Страница:
Ивана. Добрая, всегда веселая женщина всплеснула руками.
- Ой, Юрочка, - вскрикнула она, - иди к Ивану скорее!..
Георгий вошел в горницу. Иван, сгорбившись, сидел в углу и едва
взглянул на брата.
Ивану Скорине было всего двадцать четыре года, но он казался
старше своих лет. Длинное тощее лицо его с русой бородкой,
подстриженной на немецкий манер, всегда было серьезным и озабоченным.
Он не любил ни праздного веселья, ни пустой болтовни. К торговому делу
Иван был привязан с малых лет, а в последние годы жизни отца был ему
правой рукой.
- Доброго сына вырастил Лука, - говорили полочане, - не по летам
смышлен.
А владелец богатого торгового дома в Познани, немец Клаус
Габерланд, издавна имевший дела со Скориной, многозначительно поднимая
палец, предсказывал:
- О, герр Иоганн... Большой купец растет!
После смерти Луки Скорины полоцкое купечество радушно приняло его
наследника, Ивана, в свою среду. Именитые купцы приглашали его на
деловые советы и семейные праздники. Ивана даже выбрали в радцы -
советчиком полоцкого магистрата. Стал он и членом церковного братства,
примкнув к богатым старшинам. Иван был грамотнее многих здешних
горожан, и то, что довелось ему видеть в Новгороде и Гданьске, в Риге
и Вильне, не прошло даром. Он заботился и об учении младшего брата
Георгия, которого любил и которому теперь заменял отца. Слыша от отца
Матвея об успехах Георгия в книжной премудрости, Иван радовался. Но
потом поведение Георгия стало его тревожить. Пора бы хлопцу привыкать
к торговому делу, ведь скоро он станет его компаньоном, а тот и не
думал об этом.
Правда, Юрка (так называли Георгия дома) не отказывался посидеть
в лавке или сбегать куда-либо по поручению брата, но Иван замечал, что
делает это он равнодушно, без интереса к делу, начатому еще их
прадедом. Видел, что Георгий стремится как можно скорее отделаться от
поручения и запереться со своими книгами или уйти в монастырскую
библиотеку, где нередко он проводил целые дни.
Иван уже давно собирался поговорить с братом, наставить его на
истинный путь, да все откладывал этот не очень приятный для него
разговор. А тут, будто гром в ясный день, пришли в дом к нему,
именитому купцу, заседавшему в магистрате, воеводские стражники.
Требовали выдать брата и грозили упрятать его в колоду за буянство и
смуту.
Этого Иван стерпеть не мог. Он кое-как уладил дело, сунув
конопатому доносчику тугой кошелек, но все же эта история порочила
доброе имя и вредила торговому делу, чего Иван боялся пуще всего.
Иван Скорина, как и другие полоцкие купцы, возмущался
своевольством Станислава Глебовича и дал свою подпись под известной
уже нам челобитной, но, как и другие купцы, подписать вторую
челобитную наотрез отказался. Вместе с богатыми старшинами теперь он
искал мирного согласия с воеводой.
Когда вошел Георгий, Иван как раз думал о том, что пора положить
конец слишком вольной жизни брата.
Георгий поклонился и хотел пройти мимо, но брат остановил его.
- Погоди! - начал он, чувствуя приближающуюся волну гнева. -
Подивись, на кого похож стал.
Выглядел Георгий действительно не по-праздничному. Новый кафтан
во многих местах порван, сорочка и сапоги измазаны глиной. На лице,
потемневшем от пыли, ссадины.
Иван оглядел его злыми глазами.
- Мало я потратил кошту на твое учение, а семье какой прибыток?
Что молчишь? Кабы не гроши мои, сидеть бы тебе вместе с Андроном
слепым в колоде.
- Иван, - тихо сказал Георгий, - слепца Андрона воеводские люди
убили.
Иван помолчал, потом, отойдя к окну, сказал нехотя:
- На воеводе сей грех. А тебе в такие дела соваться незачем. - И
снова, повернувшись к Георгию, заговорил горячо: - Отец наш, царство
ему небесное, об убогих думал не меньше твоего и себя не забывал. А
ты?.. Одумайся, Юрка!
- Отпусти меня, Иван. За наукой... - вдруг сказал Георгий.
- По нашему торговому делу твоей науки станет. Вот, думаю, сладим
струги в Ригу, тебя за старшего пошлю. Плыви!.. Там тебе и правда, и
наука. Отцовы прибытки умножим и людишкам вокруг кормиться дадим...
- Отпусти меня, брат! - упрямо повторил Георгий. - А коли
согласия твоего не будет, я сам уйду...
Иван подскочил к брату:
- Сам уйдешь?.. Не уйдешь! В погреб запру! На хлеб и воду!..
В дверь просунулась Настя.
- Иван! - сказала она ласково. - За что же ты на него? Хлопец с
утра не пивши, не евши.
Но Иван был вне себя от ярости.
- Отныне Юрку из дому не выпускать. И с людьми ему не
встречаться, пока вся дурь из головы не уйдет! - визгливо крикнул он и
быстро вышел из горницы.
Настя с сочувствием смотрела на Георгия. Она знала, что Иван
упрям и решений своих не меняет.
- Ой, Юрочка, братик ты мой маленький! Что же теперь будет?
Георгий подошел к ней:
- Постой, Настенька. Расскажи, что тут было.
Настя, продолжая причитать, объяснила:
- Явились к нам воеводские жолнеры*, кабы их мать-земля не
носила, а с ними тот конопатый, хвороба ему! За тобой, Юрочка,
приходили, кабы им света не видеть. (* Жолнеры - солдаты (польск.).)
Оставшись один, Георгий принялся обдумывать свое положение.
Больше всего пугала угроза брата засадить его под замок. Это могло
надолго задержать отъезд.
Утром, когда Настя вошла в горницу, где обычно спал Георгий, его
уже не было. Обшарили весь дом и двор, искали по городу, но так и не
нашли. Юноша как в воду канул.
Глава IV
Братство, приютившее осиротевшего Янку, было одним из тех
многочисленных обществ, которые в ту пору приобрели большую силу и
значение в городах Западной Руси. Эти общества, зародившиеся еще в
отдаленные времена, состояли из купцов и ремесленников и вначале
носили чисто церковный характер. Они заботились о благолепии церквей,
охраняли церковное имущество, которое нередко разворовывалось алчными,
нечистыми на руку попами и дьячками, собирали пожертвования на храмы
от прихожан. К престольным праздникам "сытили мед", устраивали пиры -
"братчины", за круговой чашей обсуждали дела - и церковные, и мирские,
торговые. На сходах выбирали старост и судей.
Понятно, что именитые купцы верховодили в таких братствах, ведя
дело не без выгоды для себя. Но настали новые времена, и новые помыслы
стали возникать в умах городских людей. Нередко церковные братства
стали превращаться в зародыши общественных организаций городского,
торгово-ремесленного люда, пытавшегося противодействовать произволу
землевладельческой знати и через православную церковь влиять на
народную массу.
Стремилась к этому и лучшая часть полоцкого церковного братства.
В это тяжкое для белорусского народа время братства стали
расширять рамки своей деятельности, заботясь уже не только о
благолепии храмов, но о противодействии насильственному насаждению
чужой веры, языка и культуры. Конечно, они еще не помышляли о
настоящей политической борьбе. Свою главную задачу братчики видели
лишь в просвещении посполитого люда, основанном на строго религиозных,
православных началах. Однако в условиях того времени и эта
ограниченная, скромная деятельность имела немалое значение в деле
организации сопротивления феодальному гнету и чужеземному порабощению.
Когда купеческий сын Георгий Скорина вступил в ряды полоцкого
братства, его встретили там с радостью. Юноша сразу расположил к себе
братчиков серьезностью, сочетавшейся с веселым нравом, успехами в
учении, усердием в общественных делах.
Отец Матвей не мог нарадоваться, глядя на своего ученика. Он
помог Георгию не только изучить Псалтырь и другие церковные книги, но
и проникнуть в тайны творений древних писателей.
В Софийском соборе, в монастыре, хранилось немало старинных книг,
знакомство с которыми явилось для молодого Скорины началом его
образованности и породило неиссякавшую на протяжении всей жизни жажду
новых знаний.
Сама его жизнь в городе Полоцке, шумном, деловом и в то время
одном из передовых культурных городов Запада, способствовала быстрому
развитию юноши. Частые встречи с иноземцами-купцами помогли ему
"научиться говорить по-заморскому", разожгли интерес к чужим землям, к
науке.
Скоро Георгий ощутил неудовлетворенность. Познания, приобретенные
в Полоцке, стали казаться ему недостаточными. А научиться большему
здесь было негде и не у кого. Так постепенно созрело смелое решение:
покинуть на время родной город, чтобы потом возвратиться сюда
обогащенным глубокой мудростью и отдать ее своим братьям, Руси.
Глава V
Буйный дождь, всю ночь шумевший над лесом, к утру обессилел и
прекратился. Солнце уже высоко поднялось среди уплывающих облаков. Их
длинные тени медленно переползали через большой наезженный шлях, на
котором показался одинокий всадник.
Пропитанная влагой почва не принимала больше дождя, в глубоких
колеях и впадинах вода стояла сверкающими зеркальцами. Из-под копыт
лохматого конька брызгами взлетали клочья отраженных разорванных
облаков и голубого неба. Воздух был чист и прозрачен. Птицы вели свой
хлопотливый разговор. Все наполнилось той светлой торжественностью,
которая всегда сопровождает победу солнечного утра над ненастной
ночью. В такие часы уходят тоска и уныние, и путник в неясной радости
стремится вперед и вперед.
Словно разделяя чувства своего хозяина, маленькая крестьянская
лошаденка задорно взмахнула головой и, никем не подгоняемая, перешла
на мелкую рысь. Всадник затрясся в самодельном седле, широко расставив
локти и подобрав повод. Не сразу можно было узнать в нем Георгия.
Сейчас он больше походил на бродячего монаха, чем на сына зажиточного
полоцкого купца. От обычной одежды юноши осталась только лихо примятая
войлочная магерка.
Суконный бурый армяк, какой обычно надевали люди, собираясь в
дальний путь, был Георгию явно не по плечу. Свисая широкими складками,
он закрывал не только ноги всадника, но и брюхо лошади. Армяк был
подпоясан простым плетеным поясом, на котором болтались кожаная
сумочка и нож в деревянных ножнах.
Георгий был рад одежде, подаренной ему попом Матвеем, веселой
лошаденке, вот уже несколько дней бойко бежавшей по лесной дороге.
"Свободен! Я свободен!" - повторял про себя юноша, с умилением
глядя по сторонам.
Эта мысль, казалось, приближала его к цели.
Мимо проплывали медностволые сосны. Ветви деревьев роняли
радужные капли. Солнечные блики играли на кряжистых дубах. Деревья,
трава, цветы - все было красиво и согласно, как широкая, свободная
песня... Песня! Из глубины леса действительно послышалась песня.
Высокий девичий голос подхватывался невидимым хором, отзываясь в лесу
звонким эхом.
На поляне, окруженной молодым дубняком, показались празднично
одетые крестьянские девушки. Они пересекали поляну, направляясь к
уходящей в сторону от дороги лесной тропинке.
Песня была знакома Георгию. Песня про хлопца, возвращающегося с
чужбины домой. Юноша придержал коня, боясь своим появлением спугнуть
девушек. Но те в последний раз показались на темном изгибе тропинки и
скрылись в лесу. Их голоса удалялись, постепенно затихая. Георгий
почувствовал некоторое разочарование и досаду. Издали доносились слова
песни:
Темна ночка наступает, едет хлопец и вздыхает...
Где я буду ночку ночевать?..
Уже много ночей провел Георгий в пути, находя приют то в лесу у
костра, то в заброшенном шалаше зверолова. Ни дожди, ни ветры, ни
глухие предрассветные часы не пугали юношу.
Пускаясь в путь, он жаждал дорожных приключений. Ему казалось,
что для достижения цели он обязательно должен пройти суровые
испытания. Врожденная любознательность и общительность помогали ему
быстро сходиться с людьми и узнавать много такого, о чем он раньше
только догадывался.
Вскоре Георгий пристал к небольшому крестьянскому обозу,
возвращавшемуся с ближайшей ярмарки. Сначала крестьяне отнеслись к
нему настороженно: бог знает, что за человек. Обоз медленно скрипел по
обочине шляха, по которому то и дело проносились повозки купцов или
кавалькады шляхтичей. Выезжать на шлях крестьяне не смели.
Одни из мужиков, еще не растеряв ярмарочного хмеля, тряслись на
передке телеги, нестройно распевая. Другие дремали на охапке соломы,
третьи награждали злыми прозвищами какого-либо обгонявшего их пана.
Когда же Георгий сам отпустил несколько метких шуток по адресу
спесивой шляхты, его попутчики оживились и, осмелев, заговорили с ним
совсем по-дружески.
Обоз постепенно уменьшался. Телеги одна за другой сворачивали в
сторону, некоторое время пылили на узком проселке и скрывались в лесу.
Наконец с Георгием остался только один смешливый и лукавый Сымон,
ехавший на двуколке, которую он сам называл "бедой".
Человек этот заинтересовал Георгия. Он был явно умнее остальных
попутчиков и, несмотря на постоянное балагурство, пользовался их
уважением. Некоторые крестьяне почему-то называли его "батькой". То ли
потому, что чернявый и горбоносый Сымон несколько напоминал цыгана, а
цыган почти везде называли таким именем, то ли по другим, непонятным
Георгию причинам.
Вообще в Сымоне многое казалось непонятным. Он приехал на ярмарку
издалека и, как выяснилось из разговоров, ничего не продал и не купил.
На вопрос Георгия, зачем же он отправился в столь далекий путь, Сымон
ответил:
- А я, хлопче, дикий мед собираю...
- Где же тот мед, на ярмарке?
- А где цвет, там и мед. - И тут же переводил разговор на
загадки: - Ты вот что, ответь мне, кто такие: "Век поживали, один
одного не догнали"?
Георгий пробовал угадать, но Сымон смеялся над его ответами и сам
разъяснял:
- Хоть у тебя горшочек и умен, да семь дырочек в нем, вот она,
догадка, и не держится. Я про колеса сказал: век поживали, один
другого не догнали... Но, между прочим, и про людей то самое сказать
можно.
Георгий ехал молча, рядом с двуколкой. Сымон лукаво поглядывал на
него.
- Что задумался, как пес в лодке?.. Слушай, что я тебе расскажу.
Видишь, кругом у нас ни море, ни земля, корабли не плавают, бо
нельзя... Болото!.. А ране тут было озеро, и на озере том остров, а на
острове люди жили...
И Сымон рассказал с детства знакомую Георгию сказку о потонувшем
городе, но рассказал так живо и так убедительно, что Георгий готов был
поверить, будто Сымон сам жил в этом городе и только один спасся.
Ехать с ним было весело и интересно. Ничто не ускользало от
быстрого взгляда "собирателя дикого меда". Пролетит ли птица, пройдет
ли человек, на все у него находилось своеобразное объяснение, всегда
неожиданное и всегда с каким-то странным смыслом. Увидев, например,
ксендза, Сымон, проводив его недобрым глазом, хитро щурился в сторону
Георгия и спрашивал:
- Правду ли люди кажут, что у ксендза только две руки: одна, что
крестит, другая, что берет, а вот третьей, что дает, нету?..
Георгий смеялся.
- Ох, Сымон, гляди, как бы не схватили тебя за язык. Будут тебя
твоим же салом...
- ...да по моей шкуре мазать?.. - перебил Сымон. - Этого я не
боюсь. Я как тень: на огне не горю, в воде не тону, на соломе не
шуршу.
И точно. Был он какой-то легкий, словно невесомый, похожий на
быструю и стремительную птицу.
Приближаясь к Радогостью, путники выехали на узкую, хорошо
накатанную дорожку, ведущую к имению католического епископа. Впереди
показались два рейтара. Сымон заметил их первый и, сделав Георгию знак
остановиться, поднялся во весь рост. Всадники тоже остановились.
- Эге!.. - молвил Сымон. - А ну, хлопче, гони вперед!
И, поднеся руку ко рту, так пронзительно свистнул, что лошадь
Георгия вздрогнула. Всадники торопливо повернули коней. Сымон хлестнул
вожжами и помчался вслед за Георгием. Рейтары бросились в сторону, в
лес. Георгий расхохотался и, придержав коня, оглянулся на Сымона. Но
Сымон не смеялся. Продолжая стоять на телеге, он смотрел через лес,
вправо, куда поворачивала дорога. Лицо его вдруг стало строгим и злым.
Георгий также посмотрел вправо и увидел поднимающиеся над лесом клубы
черного дыма.
- Пожар?.. - спросил он Сымона.
- Горит... - ответил тот как бы про себя и, крикнув: - Поспешай
за мной, может, успеем еще, - хлестнул лошаденку.
Несясь рядом с Сымоном, Георгий был уверен, что где-то на хуторе
начался пожар. Он опередил двуколку, стремясь первым броситься в огонь
и, быть может, спасти задыхающегося в дыму старика или ребенка. Он
видел перед собой только растущее зарево, клубы дыма и мечущихся
людей. Лошадь его вдруг вздыбилась, чуть не наскочив на внезапно
выставленную поперек дороги жердь. Сильный толчок выбил Георгия из
седла, чьи-то руки подхватили его.
- Что за птица? - услышал Георгий грубый и насмешливый голос.
- Не то дьяк, не то монах. Ты чей? Епископский?
Георгий не успел ответить, как подошедший здоровенный хлопец
схватил его за ворот.
- А, все черти одной шерсти... На ворота его!
- Стой! Стой! - закричал подъехавший Сымон. - Отпустите хлопца,
душегубы, свой это.
Мужики, схватившие Георгия, отступили и почтительно поклонились
Сымону. Сымон тоже снял шапку и, весело посматривая по сторонам,
приветствовал:
- Здорово живете, люди добрые!
- Здоров будь и ты, батька Сымон! - нестройно ответили дюжие
молодые хлопцы. Одни из них были вооружены рогатинами, другие -
топорами и косами, надетыми, как пики, на длинные палки.
Сымон, стоя во весь рост на своей телеге, всматривался в суматоху
пожара и быстро спрашивал:
- Где остальные? Тут?
- Нет, - ответил старший из мужиков, - хлопцы наши в лес
поскакали на бискупских конях ангелов вылавливать.
- Ой, батька Сымон, - засмеялся другой, - ну и потеха была!
Бискупские стражники, что цыплята от ястреба, - кто куда.
- Плохо, детки... - нахмурился Сымон. - Нужно было никого не
выпускать. Я двух уже на дороге спугнул... На конях и с оружием.
- На конях? - переспросил старший. - Тут таких не могло быть. Мы
коней сразу забрали... То, верно, не здешние.
- А не здешние, и того хуже, - сердито сказал Сымон. - Стало
быть, гости вовремя, к свадьбе...
Он спрыгнул с телеги и, сделав знак хлопцам, отошел в сторону. Те
покорно пошли за ним.
Пока они тихо беседовали, Георгий успел прийти в себя и
осмотреться. На воротах раскачивался человек, повешенный за ноги. Судя
по одежде, он принадлежал к епископской челяди. Его длинные руки
касались земли, словно он пытался поднять что-то и не мог... На
почерневшем лице страшно белели выкатившиеся глаза. Георгий
отвернулся. Поймав повод коня, он медленно прошел стороной двора. Конь
храпел, косясь на окровавленные туши разрубленных огромных
собак-волкодавов.
Над усадьбой поднимались языки пламени и тучи дыма. В дыму и
искрах с громким карканьем кружилась стая ворон. Двор был заполнен
мечущейся толпой крестьян. Никто не пытался остановить огонь, уже
перебросившийся с главного здания на окружавшие двор службы. С
грохотом и треском вылетали двери, рамы окон. На земле валялись битое
цветное стекло, домашняя утварь, разорванные и обгорелые картины в
дорогих рамах, ковры, посуда. Над двором стояла копотная, гнетущая
духота, тревожный шум.
Вдруг Георгий увидел, как из-за пылающего дома выскочил босой
монах. Путаясь в длинной сутане, он бежал, перепрыгивая через горящие
балки и разбросанную по двору ломаную мебель. За монахом с руганью
гнались двое крестьян. Монах устремился к воротам, где в ту минуту не
было никого. Он, видимо, надеялся скрыться в лесу. Возможно, что это
ему удалось бы, но, споткнувшись, монах растянулся в двух шагах от
Георгия.
Беглец был таким жалким и с такой мольбой глядел на юношу, что
тот, не раздумывая, набросил на него валявшееся рядом шелковое
покрывало и, шагнув вперед, заслонил его собой. Вряд ли это спасло бы
монаха от ярости преследователей. Но тут раздался резкий, знакомый
Георгию свист.
Все, кто был во дворе, на мгновение затихли.
На опрокинутой телеге, возвышаясь над толпой, стоял Сымон.
Освещенный пожаром, он казался невероятно высоким и сильным. Даже
короткая свитка выглядела теперь нарядной. Только хитрая усмешка да
простовато-иронический голос напомнили Георгию знакомого "собирателя
дикого меда".
- Добро пируете, браты! - крикнул Сымон, оглядывая двор. - Небось
и гостей не ждете...
- Чего ждать? У нас кто смел, тот и поспел! - ответили ему
веселые голоса.
Сымону протянули ковш с медом.
- Гуляй, батька! Сами теперь паны... Праздник!
Сымон ковша не принял.
- За гульбой, смотри, головы покладете... - молвил он сурово. -
Уходить надо отсюда. Придет войско, косой не отобьешься!
- Боюсь я их, як волк ягнят! - крикнул веселый хлопец. - Мне
теперь сам черт не брат!
- Черт душу вынет, а пан шкуру снимет! - ответил Сымон. - Я дело
кажу! Думал, в поход собрались, а тут погуляли - и до хаты! Так, что
ли, браты? А придут гости - по одному, как тетерок, подавят!
Люди молчали, чувствуя справедливость слов Сымона.
- Наше дело - святая месть, - продолжал Сымон, - злодеям панам,
воеводам да бискупам! За долю нашу мужицкую, за веру православную
воевать!
- Разве худо мы воевали? - обиженно крикнул хлопец, в котором
Георгий узнал того, что тащил его к воротам. - Посмотри кругом,
батька!
Сымон посмотрел кругом, улыбнулся и, ничего не ответив хлопцу,
продолжал речь.
- Был я в Миколаевцах, в Поповке, - спокойно и негромко
рассказывал атаман, - там тоже люди топоры вострят. К нам пристать
согласны. В самый град Полоцк ездил. С купцами речь вел. Может,
сабель, пик дадут. Зельем для пищалей разживемся... Народ соберем.
Пройдем по всей нашей земле войной. Пробьемся к соседям нашим, к князю
московскому! Одна у нас вера, и язык наш на Москве без толмачей
понимают.
Толпа зашумела.
- От родной хаты да невесть куда! Лучше тут помрем, в лес уйдем!
- Верно батька кажет! Собирай народ!
- В лес, в лес! В лесу нам каждое дерево в помощь! Там жолнеры не
достанут!
- Добро! - крикнул Сымон. - Силой никого не неволю. Кто согласен,
становись на мою сторону. Остальные - всяк себе сам хозяин. Одно
скажу, по домам разойдетесь, язык за зубами держать!
Вокруг Сымона росло тесное кольцо мужиков.
- Веди нас, батька!
Сымон стоял, грозно сжав кулаки.
- Придет войско бискупа или короля, пытать начнут. Кто своего
соседа или односельчанина выдаст, пусть на себя пеняет! Под землей
найдем!
- Тут он, ворон плешивый! - вдруг радостно закричал маленький
пожилой крестьянин в заячьей шапке, сдернув шелковое покрывало и
подымая за шиворот босого монаха.
Монах пытался вырваться из рук старичка.
- Я служитель божий. Меня не можно ловить! То есть грех.
- Грехов на мне много, - успокаивал его старичок, подводя к
Сымону, - так что не смущайся, и этот не тяжеле других...
Лицо монаха было землисто-серым. Его поставили перед Сымоном, и
атаман, глядя на него сверху вниз, спросил:
- Ты что здесь делал?
Монах испуганно залепетал и упал на колени. За него ответил
старичок в заячьей шапке:
- Веришь, батька, меня чуть крестом не забил... Я к нему
по-хорошему подхожу, а он со стенки медное распятие хвать да как
замахнется...
- Я... я... - перебил старичка монах, - я благословить хотел.
Кругом захохотали.
- Пане атамане! Матерь божья!.. - лепетал монах. - Только
благословить... Клянусь святым Бернардом...
Сымон оборвал его:
- Ни твое, ни бискупа вашего, грабителя, благословение нам не
надобно! И сюда мы вас не звали! Своя у нас вера и земля своя! Наша. А
вы, божьи служители, ее у нас из-под ног вырываете... Так, что ли,
браты?
- Так! Так! На ворота его! - закричали крестьяне.
- Чуешь? - гневно спросил монаха Сымон. - Тут твой приговор!
Монах взвыл, повиснув в сильных руках крестьян. Его потащили к
воротам. К Сымону подскочил Георгий.
- Отпусти его, Сымон! Отпусти... Не надо больше крови!.. -
крикнул юноша.
- Ах, ты еще здесь, купеческий сын?.. - Сымон вновь повеселел. -
Боишься небось, что без тебя мы своим умишком не управимся? Нет,
хлопец, отпустить нам его невозможно.
Сымон спрыгнул на землю и, положив руку на плечо Георгия, отвел
его в сторону.
- Стоит только нам этого ворона отпустить, он нынче же сюда
войско приведет да на каждого пальцем укажет. А как жолнеры станут
мужиков вешать, этот божий служитель им латинское благословение даст.
Не первая это у нас встреча. Поживешь больше, сам увидишь... Да и не
гоже тебе в наши дела встревать. Говорил - за науками едешь, ну и
поезжай с богом. Как бы кто тебе дорогу не перебежал. - Сымон
повелительно крикнул: - А ну, хлопцы! Подведите коня купецкому сыну.
Да дайте еды на дорогу, чтобы поминал наше воинство лаской.
Георгий молча смотрел на атамана. Ему хотелось многое сказать
этому человеку, неожиданно представшему перед ним таким сильным и
умным - атаманом. Но от волнения не мог найти нужных слов.
Сымон снова улыбнулся. Лицо его, недавно злое и грозное, стало на
миг ясным и добрым. Словно прочитав мысли Георгия, он сказал:
- Меня вспоминай, да за разбойника не считай. Я живу правильно.
Быстро живу. Свой век сдваиваю, чужого не заедаю. Только время мое еще
начинается... Ну, будь здоров, имей сто коров, а мне телушку на развод
побереги. Я еще хозяином буду.
...Часто потом Георгий вспоминал это прощание среди догоравшей
епископской усадьбы. Вспоминал, как крепко пожал ему руку Сымон, как
мужики, казалось такие угрюмые и недружелюбные, наполнили ему дорожную
суму и, проводив до ворот, ласково пожелали счастливой дороги, как,
доехав до реки, увидел он большой отряд вооруженных всадников,
переезжавших мост.
- Ой, Юрочка, - вскрикнула она, - иди к Ивану скорее!..
Георгий вошел в горницу. Иван, сгорбившись, сидел в углу и едва
взглянул на брата.
Ивану Скорине было всего двадцать четыре года, но он казался
старше своих лет. Длинное тощее лицо его с русой бородкой,
подстриженной на немецкий манер, всегда было серьезным и озабоченным.
Он не любил ни праздного веселья, ни пустой болтовни. К торговому делу
Иван был привязан с малых лет, а в последние годы жизни отца был ему
правой рукой.
- Доброго сына вырастил Лука, - говорили полочане, - не по летам
смышлен.
А владелец богатого торгового дома в Познани, немец Клаус
Габерланд, издавна имевший дела со Скориной, многозначительно поднимая
палец, предсказывал:
- О, герр Иоганн... Большой купец растет!
После смерти Луки Скорины полоцкое купечество радушно приняло его
наследника, Ивана, в свою среду. Именитые купцы приглашали его на
деловые советы и семейные праздники. Ивана даже выбрали в радцы -
советчиком полоцкого магистрата. Стал он и членом церковного братства,
примкнув к богатым старшинам. Иван был грамотнее многих здешних
горожан, и то, что довелось ему видеть в Новгороде и Гданьске, в Риге
и Вильне, не прошло даром. Он заботился и об учении младшего брата
Георгия, которого любил и которому теперь заменял отца. Слыша от отца
Матвея об успехах Георгия в книжной премудрости, Иван радовался. Но
потом поведение Георгия стало его тревожить. Пора бы хлопцу привыкать
к торговому делу, ведь скоро он станет его компаньоном, а тот и не
думал об этом.
Правда, Юрка (так называли Георгия дома) не отказывался посидеть
в лавке или сбегать куда-либо по поручению брата, но Иван замечал, что
делает это он равнодушно, без интереса к делу, начатому еще их
прадедом. Видел, что Георгий стремится как можно скорее отделаться от
поручения и запереться со своими книгами или уйти в монастырскую
библиотеку, где нередко он проводил целые дни.
Иван уже давно собирался поговорить с братом, наставить его на
истинный путь, да все откладывал этот не очень приятный для него
разговор. А тут, будто гром в ясный день, пришли в дом к нему,
именитому купцу, заседавшему в магистрате, воеводские стражники.
Требовали выдать брата и грозили упрятать его в колоду за буянство и
смуту.
Этого Иван стерпеть не мог. Он кое-как уладил дело, сунув
конопатому доносчику тугой кошелек, но все же эта история порочила
доброе имя и вредила торговому делу, чего Иван боялся пуще всего.
Иван Скорина, как и другие полоцкие купцы, возмущался
своевольством Станислава Глебовича и дал свою подпись под известной
уже нам челобитной, но, как и другие купцы, подписать вторую
челобитную наотрез отказался. Вместе с богатыми старшинами теперь он
искал мирного согласия с воеводой.
Когда вошел Георгий, Иван как раз думал о том, что пора положить
конец слишком вольной жизни брата.
Георгий поклонился и хотел пройти мимо, но брат остановил его.
- Погоди! - начал он, чувствуя приближающуюся волну гнева. -
Подивись, на кого похож стал.
Выглядел Георгий действительно не по-праздничному. Новый кафтан
во многих местах порван, сорочка и сапоги измазаны глиной. На лице,
потемневшем от пыли, ссадины.
Иван оглядел его злыми глазами.
- Мало я потратил кошту на твое учение, а семье какой прибыток?
Что молчишь? Кабы не гроши мои, сидеть бы тебе вместе с Андроном
слепым в колоде.
- Иван, - тихо сказал Георгий, - слепца Андрона воеводские люди
убили.
Иван помолчал, потом, отойдя к окну, сказал нехотя:
- На воеводе сей грех. А тебе в такие дела соваться незачем. - И
снова, повернувшись к Георгию, заговорил горячо: - Отец наш, царство
ему небесное, об убогих думал не меньше твоего и себя не забывал. А
ты?.. Одумайся, Юрка!
- Отпусти меня, Иван. За наукой... - вдруг сказал Георгий.
- По нашему торговому делу твоей науки станет. Вот, думаю, сладим
струги в Ригу, тебя за старшего пошлю. Плыви!.. Там тебе и правда, и
наука. Отцовы прибытки умножим и людишкам вокруг кормиться дадим...
- Отпусти меня, брат! - упрямо повторил Георгий. - А коли
согласия твоего не будет, я сам уйду...
Иван подскочил к брату:
- Сам уйдешь?.. Не уйдешь! В погреб запру! На хлеб и воду!..
В дверь просунулась Настя.
- Иван! - сказала она ласково. - За что же ты на него? Хлопец с
утра не пивши, не евши.
Но Иван был вне себя от ярости.
- Отныне Юрку из дому не выпускать. И с людьми ему не
встречаться, пока вся дурь из головы не уйдет! - визгливо крикнул он и
быстро вышел из горницы.
Настя с сочувствием смотрела на Георгия. Она знала, что Иван
упрям и решений своих не меняет.
- Ой, Юрочка, братик ты мой маленький! Что же теперь будет?
Георгий подошел к ней:
- Постой, Настенька. Расскажи, что тут было.
Настя, продолжая причитать, объяснила:
- Явились к нам воеводские жолнеры*, кабы их мать-земля не
носила, а с ними тот конопатый, хвороба ему! За тобой, Юрочка,
приходили, кабы им света не видеть. (* Жолнеры - солдаты (польск.).)
Оставшись один, Георгий принялся обдумывать свое положение.
Больше всего пугала угроза брата засадить его под замок. Это могло
надолго задержать отъезд.
Утром, когда Настя вошла в горницу, где обычно спал Георгий, его
уже не было. Обшарили весь дом и двор, искали по городу, но так и не
нашли. Юноша как в воду канул.
Глава IV
Братство, приютившее осиротевшего Янку, было одним из тех
многочисленных обществ, которые в ту пору приобрели большую силу и
значение в городах Западной Руси. Эти общества, зародившиеся еще в
отдаленные времена, состояли из купцов и ремесленников и вначале
носили чисто церковный характер. Они заботились о благолепии церквей,
охраняли церковное имущество, которое нередко разворовывалось алчными,
нечистыми на руку попами и дьячками, собирали пожертвования на храмы
от прихожан. К престольным праздникам "сытили мед", устраивали пиры -
"братчины", за круговой чашей обсуждали дела - и церковные, и мирские,
торговые. На сходах выбирали старост и судей.
Понятно, что именитые купцы верховодили в таких братствах, ведя
дело не без выгоды для себя. Но настали новые времена, и новые помыслы
стали возникать в умах городских людей. Нередко церковные братства
стали превращаться в зародыши общественных организаций городского,
торгово-ремесленного люда, пытавшегося противодействовать произволу
землевладельческой знати и через православную церковь влиять на
народную массу.
Стремилась к этому и лучшая часть полоцкого церковного братства.
В это тяжкое для белорусского народа время братства стали
расширять рамки своей деятельности, заботясь уже не только о
благолепии храмов, но о противодействии насильственному насаждению
чужой веры, языка и культуры. Конечно, они еще не помышляли о
настоящей политической борьбе. Свою главную задачу братчики видели
лишь в просвещении посполитого люда, основанном на строго религиозных,
православных началах. Однако в условиях того времени и эта
ограниченная, скромная деятельность имела немалое значение в деле
организации сопротивления феодальному гнету и чужеземному порабощению.
Когда купеческий сын Георгий Скорина вступил в ряды полоцкого
братства, его встретили там с радостью. Юноша сразу расположил к себе
братчиков серьезностью, сочетавшейся с веселым нравом, успехами в
учении, усердием в общественных делах.
Отец Матвей не мог нарадоваться, глядя на своего ученика. Он
помог Георгию не только изучить Псалтырь и другие церковные книги, но
и проникнуть в тайны творений древних писателей.
В Софийском соборе, в монастыре, хранилось немало старинных книг,
знакомство с которыми явилось для молодого Скорины началом его
образованности и породило неиссякавшую на протяжении всей жизни жажду
новых знаний.
Сама его жизнь в городе Полоцке, шумном, деловом и в то время
одном из передовых культурных городов Запада, способствовала быстрому
развитию юноши. Частые встречи с иноземцами-купцами помогли ему
"научиться говорить по-заморскому", разожгли интерес к чужим землям, к
науке.
Скоро Георгий ощутил неудовлетворенность. Познания, приобретенные
в Полоцке, стали казаться ему недостаточными. А научиться большему
здесь было негде и не у кого. Так постепенно созрело смелое решение:
покинуть на время родной город, чтобы потом возвратиться сюда
обогащенным глубокой мудростью и отдать ее своим братьям, Руси.
Глава V
Буйный дождь, всю ночь шумевший над лесом, к утру обессилел и
прекратился. Солнце уже высоко поднялось среди уплывающих облаков. Их
длинные тени медленно переползали через большой наезженный шлях, на
котором показался одинокий всадник.
Пропитанная влагой почва не принимала больше дождя, в глубоких
колеях и впадинах вода стояла сверкающими зеркальцами. Из-под копыт
лохматого конька брызгами взлетали клочья отраженных разорванных
облаков и голубого неба. Воздух был чист и прозрачен. Птицы вели свой
хлопотливый разговор. Все наполнилось той светлой торжественностью,
которая всегда сопровождает победу солнечного утра над ненастной
ночью. В такие часы уходят тоска и уныние, и путник в неясной радости
стремится вперед и вперед.
Словно разделяя чувства своего хозяина, маленькая крестьянская
лошаденка задорно взмахнула головой и, никем не подгоняемая, перешла
на мелкую рысь. Всадник затрясся в самодельном седле, широко расставив
локти и подобрав повод. Не сразу можно было узнать в нем Георгия.
Сейчас он больше походил на бродячего монаха, чем на сына зажиточного
полоцкого купца. От обычной одежды юноши осталась только лихо примятая
войлочная магерка.
Суконный бурый армяк, какой обычно надевали люди, собираясь в
дальний путь, был Георгию явно не по плечу. Свисая широкими складками,
он закрывал не только ноги всадника, но и брюхо лошади. Армяк был
подпоясан простым плетеным поясом, на котором болтались кожаная
сумочка и нож в деревянных ножнах.
Георгий был рад одежде, подаренной ему попом Матвеем, веселой
лошаденке, вот уже несколько дней бойко бежавшей по лесной дороге.
"Свободен! Я свободен!" - повторял про себя юноша, с умилением
глядя по сторонам.
Эта мысль, казалось, приближала его к цели.
Мимо проплывали медностволые сосны. Ветви деревьев роняли
радужные капли. Солнечные блики играли на кряжистых дубах. Деревья,
трава, цветы - все было красиво и согласно, как широкая, свободная
песня... Песня! Из глубины леса действительно послышалась песня.
Высокий девичий голос подхватывался невидимым хором, отзываясь в лесу
звонким эхом.
На поляне, окруженной молодым дубняком, показались празднично
одетые крестьянские девушки. Они пересекали поляну, направляясь к
уходящей в сторону от дороги лесной тропинке.
Песня была знакома Георгию. Песня про хлопца, возвращающегося с
чужбины домой. Юноша придержал коня, боясь своим появлением спугнуть
девушек. Но те в последний раз показались на темном изгибе тропинки и
скрылись в лесу. Их голоса удалялись, постепенно затихая. Георгий
почувствовал некоторое разочарование и досаду. Издали доносились слова
песни:
Темна ночка наступает, едет хлопец и вздыхает...
Где я буду ночку ночевать?..
Уже много ночей провел Георгий в пути, находя приют то в лесу у
костра, то в заброшенном шалаше зверолова. Ни дожди, ни ветры, ни
глухие предрассветные часы не пугали юношу.
Пускаясь в путь, он жаждал дорожных приключений. Ему казалось,
что для достижения цели он обязательно должен пройти суровые
испытания. Врожденная любознательность и общительность помогали ему
быстро сходиться с людьми и узнавать много такого, о чем он раньше
только догадывался.
Вскоре Георгий пристал к небольшому крестьянскому обозу,
возвращавшемуся с ближайшей ярмарки. Сначала крестьяне отнеслись к
нему настороженно: бог знает, что за человек. Обоз медленно скрипел по
обочине шляха, по которому то и дело проносились повозки купцов или
кавалькады шляхтичей. Выезжать на шлях крестьяне не смели.
Одни из мужиков, еще не растеряв ярмарочного хмеля, тряслись на
передке телеги, нестройно распевая. Другие дремали на охапке соломы,
третьи награждали злыми прозвищами какого-либо обгонявшего их пана.
Когда же Георгий сам отпустил несколько метких шуток по адресу
спесивой шляхты, его попутчики оживились и, осмелев, заговорили с ним
совсем по-дружески.
Обоз постепенно уменьшался. Телеги одна за другой сворачивали в
сторону, некоторое время пылили на узком проселке и скрывались в лесу.
Наконец с Георгием остался только один смешливый и лукавый Сымон,
ехавший на двуколке, которую он сам называл "бедой".
Человек этот заинтересовал Георгия. Он был явно умнее остальных
попутчиков и, несмотря на постоянное балагурство, пользовался их
уважением. Некоторые крестьяне почему-то называли его "батькой". То ли
потому, что чернявый и горбоносый Сымон несколько напоминал цыгана, а
цыган почти везде называли таким именем, то ли по другим, непонятным
Георгию причинам.
Вообще в Сымоне многое казалось непонятным. Он приехал на ярмарку
издалека и, как выяснилось из разговоров, ничего не продал и не купил.
На вопрос Георгия, зачем же он отправился в столь далекий путь, Сымон
ответил:
- А я, хлопче, дикий мед собираю...
- Где же тот мед, на ярмарке?
- А где цвет, там и мед. - И тут же переводил разговор на
загадки: - Ты вот что, ответь мне, кто такие: "Век поживали, один
одного не догнали"?
Георгий пробовал угадать, но Сымон смеялся над его ответами и сам
разъяснял:
- Хоть у тебя горшочек и умен, да семь дырочек в нем, вот она,
догадка, и не держится. Я про колеса сказал: век поживали, один
другого не догнали... Но, между прочим, и про людей то самое сказать
можно.
Георгий ехал молча, рядом с двуколкой. Сымон лукаво поглядывал на
него.
- Что задумался, как пес в лодке?.. Слушай, что я тебе расскажу.
Видишь, кругом у нас ни море, ни земля, корабли не плавают, бо
нельзя... Болото!.. А ране тут было озеро, и на озере том остров, а на
острове люди жили...
И Сымон рассказал с детства знакомую Георгию сказку о потонувшем
городе, но рассказал так живо и так убедительно, что Георгий готов был
поверить, будто Сымон сам жил в этом городе и только один спасся.
Ехать с ним было весело и интересно. Ничто не ускользало от
быстрого взгляда "собирателя дикого меда". Пролетит ли птица, пройдет
ли человек, на все у него находилось своеобразное объяснение, всегда
неожиданное и всегда с каким-то странным смыслом. Увидев, например,
ксендза, Сымон, проводив его недобрым глазом, хитро щурился в сторону
Георгия и спрашивал:
- Правду ли люди кажут, что у ксендза только две руки: одна, что
крестит, другая, что берет, а вот третьей, что дает, нету?..
Георгий смеялся.
- Ох, Сымон, гляди, как бы не схватили тебя за язык. Будут тебя
твоим же салом...
- ...да по моей шкуре мазать?.. - перебил Сымон. - Этого я не
боюсь. Я как тень: на огне не горю, в воде не тону, на соломе не
шуршу.
И точно. Был он какой-то легкий, словно невесомый, похожий на
быструю и стремительную птицу.
Приближаясь к Радогостью, путники выехали на узкую, хорошо
накатанную дорожку, ведущую к имению католического епископа. Впереди
показались два рейтара. Сымон заметил их первый и, сделав Георгию знак
остановиться, поднялся во весь рост. Всадники тоже остановились.
- Эге!.. - молвил Сымон. - А ну, хлопче, гони вперед!
И, поднеся руку ко рту, так пронзительно свистнул, что лошадь
Георгия вздрогнула. Всадники торопливо повернули коней. Сымон хлестнул
вожжами и помчался вслед за Георгием. Рейтары бросились в сторону, в
лес. Георгий расхохотался и, придержав коня, оглянулся на Сымона. Но
Сымон не смеялся. Продолжая стоять на телеге, он смотрел через лес,
вправо, куда поворачивала дорога. Лицо его вдруг стало строгим и злым.
Георгий также посмотрел вправо и увидел поднимающиеся над лесом клубы
черного дыма.
- Пожар?.. - спросил он Сымона.
- Горит... - ответил тот как бы про себя и, крикнув: - Поспешай
за мной, может, успеем еще, - хлестнул лошаденку.
Несясь рядом с Сымоном, Георгий был уверен, что где-то на хуторе
начался пожар. Он опередил двуколку, стремясь первым броситься в огонь
и, быть может, спасти задыхающегося в дыму старика или ребенка. Он
видел перед собой только растущее зарево, клубы дыма и мечущихся
людей. Лошадь его вдруг вздыбилась, чуть не наскочив на внезапно
выставленную поперек дороги жердь. Сильный толчок выбил Георгия из
седла, чьи-то руки подхватили его.
- Что за птица? - услышал Георгий грубый и насмешливый голос.
- Не то дьяк, не то монах. Ты чей? Епископский?
Георгий не успел ответить, как подошедший здоровенный хлопец
схватил его за ворот.
- А, все черти одной шерсти... На ворота его!
- Стой! Стой! - закричал подъехавший Сымон. - Отпустите хлопца,
душегубы, свой это.
Мужики, схватившие Георгия, отступили и почтительно поклонились
Сымону. Сымон тоже снял шапку и, весело посматривая по сторонам,
приветствовал:
- Здорово живете, люди добрые!
- Здоров будь и ты, батька Сымон! - нестройно ответили дюжие
молодые хлопцы. Одни из них были вооружены рогатинами, другие -
топорами и косами, надетыми, как пики, на длинные палки.
Сымон, стоя во весь рост на своей телеге, всматривался в суматоху
пожара и быстро спрашивал:
- Где остальные? Тут?
- Нет, - ответил старший из мужиков, - хлопцы наши в лес
поскакали на бискупских конях ангелов вылавливать.
- Ой, батька Сымон, - засмеялся другой, - ну и потеха была!
Бискупские стражники, что цыплята от ястреба, - кто куда.
- Плохо, детки... - нахмурился Сымон. - Нужно было никого не
выпускать. Я двух уже на дороге спугнул... На конях и с оружием.
- На конях? - переспросил старший. - Тут таких не могло быть. Мы
коней сразу забрали... То, верно, не здешние.
- А не здешние, и того хуже, - сердито сказал Сымон. - Стало
быть, гости вовремя, к свадьбе...
Он спрыгнул с телеги и, сделав знак хлопцам, отошел в сторону. Те
покорно пошли за ним.
Пока они тихо беседовали, Георгий успел прийти в себя и
осмотреться. На воротах раскачивался человек, повешенный за ноги. Судя
по одежде, он принадлежал к епископской челяди. Его длинные руки
касались земли, словно он пытался поднять что-то и не мог... На
почерневшем лице страшно белели выкатившиеся глаза. Георгий
отвернулся. Поймав повод коня, он медленно прошел стороной двора. Конь
храпел, косясь на окровавленные туши разрубленных огромных
собак-волкодавов.
Над усадьбой поднимались языки пламени и тучи дыма. В дыму и
искрах с громким карканьем кружилась стая ворон. Двор был заполнен
мечущейся толпой крестьян. Никто не пытался остановить огонь, уже
перебросившийся с главного здания на окружавшие двор службы. С
грохотом и треском вылетали двери, рамы окон. На земле валялись битое
цветное стекло, домашняя утварь, разорванные и обгорелые картины в
дорогих рамах, ковры, посуда. Над двором стояла копотная, гнетущая
духота, тревожный шум.
Вдруг Георгий увидел, как из-за пылающего дома выскочил босой
монах. Путаясь в длинной сутане, он бежал, перепрыгивая через горящие
балки и разбросанную по двору ломаную мебель. За монахом с руганью
гнались двое крестьян. Монах устремился к воротам, где в ту минуту не
было никого. Он, видимо, надеялся скрыться в лесу. Возможно, что это
ему удалось бы, но, споткнувшись, монах растянулся в двух шагах от
Георгия.
Беглец был таким жалким и с такой мольбой глядел на юношу, что
тот, не раздумывая, набросил на него валявшееся рядом шелковое
покрывало и, шагнув вперед, заслонил его собой. Вряд ли это спасло бы
монаха от ярости преследователей. Но тут раздался резкий, знакомый
Георгию свист.
Все, кто был во дворе, на мгновение затихли.
На опрокинутой телеге, возвышаясь над толпой, стоял Сымон.
Освещенный пожаром, он казался невероятно высоким и сильным. Даже
короткая свитка выглядела теперь нарядной. Только хитрая усмешка да
простовато-иронический голос напомнили Георгию знакомого "собирателя
дикого меда".
- Добро пируете, браты! - крикнул Сымон, оглядывая двор. - Небось
и гостей не ждете...
- Чего ждать? У нас кто смел, тот и поспел! - ответили ему
веселые голоса.
Сымону протянули ковш с медом.
- Гуляй, батька! Сами теперь паны... Праздник!
Сымон ковша не принял.
- За гульбой, смотри, головы покладете... - молвил он сурово. -
Уходить надо отсюда. Придет войско, косой не отобьешься!
- Боюсь я их, як волк ягнят! - крикнул веселый хлопец. - Мне
теперь сам черт не брат!
- Черт душу вынет, а пан шкуру снимет! - ответил Сымон. - Я дело
кажу! Думал, в поход собрались, а тут погуляли - и до хаты! Так, что
ли, браты? А придут гости - по одному, как тетерок, подавят!
Люди молчали, чувствуя справедливость слов Сымона.
- Наше дело - святая месть, - продолжал Сымон, - злодеям панам,
воеводам да бискупам! За долю нашу мужицкую, за веру православную
воевать!
- Разве худо мы воевали? - обиженно крикнул хлопец, в котором
Георгий узнал того, что тащил его к воротам. - Посмотри кругом,
батька!
Сымон посмотрел кругом, улыбнулся и, ничего не ответив хлопцу,
продолжал речь.
- Был я в Миколаевцах, в Поповке, - спокойно и негромко
рассказывал атаман, - там тоже люди топоры вострят. К нам пристать
согласны. В самый град Полоцк ездил. С купцами речь вел. Может,
сабель, пик дадут. Зельем для пищалей разживемся... Народ соберем.
Пройдем по всей нашей земле войной. Пробьемся к соседям нашим, к князю
московскому! Одна у нас вера, и язык наш на Москве без толмачей
понимают.
Толпа зашумела.
- От родной хаты да невесть куда! Лучше тут помрем, в лес уйдем!
- Верно батька кажет! Собирай народ!
- В лес, в лес! В лесу нам каждое дерево в помощь! Там жолнеры не
достанут!
- Добро! - крикнул Сымон. - Силой никого не неволю. Кто согласен,
становись на мою сторону. Остальные - всяк себе сам хозяин. Одно
скажу, по домам разойдетесь, язык за зубами держать!
Вокруг Сымона росло тесное кольцо мужиков.
- Веди нас, батька!
Сымон стоял, грозно сжав кулаки.
- Придет войско бискупа или короля, пытать начнут. Кто своего
соседа или односельчанина выдаст, пусть на себя пеняет! Под землей
найдем!
- Тут он, ворон плешивый! - вдруг радостно закричал маленький
пожилой крестьянин в заячьей шапке, сдернув шелковое покрывало и
подымая за шиворот босого монаха.
Монах пытался вырваться из рук старичка.
- Я служитель божий. Меня не можно ловить! То есть грех.
- Грехов на мне много, - успокаивал его старичок, подводя к
Сымону, - так что не смущайся, и этот не тяжеле других...
Лицо монаха было землисто-серым. Его поставили перед Сымоном, и
атаман, глядя на него сверху вниз, спросил:
- Ты что здесь делал?
Монах испуганно залепетал и упал на колени. За него ответил
старичок в заячьей шапке:
- Веришь, батька, меня чуть крестом не забил... Я к нему
по-хорошему подхожу, а он со стенки медное распятие хвать да как
замахнется...
- Я... я... - перебил старичка монах, - я благословить хотел.
Кругом захохотали.
- Пане атамане! Матерь божья!.. - лепетал монах. - Только
благословить... Клянусь святым Бернардом...
Сымон оборвал его:
- Ни твое, ни бискупа вашего, грабителя, благословение нам не
надобно! И сюда мы вас не звали! Своя у нас вера и земля своя! Наша. А
вы, божьи служители, ее у нас из-под ног вырываете... Так, что ли,
браты?
- Так! Так! На ворота его! - закричали крестьяне.
- Чуешь? - гневно спросил монаха Сымон. - Тут твой приговор!
Монах взвыл, повиснув в сильных руках крестьян. Его потащили к
воротам. К Сымону подскочил Георгий.
- Отпусти его, Сымон! Отпусти... Не надо больше крови!.. -
крикнул юноша.
- Ах, ты еще здесь, купеческий сын?.. - Сымон вновь повеселел. -
Боишься небось, что без тебя мы своим умишком не управимся? Нет,
хлопец, отпустить нам его невозможно.
Сымон спрыгнул на землю и, положив руку на плечо Георгия, отвел
его в сторону.
- Стоит только нам этого ворона отпустить, он нынче же сюда
войско приведет да на каждого пальцем укажет. А как жолнеры станут
мужиков вешать, этот божий служитель им латинское благословение даст.
Не первая это у нас встреча. Поживешь больше, сам увидишь... Да и не
гоже тебе в наши дела встревать. Говорил - за науками едешь, ну и
поезжай с богом. Как бы кто тебе дорогу не перебежал. - Сымон
повелительно крикнул: - А ну, хлопцы! Подведите коня купецкому сыну.
Да дайте еды на дорогу, чтобы поминал наше воинство лаской.
Георгий молча смотрел на атамана. Ему хотелось многое сказать
этому человеку, неожиданно представшему перед ним таким сильным и
умным - атаманом. Но от волнения не мог найти нужных слов.
Сымон снова улыбнулся. Лицо его, недавно злое и грозное, стало на
миг ясным и добрым. Словно прочитав мысли Георгия, он сказал:
- Меня вспоминай, да за разбойника не считай. Я живу правильно.
Быстро живу. Свой век сдваиваю, чужого не заедаю. Только время мое еще
начинается... Ну, будь здоров, имей сто коров, а мне телушку на развод
побереги. Я еще хозяином буду.
...Часто потом Георгий вспоминал это прощание среди догоравшей
епископской усадьбы. Вспоминал, как крепко пожал ему руку Сымон, как
мужики, казалось такие угрюмые и недружелюбные, наполнили ему дорожную
суму и, проводив до ворот, ласково пожелали счастливой дороги, как,
доехав до реки, увидел он большой отряд вооруженных всадников,
переезжавших мост.