Страница:
мать, и... я его потеряла. Теперь вдруг все вспомнилось...
Пан Юрий ласково улыбнулся.
- Но, дитя мое... Вероятно, такой перстень был не только у твоей
матери... Тебе нужно развлечься. Хочешь, я велю заложить санки?
Маргарита кивнула, силясь сдержать подступившие слезы.
Обоз Георгия Скорины въехал в город через Трокские ворота. На
нескольких крестьянских санях везли поклажу. Георгий сидел впереди в
небольшом возке, укрытый пологом из волчьих шкур. Он с интересом
глядел по сторонам, рассматривая здания и прохожих, прислушиваясь к
родной речи, свободно звучавшей на улицах красивого города.
Правда, раздавался здесь и польский говор, и непонятная Георгию и
ехавшему с ним Гинеку литовская речь, но все же оба чувствовали, что
прибыли не в чужую землю.
Подъехав к дому Якуба Бабича, обоз остановился. Георгий приказал
Гинеку разгружать поклажу, а сам пошел в ворота.
...Легкие закрытые санки, похожие на лодочку, весело летели по
снежным сугробам улицы. Полулежа на меховых подстилках, Маргарита с
наслаждением вдыхала морозный воздух. Мимо мелькали деревянные дома,
заснеженные сады, колокольни.
Так, значит, он жив!.. Знаменитый ученый муж...
Торговые ряды. Пестрая рыночная толпа, грохот, лязг, звон металла
в кузницах и скобяных лавках. Крики разносчиков, брань пьяных мужиков,
песни убогих слепцов...
Далеко ли эта Прага? Сколько дней нужно ехать до нее?.. У него,
наверно, есть жена... Но ведь и она замужем, а разве забыла она его?
Нет, нет... Нужно забыть. Нужно!
Площадь у ратуши. Возле бурмистрова двора разгружают какой-то
обоз. Возницы поднимают заснеженные тюки, тащат в ворота.
- Гей! - кричит кучер пани Маргариты, взмахивая кнутом.
Гинек едва успевает посторониться. Сани проносятся мимо.
"Весело жить Бабичам, - думает Маргарита. - Всегда дом их полон
гостей. Шумно, людно..."
Ах, зачем она солгала мужу? Зачем сказала, что не знает
Франциска? Почему бы не рассказать пану Юрию о том, что случилось в
ранней юности и с чем давно уже покончено?
В том-то и дело, что не покончено. Оттого и солгала. Но Прага -
это, кажется, очень далеко...
- Поворачивай, Стах! - крикнула она кучеру. - Пора домой!..
Глава II
Итак, конец многолетним скитаниям... Теперь Георгий действительно
обрел свою родину.
Десять лет назад, приехав в Полоцк, он ощутил вокруг себя пустоту
и равнодушие и должен был снова пуститься в неведомую даль. Вильна же
встретила его, как дружная семья встречает любимого сына,
возвратившегося с чужбины. Один за другим являлись братчики в дом
бурмистра, чтобы приветствовать знаменитого доктора Францишка. А
Богдан Онкович был так счастлив и горд, словно не Скорина, а он,
Богдан, был истинным виновником торжества.
Богдан настаивал, чтобы Георгий поселился у него, но Бабич не
отпустил гостя.
- Решил я освободить дворовые строения под друкарню... Так
доктору Франциску при деле своем жить удобнее.
И сам Якуб, и супруга его, пани Варвара, и малолетние их дочери,
и вся бурмистрова родня окружили Скорину вниманием и заботами.
Георгий чувствовал, что прием, оказанный ему виленчанами, означал
нечто большее, чем обычное белорусское радушие. Простые люди - попы и
миряне - знали его. Многие заходили к нему выразить благодарность за
книги, услышать его речь, а то и просто поглядеть, каков собой доктор
Францишек. Не раз, проходя по улицам, он замечал на себе любопытные
взгляды, слышал почтительный шепот.
Это была истинная слава.
Часто и подолгу беседовал Скорина с Якубом Бабичем, с Богданом, с
Юрием Адверником. Все они были разные - по внешности, по характеру, по
образу жизни.
Якуб - статный, крепкий, с пышными черными усами, с
проницательным взглядом - воплощение мужественности, властности,
твердой воли. Он был нетороплив в решениях и ко всякой новой затее
подходил осторожно. Но раз убедившись в чем-либо, стоял на своем, не
отступаясь, не виляя из стороны в сторону.
"Неглупо поступили виленчане, избрав Якуба наистаршим
бурмистром", - думал Георгий.
Богдан Онкович... Тот был совсем иной: подвижный, горячий, с умом
восприимчивым и быстрым... "Чистый порох!" - говорили о нем степенные
купцы.
А Юрий Адверник не был похож ни на того, ни на другого. Он
выглядел старше своих лет, казался всегда печальным, то ли здоровьем
был слаб, то ли была у него какая-то глубоко запрятанная душевная
боль.
Георгию нравилась его тихая мягкая речь, учтивость манер,
благородный образ мыслей. По внешнему виду и обхождению он больше
походил на человека науки, чем на купца.
- Пан Юрий долго ездил по чужим краям, - объяснял Георгию Богдан
Онкович, - и многое перенял от иноземцев. В доме у него все по
польской моде и женка у него из Кракова, ляшского рода и латинской
веры. А вот, поди ты, души в ней не чает.
Георгию не казалось это удивительным. На Литве браки между
православными и католиками не были редкостью, особенно после женитьбы
покойного государя Александра на московской княжне Елене Ивановне.
Иногда один из супругов принимал веру другого, но не возбранялось мужу
и жене принадлежать к различным религиям.
Георгий был подробно посвящен в дела виленского братства. Из
задушевных бесед со своими новыми друзьями он смог составить себе
ясное представление о положении на Литве и на Руси.
С радостью услышал он, что городское мещанство все упорнее
отстаивало свои права, не боясь перечить могущественным магнатам и
даже самому королю.
Крепла сила Московского государства.
Поражение, понесенное московским войском десять лет назад под
Оршей, не принесло королю Сигизмунду того перелома в ходе борьбы, на
который он рассчитывал. Все старания короля добиться возвращения
Смоленска, вызволенного московским оружием, не привели ни к чему.
Пришлось королю пойти на уступки. По договорной грамоте,
подписанной в 1522 году, постановлено было обоим государям пять лет
меж собой не воевать, городов, волостей и земель друг у друга не
отнимать, а городу Смоленску с волостями оставаться у московского
государя... Но все хорошо понимали: то не был конец войне.
Сигизмунд не терял надежды вернуть Смоленск, да заодно прихватить
Вязьму, да еще Псков и половину Великого Новгорода. Московский же
государь стремился отвоевать у поляков древние русские города: Киев,
Полоцк, Витебск.
Возрастающая мощь великого князя Московского воодушевляла народ
Белой Руси надеждой на освобождение. И купечество, и посполитый люд
склонялись на сторону Москвы.
Однако наряду с отрадными вестями услышал Скорина и другое.
Враги не дремали. Король Сигизмунд, готовясь возобновить борьбу с
Москвой, всеми силами старался укрепить шатающиеся устои своей власти
на Литве. Не в пример покойному своему брату Александру Сигизмунд жил
постоянно в Кракове, лишь изредка навещал Вильну, либо посылал сюда
своих доверенных. Литовское и белорусское дворянство постепенно
оттеснялось от королевского двора. Теперь здесь задавали тон даже не
польские магнаты, а пришлые с Запада люди, прибывшие со свитой новой
королевы Боны, дочери миланского герцога Джиан Галеаццо Сфорца,
просватанной за Сигизмунда в 1517 году.
Особое же влияние на короля оказывал немецкий барон Иоганн фон
Рейхенберг.
Разные толки ходили об этом человеке. Одни высказывали догадки,
что немец завладел какой-то важной Сигизмундовой тайной и тем крепко
держит короля в своих руках. Другие говорили, что Рейхенберг облечен
особыми полномочиями папы римского и тесно связан с инквизицией.
Это второе предположение показалось Георгию близким к истине. Он
хорошо знал, как велико было влияние тайных агентов папского престола
при многих европейских дворах.
Католическая церковь издавна служила могущественной опорой
польским королям. Теперь же, когда на литовско-русских землях стало
тревожно, союз этот еще больше укрепился.
Сигизмунд рассчитывал с помощью прелатов и монахов насадить на
Руси иноземную веру, обычаи, язык, помешать сближению православного
люда Белоруссии, Украины и Литвы с Москвой.
Бернардинцы и доминиканцы наводняли Вильну и другие города.
Появлялись неведомо откуда взявшиеся соглядатаи, зорко следившие за
деятельностью схизматиков и еретиков.
- Нашу православную веру католики, известно, именуют схизмой,
сиречь расколом... А кто же еретики? - спросил, улыбнувшись, Скорина.
- Как же, - сказал Бабич, - а лютеране?
Георгий удивился.
- Так и здесь уже завелись лютеране?..
- Прибыл недавно некий итальянец, по имени Лисманини. С него и
началось. А ныне приверженцев Лютеровых здесь немало. Есть меж них и
знатные паны - польские и литовские.
Георгий внимательно слушал. Очевидно, магнаты, побуждаемые
старинным соперничеством с королевской властью и князьями церкви,
видели в лютеранстве недурное оружие. Король же Сигизмунд оказывал
ксендзам и монахам всемерную помощь в истреблении лютеранской ереси,
быстро распространявшейся на Литве.
Бабич рассказывал, что король строго запретил читать лютеранские
книги, ввел строжайшую церковную цензуру, наказав воеводам бдить,
чтобы запрет не нарушался. Ксендзам было разрешено обыскивать частные
дома и уничтожать обнаруженные там еретические книги. Шляхте было
объявлено, что всякий, кто окажется изобличенным в связях с
лютеранскими проповедниками, будет лишен шляхетского достоинства.
Воевода виленский, Альбрехт Гаштольд, не пользовался ни милостью
Сигизмунда, ни доверием католического духовенства. Принадлежавший к
кругу высшей литовской знати, он казался ненадежным. Хотя король,
опасаясь обострять отношения с литовскими магнатами, не отнимал
воеводства у Гаштольда, однако наблюдение над ним поручил виленскому
епископу. А недавно в Вильну прибыл сам барон фон Рейхенберг, должно
быть с какими-то особыми полномочиями.
- Мне пришлось однажды встретиться с этим человеком, - молвил
Скорина задумчиво. - Я хорошо знаю, на что он способен... Однако
нелегко одолеть нас, друзья. С нами народ... многотерпеливый, но
страшный в гневе своем.
- Истинно! - вскричал Богдан Онкович, мгновенно зажигаясь.
- К тому же есть у нас добрые союзники, - сказал Скорина,
поглядев на собеседников.
- Пан Францишек говорит о лютеранах? - спросил Адверник.
Скорина отрицательно покачал головой.
- Повидал я самого Мартина Лютера, толковал с ним. Он бы не прочь
нас под свою руку принять, да нам-то проку немного. Не о воле нашей он
помышляет, но о владычестве германском над всеми землями. Нам, братья,
- продолжал Скорина, - не туда глядеть надобно, где садится солнце, а
туда, где восходит.
- Да, - проговорил Бабич задумчиво, - мудрые слова сказал ты
сейчас, пан Францишек... Туда, где солнце восходит, а там Москва!
Якуб поднялся.
- Многие сейчас на Москву с надеждой взирают, и, кажется,
наступает для нас новая пора... Мне, простому торговому человеку, ноша
сия не под силу. Францишку Скорине и надлежит стать во главе братства.
Богдан и Адверник посмотрели на Георгия, ожидая ответа.
Георгий подошел к Бабичу, обнял его.
- Нет, пан Якуб! Лучшего главы виленскому братству не сыскать. Я
же человек книжный, управлять не умею. А знания мои и так ваши. Для
чего же иного возвратился я на родину?
С того дня, как Маргарита узнала, что Георгий в Вильне, мир, в
котором она жила до сих пор, преобразился.
Дни наполнились ожиданием чего-то неведомого, лихорадочное
возбуждение охватывало ее с самого утра. Обессилев от напряжения, она
несколько раз готова была рассказать мужу все, надеясь тем облегчить
свою муку, но что-то удерживало ее. Маргарита стала замкнутой и
рассеянной. Она могла бы увидеть Георгия в любой день, но страшилась и
избегала этой встречи. Пан Юрий часто рассказывал ей о докторе
Францишке увлеченно, почти восторженно. Она слушала молча и, казалось,
безучастно. Это огорчало Адверника, уже успевшего полюбить Скорину.
Однажды, придя домой, он, сияя, объявил Маргарите:
- Приношу тебе радостную весть, дитя мое. Доктор Францишек завтра
посетит нас.
В эту ночь Маргарита не сомкнула глаз.
Не лучше ли сейчас, пока еще есть время, упасть на колени перед
паном Юрием и умолять: "Не надо, не надо впускать в дом наш этого
человека... Нет у меня более сил скрывать от тебя, и нет у меня
надежды, что эта встреча будет достойна твоей доброты. Не позволяй же
мне видеть его..."
Утром Маргарита, сославшись на внезапную головную боль, сказала
мужу, что не сможет выйти к гостю. Пан Юрий очень огорчился, но не
стал настаивать.
Георгий явился вскоре после полудня. В спальню Маргариты
доносились звуки шагов, голоса. Ей казалось, что она узнает его голос.
Впрочем, быть может, это только казалось.
Приподнявшись на подушках, она открыла шкатулку из слоновой
кости, стоявшую у ее изголовья... Вот первая его записка,
переброшенная через садовую ограду... Вот его письмо, написанное после
встречи в грозу... Еще и еще письма. Она сохранила их все до одного.
Сколько раз, в часы одиночества, она перебирала эти пожелтевшие
листки!..
Теперь он здесь... рядом. Стоит только сделать несколько шагов...
Там, внизу, беседовали долго. А она все сидела, облокотившись на
подушки, с полуистлевшими листками в руках... Наконец послышались
отдаленные шаги, стук двери... Она подбежала к окну, отдернула
кружевную занавеску... закрыла глаза и... вдруг, решившись, взглянула.
От ворот их дома быстро отъехали сани. Мелькнула фигура седока,
одетого в зимний, отороченный мехом плащ, изогнутая спинка саней...
Сани повернули за угол и скрылись. Она так и не увидела его, но теперь
она знала твердо, что бессильна сопротивляться своей любви. Она знала,
что рано или поздно встретит его, и уже не избегала этой встречи, а
сама искала ее. Чуть ли не каждый день она навещала пани Варвару,
надеясь увидеть его в доме Бабичей. Но Георгий, поглощенный
оборудованием друкарни, редко появлялся на людях.
На четвертой неделе великого поста, в субботу, Маргарита, как
всегда, поминала отца, умершего десять лет назад в этот день.
Маргарита долго молилась, стоя на коленях на холодных каменных
плитах. Но молитва не приносила облегчения. Она поднялась, отерла
мокрые от слез глаза и вышла из костела.
Снег уже таял, и камни площади, нагретые весенним солнцем, были
сухи. На деревьях набухали первые почки.
Маргарита медленно брела по пустынной набережной, глядя на
вздувшиеся воды Вилии. Кружась и сталкиваясь, неслись по реке
грязно-бурые льдины.
Стаи ворон и белоклювых грачей, каркая, копошились в кучах
нанесенного полой водой мусора. Далеко у излучины реки рыбак
переправлял свой челн на другой берег, ловко лавируя между льдинами.
Воспоминания о детстве нахлынули на нее. Лица отца, матери,
старой няни, лукавой и веселой служанки панны Зоей... Маргарита
вздрогнула и остановилась...
На мосту, облокотись о деревянный парапет, стоял Георгий.
Она сразу узнала его, а он не видел ее, задумчиво всматриваясь в
даль.
Без колебаний Маргарита подошла к нему и коснулась его руки.
Несколько мгновений он смотрел на нее в упор остановившимися глазами.
Потом лицо его осветилось радостной, почти детской улыбкой.
- Франек! - прошептала она. - Ты... ты не забыл меня?..
Он взял ее руки и поцеловал пальцы.
- Я всегда верил, что нам еще суждено встретиться. Всегда
верил...
Крупные слезы дрожали на ее ресницах.
- Ах, Франек!.. Я ведь не свободна теперь.
- Я знаю, - сказал Георгий просто.
- Прости меня, Франек!
Он нежно погладил ее голову.
- Я не осуждаю тебя... Прошло столько лет. Разве могла ты
дожидаться?
- А ты?
- Я никого не любил с тех пор, Маргарита. Но жизнь моя была
полна. У тебя же не было ничего.
- Франек! - несмело прошептала она. - Теперь у меня есть ты...
снова ты.
Георгий отпустил ее руку. Лицо его стало почти суровым.
- Нет, Маргарита... С этим покончено... У тебя есть муж... Пан
Юрий Адверник - благородный человек. Он мой друг, Маргарита...
Маргарита смотрела на него глазами, затуманенными от слез.
- Лучше бы нам не встречаться, - прошептала она. - Я не смогу
больше так жить.
Огромным усилием Георгий преодолел приступ слабости.
- Прощай, Маргарита, - сказал он твердо и, низко поклонившись ей,
быстро пошел прочь.
Глава III
Наладить друкарню в Вильне оказалось нелегким делом. Главная беда
- не было искусных мастеров. Гинек старался в меру своих сил, но он
был молод, неопытен и нуждался в хорошем руководстве. Только год
спустя Скорине удалось найти подходящего человека. Это был уже
немолодой мастер по имени Войтех, который прежде работал в познанской
печатне Мельхиора Неринга и обладал необходимыми знаниями и сноровкой.
Все же ему было далеко до старого Стефана. Он охотно выполнял все, за
что ему платили, но не было в нем того огня и вдохновения, которые
отличали старого чешского мастера.
Осенью 1524 года приступили к набору Деяний Апостолов. Это был
единственный из переведенных Георгием текстов, уцелевший после
разгрома пражской друкарни. Переводы Нового Завета погибли все до
одного. Чтобы восстановить их, требовалось немало времени, и Георгий
рассчитывал приступить к этой работе позже, когда дело вполне
окрепнет. Хоть и медленно, печатание все же подвигалось.
В один из пасмурных осенних дней Георгий вошел к Якубу Бабичу,
держа в руках светло-желтую резную шкатулку.
- Полюбуйтесь, пан Якуб, - сказал он, ставя перед Бабичем
осторожно, как драгоценность, свою шкатулку, - сколь радостный дар мы
получили. - Глаза Скорины светились счастливым волнением.
Бабич раскрыл шкатулку. В ней несколькими рядами лежали большие
заглавные буквы, вырезанные из дуба. Георгий осторожно вынул несколько
букв, расставил их на столе и, улыбаясь, посмотрел на Бабича.
- Видать, умелые руки сделали это, - сказал пан Якуб, чувствуя,
что Скорина ждет похвалы. - Уж не друзья ли из Чехии прислали эти
литеры?
- Сделаны они на нашей родине, - с нескрываемой гордостью ответил
Георгий, - и присланы из города Орши... Славным мастером Андреем...
Встречался я с ним когда-то в Пинске. Был он тогда бедным
подмастерьем. А теперь вот... Лучше покойного Стефана вырезал...
Литеры действительно были сделаны с большим мастерством. Они
отличались от тех, которыми располагал в Вильне Скорина, тонкостью и
сложностью резьбы. Каждый лепесток цветка, каждая еле различимая
глазом травинка орнамента были тщательно обработаны. Гармоничный
рисунок служил выгодным фоном для прописной славянской буквы.
Вместе со шкатулкой мастер прислал короткую записку с просьбой
"принять в дар сделанные литеры, и коли малым трудом сим, - писал он,
- удостоюсь помочь делу, что, слышно, почал доктор Францишек на земле
нашей, детям и внукам своим, приведет бог, с гордостью о том
рассказывать стану". Подписано просто: "Андрей. В резьбе мастер из
Орши".
Георгий не сомневался, что это его старый знакомый. Видно, не
пропадает бесследно доброе дело. В благодарность мастеру за столь
вовремя полученный дар Георгий сам вырезал новую заставку для
подготовленного издания Апостола, поместив в центре рисунка "райскую
птицу", пленившую его в День первой встречи со знаменитым теперь
оршанским резчиком.
Братство с нетерпением ждало появления Апостола. Якуб, Богдан,
Юрий Адверник почти ежедневно приходили в печатню поглядеть, как идет
работа. Приходили и прочие братчики, расспрашивали, подавали советы.
Враги тоже интересовались. Недаром сам воевода, пан Гаштольд,
вынужден был однажды вызвать к себе Бабича, а также архимандрита
Троицкого монастыря и других старших пастырей православной церкви,
чтобы расспросить о друкарне и о Скорине.
В марте 1525 года книга вышла в свет. Отпечатанная червлеными
литерами надпись на первом листе гласила:
"Починается книга деяния и послания Апостольская, зовимая
Апостол, справлена доктором Франциском Скориной из Полоцка..."
Переведенный с Вульгаты* текст, хотя по-прежнему пестрел
церковнославянскими словами и оборотами, все же без труда был понятен
всякому грамотному белорусу. Перед каждой главой Скорина поместил
небольшое примечание, в котором кратко пояснялось содержание главы. В
заключении было отмечено, что книга изготовлена "в дому почтивого
мужа, Якуба Бабича, наистаршего бурмистра славного и великого места
Виленского". (* Вульгата - латинский текст Библии.)
Спустя немного времени по выходе книги несколько ее экземпляров
лежали на столе перед Иоганном фон Рейхенбергом. Вокруг восседали
воевода, князь Альбрехт Гаштольд, епископ виленский и двое
католических аббатов - один в доминиканском, другой в бернардинском
облачении.
Воевода, повертев в руках переданную ему Рейхенбергом книгу и
погладив небольшую острую бородку, сказал:
- Я вызывал однажды к себе старшин братства и предупреждал, чтобы
в печатаемых ими книгах не было ничего оскорбительного для
католической церкви, равно как для особы нашего милостивого короля...
Видел я эту книгу и не нашел в ней ничего предосудительного.
- Так пан воевода не нашел там ничего предосудительного? -
язвительно усмехнулся доминиканец. - Ну, тогда незачем и тревожиться.
Пусть себе печатают схизматики свои невинные книжки.
Гаштольд сердито взглянул на доминиканца, но смолчал.
- А что скажет пан воевода, - обратился к нему бернардинский
аббат, - о ехидных вопросах, поставленных суесловным Францишком в его
предисловии, а именно о том, кто присутствовал при вознесении
господнем на небо, кто свидетельствовал о сем... и тому подобных? Не
является ли это возмутительным богохульством?
Тут вмешался епископ.
- Сын мой! - сказал он Гаштольду медоточивым голосом. - Всякая
схизматическая книга, да еще печатанная на русском языке, само по себе
есть оскорбление нашей святой церкви и власти королевской.
- Да простит мне его преосвященство, - возразил Гаштольд
почтительно. - Не вижу я, как можем мы воспретить подобные книги в
крае, где множество жителей, в том числе и родовитых шляхтичей,
исповедуют сию веру. Свобода веры дарована православному населению
Великого княжества Литовского самим королем.
Рейхенберг, до сих пор молчаливо слушавший, движением руки
остановил воеводу.
- Мы не запрещаем схизматикам совершать их богослужения, - сказал
он сухо. - Но из этого не следует, что можно потакать укреплению
схизмы. Наша цель заключается в ином: склонить здешний народ к унии с
римской церковью, привести его под благодетельную сень папского
престола. Злейший враг нашего короля, коварный московит, князь
Василий, всячески помогает здешним схизматикам, рассчитывая с их
помощью отторгнуть литовские земли от польской короны. Стало быть,
деятельность мирского сообщества, именуемого виленским братством,
вредна и опасна.
- Король дозволил быть сему братству,- проворчал воевода.
- Его королевской милости приходится иной раз дозволять то, чего
в душе своей он не одобряет... Добрый слуга должен читать в сердце
своего господина и угадывать затаенные его желания, - молвил немец,
сверля воеводу холодными серыми глазами. - Впрочем, - продолжал он, -
не только о братстве веду я речь, но главным образом о человеке,
напечатавшем эту книгу. Францишек Скорина - закоренелый еретик и
преступник, неоднократно бежавший от суда. Он является не
православным, а тайным приверженцем Лютеровой ереси.
- Мне об этом ничего не известно, - пожал плечами Гаштольд.
- Жаль! - жестко сказал немец. - Воеводе виленскому надлежало бы
знать сие... Однако я готов помочь вашей мосци.
Он извлек заранее припасенное письмо Меланхтона и прочел его
вслух.
- О! - проговорил епископ.
Доминиканец, хихикнув, воззрился на воеводу.
- Из письма этого явствует, - торжествующе заключил Рейхенберг, -
что Францишек Скорина прибыл в Вильну по поручению Мартина Лютера для
проповеди его сатанинского учения.
- Тогда другое дело, - сказал Гаштольд. - Уж этого я не допущу.
- Надеюсь! - кивнул Рейхенберг. - Ибо за последнее время
некоторые виленские магнаты весьма склонны прислушиваться к речам
виттенбергских отступников...
Он встал и учтиво поклонился Гаштольду.
- Не смею далее задерживать ясновельможного пана, который,
вероятно, спешит вернуться к своим делам.
Гаштольд отвесил присутствующим поклон, притопнув каблуком, по
старинному шляхетскому обычаю.
Когда тяжелая дверь захлопнулась за воеводой, епископ, сокрушенно
покачав головой, сказал:
- Сколь тяжко блюсти веру господню, когда и сильные мира сего
равнодушны к ней... - И, внезапно покинув высокопарный тон, спросил
просто: - Однако что же нам делать с Франциском Скориной?
- От него следует избавиться поскорее и без шума, - сказал
доминиканец. - Его святейшество папа не возбраняет применять некоторые
верные средства, чтобы заставить молчать навсегда врагов церкви
Христовой...
- Нет, - сказал Рейхенберг, - об этом следовало думать раньше.
Теперь же имя Скорины окружено ореолом славы, книги его
распространяются повсюду. Чего мы добьемся, подослав к нему убийц?
Только того, что сделаем его в глазах народа мучеником, святым... Нет,
здесь нужно действовать более осмотрительно.
И немец принялся неторопливо излагать созревший у него план.
Юрий Адверник собирался ехать в дом Бабича, где в этот вечер
братчики праздновали выход в свет первой виленской печатной книги,
Пан Юрий ласково улыбнулся.
- Но, дитя мое... Вероятно, такой перстень был не только у твоей
матери... Тебе нужно развлечься. Хочешь, я велю заложить санки?
Маргарита кивнула, силясь сдержать подступившие слезы.
Обоз Георгия Скорины въехал в город через Трокские ворота. На
нескольких крестьянских санях везли поклажу. Георгий сидел впереди в
небольшом возке, укрытый пологом из волчьих шкур. Он с интересом
глядел по сторонам, рассматривая здания и прохожих, прислушиваясь к
родной речи, свободно звучавшей на улицах красивого города.
Правда, раздавался здесь и польский говор, и непонятная Георгию и
ехавшему с ним Гинеку литовская речь, но все же оба чувствовали, что
прибыли не в чужую землю.
Подъехав к дому Якуба Бабича, обоз остановился. Георгий приказал
Гинеку разгружать поклажу, а сам пошел в ворота.
...Легкие закрытые санки, похожие на лодочку, весело летели по
снежным сугробам улицы. Полулежа на меховых подстилках, Маргарита с
наслаждением вдыхала морозный воздух. Мимо мелькали деревянные дома,
заснеженные сады, колокольни.
Так, значит, он жив!.. Знаменитый ученый муж...
Торговые ряды. Пестрая рыночная толпа, грохот, лязг, звон металла
в кузницах и скобяных лавках. Крики разносчиков, брань пьяных мужиков,
песни убогих слепцов...
Далеко ли эта Прага? Сколько дней нужно ехать до нее?.. У него,
наверно, есть жена... Но ведь и она замужем, а разве забыла она его?
Нет, нет... Нужно забыть. Нужно!
Площадь у ратуши. Возле бурмистрова двора разгружают какой-то
обоз. Возницы поднимают заснеженные тюки, тащат в ворота.
- Гей! - кричит кучер пани Маргариты, взмахивая кнутом.
Гинек едва успевает посторониться. Сани проносятся мимо.
"Весело жить Бабичам, - думает Маргарита. - Всегда дом их полон
гостей. Шумно, людно..."
Ах, зачем она солгала мужу? Зачем сказала, что не знает
Франциска? Почему бы не рассказать пану Юрию о том, что случилось в
ранней юности и с чем давно уже покончено?
В том-то и дело, что не покончено. Оттого и солгала. Но Прага -
это, кажется, очень далеко...
- Поворачивай, Стах! - крикнула она кучеру. - Пора домой!..
Глава II
Итак, конец многолетним скитаниям... Теперь Георгий действительно
обрел свою родину.
Десять лет назад, приехав в Полоцк, он ощутил вокруг себя пустоту
и равнодушие и должен был снова пуститься в неведомую даль. Вильна же
встретила его, как дружная семья встречает любимого сына,
возвратившегося с чужбины. Один за другим являлись братчики в дом
бурмистра, чтобы приветствовать знаменитого доктора Францишка. А
Богдан Онкович был так счастлив и горд, словно не Скорина, а он,
Богдан, был истинным виновником торжества.
Богдан настаивал, чтобы Георгий поселился у него, но Бабич не
отпустил гостя.
- Решил я освободить дворовые строения под друкарню... Так
доктору Франциску при деле своем жить удобнее.
И сам Якуб, и супруга его, пани Варвара, и малолетние их дочери,
и вся бурмистрова родня окружили Скорину вниманием и заботами.
Георгий чувствовал, что прием, оказанный ему виленчанами, означал
нечто большее, чем обычное белорусское радушие. Простые люди - попы и
миряне - знали его. Многие заходили к нему выразить благодарность за
книги, услышать его речь, а то и просто поглядеть, каков собой доктор
Францишек. Не раз, проходя по улицам, он замечал на себе любопытные
взгляды, слышал почтительный шепот.
Это была истинная слава.
Часто и подолгу беседовал Скорина с Якубом Бабичем, с Богданом, с
Юрием Адверником. Все они были разные - по внешности, по характеру, по
образу жизни.
Якуб - статный, крепкий, с пышными черными усами, с
проницательным взглядом - воплощение мужественности, властности,
твердой воли. Он был нетороплив в решениях и ко всякой новой затее
подходил осторожно. Но раз убедившись в чем-либо, стоял на своем, не
отступаясь, не виляя из стороны в сторону.
"Неглупо поступили виленчане, избрав Якуба наистаршим
бурмистром", - думал Георгий.
Богдан Онкович... Тот был совсем иной: подвижный, горячий, с умом
восприимчивым и быстрым... "Чистый порох!" - говорили о нем степенные
купцы.
А Юрий Адверник не был похож ни на того, ни на другого. Он
выглядел старше своих лет, казался всегда печальным, то ли здоровьем
был слаб, то ли была у него какая-то глубоко запрятанная душевная
боль.
Георгию нравилась его тихая мягкая речь, учтивость манер,
благородный образ мыслей. По внешнему виду и обхождению он больше
походил на человека науки, чем на купца.
- Пан Юрий долго ездил по чужим краям, - объяснял Георгию Богдан
Онкович, - и многое перенял от иноземцев. В доме у него все по
польской моде и женка у него из Кракова, ляшского рода и латинской
веры. А вот, поди ты, души в ней не чает.
Георгию не казалось это удивительным. На Литве браки между
православными и католиками не были редкостью, особенно после женитьбы
покойного государя Александра на московской княжне Елене Ивановне.
Иногда один из супругов принимал веру другого, но не возбранялось мужу
и жене принадлежать к различным религиям.
Георгий был подробно посвящен в дела виленского братства. Из
задушевных бесед со своими новыми друзьями он смог составить себе
ясное представление о положении на Литве и на Руси.
С радостью услышал он, что городское мещанство все упорнее
отстаивало свои права, не боясь перечить могущественным магнатам и
даже самому королю.
Крепла сила Московского государства.
Поражение, понесенное московским войском десять лет назад под
Оршей, не принесло королю Сигизмунду того перелома в ходе борьбы, на
который он рассчитывал. Все старания короля добиться возвращения
Смоленска, вызволенного московским оружием, не привели ни к чему.
Пришлось королю пойти на уступки. По договорной грамоте,
подписанной в 1522 году, постановлено было обоим государям пять лет
меж собой не воевать, городов, волостей и земель друг у друга не
отнимать, а городу Смоленску с волостями оставаться у московского
государя... Но все хорошо понимали: то не был конец войне.
Сигизмунд не терял надежды вернуть Смоленск, да заодно прихватить
Вязьму, да еще Псков и половину Великого Новгорода. Московский же
государь стремился отвоевать у поляков древние русские города: Киев,
Полоцк, Витебск.
Возрастающая мощь великого князя Московского воодушевляла народ
Белой Руси надеждой на освобождение. И купечество, и посполитый люд
склонялись на сторону Москвы.
Однако наряду с отрадными вестями услышал Скорина и другое.
Враги не дремали. Король Сигизмунд, готовясь возобновить борьбу с
Москвой, всеми силами старался укрепить шатающиеся устои своей власти
на Литве. Не в пример покойному своему брату Александру Сигизмунд жил
постоянно в Кракове, лишь изредка навещал Вильну, либо посылал сюда
своих доверенных. Литовское и белорусское дворянство постепенно
оттеснялось от королевского двора. Теперь здесь задавали тон даже не
польские магнаты, а пришлые с Запада люди, прибывшие со свитой новой
королевы Боны, дочери миланского герцога Джиан Галеаццо Сфорца,
просватанной за Сигизмунда в 1517 году.
Особое же влияние на короля оказывал немецкий барон Иоганн фон
Рейхенберг.
Разные толки ходили об этом человеке. Одни высказывали догадки,
что немец завладел какой-то важной Сигизмундовой тайной и тем крепко
держит короля в своих руках. Другие говорили, что Рейхенберг облечен
особыми полномочиями папы римского и тесно связан с инквизицией.
Это второе предположение показалось Георгию близким к истине. Он
хорошо знал, как велико было влияние тайных агентов папского престола
при многих европейских дворах.
Католическая церковь издавна служила могущественной опорой
польским королям. Теперь же, когда на литовско-русских землях стало
тревожно, союз этот еще больше укрепился.
Сигизмунд рассчитывал с помощью прелатов и монахов насадить на
Руси иноземную веру, обычаи, язык, помешать сближению православного
люда Белоруссии, Украины и Литвы с Москвой.
Бернардинцы и доминиканцы наводняли Вильну и другие города.
Появлялись неведомо откуда взявшиеся соглядатаи, зорко следившие за
деятельностью схизматиков и еретиков.
- Нашу православную веру католики, известно, именуют схизмой,
сиречь расколом... А кто же еретики? - спросил, улыбнувшись, Скорина.
- Как же, - сказал Бабич, - а лютеране?
Георгий удивился.
- Так и здесь уже завелись лютеране?..
- Прибыл недавно некий итальянец, по имени Лисманини. С него и
началось. А ныне приверженцев Лютеровых здесь немало. Есть меж них и
знатные паны - польские и литовские.
Георгий внимательно слушал. Очевидно, магнаты, побуждаемые
старинным соперничеством с королевской властью и князьями церкви,
видели в лютеранстве недурное оружие. Король же Сигизмунд оказывал
ксендзам и монахам всемерную помощь в истреблении лютеранской ереси,
быстро распространявшейся на Литве.
Бабич рассказывал, что король строго запретил читать лютеранские
книги, ввел строжайшую церковную цензуру, наказав воеводам бдить,
чтобы запрет не нарушался. Ксендзам было разрешено обыскивать частные
дома и уничтожать обнаруженные там еретические книги. Шляхте было
объявлено, что всякий, кто окажется изобличенным в связях с
лютеранскими проповедниками, будет лишен шляхетского достоинства.
Воевода виленский, Альбрехт Гаштольд, не пользовался ни милостью
Сигизмунда, ни доверием католического духовенства. Принадлежавший к
кругу высшей литовской знати, он казался ненадежным. Хотя король,
опасаясь обострять отношения с литовскими магнатами, не отнимал
воеводства у Гаштольда, однако наблюдение над ним поручил виленскому
епископу. А недавно в Вильну прибыл сам барон фон Рейхенберг, должно
быть с какими-то особыми полномочиями.
- Мне пришлось однажды встретиться с этим человеком, - молвил
Скорина задумчиво. - Я хорошо знаю, на что он способен... Однако
нелегко одолеть нас, друзья. С нами народ... многотерпеливый, но
страшный в гневе своем.
- Истинно! - вскричал Богдан Онкович, мгновенно зажигаясь.
- К тому же есть у нас добрые союзники, - сказал Скорина,
поглядев на собеседников.
- Пан Францишек говорит о лютеранах? - спросил Адверник.
Скорина отрицательно покачал головой.
- Повидал я самого Мартина Лютера, толковал с ним. Он бы не прочь
нас под свою руку принять, да нам-то проку немного. Не о воле нашей он
помышляет, но о владычестве германском над всеми землями. Нам, братья,
- продолжал Скорина, - не туда глядеть надобно, где садится солнце, а
туда, где восходит.
- Да, - проговорил Бабич задумчиво, - мудрые слова сказал ты
сейчас, пан Францишек... Туда, где солнце восходит, а там Москва!
Якуб поднялся.
- Многие сейчас на Москву с надеждой взирают, и, кажется,
наступает для нас новая пора... Мне, простому торговому человеку, ноша
сия не под силу. Францишку Скорине и надлежит стать во главе братства.
Богдан и Адверник посмотрели на Георгия, ожидая ответа.
Георгий подошел к Бабичу, обнял его.
- Нет, пан Якуб! Лучшего главы виленскому братству не сыскать. Я
же человек книжный, управлять не умею. А знания мои и так ваши. Для
чего же иного возвратился я на родину?
С того дня, как Маргарита узнала, что Георгий в Вильне, мир, в
котором она жила до сих пор, преобразился.
Дни наполнились ожиданием чего-то неведомого, лихорадочное
возбуждение охватывало ее с самого утра. Обессилев от напряжения, она
несколько раз готова была рассказать мужу все, надеясь тем облегчить
свою муку, но что-то удерживало ее. Маргарита стала замкнутой и
рассеянной. Она могла бы увидеть Георгия в любой день, но страшилась и
избегала этой встречи. Пан Юрий часто рассказывал ей о докторе
Францишке увлеченно, почти восторженно. Она слушала молча и, казалось,
безучастно. Это огорчало Адверника, уже успевшего полюбить Скорину.
Однажды, придя домой, он, сияя, объявил Маргарите:
- Приношу тебе радостную весть, дитя мое. Доктор Францишек завтра
посетит нас.
В эту ночь Маргарита не сомкнула глаз.
Не лучше ли сейчас, пока еще есть время, упасть на колени перед
паном Юрием и умолять: "Не надо, не надо впускать в дом наш этого
человека... Нет у меня более сил скрывать от тебя, и нет у меня
надежды, что эта встреча будет достойна твоей доброты. Не позволяй же
мне видеть его..."
Утром Маргарита, сославшись на внезапную головную боль, сказала
мужу, что не сможет выйти к гостю. Пан Юрий очень огорчился, но не
стал настаивать.
Георгий явился вскоре после полудня. В спальню Маргариты
доносились звуки шагов, голоса. Ей казалось, что она узнает его голос.
Впрочем, быть может, это только казалось.
Приподнявшись на подушках, она открыла шкатулку из слоновой
кости, стоявшую у ее изголовья... Вот первая его записка,
переброшенная через садовую ограду... Вот его письмо, написанное после
встречи в грозу... Еще и еще письма. Она сохранила их все до одного.
Сколько раз, в часы одиночества, она перебирала эти пожелтевшие
листки!..
Теперь он здесь... рядом. Стоит только сделать несколько шагов...
Там, внизу, беседовали долго. А она все сидела, облокотившись на
подушки, с полуистлевшими листками в руках... Наконец послышались
отдаленные шаги, стук двери... Она подбежала к окну, отдернула
кружевную занавеску... закрыла глаза и... вдруг, решившись, взглянула.
От ворот их дома быстро отъехали сани. Мелькнула фигура седока,
одетого в зимний, отороченный мехом плащ, изогнутая спинка саней...
Сани повернули за угол и скрылись. Она так и не увидела его, но теперь
она знала твердо, что бессильна сопротивляться своей любви. Она знала,
что рано или поздно встретит его, и уже не избегала этой встречи, а
сама искала ее. Чуть ли не каждый день она навещала пани Варвару,
надеясь увидеть его в доме Бабичей. Но Георгий, поглощенный
оборудованием друкарни, редко появлялся на людях.
На четвертой неделе великого поста, в субботу, Маргарита, как
всегда, поминала отца, умершего десять лет назад в этот день.
Маргарита долго молилась, стоя на коленях на холодных каменных
плитах. Но молитва не приносила облегчения. Она поднялась, отерла
мокрые от слез глаза и вышла из костела.
Снег уже таял, и камни площади, нагретые весенним солнцем, были
сухи. На деревьях набухали первые почки.
Маргарита медленно брела по пустынной набережной, глядя на
вздувшиеся воды Вилии. Кружась и сталкиваясь, неслись по реке
грязно-бурые льдины.
Стаи ворон и белоклювых грачей, каркая, копошились в кучах
нанесенного полой водой мусора. Далеко у излучины реки рыбак
переправлял свой челн на другой берег, ловко лавируя между льдинами.
Воспоминания о детстве нахлынули на нее. Лица отца, матери,
старой няни, лукавой и веселой служанки панны Зоей... Маргарита
вздрогнула и остановилась...
На мосту, облокотись о деревянный парапет, стоял Георгий.
Она сразу узнала его, а он не видел ее, задумчиво всматриваясь в
даль.
Без колебаний Маргарита подошла к нему и коснулась его руки.
Несколько мгновений он смотрел на нее в упор остановившимися глазами.
Потом лицо его осветилось радостной, почти детской улыбкой.
- Франек! - прошептала она. - Ты... ты не забыл меня?..
Он взял ее руки и поцеловал пальцы.
- Я всегда верил, что нам еще суждено встретиться. Всегда
верил...
Крупные слезы дрожали на ее ресницах.
- Ах, Франек!.. Я ведь не свободна теперь.
- Я знаю, - сказал Георгий просто.
- Прости меня, Франек!
Он нежно погладил ее голову.
- Я не осуждаю тебя... Прошло столько лет. Разве могла ты
дожидаться?
- А ты?
- Я никого не любил с тех пор, Маргарита. Но жизнь моя была
полна. У тебя же не было ничего.
- Франек! - несмело прошептала она. - Теперь у меня есть ты...
снова ты.
Георгий отпустил ее руку. Лицо его стало почти суровым.
- Нет, Маргарита... С этим покончено... У тебя есть муж... Пан
Юрий Адверник - благородный человек. Он мой друг, Маргарита...
Маргарита смотрела на него глазами, затуманенными от слез.
- Лучше бы нам не встречаться, - прошептала она. - Я не смогу
больше так жить.
Огромным усилием Георгий преодолел приступ слабости.
- Прощай, Маргарита, - сказал он твердо и, низко поклонившись ей,
быстро пошел прочь.
Глава III
Наладить друкарню в Вильне оказалось нелегким делом. Главная беда
- не было искусных мастеров. Гинек старался в меру своих сил, но он
был молод, неопытен и нуждался в хорошем руководстве. Только год
спустя Скорине удалось найти подходящего человека. Это был уже
немолодой мастер по имени Войтех, который прежде работал в познанской
печатне Мельхиора Неринга и обладал необходимыми знаниями и сноровкой.
Все же ему было далеко до старого Стефана. Он охотно выполнял все, за
что ему платили, но не было в нем того огня и вдохновения, которые
отличали старого чешского мастера.
Осенью 1524 года приступили к набору Деяний Апостолов. Это был
единственный из переведенных Георгием текстов, уцелевший после
разгрома пражской друкарни. Переводы Нового Завета погибли все до
одного. Чтобы восстановить их, требовалось немало времени, и Георгий
рассчитывал приступить к этой работе позже, когда дело вполне
окрепнет. Хоть и медленно, печатание все же подвигалось.
В один из пасмурных осенних дней Георгий вошел к Якубу Бабичу,
держа в руках светло-желтую резную шкатулку.
- Полюбуйтесь, пан Якуб, - сказал он, ставя перед Бабичем
осторожно, как драгоценность, свою шкатулку, - сколь радостный дар мы
получили. - Глаза Скорины светились счастливым волнением.
Бабич раскрыл шкатулку. В ней несколькими рядами лежали большие
заглавные буквы, вырезанные из дуба. Георгий осторожно вынул несколько
букв, расставил их на столе и, улыбаясь, посмотрел на Бабича.
- Видать, умелые руки сделали это, - сказал пан Якуб, чувствуя,
что Скорина ждет похвалы. - Уж не друзья ли из Чехии прислали эти
литеры?
- Сделаны они на нашей родине, - с нескрываемой гордостью ответил
Георгий, - и присланы из города Орши... Славным мастером Андреем...
Встречался я с ним когда-то в Пинске. Был он тогда бедным
подмастерьем. А теперь вот... Лучше покойного Стефана вырезал...
Литеры действительно были сделаны с большим мастерством. Они
отличались от тех, которыми располагал в Вильне Скорина, тонкостью и
сложностью резьбы. Каждый лепесток цветка, каждая еле различимая
глазом травинка орнамента были тщательно обработаны. Гармоничный
рисунок служил выгодным фоном для прописной славянской буквы.
Вместе со шкатулкой мастер прислал короткую записку с просьбой
"принять в дар сделанные литеры, и коли малым трудом сим, - писал он,
- удостоюсь помочь делу, что, слышно, почал доктор Францишек на земле
нашей, детям и внукам своим, приведет бог, с гордостью о том
рассказывать стану". Подписано просто: "Андрей. В резьбе мастер из
Орши".
Георгий не сомневался, что это его старый знакомый. Видно, не
пропадает бесследно доброе дело. В благодарность мастеру за столь
вовремя полученный дар Георгий сам вырезал новую заставку для
подготовленного издания Апостола, поместив в центре рисунка "райскую
птицу", пленившую его в День первой встречи со знаменитым теперь
оршанским резчиком.
Братство с нетерпением ждало появления Апостола. Якуб, Богдан,
Юрий Адверник почти ежедневно приходили в печатню поглядеть, как идет
работа. Приходили и прочие братчики, расспрашивали, подавали советы.
Враги тоже интересовались. Недаром сам воевода, пан Гаштольд,
вынужден был однажды вызвать к себе Бабича, а также архимандрита
Троицкого монастыря и других старших пастырей православной церкви,
чтобы расспросить о друкарне и о Скорине.
В марте 1525 года книга вышла в свет. Отпечатанная червлеными
литерами надпись на первом листе гласила:
"Починается книга деяния и послания Апостольская, зовимая
Апостол, справлена доктором Франциском Скориной из Полоцка..."
Переведенный с Вульгаты* текст, хотя по-прежнему пестрел
церковнославянскими словами и оборотами, все же без труда был понятен
всякому грамотному белорусу. Перед каждой главой Скорина поместил
небольшое примечание, в котором кратко пояснялось содержание главы. В
заключении было отмечено, что книга изготовлена "в дому почтивого
мужа, Якуба Бабича, наистаршего бурмистра славного и великого места
Виленского". (* Вульгата - латинский текст Библии.)
Спустя немного времени по выходе книги несколько ее экземпляров
лежали на столе перед Иоганном фон Рейхенбергом. Вокруг восседали
воевода, князь Альбрехт Гаштольд, епископ виленский и двое
католических аббатов - один в доминиканском, другой в бернардинском
облачении.
Воевода, повертев в руках переданную ему Рейхенбергом книгу и
погладив небольшую острую бородку, сказал:
- Я вызывал однажды к себе старшин братства и предупреждал, чтобы
в печатаемых ими книгах не было ничего оскорбительного для
католической церкви, равно как для особы нашего милостивого короля...
Видел я эту книгу и не нашел в ней ничего предосудительного.
- Так пан воевода не нашел там ничего предосудительного? -
язвительно усмехнулся доминиканец. - Ну, тогда незачем и тревожиться.
Пусть себе печатают схизматики свои невинные книжки.
Гаштольд сердито взглянул на доминиканца, но смолчал.
- А что скажет пан воевода, - обратился к нему бернардинский
аббат, - о ехидных вопросах, поставленных суесловным Францишком в его
предисловии, а именно о том, кто присутствовал при вознесении
господнем на небо, кто свидетельствовал о сем... и тому подобных? Не
является ли это возмутительным богохульством?
Тут вмешался епископ.
- Сын мой! - сказал он Гаштольду медоточивым голосом. - Всякая
схизматическая книга, да еще печатанная на русском языке, само по себе
есть оскорбление нашей святой церкви и власти королевской.
- Да простит мне его преосвященство, - возразил Гаштольд
почтительно. - Не вижу я, как можем мы воспретить подобные книги в
крае, где множество жителей, в том числе и родовитых шляхтичей,
исповедуют сию веру. Свобода веры дарована православному населению
Великого княжества Литовского самим королем.
Рейхенберг, до сих пор молчаливо слушавший, движением руки
остановил воеводу.
- Мы не запрещаем схизматикам совершать их богослужения, - сказал
он сухо. - Но из этого не следует, что можно потакать укреплению
схизмы. Наша цель заключается в ином: склонить здешний народ к унии с
римской церковью, привести его под благодетельную сень папского
престола. Злейший враг нашего короля, коварный московит, князь
Василий, всячески помогает здешним схизматикам, рассчитывая с их
помощью отторгнуть литовские земли от польской короны. Стало быть,
деятельность мирского сообщества, именуемого виленским братством,
вредна и опасна.
- Король дозволил быть сему братству,- проворчал воевода.
- Его королевской милости приходится иной раз дозволять то, чего
в душе своей он не одобряет... Добрый слуга должен читать в сердце
своего господина и угадывать затаенные его желания, - молвил немец,
сверля воеводу холодными серыми глазами. - Впрочем, - продолжал он, -
не только о братстве веду я речь, но главным образом о человеке,
напечатавшем эту книгу. Францишек Скорина - закоренелый еретик и
преступник, неоднократно бежавший от суда. Он является не
православным, а тайным приверженцем Лютеровой ереси.
- Мне об этом ничего не известно, - пожал плечами Гаштольд.
- Жаль! - жестко сказал немец. - Воеводе виленскому надлежало бы
знать сие... Однако я готов помочь вашей мосци.
Он извлек заранее припасенное письмо Меланхтона и прочел его
вслух.
- О! - проговорил епископ.
Доминиканец, хихикнув, воззрился на воеводу.
- Из письма этого явствует, - торжествующе заключил Рейхенберг, -
что Францишек Скорина прибыл в Вильну по поручению Мартина Лютера для
проповеди его сатанинского учения.
- Тогда другое дело, - сказал Гаштольд. - Уж этого я не допущу.
- Надеюсь! - кивнул Рейхенберг. - Ибо за последнее время
некоторые виленские магнаты весьма склонны прислушиваться к речам
виттенбергских отступников...
Он встал и учтиво поклонился Гаштольду.
- Не смею далее задерживать ясновельможного пана, который,
вероятно, спешит вернуться к своим делам.
Гаштольд отвесил присутствующим поклон, притопнув каблуком, по
старинному шляхетскому обычаю.
Когда тяжелая дверь захлопнулась за воеводой, епископ, сокрушенно
покачав головой, сказал:
- Сколь тяжко блюсти веру господню, когда и сильные мира сего
равнодушны к ней... - И, внезапно покинув высокопарный тон, спросил
просто: - Однако что же нам делать с Франциском Скориной?
- От него следует избавиться поскорее и без шума, - сказал
доминиканец. - Его святейшество папа не возбраняет применять некоторые
верные средства, чтобы заставить молчать навсегда врагов церкви
Христовой...
- Нет, - сказал Рейхенберг, - об этом следовало думать раньше.
Теперь же имя Скорины окружено ореолом славы, книги его
распространяются повсюду. Чего мы добьемся, подослав к нему убийц?
Только того, что сделаем его в глазах народа мучеником, святым... Нет,
здесь нужно действовать более осмотрительно.
И немец принялся неторопливо излагать созревший у него план.
Юрий Адверник собирался ехать в дом Бабича, где в этот вечер
братчики праздновали выход в свет первой виленской печатной книги,