Садкович М. Георгий Скорина

ясновельможного пана Станислава Глебовича, что когда ладим мы струги в
Ригу, то незаконно берет он по десять грошей с нас да свою золу
кладет, а мы ту золу воеводскую повинны в Риге на соль менять и ему,
воеводе, соль привозить на продажу. А кто ослушается, с того пени
берет. По десять рублей грошей. А что издавна ведется у нас, в
Полоцке, самим мещанам мостовые мостить, по пять топорищ со двора, так
мы сие исправно блюдем. А воеводские люди ходят ночью по улицам и
мостницы новые сдирают и потом берут с каждого двора по грошу пени.
Построил воевода новую колоду, бросает туда мещан полоцких вольных и,
хотя бы и неправильно было, требует от них выкупа и тогда
выпускает..."
К челобитной приложили руку именитые купцы города Полоцка да
старшины цехов, и великий князь осерчал на воеводу.
Станислав Глебович затаил на полочан глухую злобу. Приезжие купцы
знали об этом и видели в действиях воеводы вред не только городу
Полоцку, но и тем, кто уже много лет вел с Полоцком честный торг.
Сократив ярмарку, Глебович как бы отгонял от Полоцка иногородних
торговцев.
Проведя в праздности весь субботний день под стенами города,
ночью люди шепотом поверяли друг другу свои жалобы. Говорить громко
боялись. Между возами и палатками то и дело шныряли податные в
сопровождении вооруженных латников. Едва пожилой купец отошел от
костра, как перед беседующими выросли фигуры двух стражников,
сопровождавших тщедушного писаря со свитком в руках.
- Добрый вечер, люди торговые! - молвил писарь насмешливо. - Что
же, хватило вам времени, дабы товарец свой подсчитать да прибытки
прикинуть?
- Неча бога гневить, времени хватило, - ответил купец в меховом
кафтане. - А не слыхал ли, пан писарь: завтра в Полоцке заутреню аль
обедню служить собираются?
Писарь понял шутку и, хихикнув, ответил:
- Которые быстро управятся, поспеют и к заутрене. А которые могут
и ко всенощной опоздать... Дел будто немного. Ясновельможный пан
воевода только и спрос чинит, что самую малость... По рекам новая
мыта. Не ты ли староста будешь от новогородцев приезжих?
- Нет, - ответил купец. - Мы нынче из Торопца. По Двине пришли.
Читай, что за мыты с нас...
Писарь поднял свиток и, косо взглянув из-за него, ответил с
улыбкой:
- Самая малость... Дани грошовой чуть-чуть... Да бобров, куни*
немного, да восковых грошей, да медовой дани, как и летось было.
(* Куна - денежная единица в Древней Руси. Название происходит от меха
куницы.)
От костра поднялся Петр и, подойдя к писарю, гневно спросил:
- Стало быть, покуда эту мыту не соберут, ворота на запоре?..
- Милый ты человек, - с улыбкой посмотрел на него писарь, - а
пошто запорами бряцать впустую?.. Чай, не твои горшки-черепки
пересчитывать, а воеводское дело править...
Петр сжал кулаки, но его опередил купец в меховом кафтане.
- За нами, пан писарь, задержки не станет, - сказал он ласковым
голосом. - Надо так надо. Другая забота у нас. Товарец на подъем
тяжел, а сложили от ворот в стороне. Гляди, утром мимо нас купцы не
прошли бы.
Писарь хмыкнул и, оглянувшись на стражников, отошел с купцом в
темень.
Всю ночь собирали воеводские люди свою жатву. Где прижимали на
податях, где полюбовными взятками: за место к воротам поближе или за
обмер товара без выгрузки. Мелким ремесленникам и крестьянам нечего
было и думать о сделках со сборщиками. Вся их предстоящая выручка не
могла равняться тому, что брал воеводский сборщик.
Зато высокомерные шляхтичи, окруженные слугами, пробивавшими им
путь через табор, подводили свои обозы прямо к воротам. Ворота
раскрывались, и шляхта безданно, беспошлинно мимо сотен завистливых
глаз въезжала в город, разрезая тьму улиц колеблющейся змейкой факелов
и нарушая тишину громким говором и смехом.
Купцы и крестьяне, тая обиду, шепотом сообщали друг другу:
- Опять бумагу великому князю Александру Литовскому... не то
пишут, не то написали уже.
- Есть, есть та бумага, - уверял кто-то. - Всем миром подписана.
Нынче на ярмарке появится верный человек, отвезет ее великому князю.
Говорили, что человека этого уже видели, но просили никому про то
не сказывать.
- Гибнет, гибнет славный град Полоцк! - вздыхали в третьем месте.
- Видано ли! Уже и купец воеводе не в счет. А на чем земля сия
держится, как не на ярмарках...
Слух о новой челобитной дошел и до воеводы. Оттого на ярмарке и
по всему городу шныряли его соглядатаи.
Смутно было на душе у людей. В тихом ропоте да тревожных беседах
проводили они ночь под стенами города.
Но как ни томительна и как ни длинна была туманная ночь, утро
наступило в положенный час. Первыми почувствовали приближение дня
горластые петухи, привезенные в корзинах; едва возвестили они о
рассвете, как замычала, заблеяла, закудахтала остальная живность. Люди
смотрели на восток, и перед ними, как по знаку волшебника,
раздвигалась и уплывала поредевшая кисея тумана. Над заблестевшими
водами Западной Двины поднималось чистое солнце. С высоких городских
башен прозвучали трубные сигналы. Сторожа распахнули ворота.
Освещенный утренним солнцем, город был прекрасен. Башни замков и
купола храмов казались обновленными свежей позолотой. Даже деревянные
стены, влажные от ночного тумана, сверкали на солнце дорогим металлом.
Вокруг города шумело и волновалось разноцветное море повозок, телег,
мачт и вымпелов.
Полочане вышли из своих домов встречать гостей. Хозяева лавок и
складов спешили к городским воротам, торопясь перехватить купцов с
нужным товаром. Сынки зажиточных мещан и купцов, еще не приставленные
родителями к делу, наряжались в свои лучшие платья, подвязывались
пестрыми поясами и отправлялись на поиски ярмарочных развлечений. От
одной из таких веселых компаний отделился юноша. Высокий, ладный,
широкоплечий, он свободным, немного торопливым шагом поднялся на
гребень земляного вала. На юноше был легкий кафтан, из-под которого
виднелась белая полотняная рубаха с расшитым воротничком. Домотканые
штаны заправлены в мягкие сапоги татарского образца. Голову покрывала
сдвинутая к левому уху аккуратная магерка, из-под которой выбивались
русые пряди волос.
Стоя на валу, Георгий - так звали юношу - смотрел в сторону реки.
Сотни байдаков, стругов и малых долбленых лодок-душегубок приступом
брали причалы. Особенно оживленно было у Двинского перевоза и возле
невельской брамы*. Сюда устремлялись с Заречья, со стороны Кабака (так
называлось предместье, что над рвом у дороги), с Ильинской улицы и от
Паркана. Река, делившая город надвое, скрылась под множеством
перевозных плотов и лодок. Трудно было понять, где кончается река и
где начинается берег. Торопливо выкатывались бочонки, выгружались тюки
и корзины, поднимались садки свежей рыбы. Юноша посмотрел в другую
сторону. (* Брама - ворота.)
На Замковой горе, выступавшей между Полотой и Двиной, возле
старых княжеских хором и Софийского собора, шляхтичи уже разбили свои
шатры, заняв почти весь плац. Оттуда доносились звуки музыки и пьяные
выкрики. Справа за Нижним замком, там, где на берегу Полоты белела
новая мельница одноглазого Петра Корсака, сбились в пеструю крикливую
толпу крестьяне. Стражники теснили их к пустырю, на Вознесенскую
улицу, пропуская вперед купцов и богатых гостей. Со стороны
видневшегося за лесом старинного монастыря княгини Ефросиньи тянулись
на ярмарку монахи. Их обгоняли всадники, крестьянские телеги,
скороходы. Казалось, город не сможет вместить всех этих людей,
повозки, тюки, корзины, а они все прибывали и прибывали. Шли с воды,
шли с суши. Полоцк встречал гостей со всех четырех сторон.
Серая площадь возле городской ратуши наполнилась неумолчным
гулом. Прилавки торговых рядов покрылись яркими пятнами ковров и
материй. Возле гостиного дома приезжие купцы разложили образцы своих
драгоценных товаров.
Распахнулись двери кабаков, и всем известный пьяница Якубка
принял первую даровую чарку от кабатчика на удачный почин.
Ярмарка началась.
Георгий любил дни полоцких ярмарок. Трижды в год приходил он сюда
любоваться красотой и силой своего города. Трижды в год видел, как
встречались здесь люди из разных земель. Приплывали по Двине рижане.
Приезжали важные московские гости. Прибывали купцы польские и
немецкие. Привозили разноцветные сукна, пряности. Снабжали полочан
железом, медью. Взамен получали изделия хитрых умельцев.
Полоцкие ремесленники славились резьбой по дереву, тканями,
выделкой мехов и тончайшей ювелирной работой. Кузнецы, кожевники
вывозили на ярмарку свои рукоделия, гордясь тем, что крепче и острее,
чем у заморских мастеров, их топоры, легче и узорней стремена,
красивей уздечки и прочнее сбруя.
Гончары выставляли хрупкие пирамиды разноцветной посуды,
расписанной красками, сваренными из тайной болотной травы и кореньев,
такими стойкими, что не стирались и не тускнели они долгие годы.
Полоцкие купцы сбывали лен, пеньку, смолу, воск, мед и золу,
сплавляли стройный хоромный лес, продавали хлеб и крупу. Торговля шла
живая, веселая. Расцветал тогда Полоцк.
Георгий жадно слушал рассказы приезжих, многое узнавал о чужих
землях и обычаях и не раз в мечтах побывал за далекими морями. Видел
Георгий, как текли в Полоцк богатства и город рос из года в год. Не
было ему ровни в ту пору чуть ли не на всей белорусской и литовской
земле. Беднее была Вильна, бедней Минск. Тянулся Полоцк к самому
господину Великому Новгороду. Торговля шла крупная. Полочане сбывали
воск штуками, не меньше как полуберковцами*, закупали меха большим
счетом - сороками. Торговать в розницу в эти дни было запрещено.
Розничная торговля разрешалась только владельцам лавок в самом городе.
Приезжий купец товар свой должен был сбывать оптом и тем не чинить
урона в торговых делах полоцким мещанам. (* Берковец, полуберковец -
старинная русская мера веса. Берковец - 10 пудов.)
В дни ярмарок купцы прибегали к разным хитростям и уловкам, не
брезгуя и обманом. Не раз слыхал Георгий, как его отец, уважаемый и
именитый купец Лука Скорина, хвалил старшего сына Ивана за ловкий
обман. "На то и щука в море, чтобы карась не дремал", - весело
говаривал отец. Но, держась старых обычаев, угощал обманутого и
одаривал, не видя в том для себя урона.
Вспомнив о покойном отце, Георгий невольно повернулся в сторону
Батечковой улицы. Там, возле самого рынка, возвышался его дом, крытый
новым гонтом, с резными ставнями и широким рубленым крыльцом. Георгий
увидел, как на крыльцо вышел брат Иван и, размахивая руками, что-то
говорил покрученику*, вероятно ругал его за нерасторопность.
Покрученик стоял, низко опустив голову, теребя в руках свою засаленную
магерку. (* Покрученик - приказчик.)
Все здесь было знакомым и привычным. Не раз Георгий видел, как по
ступенькам этого крыльца сходил отец, садился на коня и надолго уезжал
по торговым делам. За отцом тянулись обозы кисло пахнущих шкур и
дубленых кож. Потом отца сменил брат, а дом продолжал свою привычную
жизнь: богател, наполнялся свидетельствами купеческой удачи, обрастал
новыми пристройками амбаров и кладовых. Дом был центром и смыслом
жизни семьи.
- День добрый, купецкий сын.
Георгий обернулся. Перед ним стоял, вытянув шею, низенький
человек в линялом потертом подряснике. Безбровое, обезображенное оспой
лицо его улыбалось.
Георгий неохотно ответил: "Добрый день"... - и начал было
спускаться по земляным ступенькам вала, но человек, подпрыгнув, пошел
рядом.
- Дивлюсь я, - заговорил человек, словно продолжая прерванный
разговор. - Кругом такое веселье, а панич один, как бусел*, стоит...
Что бы то значило? Может, у него горе какое или печаль по ком?..
(* Бусел - аист.)
- Ни печали, ни горя нет у меня, - сухо ответил Георгий, ускоряя
шаг.
- И то бывает, - не отставал человек. - Бывает, что совесть
нечиста, неспокойная душа грех таит... Боязно тогда среди людей
находиться...
Георгий остановился и посмотрел прямо в безбровое лицо допытчика.
- Совесть моя чиста, и греха на мне нет... Зачем спрашиваешь?
- А бумага челобитная? - рывком приблизившись к Георгию, тихо
спросил человек.
Георгий не понял:
- Какая бумага?..
Человек, не мигая, смотрел в лицо Георгию.
- Кому же бумаги писать, как не грамотею известному, купца Луки
сынку? В славянских литерах всех превзошел, да и латинские, бают,
осмыслил. А какая польза от грамоты, коли бумаг не писать? По указке
старших писал, нам то известно, стало-ть, грех не велик. Да тайна,
тайна грех умножает! Вот то и мучает. Так, что ли, панич?
Георгий все еще не мог понять, чего хочет от него этот человек,
но разговор казался ему оскорбительным. С трудом удержал он желание
ударить безбрового. Он мог бы легко поднять на воздух этого
плюгавенького человека и швырнуть его вниз, в крепостной ров.
Безбровый, вероятно, почувствовал это и попятился, не отрывая
пристального взгляда от смуглого лица широкоплечего, рослого хлопца.
Но Георгий сдержал себя.
- Не пойму, к чему речь клонишь. Никаких челобитных мной не
писано...
- А на валу для чего стоял? - в упор спросил безбровый, снова
осмелев. - Кого высматривал? Можешь ответить?..
- Нет, - машинально ответил Георгий. - Этого сказать не могу...
- Не можешь! - обрадовался безбровый. - Сказано - связано. Нам
известно, какого человека высматривал, какие бумаги писал...
Георгий вдруг понял, что перед ним был один из воеводских
соглядатаев. Лукавая мысль мелькнула у юноши. Наклонившись к
безбровому и взяв его за плечо, он сказал таинственным шепотом:
- Сказано - связано, да язык у тебя без костей. Челобитную ту,
поди, уже сам пан воевода читает, а мне повелел на валу стоять да счет
вести...
- Какой счет?.. - растерянно спросил безбровый.
- Таких, как ты, дурней считать, что челобитную не могут найти. -
И, засмеявшись, Георгий круто повернулся на каблуках, быстро зашагал
прочь и скоро смешался с ярмарочной толпой.
Безбровый с досадой плюнул ему вслед.
Проходя мимо торговых рядов, Георгий заметил, что торговля шла не
так, как обычно. Не было слышно веселых прибауток и азартного спора
между продавцами и покупателями. Купцы не зазывали друг друга в гости,
а торопливо старались сбыть товар и запастись необходимым.
Сокращенная волей наместника, ярмарка лишилась праздничной
торжественности и степенности. Сборщики податей шныряли меж возов и
прилавков. Без счета и меры отнимали они воеводскую долю, особенно
свирепствуя возле мелких купцов и крестьян. Иногда это походило на
грабеж. То там, то здесь слышны были жалобные голоса:
- Подивитесь же, люди добрые! Я со всего товару того не выручу,
что с меня спрашивают.
- Еще и брешет, лайдак поганый!
Грубая ругань воеводских людей слышна была в разных местах
ярмарочной площади. И только возле гостиного двора, в рядах
иностранных купцов, по-прежнему кричали толмачи-зазывалы, приглашая
полочан полюбоваться на невиданные заморские товары.
Штабели разноцветных сукон и цветистые поляны ковров сменялись
галереей плетеных коробов и открытых мешков, наполненных ослепительно
белой солью. Горела на солнце медь, сверкали цинк, олово; звенели
пилы, топоры, гремело железо. Порой этот участок ярмарки напоминал
огромную и веселую кузницу. Из шатров и полотняных палаток струились
острые запахи миндаля, терпких вин, мускуса.
На чистых, украшенных цветами и ветвями прилавках лежали груды
пряных кореньев, стояли высокие жбаны, наполненные лущеными орехами.
На торгу было шумно, и казалось, что отсюда, как прежде,
разольется по всему городу ярмарочное веселье и всю ночь, до зари,
будут раздаваться на широких площадях и в глухих переулках хмельные
песни и буйные раскаты молодого хохота.
Но Георгий видел, как неодобрительно качали головами купцы,
шептались с полочанами и с опаской косились на воеводских служителей.
Возле рыбных рядов Георгия обдало знакомым запахом речной тины.
Дорогу преградила толпа, следовавшая за телегой, запряженной парой
крестьянских коней.
Тяжко дыша, кони остановились. Георгий, пробившись через толпу,
увидел сначала рыбака Ефима, потом его добычу.
На небольшой телеге лежал сом, от хвоста до головы которого было
более сажени. Сом был покрыт слизистой тиной, и на его огромной шее
черными пузырями шевелились раздувшиеся пиявки. Тупорылая голова
опутана водорослями, а открытая пасть показывала мелкие, густо
посаженные зубы.
- Чудище, прости господи... Такого ни дед, ни отец мой не
видывали, - говорили люди вокруг.
- А умеет эта рыба-кит людей, например, заглатывать?..
- Людей!.. У него глотка с кулак, не более.
- Это же в какую такую сеть заполонили?..
- Да не в сеть. Такого разве сеть удержит... Отравленный он.
Рыбак Ефим, до сих пор молча слушавший, вдруг оживился:
- Какая отрава? Кажу, в тине запутался, на мелководье. А мы
острогой подсобили.
- Мы за ним еще летось следить начали, - добавил Ефимов сын,
чернобородый богатырь, стоявший возле коней. - Выжидали, покуда в эти
места выйдет.
- Ай да дед, ну и ловок!.. - восторгались зрители. - Сколько ж
теперь за него спросишь?
Старый рыбак растерянно посмотрел на сына и ничего не ответил.
- Такого зараз не продашь, на пуды рубить надо, - заметил кто-то
из толпы.
- Зачем рубить? - выкрикнул прибежавший Якуб, который был с утра
уже навеселе. - Тут надо советников собрать. Пускай всем миром
откупят, хребтину из него вынут и на подпорках на высоком месте
поставят. Чтобы каждый мог подивиться, какой зверь в наших реках
бывает. А из его мяса уху сварить. На весь город уху!
Веселое оживление всколыхнуло толпу. Мысль об ухе показалась
вполне осуществимой. Но обсуждение предстоящего пиршества прервал
голос молчаливого и мрачного Ефимова сына.
- Десятый он у нас, - сказал богатырь чуть охрипшим басом.
- Десятый?.. - переспросил Якуб.
Все замолчали, глядя на деда Ефима, лениво смахивающего мух,
облепивших рыбу.
- Его у нас кнехты* за десятину взяли, - объяснил старик.
(* Кнехты - слуги (нем.).)
Теперь к ловцам уже относились не с завистью, а с сочувствием.
Все хорошо знали право полоцкого наместника взимать в свою пользу с
рыбака или торговца каждую десятую рыбу и все не раз видели, как при
подсчете в умелых руках сборщиков десятой всегда оказывалась самая
крупная, самая дорогая добыча.
- Ни рубить, ни варить вам не придется, - с горькой обидой
произнес младший рыбак. - Пану воеводе к столу везем.
И ударил вожжами по лошадям.
Сом мотнул головой, брызнув зелеными каплями. Колеса заскрипели
по песку. Хвост рыбы волочился за телегой, оставляя широкий след.
- Вот тебе и уха на весь город... - тихо заметил пожилой мещанин.
- Ан тут как раз одному достанется... И не подавится! - добавил
другой.
- Снится тризница, а как проснется, все минется. Вот так у нас...
Толпа медленно расходилась, сразу потеряв интерес к небывалой
добыче. Только один пьяный Якуб продолжал идти рядом с рыбаками,
разгоняя мальчишек грозным криком:
- Грибок, набок! Боровик едет!
Георгий медленно повернул к дому.
"Как богата и щедра земля, - думал юноша, пересекая площадь. -
Какие удачи ждут ловца в реках и озерах ее!.. Сколько зверя и птицы
таится в лесах!.. Иди, человек, собирай дары земли своей и живи в
труде и радости!.. Но что посеяло кривду в сердцах людей? Почему не
могут они защищать добро от зла и жить законами праведными? Нет,
видно, еще не до конца создан мир, и недаром говорил поп Матвей, что
вот уже идет седьмая тысяча лет, а мы все еще находимся в хаосе. Еще
длится час творения мира, и земля не отделена от воды вполне..."
На краю площади, окруженный почтительной толпой, сидел известный
всему Полоцку слепец Андрон. Рядом с ним стоял босой поводырь, мальчик
лет двенадцати. Оба - старик и мальчик - пели, подняв лица к высокому
июльскому небу. Песня была серьезная, немного печальная, как все, что
пережило века.
Ужаснися, человече,
И слезися своим сердцем,
Что душою помрачился,
Потерял себя ты ныне,
Во гресях своих
Отложи свои забавы
И утехи сего мира,
Не отдайся в рабство вечно,
Не теряй своей свободы.
Голос певца обрывался в гневном речитативе и снова поднимался
высокой, дребезжащей нотой. Песня плыла над толпой.

Глава II

Не было в далекие лета на белорусской земле ярмарки или другого
какого народного сборища, чтобы не пели там песни старцы-слепцы.
Приходили они издалека. Щупая посохом пыльный шлях, держась за плечо
мальчика-поводыря, входили в многолюдный торговый город и, выбрав
тихое место, садились где-нибудь возле забора, в тени дерева.
Старческие пальцы касались струн лиры* или цимбал, и на голос их
собирался народ... Слушали жадно, неотрывно, в грустных местах
плакали, переживали вместе с героями песни их поражения и победы.
Слова песни просты, знакомы всем. Неторопливо ведет свой сказ певец, и
песня его легко и быстро прокладывает путь к сердцам людей. (* Лира -
струнный музыкальный инструмент.)
Слушают песню, как горячую проповедь. Умолкнет певец, а песня еще
живет. Люди примеряют жизнь свою к старческим сказам. Верят им. Певца
берегут не за красоту голоса, а за чистоту сердца, за мудрость и
бесстрашие.
Пели старцы о горе народном, о воле.
- Где ж она ныне, воля наша? - заговорили в толпе, едва умолк
Андрон.
- Кажи, старче.
Певец глядел поверх толпы белыми, незрячими глазами.
- Вот вы стоите передо мною, а я не вижу вас...
- Слепой... - тихо сказал кто-то в толпе.
- И вы слепы! - вдруг ответил старик. - Правда стоит рядом, воля
у порога, а вы не ведаете, как добыть ее. Жизни своей не видите...
Старик замолчал, словно всматриваясь в даль. Мальчик-поводырь
встал на ноги, и его юное лицо приняло задумчивое,
печально-торжественное выражение.
Люди притихли, ожидая слова старика с уважением и трепетом.
- Расскажи нам про жизнь нашу... Скажи притчу, старик...
Андрон медленно, как бы вспоминая, провел рукой по струнам лиры.
- Чую, чую... - заговорил он тихо, нараспев. - Бежит конь, как на
крыльях летит. Сидят на том коне хлопчик малый и батька старый. Минуют
они города и села, долины и реки, озера, боры и пущи. Прилетели аж на
самый край света. Нигде живой души не видать. Поле и поле, а как
поглядит хлопчик по сторонам, очи закроет, до батьки тулится. Батька
его утешает:
"Тихо, тихо, сынок. Гляди, не зажмуривайся. Гляди вправо, гляди
влево... А по правую руку болота без конца, без края. А по левую руку
смоляные реки и озера. Смола огнем горит, кипит..." Стало хлопчику
невмоготу. Просит батьку вернуться. А конь все бежит и бежит. Дорога в
гору пошла, и, покуда глазом охватить, стоят люди в тех смоляных
озерах, мучаются.
А вот на бугре люди на себе землю пашут, каменья выворачивают.
Отворотят пласт, а он снова на свое место ложится. Камни, как грибы,
растут на их пашне...
- Господи! - вздохнул кто-то в толпе.
- А стоят обок пахарей столы. На столах яства и питье. Грешным и
пить и есть дуже хочется, рвутся к столам, да достать не могут. Цепь
не пускает... Конь бежал, бежал и на колени упал. Слезли тогда батька
с сыном. Взял старик за руку малого хлопчика, ведет дальше и
спрашивает:
"Что же ты видел, сынок, что же ты узнал?"
Андрон сделал паузу, и в напряженной тишине неожиданно прозвучал
дребезжащий голос мальчика-поводыря:
- Много я видел, татулька, да мало я знаю... Скажи мне, что за
люди мучаются там, по правую руку?
- Это грешники, - ответил ему Андрон. - При жизни не работали,
чужой пот, кровь сосали, на боку лежали. Зато теперь тут каменья
ворочают, а упадут - гады их кровь сосут, тело точат. Какие поступки,
такая и кара.
- А за что, татулька, люди языками горячие сковороды лижут?
- За то они лижут, что долгий язык имели. Лгали, понапрасну
клялись. За неправду присягали. Людям зло причиняли. Такая им и казнь.
- А то вижу я людей, - продолжал испуганно и жалостливо
спрашивать поводырь, - что сырую землю жрут. Давятся, кровь изо рта
течет. Почему так?
- А потому так, - сурово отвечал певец, - что всего этим людям
было мало. Богатство собирали, чужое заедали, бедных обижали, землю
забирали... А что есть богатство? Земля, не что другое. Пускай жрут
ее. Какая заслуга, такая и награда...
- Еще вижу я людей, сами с себя шкуру лупят, мясо на куски
разрывают, солью посыпают. Чем они провинились?
- Они с бедного последнюю сорочку срывали. Вдов, сирот
забижали... Пусть знают, как солоны сиротские слезы.
- А то видел я - на себе люди сохой пашут. Новину поднимают. А
земля каменистая, тяжелая. По бокам - столы с едой стоят, люди голодом
мучаются, а достать не могут. Чем заслужили они такую муку?
- Эти люди: воеводы, бискупы*, цивуны и маршалки**. Они народ
мордовали... И в будни и в свято. Ни хворого, ни здорового не
разбирали. Жалости, милосердия не знали. Сами вкусно ели, сладко пили.
Убогих не дарили, голодных не кормили. Пусть же испытают, как
голодать, холодать, каменья пахать. (* Бискуп - епископ. ** Тиуны (или
тивуны, цивуны), маршалки - чиновники в Великом княжестве Литовском)
Одобрительный гул послышался вслед за ответом слепца. Окружающие
готовы были уже сравнить свою жизнь с услышанным, но Андрон поднял
руку, требуя тишины. Мальчик продолжал:
- Коли ж ты все знаешь, так скажи ты мне, татулечка, кто и за что
в смоляных реках, озерах кипит? Дуже они стонут, зубами скрипят.
- Эта кара самая наибольшая, - ответил слепец. - Кипят в смоле