот далеко. Ладно, что обоз с оружием выслал, а большего
вряд ли допросишься. У московского князя Василия?.. Всякий раз, когда
мысли обращались к этому имени, сердце сжималось будто от страха.
Каждый день доносят ему, как растет в Турове надежда на
Московского великого князя. Иной раз казалось, стоит только ворота
открыть, уйдут посполитые "на русскую сторону" - не удержишь. И
останется он, князь Глинский, сам-конь. Кто окружает его? Кучка мелких
феодалов, обиженная православная шляхта да несколько иноземных
наемников. Среди них есть неплохие военачальники, но сила не в них, а
в больших полках простолюдинов. К их душе надобно путь найти. Увлечь
за собой, через их мечту о воле достичь своей цели: отомстить
Сигизмунду и панам магнатам, стать вровень великим властителям -
королю польскому и великому князю Московскому, а пока не настал еще
час, осторожно вести игру.
Даже самые близкие видят в нем вождя вольнолюбивых угнетенных
людей, и никому не ведомо, чем пламенеет его душа. Так и должно быть.
Сигизмунд и магнаты испугались его, хотят лишить всего, чего за долгие
годы добился он миром, умом и отвагой. Что ж, теперь он заговорит с
ними иначе.
Не видит нынешний король, как за его спиной растут силы
Глинского. Да и что может видеть этот надменный властитель, окруживший
себя иноземными советниками? Словно закрыл кто глаза королю. У
Глинского глаза открыты. Вовремя он увидал, как росло недовольство
людей на Белой Руси, как притесняемый иноземцами черный люд и
купечество стали открыто искать дружбы с Москвой. За них вступился
князь Михаил. К нему пристали братья его и несколько полуразоренных
польскими магнатами феодалов.
Дружба их с Глинским была понятна. А чем объяснить поток
посполитых людей, хлынувший на его призыв? Только ли силой "прелестных
листов", сочиненных молодым бакалавром, задержанным в Турове и
обласканным князем? Военной славой Глинского или самовольно
объявленным им правом переходить от своих панов, не боясь
преследования и нового закрепощения? Нет, в Туров шли, покинув своих
панов, свои хаты и семьи, люди, давно копившие ненависть к гонителям
веры и воли - католическим панам и епископам. Шли, надеясь на то, что
он даст им долгожданное избавление, приведет под высокую руку русского
государя, защитника и хранителя веры.
Он ненавидел нового литовского князя и короля польского
Сигизмунда, ненавидел всех Радзивиллов и Забржзинских, готовился
нанести им жестокий удар, но не хотел владычества над собой и
московского князя. Боялся этого, потому и медлил с просьбой о помощи,
хотя видел в Василии врага своих врагов.
Людская молва о якобы состоявшемся договоре Глинского с Москвой
раздражала его. Он старался развеять эту молву, подсылая людей,
пытаясь осторожно вселить неверие в русского князя. А молва росла,
ширилась, и, что ни день, к нему во дворец приводили ратники связанных
шептунов, требуя от князя Михайлы казни за смуту, за худые слова о
братьях-единоверцах.
Глинский думал, что, пока его идея захватила весь лагерь, пока
стали подвластны ее силе с таким трудом сколоченные полки, можно
успеть повернуть людей. После, когда он одержит победу и запишет за
своей вотчиной всех приходящих к нему посполитых, не страшна будет и
дружба с московским Василием, как равного с равным. Надо выиграть
время, еще раз попробовать уговорить Сигизмунда пойти на уступки...
Или поискать помощи у Владислава... Надо действовать.
Глинский дернул шнур большого звонка.
- Коней! - приказал он вбежавшим слугам.
На рассвете Глинский выехал в Краков.
В Турове остался брат князя Михайлы Василий со своей дочерью. Он
был слеп, немощен и, кроме того, что передавал брату часть своего
имения "для общего дела", больше ничем заниматься не хотел. Даже его
личным хозяйством он предоставил распоряжаться брату. А у Михаила дел
было много.
В военном лагере Турова по-прежнему не затихали приготовления.
Дрожжин носился по городу, проверял работы, распределял людей,
проводил обучение новоприбывших, судил, миловал и казнил. Все шло, как
раньше.
Однако отъезд князя в Краков, а затем в Венгрию оказал
неожиданное влияние на жизнь всего туровского лагеря. Скоро это
почувствовал и Георгий, увлекшийся разысканными им старинными
рукописями и давно уже не видевший никого из своих друзей.

Глава VII

В один из солнечных зимних дней Георгий отправился в монастырь к
отцу Стефану, хранившему, по слухам, листы "слов" русского златоуста -
епископа Кирилла Туровского.
Монастырь находился за городской стеной, и раньше посетить его
Георгий не мог. Теперь же, став во дворце своим человеком, он получил
право в любое время выходить за городские ворота.
Привратник, проводивший Георгия к отцу Стефану, приоткрыл дверь
кельи и, молча указав на нее, ушел.
Георгий переступил порог и остановился. Черный гроб, поднятый на
небольшой постамент, стоял посреди просторной сводчатой кельи, вдоль
стен которой протянулись низкие дубовые скамьи и в углу, под тусклым
киотом, стоял грубо сколоченный шкаф. Пахло ладаном и плесенью. В
гробу лежал, сложив на груди руки, старик. Георгий подумал, что
привратник ошибся или по какой-то причине не предупредил о смерти
Стефана. Он взялся уже за ручку двери, чтобы покинуть келью, и...
невольно вздрогнул. Из гроба послышался легкий свист и затем мерный
храп спящего человека.
Георгий удивленно посмотрел на лежащего. Отец Стефан сладко спал,
так широко открыв рот, что жиденькая бороденка переломилась о грудь.
Вспомнив слышанное о фанатичных схимниках, избиравших при жизни ложе
смерти, Георгий осмелел и сделал шаг к гробу. Навстречу ему из гроба
поднялась лохматая, жалобно замяукавшая рыжая кошка. Стефан рывком
поднял голову и, досадливо крикнув: "Псик, окаянная!" - ногой выбросил
кошку из гроба. Тут он заметил Георгия.
- Кто здесь?
Еле сдержав улыбку, Георгий поклонился схимнику:
- Я из города, по делу до вас, отец Стефан...
Стефан посмотрел на него из-под красных припухших век, потом
медленно и тяжело потер рукой лоб.
- Выйди, - тихо приказал он, - помолюсь, позову.
Георгий вышел, за ним шмыгнула и рыжая кошка.
- Дверь прикрой, - услышал он сердитый голос святого.
Плотно прикрыв дверь кельи, Георгий прошелся по коридору.
Скоро Стефан окликнул его, и, вернувшись в келью, Георгий
почувствовал, как к запаху ладана прибавился новый, острый и стойкий
запах вина.
Стефан снова лежал в позе покойника, но лицо, чуть порозовевшее,
больше не казалось сердитым. Тихонько икнув, он ласково спросил:
- Что ищешь, сын мой?
- Ведомо мне, - как можно почтительней ответил Георгий, - что
вам, отец Стефан, удалось спасти от иноверцев некие творения
преподобного Кирилла...
- Святого, - поправил его монах.
- Святого Кирилла, - повторил Георгий, - записи собственноручные
сказанных "слов".
- Боже, - протяжно произнес Стефан, - поем и воспеваем силы твоя!
- и снова икнул.
- Я ученый, - продолжал Георгий, - хотел бы увеличить знания
свои, прочитав хоть однажды те листы, вами сохраненные.
- Вси языци, восплещите руками, воскликните богу гласом радости!
- пропел Стефан, явно оживляясь и всплескивая руками. - Оскудела
обитель наша, только и храним, что святыню, слова Кирилла... ик... яко
зеницу ока... За помощь нашу духовную, - плаксиво продолжал старик, -
не благодарствуют. Не себя ради во гроб сошел, ради приношений для
братии, а мне ничего не надо, я во гробе...
Георгий догадался. Вынув несколько монет и положив их на скамью
так, чтобы видел Стефан, он смиренно сказал:
- Беден я, но поделюсь чем имею за помощь вашу...
Стефан метнул взгляд на скамью и приподнялся.
- Туда не клади, сюда подай... Не для себя, для братии
благодарствую. Теперь вдругорядь выйди. Помолюсь за тебя.
Георгий вышел. На этот раз Стефан долго не окликал его. Когда же
наконец Георгий снова вошел в келью, Стефан сидел в гробу и
раскладывал на поднятых коленях старые свитки.
- Святые слова, святые слова, - бормотал он заплетающимся языком.
- Никому зрить, не токмо читать не даю. А тебе дам, дам на малый
срок... Только ни-ни! - погрозил он толстым пальцем. - Прокляну! - Он
вдруг, хитро подмигнув Георгию, прошептал: - Я сам сии слова из гроба
реку... живым вещаю.
Георгий взял у захмелевшего схимника несколько свитков и с
чувством гадливости покинул келью.
Придя домой, он, однако, увидел, что вознагражден за неприятные
минуты, проведенные в монастыре.
Несколько полуистлевших свитков, доставшихся Георгию, были лишь
отдельными частями разных "слов" проповедника. На них не было даже
обозначено, какому дню праздника или какому событию они посвящены.
Вероятно, Стефану удалось припрятать лишь то, что было забыто при
переезде высшего духовенства в Пинск, и вряд ли было необходимо
хитрому монаху приводить их в порядок и устанавливать причины
появления "слов", которыми он пользовался по своему усмотрению.
Разбирая ровный почерк Кирилла, Георгий поражался яркости
поэтических символов, образности языка.
"Грехи расслабили члены тела моего, - читал Георгий. - Богу
молюся, и не слушает меня. Врачам роздал все мое имение, но помощи
получить не мог. Нет у них зелия, могущего переменить казнь. Ближние
мои гнушаются мною. Смрад мой лишил меня всякой утехи... Нет
утешающего.
Мертвым ли себя назову? Но чрево мое пищи желает, а язык иссыхает
от жажды.
Живым ли себя помыслю? Но не только встать с одра, подвинуть себя
не могу. Ноги мои непоступны, руки бездельны.
Мертвый я в живых и живой в мертвых. Как живой, питаюся, как
мертвый, ничего не делаю. Лежу наг без божия покрова. Человека не имам
влажаша мя в купель..."
"О чем это "слово"? - размышлял Георгий. - Только ли о недугах
одного человека, имя которого оставалось неизвестным, или о судьбе
многих в иносказательной форме говорил проповедник? К чему звал он
людей, пребывающих живыми в мертвых и мертвыми в живых? Чему учил?"
Георгий развернул другой пергамент.
"Что глаголеши: человека не имам? - отвечал поэт. - Небо и земля
тебе служат. Небо - влагою, земля - плодом. Для тебя солнце светом и
теплотою служит и луна со звездами ночь обеляет. Для тебя облака
напояют землю дождем и земля на твою службу возвращает всякую траву
семенитую, древа плодовитые, для тебя текут реки и пустыня зверей
питает. Трудолюбивые пчелы летят на цветы и творят для тебя медовые
соты".
Георгий и раньше знаком был с некоторыми поучениями Кирилла -
"Словом в новую неделю по пасхе", "Словом на Фомину неделю" и другими,
попадавшими в руки читателей в виде переписанных, а иногда и по-своему
переложенных монастырскими писцами листов. Теперь же в руках у него
то, что не подвергалось чужому домыслию. Так ли велики эти "слова",
как казалось прежде?
Форма их сравнения, вопросы, обращения и аллегории отличали
"слова" от сочинений других церковных писателей. Но поэтический взор
проповедника, обращенный к явлениям природы, уводил слушателей в сферы
религиозного созерцания, поэтому назидательность его "слов" была
далека от жизни народа, нуждающегося в общедоступном, ясном
просвещении. Георгий же мечтал о таких сочинениях, в которых бы каждое
слово было понятно и грамотному монаху, и прибитому нуждой землеробу.
Не ради туманных будущих благ, а ради сегодняшнего вызволения
писал свои "прелестные листы" Скорина, и потому слова ему надобны были
про людей, что "на своей земле, как чужие, живут, и про чужих, что их
трудом, как своим добром, распоряжаются".
Засидевшись до полуночи, Георгий убрал пергаментные свертки и уже
хотел погасить свечу, как в комнату, не постучавшись, вошел Осип.
Отряхнув снег, поставив в угол посох с надетой на него шапкой,
Осип сбросил с плеча полупустую суму.
- Слава богу, что ты вернулся, - обрадовался Георгий.
Осипа не было в Турове более двух недель, и Георгий опасался, что
жебрак попал в лапы королевских соглядатаев.
- Трудна дорога сейчас? Намело сугробы? - спросил он.
Осип присел на скамью, помолчал.
- Тяжело, да не сугробы повинны. Что сугробы? Снег, он и есть
снег... бел, чист, недолговечен... Солнце поднимется, снег ручьями
сойдет, а молодую землицу снова наши слезы польют...
- Что случилось, Осип? - встревожился Георгий.
- Горе, - тяжело вздохнув, ответил жебрак. - Обманет князь.
- Обманет? - удивился Георгий. - Князь Михайло обманет?
- Он, - кивнул головой Осип. - Кто же еще? Оттого только и горек
обман, на кого надежда была.
- В чем же ты видишь обман для себя? - не поняв его, спросил
Георгий.
- Не для себя, - отмахнулся жебрак, - меня обмануть нельзя. Не на
чем обмануть нищего, - объяснил он, постепенно оживляясь. - На деньгах
обмануть захочешь - я их и так не беру, должности не присудишь - и ее
я не жду, а хлеба кусок от камня за версту отличу. Убить меня или в
темницу бросить можно, а обмануть - нет. Тебя вот да, тебя обмануть
легко.
- В чем же?
- В надеждах твоих, в чаяниях, - ответил Осип. - Тебя да
несчастных тех, что на слово твое, как на приманку, шли, родные места
покинули. К воле шли! Ты их прельстил твоими листами. Ты да мы,
неразумные. Поверили князю, смутили людей! - с гневом закончил Осип.
- Постой, друг! - Георгий присел рядом с ним на скамье. - Видать,
ты узнал что недоброе?
- Узнал. - Осип резко повернулся к Георгию. - Князь к королю
Жигмонту поехал, - заговорил он шепотом торопливо, взволнованно. - У
его милости ласку выпрашивает, чтобы миром все кончить. А людишек
зазвал сюда, дабы короля напугать. Дескать, вон какая сила у меня, не
хочешь мира - я войной пойду... И еще знаю, к хану крымскому от себя
посылал. Может, и ему передаться согласен. Видно, заговорила кровинка
татарская. Ты вот думал, что людей до московского князя зовешь. Тому
поверили многие, ан все иначе выходит... Слушай меня: князь замирится
с королем либо союз с ханом заключит, куда люди пойдут? Кто им защиту
даст? Хлопы, рабы, отчинники княжий... Боже ж ты мой, сколько жизней
загинет! - Осип уронил голову на руки и закачался, причитая: - Боже
милостивый!.. Под кнутом, в колодках, на виселицах... за что? Сирот
сколько новых, за что? Господи, смилуйся ты над нами, грешными.
- Успокойся, Осип, - проговорил Георгий, чувствуя, как его самого
захватывает тревога высказанной жебраком страшной догадки. - Дай
рассудить... не может того быть. Это злые люди так о князе... Нет,
Осип, не покинет князь посполитых...
- Покинет! - почти выкрикнул Осип и быстро поднялся. - Только
вперед я покину его!
Он шагнул к двери и поднял свою суму. Движения его были
решительны.
- Куда ты, Осип? Отдохни у меня... обсудим...
Жебрак посмотрел на Георгия. Лицо его вновь приняло обычное,
ласковое выражение.
- Куда? - переспросил он с улыбкой. - А никуда... На волю...
Подале от князей - голова целей!
Низко поклонившись Георгию, он вышел за дверь. Больше никто не
видел в Турове старого жебрака.

x x x

Посещение Осипа лишило Георгия покоя на всю долгую зимнюю ночь.
Вспышка гневного недоверия к князю, убеждение в грозящем обмане,
высказанное старым жебраком, обычно лучше других осведомленном о делах
князя, наконец, его уход из Турова взволновали юношу.
Он не верил в обман Глинского, быть может, потому, что многого не
знал, не видел. Запершись в своем покое, увлекшись разбором старых
пергаментов и подорожных записей, он мало интересовался тем, что
творилось за стенами дворца. А за стенами дворца уже появились первые
признаки разлада в туровском лагере.
В городе было неспокойно.
Горожане выказывали недовольство. Размещенные в их домах ратники
с каждым днем вели себя все смелее и нахальнее, разоряли хозяйство.
Приходилось прятать от них не только сало и хлеб, но и дочерей с
женами. Коли дальше пойдет так, то не от войны, а от одного постоя
нового войска погибнет город Туров.
По улицам, словно в праздничный день, разгуливали молодые
ратники, горланя непристойные песни. Чаще стали вспыхивать драки между
полоцкими крестьянами, приставшими к Глинскому, и литовцами, между
русскими и иноземцами.
Воротные стражники, что ни ночь, ловили людей, занесенных в
реестры князя, пытавшихся обманом, а то и открытым боем прорваться за
городские стены. Некоторым удалось уйти.