Страница:
мечи. Таял снег, расступаясь под узором ручьев. Обрывались и,
зазвенев, падали с крыш ледяные сосцы зимы-мачехи.
И однажды, решившись, ударила Припять в ненавистный ей лед. Всей
силой стрежи! Вздрогнули на берегах реки сосны, уронив на землю белые
рукавицы с мохнатых лап. Эхо пробежало меж деревьев, оповещая о том,
что началось...
Заскрежетали, зашипели ледяные обломки. Сбиваясь в груды, они
кружились на месте, упирались в отмели и выступы, пытались сдержать
кипящие струи, словно можно было остановить то, что уже почуяло солнце
и волю. Освобождалась река! Поднимаясь все выше и выше, гоня прочь
разорванный лед, она наполнялась до берегов и, не вместившись в них,
хлынула на поля и в леса, подступила к селениям.
От холмов и курганов по оврагам весело бежали к ней, сверкая на
солнце, ручьи талого снега. Припять увлекала их с собой в дальний
путь. Встречный ветер мутил ее огромное зеркало, с шумом рушились
подмытые глыбы земли, падали береговые дубы, словно пытаясь загородить
путь реке, но Припять разбрасывала тяжелые стволы, продолжала идти и,
повернув на юго-восток, соединялась с Днепром.
На Днепре весна была в полной силе.
Синее небо колыхалось на широких волнах его, шумела молодая
листва на его берегах, и первые журавли уже протрубили ему высокую
славу.
Дни и ночи уносил старый Днепро в далекое море то, что присылали
ему полесские реки. То щепу разбитого струга, то пробитый пулями стяг,
то алую кровь храброго воина. До кипящей пены днепровских порогов
весенний ветер пригонял запах порохового дыма и пожаров.
А навстречу ветру, от речных островов, от Канева, от Триполья
скользили легкие чайки. По неведомым протокам, среди камыша и
деревьев, пробирались к Припяти вольные казаки Днепровского низа.
Происходило то, чего не ожидал Сигизмунд.
Стояла весна 1508 года.
Обманчивое затишье зимы взорвалось событием, какого еще не
видали, пожалуй, с тех пор, как литовские князья захватили земли
Древней Руси. Как наполненная весенней силой река не могла вместиться
в старые берега, так накопившийся гнев, вспыхивавший ранее небольшими
восстаниями, захлестнул многие села и города, разлившись по земле
Литвы и Польского королевства.
Теперь уже независимо от того, дождался бы или не дождался
Сигизмунд помощи от магистра Ливонии и перекопского хана Менгли-Гирея,
успели или не успели бы литовские послы обмануть московского государя,
а королевскому войску пришлось оседлать коней. Шляхетские дворы пылали
один за другим вдоль всей Припяти - и на Соже, и в верховьях Днепра.
Припять вновь огласилась грохотом пушек, звуками труб, литавр,
криками военной команды.
Счастливый Язэп, стоя на носу нового струга, приближался к
пылавшему Мозырю. Теперь это был не бедный детина с вечным страхом
беглого хлопа, а старшой на военном судне, храбрый сотник полесского
войска. И струг его вез не бондарные клепки да ободья, а воинов князя
Глинского, вооруженных добрыми саблями и пищалями. У ног Язэпа стояла
небольшая пушка-гаковница, лежали сложенные пирамидой ядра.
За стругом шли долбленые чайки-душегубки, на них - бывалые
плотогоны-полешуки. Знатная голытьба! Не меньше чем сотня пищалей.
- Гей, дядька Панас! - крикнул Язэп своему кормчему, старому
рыбаку, у которого он скрывался прошедшую зиму. - Бери круче к берегу,
видать, нас уже ждут!
К сожженной пристани с горы, укутанной дымом пожаров, шли люди с
топорами, рогатинами, вилами и церковными хоругвями. Впереди
размашисто шагал седой поп, высоко подняв крест.
На чайках приготовились к бою, но Язэп остановил их. Приложив
руки ко рту, он крикнул:
- Туров наш, и люди кругом за нас, князь Михайло за вами прислал!
С кем вы будете?
- С вами, браты! С князем Михайлом! - дружно закричали с берега.
- А где ваши паны? - еще не доверяя, спросил Язэп.
- Вот он, староста, а боле нема! Побиты паны! - ответили из толпы
и подтолкнули к самой воде связанного, с петлей на шее, толстобрюхого,
с обвисшими усами человека.
Язэп держался строго и солидно, как и полагается настоящему
предводителю войска. Сойдя на берег, он сначала подошел к попу под
благословение, потом поклонился мозырянам, подал команду своим и уж
только после этого с сияющим лицом обратился к дядьке Панасу:
- Ну, старик, говорил я тебе, что будешь закидывать свои сети до
самого Мозыря!
- Говорил, говорил! - подтвердил старый рыбак, не перестававший
удивляться перемене, происшедшей с тихим и набожным хлопцем, прожившим
у него всю зиму. - Все сбывается, все по-твоему получилось...
- Эх, - улыбаясь, вздохнул Язэп, - нема моих побратимов -
Андрейки да Георгия Лукича. Вот бы погуляли с победы.
Далеко были его побратимы. Андрей - неизвестно где, а Георгий
стоял на высоком берегу Днепра, прислонившись к каменной ограде
Печерского монастыря. Он смотрел на речную даль, и никогда еще так
тревожно не билось его сердце, как теперь.
На похудевшем, прозрачно-бледном лице то совсем потухали, то
загорались лихорадочным светом глаза. Грудь жадно пила весенний
воздух, губы тихо шептали что-то. Всю зиму Георгий боролся с жестокой
болезнью, то выбираясь из тьмы мрачных видений к слабому свету тусклой
монашеской кельи, то снова впадая в забытье. Раздвигались земляные
стены пещеры, и с безбрежной дали разлива белой чайкой приплывала к
берегу лодка. В лодке стоял Язэп и, смеясь, звал его.
"Заждался небось, побратим. Гляди, кого я привез тебе!"
Со скамьи поднималась одетая в черное, как монашка, Маргарита и,
обливаясь слезами, протягивала к нему тонкие руки.
"Иди... ну, иди же, Франтишек! Мой Юрий... Ведь я поклялась...
мужем моим будет только тот, кто носит это дорогое мне имя... Юрий".
Монах Иона еле мог удержать его, силой укладывая на жесткое ложе.
Трижды в день он молился за Георгия, сначала прося у бога исцеления, а
затем, потеряв надежды, прощения грехов. Вызванный игуменом из города
врач определил сильный прилив крови к печени и не высказал надежды на
выздоровление. Георгия окропили святой водой, причастили... И все же
он вернулся к жизни. С помощью Ионы или послушника Грицько Георгий
стал совершать небольшие прогулки.
Келья стала ненавистна юноше. Преодолевая слабость, он старался
как можно дольше оставаться на тихом монастырском дворе или проводить
одинокие часы возле каменной стены, отгородившей монастырь от Днепра.
Выходить за ворота монастыря было теперь строго запрещено.
Георгия манила голубая даль половодья. Думы все чаще и чаще
обращались то к дому, то к Припяти, к Турову. Днепр катил мимо мутные
волны и редко когда приносил монастырским затворникам вести о событиях
на Белой Руси.
Оттого и щемило сердце тоской, что доходили сюда только отблески
взрывов, сверкавших вдалеке. Он не знал, найдет ли силы уйти отсюда,
но хорошо знал, что оставаться здесь больше сил не было. Бежать, хоть
на лодке, хоть вплавь, пешком по берегу, но бежать к ним... туда, на
Припять!
- А ты крест целовал, что не побежишь! - услышал он чей-то голос.
Георгий вздрогнул и оглянулся. У ног его, под самой стеной, сидел
Грицько.
- Слышал, - объяснил послушник, последнее время очень
привязавшийся к Георгию, - как ты тихонько сам с собою говорил.
- Грицько, - Георгий присел с ним рядом, - не говори никому. Это
у меня от хвори моей, от горячки... понимаешь?
Грицько утвердительно кивнул головой.
- Понимаю, - зашептал мальчик, - я и сам як в горячке... Побег бы
до низу, до казаков... дали бы мне шаблюку добру, от я бы показал тем
шляхтам...
- Ты ж монахом будешь, Грицько?
- Ну так что ж? За веру Христову, як те лыцари наши!..
- Ты храбрый, Грицько, - улыбнулся Георгий, - придет еще и твое
время, а сейчас... помоги мне, браток!
- Як бог не поможет, что я зроблю? - тихо ответил мальчик.
Георгий осмотрелся. Вокруг никого не было видно.
- Достань мне, Грицько, одежду переодеться послушником.
Грицько посмотрел на Георгия, прикидывая, как будет выглядеть
этот рослый человек в платье послушника. Мальчик чуть не рассмеялся,
но быстро зажал рот рукой.
- Послушника за ворота не пустят, - таинственно зашептал он, -
надо иноком, а то чернецом...
Возвращаясь к себе в келью, проходя мимо игуменской калитки,
Георгий увидел, как игумен провожал какого-то не по-здешнему одетого
гостя. Гость показался Георгию как будто знакомым, но калитка
закрылась за ним, и Георгий не смог вспомнить, где он встречал этого
человека.
Игумен поздравил Георгия с выздоровлением и позвал к себе на
вечеру.
- Простите грешное мое любопытство, - осторожно сказал Георгий,
когда вечера уже подходила к концу, - гость, которого вы сейчас
проводили, будто б знаком мне.
- Вряд ли, сын мой. Вряд ли... - несколько насторожившись,
ответил игумен. - Многих господь сотворил по подобию. Человек он не
здешний и не из ваших краев.
- Откуда он?..
- Из Чехии, заезжий купец. Имени тебе его не открою, а кое-что
сообщу. Только запомни, сие не для глагольства пустого, а для
размышления.
Пребывая, как всегда после ужина, в миротворном состоянии духа,
игумен рассказал, что купец этот чешский направлялся в Киев, да не
доехал. Побоялся везти обоз в город. Остановился далеко на Днепре и по
старому знакомству пришел в монастырь расспросить, своими новостями
поделиться.
- Жалуется. Торговать, говорит, в нашей земле стало трудно.
Был под Минском, там неспокойно. Глинский у Борисова, московский
Василий воеводу Шемячича ему в помощь прислал. Король им навстречу
выступил. От дыма да пыли днем солнца не видно.
- Господи, - перекрестил игумен плаксивое лицо, - пошто не
смиришь гордыню людскую? За грехи наши невинные муки имут... Кровь,
аки воду речную, на земь выплескивают.
Глава XI
День, когда русские полки соединились с повстанцами, был наполнен
всеобщим ликованием. Трудно было сдержать порывы буйной радости
недавних подневольных хлопов, увидевших ратников московского государя.
Молчаливые и суровые полешуки разрушили парадный строй. Не слыша
окриков своих командиров, они бросились на ряды авангарда, сжимали
стрельцов в медвежьих объятиях, кололи друг друга щетинистыми усами,
кричали, плакали и плясали.
Князя Василия Ивановича Шемячича, старого грозного воеводу, одним
взглядом повергавшего в трепет своих воинов, ссадили с коня и на руках
поднесли к князю Глинскому. Окруженные боевыми хоругвями, под
радостный звон колоколов и восторженные крики народа Шемячич и
Глинский трижды обнялись и по-братски облобызались.
С треском вылетели днища у бочек с медом и крепким пивом.
Задымили костры, наполняя весенний воздух запахом жареной баранины,
лука и медового варева.
До ночи не умолкали сурмы, волынки и хоровые воинственные песни.
Слово "брат" слышалось в каждом углу военного лагеря. Воины
обменивались железными и деревянными нательными крестами, клялись на
веки веков не щадить живота за брата, за единую веру, за русскую
землю. Теперь и смерть не разлучит их!
Слепцы-лирники сложили новые песни. Про братьев московитян, про
храбрых новогородцев, про больших воевод, что пришли освобождать землю
Белой Руси.
А у поли, у поли
Зашумело жито,
Уродила земля,
Крывею полита.
А на той на земельце
Браты повстречались,
Браты повстречались, хрестами менялись,
Хрестами менялись, за шабли узялись -
пели старцы в селах, при дороге, встречая и провожая ратников.
Певцы шли вслед за своими земляками. На привалах собирали вокруг
себя усталых, изнуренных жарой, не привыкших к походам молодых воинов
и седоусых московских стрельцов. Простыми словами прославляли их путь.
Пели о том, чего уже не видели их потухшие очи, но что слышали уши и
чуяло доброе крестьянское сердце.
Ах, и дым по дороге,
Ах, и пыль по широкой,
Князь Михаила иде, на войну нас веде!
Все люди дивуются, как Михайле воюется.
А нечего дивовать, не один он идет воевать!
С ним боярин Василий и московская сила!
Слушали воины, и сердца их наполнялись радостью долгожданного
братства, верой в победу, в скорую волю.
Молодые гордились тем, что идут бок о бок с войском московского
государя, с завистью поглядывали на их пеструю, красивую одежду, на
стрелецкое оружие. Старики жадно выспрашивали у стрельцов о жизни на
московской земле. Рассказывали о своей.
Шли по кривому Борисовскому шляху, по дороге на Минск, на Вильну.
В мареве знойной коричневой пыли колыхались островерхие шапки
стрельцов, поблескивали стволы ружей, пики. Плыли расшитые золотыми
нитками боевые хоругви. Тянулись обозы. Скрипели низкие, тяжелые
телеги пушечных нарядов. Раскачиваясь на ременных рессорах, грузно
ныряли по ухабам воеводские кареты. Обочь, вспахивая копытами молодое
жито, топча узкие полоски посевов, обгоняла обозы конница. Пожилые
ратники глядели, как чернело поле там, где проходило войско. Молча
вздыхали, хмурились, ни с кем не делясь своими мыслями.
Лишь иногда скажет кто-либо:
Пахали - сеяли, на бога надеяли,
А жать - придется подождать
И остальные еще больше нахмурятся.
Шли...
Вечерами небо освещалось заревами далеких пожаров, доносились
глухие отзвуки коротких боев. Это разосланные вооруженные загоны
охотников и крестьяне, проведавшие о движении русских полков,
расчищали путь.
Под самым Борисовом, не доходя до переправы через реку Березину,
к воеводской карете подскакал конный дозор. Обнажив голову,
перегнувшись с седла, сообщил что-то в затянутое кисеей окно.
Грузный седобородый воевода Шемячич распахнул дверцу кареты и с
неожиданной для его возраста легкостью выпрыгнул на дорогу. Стремянные
подвели красивого, гнедого с лысинкой коня.
Заиграла труба. Послышалась громкая и торопливая команда
сотников. В рядах зашумели. Головной полк остановился, готовясь к бою.
Окруженный телохранителями, вперед проскакал Шемячич.
Еще издали он увидел, как с противоположного берега к реке
спускалась беспорядочная серая масса людей. Их было несколько сот
человек. Вооруженные пиками, крестьянскими косами и вилами, изредка и
пищалями, они шумно входили в воду и, подняв над головой свое оружие,
шли вброд. Иные, оттесненные товарищами, сбивались с брода,
проваливались в ямы. Плыли, размашисто рассекая воду, поднимая каскады
брызг. Далеко за ними, закрывая Борисов, к небу тянулись клубы черного
дыма.
Несколько рыбацких лодок, опередив пловцов, пристали к песчаной
отмели возле группы стоящих всадников. Подъехав ближе, Шемячич узнал
среди всадников князя Глинского.
Рослый полуголый мужик с лохматой черной головой крепко обхватил
одной рукой ногу Глинского, словно боясь, чтобы он не убежал, другой
махал, зазывая.
- Тута! Тута! - кричал мужик, чему-то радуясь и торопясь сообщить
свою радость другим. - Все тута! Браты наши... Москва тут!
Выбравшиеся из воды бежали на его голос. Возле Глинского быстро
вырастала толпа. Спотыкаясь на неровном дне реки, падали,
захлебывались водой, спешили отставшие.
Стрельцы входили в воду навстречу им, помогая выйти на берег. На
двух лодках вылавливали не умевших плавать, сбившихся с брода.
Шемячич, отъехав к бугру, нависшему над рекой, молча смотрел, как
мокрые, оборванные люди заполняли берег, обнимались с воинами, низко
кланялись Глинскому, тянулись к его стременам и наперебой выкрикивали
какие-то слова, тонувшие в общем шуме.
Глинский, заметив Шемячича, тронул поводья. Толпа расступилась,
освободив дорогу его коню, и сейчас же сомкнулась, двинувшись вслед.
Полуголый мужик, все еще не выпуская ноги Глинского, шагал рядом.
Князь что-то сказал ему, мужик засмеялся и отпустил руку. Пришпорив
коня, Глинский на легком галопе взъехал на бугор.
- Victoria!* - весело приветствовал он Шемячича. - Почитай, весь
Борисовский повет нам навстречу поднялся... Шляхту, не дождавшись нас,
сами разогнали. Бьют челом, в русское войско просятся! (* Победа!
(лат.))
Вслед за Глинским двигалась толпа мокрых борисовских кметов.
Теперь уже можно было разобрать отдельные выкрики.
- Слава, князь! Защитникам нашим слава!
- Челом боярину!
- К тебе, батюшка! Все разом теперь!
Почерневшие от солнца и копоти пожаров лица людей были радостно
оживлены. Выкрикивая приветствия и кланяясь на ходу, они тянулись к
глинистому обрыву, на вершине которого были воеводы.
Шемячич хмуро приказал стоявшим позади телохранителям:
- Черных на луг отвести... В сторону... Стрельцам быть в порядке.
Несколько всадников перегородили дорогу толпе. Пешие стрельцы
теснили людей, отжимая их влево, на широкий, пестревший ранними
цветами луг. Слабо упираясь, толпа медленно отступала. Полуголый
рослый и сильный мужик, позже других уступивший требованиям стрельцов,
пятясь от бугра, кричал:
- Не забудь же, князь! Слова своего не забудь! Меня Ригором,
Ригором меня зовут... Семенов сын... - Но и его наконец оттеснили от
воевод.
Шемячич был недоволен. Воеводу беспокоили эти слишком частые
встречи с бунтовавшими крестьянами на пути его войска. Немало провел
он военных походов, но с такими войсками шел впервые.
Старый боярин побаивался: не перешла бы зараза бунтарства и
своевольства на его людей. Холоп, он и есть холоп. А стрелец -
государев воин, и каждому от века свое положено. Сегодня они против
своих панов топоры подняли, со стрельцами обнимаются, а завтра кого
братами назовут? Мало ли на Руси воровского люда против бояр за
пазухой камни держит? Лучше бы разделить войска. Он со своими, а
Глинский со своими, с этой вот голытьбой.
Многое в делах Глинского не нравилось воеводе.
- Нынче гонец от герра Шлейнца был, - прервал размышления воеводы
Глинский, - вся Копыльская волость под нами. Сказывал, трофеи богатые
да пленных тьма.
Воевода молчал. Воевать Копыльскую волость Глинский отправил
своего немца с большим отрядом наемных конников, не посоветовавшись с
Шемячичем. Дошел слух, что волость эту наемники совсем разорили, что
люди там не от панов, а от "защитников", посланных Глинским, в леса
убежали. Местная православная шляхта к нему, Шемячичу, челобитную
прислала. Пока что воевода не говорил о том Глинскому. Его дела, его и
победа, и суд.
- А вот пану Дрожжину помочь надо, - продолжал Глинский.
Шемячич скривил губы усмешкой.
- Стало, не взял пан Андрей Слуцкого замка? Не по зубам орешек?
Глинский с трудом потушил вспыхнувшую обиду.
- Слуцкий замок укреплен изрядно... Я просил тебя, князь Василий,
отдели хоть малый наряд. Сам знаешь, пушки мои непробойны. Замок же
беспременно добыть надобно.
- А я, князь Михайло, не спорю! - не торопясь ответил Шемячич. -
Надобно, так добывай! Только как можно мне государев наряд разбивать?
Упаси бог, ляхи наши пушки захватят, чем отбиваться станем? - И,
помолчав, сурово заметил: - У Слуцка зря людишек тратишь. Отзови!
Повеличь силы свои. Тебе к Минску идти, на Вильну. Крепкий кулак надо.
Жигмонт, поди, тоже не спит.
Кивнув в сторону луга, на котором расположились прибывшие
борисовцы, он спросил:
- Али на них надеешься?
Глинский удивленно посмотрел на воеводу.
- Разве на Минск не вместе идем?
- Я здесь покамест останусь, - отведя глаза и легонько ударив
коня шпорой, ответил Шемячич. - Повременю. Жду вестей от государя
своего, великого князя Василия. Да и стрельцы притомились...
- Вот оно что... - тихо промолвил Глинский.
Шемячич медленно возвращался к своей карете. Глинский нагнал его.
- Добро, князь. К Минску один схожу. Обещаешь ли поспешить, коли
о нужде своей знать дам?
- Обещаю, - едва скрыв радость, ответил Шемячич, довольный тем,
что удастся без спора разделить войска.
Глинский по-своему рассудил эту беседу. С самого начала его злила
медлительность воеводы. То, что Шемячич ссылался на усталость
стрельцов, было неправдой. Воины шли дружно, охотно. Соединившись с
повстанцами, они рвались к победе. Воевода их сдерживал. Не ждет ли он
мира между Василием и Сигизмундом? А что, если Василий послал в Литву
свои полки лишь для того, чтобы Сигизмунд стал сговорчивей? И впрямь,
видно, так... Чего доброго, не успеешь дойти до Вильны, как мир будет
подписан. Тогда все труды Глинского горьким дымом развеются по
Литве... Надобно торопиться. Сделать так, чтобы мир этот был пока
невозможен. Чтобы никогда не простили паны магнаты князю московскому
его поддержку Глинского...
Не откладывая, Глинский послал гонцов к Дрожжину и Шлейнцу. Из
примкнувших к нему беглых людей составил новые загоны, наказав
разойтись по Литве как можно далее. Велел никому не давать покоя. Не
щадить никого. Огнем и смертью пройти по литовской земле.
Забыл только князь, что рядом с панскими хоромами стояли хаты
бедных холопов, что огню не прикажешь, не остановишь... Среди
отчаянной голытьбы охотников, ушедших в загоны, были такие, которым не
жаль ни земли, ни посева, ни двора, ни скота, ни панского, ни
мужицкого.
Думал ли, нет об этом князь, только скоро он с удивлением стал
замечать, что, приближаясь к какому-либо городку или селению, его
отряды нередко находили хаты пустыми. Словно все вымерло. Не было
больше шумных, радостных встреч, участились побеги крестьян,
примкнувших к Глинскому еще в Турове. Некоторые, казалось раньше,
надежные шляхтичи прямо отказывались помогать.
Это злило Глинского и толкало его на действия, не всегда разумные
в деле, уже принимавшем характер большой войны.
К концу месяца конники Шлейнца, выйдя на Виленскую дорогу,
столкнулись с сильным заслоном польского войска и, не приняв боя,
повернули на соединение с Глинским. Но помочь Глинскому они не могли.
У Минска неожиданно выросли новые укрепления. Король Сигизмунд,
спешно собрав шляхту и подняв коронное войско, успел перегородить все
дороги.
Литовский гетман князь Константин Острожский с двумя полками
хорошо вооруженных рейтаров шел вдоль Днепра, не давая низовым
днепровским казакам соединиться с восставшими.
Дрожжин все еще топтался у Слуцка.
Видя, что поддержка, оказываемая Глинскому вначале местными
православными феодалами, постепенно уменьшается, боясь рисковать
своими сравнительно небольшими силами, воевода Шемячич к Минску идти
отказался.
Снесшись с великим князем Василием, Шемячич увел стрельцов к
Орше, где стал дожидаться отправленных ему на помощь русских воевод -
князя Щеня из Новгорода и князя Григория Федоровича из Великих Лук.
Глинский вынужден был отойти от Минска и спешить к Орше под
защиту московских воевод.
Глава XII
Еще до того, как войска начали отходить к Орше, Язэп получил
приказ собрать два десятка лодок и спуститься вниз по Припяти до
Днепра, разрушать по дороге переправы, разбивать заслоны,
расставленные князем Острожским.
Плыть велено осторожно, не теряя из виду конных и пеших, шедших
обочь, по суше, вдоль Припяти. Биться всем вместе.
Язэп был рад этому поручению. Хорошо знакомая река и ватага
храбрых, отобранных им молодых мозырян на легких дубках, да несколько
бывалых, пришедших с низу казаков сулили удачу.
Он не знал ни скрытых от него больших воеводских планов, ни
сложных приемов ратного искусства, но хорошо понимал, что чем больше
он уничтожит панов, тем будет лучше. Побывав в нескольких стычках с
неприятелем и поступая так, как подсказывали ему чутье и врожденная
сметливость, Язэп завоевал уважение не только среди молодых ратников,
но и у старых полешуков-охотников.
- Нашего Язэпа и пуля боится, и сабля об него щербится! - с
гордостью за своего нового друга говорил старый дядька Панас.
Сначала полушутя, а потом уже всерьез Язэпа стали называть на
казацкий манер атаманом.
Новое, никогда до того не ведомое чувство наполняло доброе сердце
детины. В нем росла ненависть к врагам. Ответственность за молодых,
набранных им в свой отряд бойцов и мысли о предстоящих опасностях
делали Язэпа как бы старшим по возрасту. Появилась в нем и вдумчивая,
мужская сдержанность, и строгий взгляд. Все плывшие с Язэпом на лодках
охотно подчинялись новому атаману и верили в его удачу.
Плыли ночью, не поднимая шума, не обнаруживая себя. Днем
забирались в камыш или густые кусты и отсиживались до темноты. Их
береговые спутники дважды натыкались на вражьи разъезды, и дважды Язэп
с товарищами вовремя успевал на подмогу, неожиданно нападая на тех,
кто пытался спастись вплавь через реку.
Так, без потерь, в ненастную темную ночь лодки подошли к тому
месту, где Припять встречалась с Днепром. Язэп плыл впереди на
долбленке с одним гребцом. За ним вел струг дядька Панас, и дальше,
связав свои чайки-душегубки по двое, чтобы не сбивала волна, шли
мозыряне.
Борясь с сильным ветром, прибивавшим лодки к берегу, пловцы
наконец обогнули каменистый утес, нависший над бурлящей стремниной, и,
круто свернув направо, вошли в воды Днепра. Теперь ветер гнал их вдоль
реки, сообщая челнам большую скорость. Гребцы облегченно вздохнули, но
тут Язэп подал сигнал, требуя пристать к берегу.
Между песчаной косой и высоким обрывом на воде покачивались
несколько плотов, связанных свеженарубленной лозой, и две еще не
оснащенные большие лодки.
Кустарник и широкие вербы закрывали берег от реки. Было ясно, что
здесь готовилась переправа. Посланный лазутчик, низовой казак Иван
Тихоня, входивший даже в свою хату на цыпочках, без шума, обнаружил за
бугром оседланных коней и спящих вокруг потухшего костра польских
зазвенев, падали с крыш ледяные сосцы зимы-мачехи.
И однажды, решившись, ударила Припять в ненавистный ей лед. Всей
силой стрежи! Вздрогнули на берегах реки сосны, уронив на землю белые
рукавицы с мохнатых лап. Эхо пробежало меж деревьев, оповещая о том,
что началось...
Заскрежетали, зашипели ледяные обломки. Сбиваясь в груды, они
кружились на месте, упирались в отмели и выступы, пытались сдержать
кипящие струи, словно можно было остановить то, что уже почуяло солнце
и волю. Освобождалась река! Поднимаясь все выше и выше, гоня прочь
разорванный лед, она наполнялась до берегов и, не вместившись в них,
хлынула на поля и в леса, подступила к селениям.
От холмов и курганов по оврагам весело бежали к ней, сверкая на
солнце, ручьи талого снега. Припять увлекала их с собой в дальний
путь. Встречный ветер мутил ее огромное зеркало, с шумом рушились
подмытые глыбы земли, падали береговые дубы, словно пытаясь загородить
путь реке, но Припять разбрасывала тяжелые стволы, продолжала идти и,
повернув на юго-восток, соединялась с Днепром.
На Днепре весна была в полной силе.
Синее небо колыхалось на широких волнах его, шумела молодая
листва на его берегах, и первые журавли уже протрубили ему высокую
славу.
Дни и ночи уносил старый Днепро в далекое море то, что присылали
ему полесские реки. То щепу разбитого струга, то пробитый пулями стяг,
то алую кровь храброго воина. До кипящей пены днепровских порогов
весенний ветер пригонял запах порохового дыма и пожаров.
А навстречу ветру, от речных островов, от Канева, от Триполья
скользили легкие чайки. По неведомым протокам, среди камыша и
деревьев, пробирались к Припяти вольные казаки Днепровского низа.
Происходило то, чего не ожидал Сигизмунд.
Стояла весна 1508 года.
Обманчивое затишье зимы взорвалось событием, какого еще не
видали, пожалуй, с тех пор, как литовские князья захватили земли
Древней Руси. Как наполненная весенней силой река не могла вместиться
в старые берега, так накопившийся гнев, вспыхивавший ранее небольшими
восстаниями, захлестнул многие села и города, разлившись по земле
Литвы и Польского королевства.
Теперь уже независимо от того, дождался бы или не дождался
Сигизмунд помощи от магистра Ливонии и перекопского хана Менгли-Гирея,
успели или не успели бы литовские послы обмануть московского государя,
а королевскому войску пришлось оседлать коней. Шляхетские дворы пылали
один за другим вдоль всей Припяти - и на Соже, и в верховьях Днепра.
Припять вновь огласилась грохотом пушек, звуками труб, литавр,
криками военной команды.
Счастливый Язэп, стоя на носу нового струга, приближался к
пылавшему Мозырю. Теперь это был не бедный детина с вечным страхом
беглого хлопа, а старшой на военном судне, храбрый сотник полесского
войска. И струг его вез не бондарные клепки да ободья, а воинов князя
Глинского, вооруженных добрыми саблями и пищалями. У ног Язэпа стояла
небольшая пушка-гаковница, лежали сложенные пирамидой ядра.
За стругом шли долбленые чайки-душегубки, на них - бывалые
плотогоны-полешуки. Знатная голытьба! Не меньше чем сотня пищалей.
- Гей, дядька Панас! - крикнул Язэп своему кормчему, старому
рыбаку, у которого он скрывался прошедшую зиму. - Бери круче к берегу,
видать, нас уже ждут!
К сожженной пристани с горы, укутанной дымом пожаров, шли люди с
топорами, рогатинами, вилами и церковными хоругвями. Впереди
размашисто шагал седой поп, высоко подняв крест.
На чайках приготовились к бою, но Язэп остановил их. Приложив
руки ко рту, он крикнул:
- Туров наш, и люди кругом за нас, князь Михайло за вами прислал!
С кем вы будете?
- С вами, браты! С князем Михайлом! - дружно закричали с берега.
- А где ваши паны? - еще не доверяя, спросил Язэп.
- Вот он, староста, а боле нема! Побиты паны! - ответили из толпы
и подтолкнули к самой воде связанного, с петлей на шее, толстобрюхого,
с обвисшими усами человека.
Язэп держался строго и солидно, как и полагается настоящему
предводителю войска. Сойдя на берег, он сначала подошел к попу под
благословение, потом поклонился мозырянам, подал команду своим и уж
только после этого с сияющим лицом обратился к дядьке Панасу:
- Ну, старик, говорил я тебе, что будешь закидывать свои сети до
самого Мозыря!
- Говорил, говорил! - подтвердил старый рыбак, не перестававший
удивляться перемене, происшедшей с тихим и набожным хлопцем, прожившим
у него всю зиму. - Все сбывается, все по-твоему получилось...
- Эх, - улыбаясь, вздохнул Язэп, - нема моих побратимов -
Андрейки да Георгия Лукича. Вот бы погуляли с победы.
Далеко были его побратимы. Андрей - неизвестно где, а Георгий
стоял на высоком берегу Днепра, прислонившись к каменной ограде
Печерского монастыря. Он смотрел на речную даль, и никогда еще так
тревожно не билось его сердце, как теперь.
На похудевшем, прозрачно-бледном лице то совсем потухали, то
загорались лихорадочным светом глаза. Грудь жадно пила весенний
воздух, губы тихо шептали что-то. Всю зиму Георгий боролся с жестокой
болезнью, то выбираясь из тьмы мрачных видений к слабому свету тусклой
монашеской кельи, то снова впадая в забытье. Раздвигались земляные
стены пещеры, и с безбрежной дали разлива белой чайкой приплывала к
берегу лодка. В лодке стоял Язэп и, смеясь, звал его.
"Заждался небось, побратим. Гляди, кого я привез тебе!"
Со скамьи поднималась одетая в черное, как монашка, Маргарита и,
обливаясь слезами, протягивала к нему тонкие руки.
"Иди... ну, иди же, Франтишек! Мой Юрий... Ведь я поклялась...
мужем моим будет только тот, кто носит это дорогое мне имя... Юрий".
Монах Иона еле мог удержать его, силой укладывая на жесткое ложе.
Трижды в день он молился за Георгия, сначала прося у бога исцеления, а
затем, потеряв надежды, прощения грехов. Вызванный игуменом из города
врач определил сильный прилив крови к печени и не высказал надежды на
выздоровление. Георгия окропили святой водой, причастили... И все же
он вернулся к жизни. С помощью Ионы или послушника Грицько Георгий
стал совершать небольшие прогулки.
Келья стала ненавистна юноше. Преодолевая слабость, он старался
как можно дольше оставаться на тихом монастырском дворе или проводить
одинокие часы возле каменной стены, отгородившей монастырь от Днепра.
Выходить за ворота монастыря было теперь строго запрещено.
Георгия манила голубая даль половодья. Думы все чаще и чаще
обращались то к дому, то к Припяти, к Турову. Днепр катил мимо мутные
волны и редко когда приносил монастырским затворникам вести о событиях
на Белой Руси.
Оттого и щемило сердце тоской, что доходили сюда только отблески
взрывов, сверкавших вдалеке. Он не знал, найдет ли силы уйти отсюда,
но хорошо знал, что оставаться здесь больше сил не было. Бежать, хоть
на лодке, хоть вплавь, пешком по берегу, но бежать к ним... туда, на
Припять!
- А ты крест целовал, что не побежишь! - услышал он чей-то голос.
Георгий вздрогнул и оглянулся. У ног его, под самой стеной, сидел
Грицько.
- Слышал, - объяснил послушник, последнее время очень
привязавшийся к Георгию, - как ты тихонько сам с собою говорил.
- Грицько, - Георгий присел с ним рядом, - не говори никому. Это
у меня от хвори моей, от горячки... понимаешь?
Грицько утвердительно кивнул головой.
- Понимаю, - зашептал мальчик, - я и сам як в горячке... Побег бы
до низу, до казаков... дали бы мне шаблюку добру, от я бы показал тем
шляхтам...
- Ты ж монахом будешь, Грицько?
- Ну так что ж? За веру Христову, як те лыцари наши!..
- Ты храбрый, Грицько, - улыбнулся Георгий, - придет еще и твое
время, а сейчас... помоги мне, браток!
- Як бог не поможет, что я зроблю? - тихо ответил мальчик.
Георгий осмотрелся. Вокруг никого не было видно.
- Достань мне, Грицько, одежду переодеться послушником.
Грицько посмотрел на Георгия, прикидывая, как будет выглядеть
этот рослый человек в платье послушника. Мальчик чуть не рассмеялся,
но быстро зажал рот рукой.
- Послушника за ворота не пустят, - таинственно зашептал он, -
надо иноком, а то чернецом...
Возвращаясь к себе в келью, проходя мимо игуменской калитки,
Георгий увидел, как игумен провожал какого-то не по-здешнему одетого
гостя. Гость показался Георгию как будто знакомым, но калитка
закрылась за ним, и Георгий не смог вспомнить, где он встречал этого
человека.
Игумен поздравил Георгия с выздоровлением и позвал к себе на
вечеру.
- Простите грешное мое любопытство, - осторожно сказал Георгий,
когда вечера уже подходила к концу, - гость, которого вы сейчас
проводили, будто б знаком мне.
- Вряд ли, сын мой. Вряд ли... - несколько насторожившись,
ответил игумен. - Многих господь сотворил по подобию. Человек он не
здешний и не из ваших краев.
- Откуда он?..
- Из Чехии, заезжий купец. Имени тебе его не открою, а кое-что
сообщу. Только запомни, сие не для глагольства пустого, а для
размышления.
Пребывая, как всегда после ужина, в миротворном состоянии духа,
игумен рассказал, что купец этот чешский направлялся в Киев, да не
доехал. Побоялся везти обоз в город. Остановился далеко на Днепре и по
старому знакомству пришел в монастырь расспросить, своими новостями
поделиться.
- Жалуется. Торговать, говорит, в нашей земле стало трудно.
Был под Минском, там неспокойно. Глинский у Борисова, московский
Василий воеводу Шемячича ему в помощь прислал. Король им навстречу
выступил. От дыма да пыли днем солнца не видно.
- Господи, - перекрестил игумен плаксивое лицо, - пошто не
смиришь гордыню людскую? За грехи наши невинные муки имут... Кровь,
аки воду речную, на земь выплескивают.
Глава XI
День, когда русские полки соединились с повстанцами, был наполнен
всеобщим ликованием. Трудно было сдержать порывы буйной радости
недавних подневольных хлопов, увидевших ратников московского государя.
Молчаливые и суровые полешуки разрушили парадный строй. Не слыша
окриков своих командиров, они бросились на ряды авангарда, сжимали
стрельцов в медвежьих объятиях, кололи друг друга щетинистыми усами,
кричали, плакали и плясали.
Князя Василия Ивановича Шемячича, старого грозного воеводу, одним
взглядом повергавшего в трепет своих воинов, ссадили с коня и на руках
поднесли к князю Глинскому. Окруженные боевыми хоругвями, под
радостный звон колоколов и восторженные крики народа Шемячич и
Глинский трижды обнялись и по-братски облобызались.
С треском вылетели днища у бочек с медом и крепким пивом.
Задымили костры, наполняя весенний воздух запахом жареной баранины,
лука и медового варева.
До ночи не умолкали сурмы, волынки и хоровые воинственные песни.
Слово "брат" слышалось в каждом углу военного лагеря. Воины
обменивались железными и деревянными нательными крестами, клялись на
веки веков не щадить живота за брата, за единую веру, за русскую
землю. Теперь и смерть не разлучит их!
Слепцы-лирники сложили новые песни. Про братьев московитян, про
храбрых новогородцев, про больших воевод, что пришли освобождать землю
Белой Руси.
А у поли, у поли
Зашумело жито,
Уродила земля,
Крывею полита.
А на той на земельце
Браты повстречались,
Браты повстречались, хрестами менялись,
Хрестами менялись, за шабли узялись -
пели старцы в селах, при дороге, встречая и провожая ратников.
Певцы шли вслед за своими земляками. На привалах собирали вокруг
себя усталых, изнуренных жарой, не привыкших к походам молодых воинов
и седоусых московских стрельцов. Простыми словами прославляли их путь.
Пели о том, чего уже не видели их потухшие очи, но что слышали уши и
чуяло доброе крестьянское сердце.
Ах, и дым по дороге,
Ах, и пыль по широкой,
Князь Михаила иде, на войну нас веде!
Все люди дивуются, как Михайле воюется.
А нечего дивовать, не один он идет воевать!
С ним боярин Василий и московская сила!
Слушали воины, и сердца их наполнялись радостью долгожданного
братства, верой в победу, в скорую волю.
Молодые гордились тем, что идут бок о бок с войском московского
государя, с завистью поглядывали на их пеструю, красивую одежду, на
стрелецкое оружие. Старики жадно выспрашивали у стрельцов о жизни на
московской земле. Рассказывали о своей.
Шли по кривому Борисовскому шляху, по дороге на Минск, на Вильну.
В мареве знойной коричневой пыли колыхались островерхие шапки
стрельцов, поблескивали стволы ружей, пики. Плыли расшитые золотыми
нитками боевые хоругви. Тянулись обозы. Скрипели низкие, тяжелые
телеги пушечных нарядов. Раскачиваясь на ременных рессорах, грузно
ныряли по ухабам воеводские кареты. Обочь, вспахивая копытами молодое
жито, топча узкие полоски посевов, обгоняла обозы конница. Пожилые
ратники глядели, как чернело поле там, где проходило войско. Молча
вздыхали, хмурились, ни с кем не делясь своими мыслями.
Лишь иногда скажет кто-либо:
Пахали - сеяли, на бога надеяли,
А жать - придется подождать
И остальные еще больше нахмурятся.
Шли...
Вечерами небо освещалось заревами далеких пожаров, доносились
глухие отзвуки коротких боев. Это разосланные вооруженные загоны
охотников и крестьяне, проведавшие о движении русских полков,
расчищали путь.
Под самым Борисовом, не доходя до переправы через реку Березину,
к воеводской карете подскакал конный дозор. Обнажив голову,
перегнувшись с седла, сообщил что-то в затянутое кисеей окно.
Грузный седобородый воевода Шемячич распахнул дверцу кареты и с
неожиданной для его возраста легкостью выпрыгнул на дорогу. Стремянные
подвели красивого, гнедого с лысинкой коня.
Заиграла труба. Послышалась громкая и торопливая команда
сотников. В рядах зашумели. Головной полк остановился, готовясь к бою.
Окруженный телохранителями, вперед проскакал Шемячич.
Еще издали он увидел, как с противоположного берега к реке
спускалась беспорядочная серая масса людей. Их было несколько сот
человек. Вооруженные пиками, крестьянскими косами и вилами, изредка и
пищалями, они шумно входили в воду и, подняв над головой свое оружие,
шли вброд. Иные, оттесненные товарищами, сбивались с брода,
проваливались в ямы. Плыли, размашисто рассекая воду, поднимая каскады
брызг. Далеко за ними, закрывая Борисов, к небу тянулись клубы черного
дыма.
Несколько рыбацких лодок, опередив пловцов, пристали к песчаной
отмели возле группы стоящих всадников. Подъехав ближе, Шемячич узнал
среди всадников князя Глинского.
Рослый полуголый мужик с лохматой черной головой крепко обхватил
одной рукой ногу Глинского, словно боясь, чтобы он не убежал, другой
махал, зазывая.
- Тута! Тута! - кричал мужик, чему-то радуясь и торопясь сообщить
свою радость другим. - Все тута! Браты наши... Москва тут!
Выбравшиеся из воды бежали на его голос. Возле Глинского быстро
вырастала толпа. Спотыкаясь на неровном дне реки, падали,
захлебывались водой, спешили отставшие.
Стрельцы входили в воду навстречу им, помогая выйти на берег. На
двух лодках вылавливали не умевших плавать, сбившихся с брода.
Шемячич, отъехав к бугру, нависшему над рекой, молча смотрел, как
мокрые, оборванные люди заполняли берег, обнимались с воинами, низко
кланялись Глинскому, тянулись к его стременам и наперебой выкрикивали
какие-то слова, тонувшие в общем шуме.
Глинский, заметив Шемячича, тронул поводья. Толпа расступилась,
освободив дорогу его коню, и сейчас же сомкнулась, двинувшись вслед.
Полуголый мужик, все еще не выпуская ноги Глинского, шагал рядом.
Князь что-то сказал ему, мужик засмеялся и отпустил руку. Пришпорив
коня, Глинский на легком галопе взъехал на бугор.
- Victoria!* - весело приветствовал он Шемячича. - Почитай, весь
Борисовский повет нам навстречу поднялся... Шляхту, не дождавшись нас,
сами разогнали. Бьют челом, в русское войско просятся! (* Победа!
(лат.))
Вслед за Глинским двигалась толпа мокрых борисовских кметов.
Теперь уже можно было разобрать отдельные выкрики.
- Слава, князь! Защитникам нашим слава!
- Челом боярину!
- К тебе, батюшка! Все разом теперь!
Почерневшие от солнца и копоти пожаров лица людей были радостно
оживлены. Выкрикивая приветствия и кланяясь на ходу, они тянулись к
глинистому обрыву, на вершине которого были воеводы.
Шемячич хмуро приказал стоявшим позади телохранителям:
- Черных на луг отвести... В сторону... Стрельцам быть в порядке.
Несколько всадников перегородили дорогу толпе. Пешие стрельцы
теснили людей, отжимая их влево, на широкий, пестревший ранними
цветами луг. Слабо упираясь, толпа медленно отступала. Полуголый
рослый и сильный мужик, позже других уступивший требованиям стрельцов,
пятясь от бугра, кричал:
- Не забудь же, князь! Слова своего не забудь! Меня Ригором,
Ригором меня зовут... Семенов сын... - Но и его наконец оттеснили от
воевод.
Шемячич был недоволен. Воеводу беспокоили эти слишком частые
встречи с бунтовавшими крестьянами на пути его войска. Немало провел
он военных походов, но с такими войсками шел впервые.
Старый боярин побаивался: не перешла бы зараза бунтарства и
своевольства на его людей. Холоп, он и есть холоп. А стрелец -
государев воин, и каждому от века свое положено. Сегодня они против
своих панов топоры подняли, со стрельцами обнимаются, а завтра кого
братами назовут? Мало ли на Руси воровского люда против бояр за
пазухой камни держит? Лучше бы разделить войска. Он со своими, а
Глинский со своими, с этой вот голытьбой.
Многое в делах Глинского не нравилось воеводе.
- Нынче гонец от герра Шлейнца был, - прервал размышления воеводы
Глинский, - вся Копыльская волость под нами. Сказывал, трофеи богатые
да пленных тьма.
Воевода молчал. Воевать Копыльскую волость Глинский отправил
своего немца с большим отрядом наемных конников, не посоветовавшись с
Шемячичем. Дошел слух, что волость эту наемники совсем разорили, что
люди там не от панов, а от "защитников", посланных Глинским, в леса
убежали. Местная православная шляхта к нему, Шемячичу, челобитную
прислала. Пока что воевода не говорил о том Глинскому. Его дела, его и
победа, и суд.
- А вот пану Дрожжину помочь надо, - продолжал Глинский.
Шемячич скривил губы усмешкой.
- Стало, не взял пан Андрей Слуцкого замка? Не по зубам орешек?
Глинский с трудом потушил вспыхнувшую обиду.
- Слуцкий замок укреплен изрядно... Я просил тебя, князь Василий,
отдели хоть малый наряд. Сам знаешь, пушки мои непробойны. Замок же
беспременно добыть надобно.
- А я, князь Михайло, не спорю! - не торопясь ответил Шемячич. -
Надобно, так добывай! Только как можно мне государев наряд разбивать?
Упаси бог, ляхи наши пушки захватят, чем отбиваться станем? - И,
помолчав, сурово заметил: - У Слуцка зря людишек тратишь. Отзови!
Повеличь силы свои. Тебе к Минску идти, на Вильну. Крепкий кулак надо.
Жигмонт, поди, тоже не спит.
Кивнув в сторону луга, на котором расположились прибывшие
борисовцы, он спросил:
- Али на них надеешься?
Глинский удивленно посмотрел на воеводу.
- Разве на Минск не вместе идем?
- Я здесь покамест останусь, - отведя глаза и легонько ударив
коня шпорой, ответил Шемячич. - Повременю. Жду вестей от государя
своего, великого князя Василия. Да и стрельцы притомились...
- Вот оно что... - тихо промолвил Глинский.
Шемячич медленно возвращался к своей карете. Глинский нагнал его.
- Добро, князь. К Минску один схожу. Обещаешь ли поспешить, коли
о нужде своей знать дам?
- Обещаю, - едва скрыв радость, ответил Шемячич, довольный тем,
что удастся без спора разделить войска.
Глинский по-своему рассудил эту беседу. С самого начала его злила
медлительность воеводы. То, что Шемячич ссылался на усталость
стрельцов, было неправдой. Воины шли дружно, охотно. Соединившись с
повстанцами, они рвались к победе. Воевода их сдерживал. Не ждет ли он
мира между Василием и Сигизмундом? А что, если Василий послал в Литву
свои полки лишь для того, чтобы Сигизмунд стал сговорчивей? И впрямь,
видно, так... Чего доброго, не успеешь дойти до Вильны, как мир будет
подписан. Тогда все труды Глинского горьким дымом развеются по
Литве... Надобно торопиться. Сделать так, чтобы мир этот был пока
невозможен. Чтобы никогда не простили паны магнаты князю московскому
его поддержку Глинского...
Не откладывая, Глинский послал гонцов к Дрожжину и Шлейнцу. Из
примкнувших к нему беглых людей составил новые загоны, наказав
разойтись по Литве как можно далее. Велел никому не давать покоя. Не
щадить никого. Огнем и смертью пройти по литовской земле.
Забыл только князь, что рядом с панскими хоромами стояли хаты
бедных холопов, что огню не прикажешь, не остановишь... Среди
отчаянной голытьбы охотников, ушедших в загоны, были такие, которым не
жаль ни земли, ни посева, ни двора, ни скота, ни панского, ни
мужицкого.
Думал ли, нет об этом князь, только скоро он с удивлением стал
замечать, что, приближаясь к какому-либо городку или селению, его
отряды нередко находили хаты пустыми. Словно все вымерло. Не было
больше шумных, радостных встреч, участились побеги крестьян,
примкнувших к Глинскому еще в Турове. Некоторые, казалось раньше,
надежные шляхтичи прямо отказывались помогать.
Это злило Глинского и толкало его на действия, не всегда разумные
в деле, уже принимавшем характер большой войны.
К концу месяца конники Шлейнца, выйдя на Виленскую дорогу,
столкнулись с сильным заслоном польского войска и, не приняв боя,
повернули на соединение с Глинским. Но помочь Глинскому они не могли.
У Минска неожиданно выросли новые укрепления. Король Сигизмунд,
спешно собрав шляхту и подняв коронное войско, успел перегородить все
дороги.
Литовский гетман князь Константин Острожский с двумя полками
хорошо вооруженных рейтаров шел вдоль Днепра, не давая низовым
днепровским казакам соединиться с восставшими.
Дрожжин все еще топтался у Слуцка.
Видя, что поддержка, оказываемая Глинскому вначале местными
православными феодалами, постепенно уменьшается, боясь рисковать
своими сравнительно небольшими силами, воевода Шемячич к Минску идти
отказался.
Снесшись с великим князем Василием, Шемячич увел стрельцов к
Орше, где стал дожидаться отправленных ему на помощь русских воевод -
князя Щеня из Новгорода и князя Григория Федоровича из Великих Лук.
Глинский вынужден был отойти от Минска и спешить к Орше под
защиту московских воевод.
Глава XII
Еще до того, как войска начали отходить к Орше, Язэп получил
приказ собрать два десятка лодок и спуститься вниз по Припяти до
Днепра, разрушать по дороге переправы, разбивать заслоны,
расставленные князем Острожским.
Плыть велено осторожно, не теряя из виду конных и пеших, шедших
обочь, по суше, вдоль Припяти. Биться всем вместе.
Язэп был рад этому поручению. Хорошо знакомая река и ватага
храбрых, отобранных им молодых мозырян на легких дубках, да несколько
бывалых, пришедших с низу казаков сулили удачу.
Он не знал ни скрытых от него больших воеводских планов, ни
сложных приемов ратного искусства, но хорошо понимал, что чем больше
он уничтожит панов, тем будет лучше. Побывав в нескольких стычках с
неприятелем и поступая так, как подсказывали ему чутье и врожденная
сметливость, Язэп завоевал уважение не только среди молодых ратников,
но и у старых полешуков-охотников.
- Нашего Язэпа и пуля боится, и сабля об него щербится! - с
гордостью за своего нового друга говорил старый дядька Панас.
Сначала полушутя, а потом уже всерьез Язэпа стали называть на
казацкий манер атаманом.
Новое, никогда до того не ведомое чувство наполняло доброе сердце
детины. В нем росла ненависть к врагам. Ответственность за молодых,
набранных им в свой отряд бойцов и мысли о предстоящих опасностях
делали Язэпа как бы старшим по возрасту. Появилась в нем и вдумчивая,
мужская сдержанность, и строгий взгляд. Все плывшие с Язэпом на лодках
охотно подчинялись новому атаману и верили в его удачу.
Плыли ночью, не поднимая шума, не обнаруживая себя. Днем
забирались в камыш или густые кусты и отсиживались до темноты. Их
береговые спутники дважды натыкались на вражьи разъезды, и дважды Язэп
с товарищами вовремя успевал на подмогу, неожиданно нападая на тех,
кто пытался спастись вплавь через реку.
Так, без потерь, в ненастную темную ночь лодки подошли к тому
месту, где Припять встречалась с Днепром. Язэп плыл впереди на
долбленке с одним гребцом. За ним вел струг дядька Панас, и дальше,
связав свои чайки-душегубки по двое, чтобы не сбивала волна, шли
мозыряне.
Борясь с сильным ветром, прибивавшим лодки к берегу, пловцы
наконец обогнули каменистый утес, нависший над бурлящей стремниной, и,
круто свернув направо, вошли в воды Днепра. Теперь ветер гнал их вдоль
реки, сообщая челнам большую скорость. Гребцы облегченно вздохнули, но
тут Язэп подал сигнал, требуя пристать к берегу.
Между песчаной косой и высоким обрывом на воде покачивались
несколько плотов, связанных свеженарубленной лозой, и две еще не
оснащенные большие лодки.
Кустарник и широкие вербы закрывали берег от реки. Было ясно, что
здесь готовилась переправа. Посланный лазутчик, низовой казак Иван
Тихоня, входивший даже в свою хату на цыпочках, без шума, обнаружил за
бугром оседланных коней и спящих вокруг потухшего костра польских