Сандерс Джон. Пиччинино

разумению. Разговоры шли об одних только денежных сделках, о борьбе с
монополиями, о конкуренции, о создании новых промыслов. Все так спешили к
богатству, что уже мнили себя богатыми, и за малейшую привилегию
государство могло купить любого. Достаточно было пообещать, подать надежду
на обогащение, и самые пылкие патриоты набрасывались на эту подачку,
говоря: "Процветание вновь вернет нам свободу".
Народ тоже верил этому, и каждый предприниматель мог привести своих
рабочих к ногам новых господ; эти бедняги воображали, что труды их рук
принесут им миллионы. То была какая-то лихорадка, какое-то всеобщее
безумие. Я искал людей, а находил одни машины. Я говорил о чести, о родине,
а в ответ слышал о добыче серы, о прядении шелка. Я вернулся в горы
опечаленный и недоумевающий, ибо не решался выражать недовольство по поводу
виденного, думая, что не мне, невежде и дикарю, судить о том, какое новое
благо принесут моей родине загадочные эти новшества.
Но с тех пор, боже мой, я видел, чем обернулись для народа эти
прекрасные обещания! Я видел, как иные дельцы, разорив друзей и пресмыкаясь
перед власть имущими, сколотили себе состояния. Я видел, как несколько
мелких торгашей небывало разбогатели, но видел я также, как все больше и
больше обижали и мучили честных людей; а главное, видел, и вижу каждый
день, как все больше и больше становится нищих, несчастных людей без хлеба,
без образования, без будущего. И вот я спрашиваю: чего же вы добились
вашими новыми идеями, вашим прогрессом, вашим учением о равенстве? Вы
презираете прошлое, вы клянете былые злоупотребления, но вы убили будущее,
породив новые злоупотребления, еще более чудовищные, чем прежние. Лучшие из
вас, молодые люди, набрались революционных понятий в других странах, более
развитых, чем наша. Вы кажетесь себе очень просвещенными и очень сильными,
когда кричите: "Долой аристократов, долой священников, долой монастыри,
долой все прошлое!" И вы не замечаете, что у вас не осталось больше ни
веры, ни поэзии, ни гордости, которые одухотворяли это прошлое.
- Видите ли, - прибавил капуцин, скрестив руки на своей пылкой груди и
глядя на Микеле полуотеческим, полунасмешливым взглядом, - ведь вы еще
молоды, вы совсем ребенок! Вы считаете себя очень умным, ибо знаете, что
сейчас говорят и думают люди на белом свете. Вы смотрите на меня,
закоснелого монаха, который день-деньской трудится, дробя скалу, чтобы на
будущий год вырастить на этой лаве стручковый перец или помидоры, и
думаете:
"Странное времяпрепровождение для подобного человека!
А между тем он не был ни ленивым, ни глупым. Он мог сделаться
адвокатом или торговцем и зарабатывать деньги, как и всякий другой. Он мог
бы жениться, иметь детей, научить их, как добиться своего места в обществе.
А он предпочел заживо похоронить себя в монастыре и протягивать руку за
милостыней! Это потому, что над ним тяготеет прошлое, он поддался обману,
он весь во власти старых химер и старых кумиров своей родины!"
А я, знаете, что думаю я, глядя на вас? Я думаю: "Вот юноша, который
набрался поверхностных знаний и чужого ума, сумел быстро вознестись над
своей средой и не желает разделять ни несчастий своей страны, ни трудов
своих родных. И ему это удастся. Он очень приятный молодой человек, более
рассудительный и проницательный в свои восемнадцать лет, чем я был в
тридцать. Он знает множество вещей, которые мне показались бы совершенно
ненужными и о которых я и понятия не имел до того, как монастырский досуг
позволил мне кое-чему поучиться. Вот он стоит, столь уверенный в
превосходстве своего разума, своего раннего опыта, своего знания людей и
великой своей теории о личной выгоде, и, улыбаясь моей восторженности,
глядит на меня так, как учитель мог бы глядеть на школьника. Это он, видите
ли, зрелый муж, а я, старый бандит и старый монах, я, оказывается, дерзкий
юноша, наивное и слепое дитя!" Уморительное противоречие! Он - это новый
век, век золота и славы, а я - прах развалин, молчание могилы!
Но пусть только зазвонит набат, зарокочет вулкан, загудит возмущенный
народ, и та черная точка, что виднеется там на рейде, тот правительственный
корабль весь ощерится пушками и откроет огонь по городу при первом же
вздохе, зовущем к освобождению; пусть только спустятся с гор разбойники,
пусть пламя пожаров подымется до самых небес - и в эту минуту последних
конвульсий умирающей родины юный художник схватит свои кисти; он усядется в
стороне, на склоне холма, подальше от всякой опасности, и напишет картину,
говоря себе: "Несчастный народ, но какое изумительное зрелище! Поспешим
увековечить его. Еще мгновение, и народ этот перестанет существовать, ибо
пробил его последний час!"
А старый монах возьмет свое ружье - оно еще не заржавело, - засучит
рукава и, не спрашивая себя, что из всего этого выйдет, бросится в схватку
и будет драться за родину до тех пор, пока его тело, растоптанное ногами,
не потеряет всякий человеческий облик. Так слушай же, дитя, я предпочитаю
умереть, как этот монах, чем, подобно тебе, пережить гибель своего народа!
- Ах, отец мой! Не думайте так! - воскликнул Микеле, увлеченный и
убежденный страстным порывом капуцина. - Нет, я не трус! И если моя
сицилийская кровь немного и остыла в чужом краю, она может вновь
разгореться от пламенного дыхания, исходящего из вашей груди. Не кляните
меня таким страшным проклятием! Обнимите меня и зажгите своим огнем мою
душу. Около вас я чувствую, что живу, и эта новая жизнь восхищает и
опьяняет меня!
- Вот и отлично! Вот наконец доброе душевное побуждение! - сказал
монах, крепко сжимая Микеле в объятиях. - Это мне больше по вкусу, чем твои
прекраснодушные идеи об искусстве, которым ты и отца своего заставил слепо
поверить.
- Простите, дядя, - возразил, улыбаясь, Микеле, - но этого я вам не
уступлю. Я до последнего вздоха буду защищать благородное и высокое
назначение искусства. Вы только что сказали, что в разгар гражданской войны
я хладнокровно усядусь где-нибудь в сторонке и буду наблюдать за событиями,
вместо того чтобы драться. Нет, я буду драться, смею вас уверить, и очень
жестоко драться, если взаправду придется прогонять врага. Я не задумываясь
отдам тогда свою жизнь и достигну славы, скорее чем если бы посвятил себя
живописи, а я люблю славу; боюсь, что в этом я неисправим. Но если бы мне
после тщетной борьбы за освобождение моего народа в самом деле суждено было
бы пережить его гибель, возможно, что я, собрав свои горькие воспоминания,
написал бы много картин, дабы восстановить и увековечить память кровавых
этих событий. И чем сильнее были бы моя боль и отчаяние, тем лучше, тем
выразительнее оказались бы мои творения. Они взывали бы к человеческому
сердцу, рождали бы восхищение нашим героизмом, пробуждали бы сострадание к
нашим несчастьям, и, поверьте, своими кистями я, может быть, лучше послужил
бы нашему делу, нежели своим ружьем.
- Хорошо, очень хорошо! - воскликнул монах в порыве наивного
восторга. - Хорошо сказано, да и мысль хороша. Тут у нас один брат
занимается ваянием, так я полагаю, что его труд не менее важен для религии,
чем мой - для монастырского хозяйства, когда я разбиваю здесь лаву. Но у
этого монаха есть вера, и потому он может высекать небесные черты святой
мадонны, не искажая нашего представления о ней. Ты будешь писать прекрасные
картины, Микеле, но только в том случае, если душой и телом примешь участие
в общей борьбе и будешь охваченным страстью борцом, а не равнодушным
зрителем.
- Значит теперь, отец мой, мы с вами в полном согласии: без убеждений
и без волнения искусство бесплодно. Но если нам не о чем больше спорить,
если вы наконец довольны мной, скажите же мне, что такое готовится и чего
вы от меня ждете? Мы, значит, накануне какого-то решительного выступления?
Фра Анджело был так взволнован, что утратил чувство действительности.
Но вдруг горящие его глаза потухли и наполнились слезами, расширившаяся
грудь опустилась с глубоким вздохом, трепещущие руки, только что, казалось,
искавшие заткнутые за поясом пистолеты, опустились на веревку, опоясывавшую
его рясу, и коснулись четок.
- Увы, нет! - произнес он, растерянно озираясь кругом, как человек,
внезапно пробудившийся ото сна. - Нет, ничего не готовится, и я, должно
быть, так и умру в келье, ни разу больше не зарядив ружья. Все это мечта,
которую и ты разделил со мной на мгновение; но не жалей о том, юноша, мечта
эта прекрасна, и это мгновение, ободрившее меня, быть может, сделало тебя
лучше. Благодаря ему и я узнал тебя и почувствовал к тебе уважение. Теперь
мы связаны с тобой на жизнь и на смерть. Но не будем терять надежды.
Взгляни на Этну! Как она спокойна, как светла; она еле курится, она не
грохочет. А завтра, быть может, она снова изрыгнет свою раскаленную лаву и
окончательно разрушит ту землю, по которой мы сейчас ступаем. Это символ и
образ сицилийского народа, и час Вечерни может пробить и во время танцев и
во время сна.
Но вот уже солнце клонится к западу, и у меня не осталось времени
сообщить тебе то, что тебя касается. Дело, о котором я хотел поговорить с
тобой, имеет отношение именно к тебе, и дело это очень серьезное. Ты можешь
избегнуть грозящей тебе опасности только с моей помощью и с помощью других
лиц, которые, как и я, будут рисковать своей свободой, своей честью и своей
жизнью ради твоего спасения.
- Возможно ли, дядя? - воскликнул Микеле. - Нет, пусть уж я один
подвергался бы этой загадочной опасности, угрожающей мне без моего ведома!
Неужто она висит и над вами? Неужто она грозит не только отцу? Не могу ли я
один спасти его?
- Твоему отцу она тоже грозит, но тебе - больше всех. Не расспрашивай
меня ни о чем, верь мне на слово. Я уже сказал, что ненавижу бесполезное
насилие, но я не остановлюсь ни перед чем, если сочту это правильным и
необходимым. Я должен помочь тебе и помогу. Ни ты, ни твой отец ничего не
сможете сделать без помощи капуцина со склонов Этны и остатков банды
Дестаторе. Все уже подготовлено. Прости меня за то, что, прежде чем
решиться на серьезное дело, я захотел узнать, насколько ты заслуживаешь
преданности тех, кто может спасти тебя. Окажись ты простым себялюбцем, я
помог бы тебе бежать; но раз ты достоин называться сицилийцем, мы поможем
тебе восторжествовать над судьбой.
- И вы мне не откроете...
- Я открою тебе только то, что ты должен знать. Мне не дозволено
поступить иначе; и помни одно: пытаясь узнать больше, чем тебе могут
сказать, ты только увеличишь грозящую нам опасность и усложнишь все дело.
Так что, будь добр, положись во всем на старого дядюшку и умерь свое
беспокойное и праздное ребяческое любопытство. Постарайся стать мужчиной к
сегодняшнему вечеру, ибо сегодня же вечером тебе, возможно, придется
действовать.
- Я прошу вас лишь об одном, дядя, - позаботиться о безопасности отца
и сестры, прежде чем думать обо мне.
- Это уже сделано, сын мой: по первому же знаку твой отец найдет себе
приют в горах, а сестра - у той дамы, что давала прошлой ночью бал. Но я
слышу - звонят к вечерне. Пойду попрошу у настоятеля позволения отлучиться
вместе с племянником по семейному делу. Он мне не откажет. Подожди меня у
входа в церковь.
- А если откажет?
- Тогда придется его ослушаться; это, признаться, будет мне тягостно,
и не из-за завтрашней епитемьи, а просто потому, что я не люблю нарушать
свой долг. Для старого солдата выполнение приказа - закон.
Через пять минут фра Анджело присоединился к Микеле у входа в церковь.
- Разрешил, - сказал он, - но мне предписано, дабы возместить должное
господу, проявить свое благочестие, совершив краткую молитву перед алтарем
богоматери. Это самое меньшее, что может потребовать от меня настоятель за
то, что я пропущу вечернюю службу. Пойдем, юноша, помолимся вместе: вреда
это тебе не принесет, а сил прибавит.
Микеле последовал за монахом к подножию алтаря. Заходящее солнце
зажигало огнем цветные витражи и усеивало рубинами и сапфирами плиты пола,
на которых монах преклонил колена. Микеле тоже опустился на колени и
смотрел, с каким жаром и простодушием молится его дядя.
Одно из стекол было огненного цвета, и проходящие через него солнечные
лучи, падая прямо на бритую голову монаха, окружали ее сиянием, и она
казалась объятой пламенем. Юный художник, охваченный уважением и восторгом,
созерцал это благородное лицо, энергичное и простодушное, в минуту
смиренной, чистосердечной молитвы, и сам тоже, тронутый до глубины души,
начал молиться за родину, за своих близких и за себя с верой и чистотой,
каких не знал с самого детства.

XXIII

ДЕСТАТОРЕ

- А позволено мне, милый дядя, узнать, куда мы направляемся? - спросил
Микеле, когда они свернули на узкую и тенистую горную тропку, извивавшуюся
среди старых оливковых деревьев.
- Конечно, - ответил фра Анджело, - мы идет к последним настоящим
разбойникам Сицилии.
- Значит, разбойники еще существуют?
- Да, их несколько человек; они порядком измельчали, но по-прежнему
готовы сражаться за родину, и в сердце их все еще тлеет искра священного
пламени. Не стану, однако, скрывать от тебя: люди эти - нечто среднее между
храбрецами былых времен, которые не тронули бы и волоска на голове доброго
патриота, и нынешними головорезами, готовыми убить и ограбить первого
встречного. Правда, когда возможно, они делают это с выбором, но поскольку
профессия их стала намного менее выгодной, а полиция - намного более
бдительной, чем в мое время, то у них не всегда есть возможность подобного
выбора. Не стану уверять тебя, что они безупречны. Но и такие, какие они
есть, они сохранили еще некоторые качества, которых ты тщетно стал бы
искать у других людей: верность данному слову, благодарность за оказанную
помощь, бунтарский дух и любовь к отчизне; словом, все то, что осталось от
рыцарского духа прежних наших разбойничьих банд, освещает еще слабым светом
души некоторых из этих людей, ведущих особую, полуоседлую, полубродячую
жизнь. Дело в том, что у всех у них есть хозяйства и семьи в деревнях и
поселках, и они нередко слывут даже добрыми земледельцами, покорными закону
и не имеющими никаких столкновений с кампиери*. А те, что находятся на
подозрении или в чем-либо замешаны, ведут себя крайне осторожно: своих жен
и детей они навещают только ночью или выбирают для жилья места почти
недоступные. Но тот, к которому мы идем, еще чист от всяких подозрений, и
его никто не преследует. Он живет, совершенно открыто, в соседней деревушке
и может всюду показываться. Ты не пожалеешь об этом знакомстве, и советую
тебе приглядеться к нему хорошенько, ибо это натура интересная и
незаурядная.
______________
* Местные жандармы, сбиры. (Прим. автора.)

- А не будет с моей стороны излишним любопытством, если я попрошу вас
рассказать мне немного о нем?
- Конечно, рассказать тебе о нем следует, и я это сделаю. Но тем
самым, Микеле, я открываю тебе великую тайну, и тебе придется выслушать еще
одну историю. Знай, что отныне в твоих руках будет судьба человека,
которого полиция ищет со всем рвением и со всей настойчивостью, на какие
только способна. Вот уже шесть или семь лет, с того самого времени, как
человек этот взялся продолжать дело Дестаторе, она так и не может узнать ни
его настоящего лица, ни имени. Скажи-ка, друг, тебе еще не случалось здесь,
в Сицилии, слышать о Пиччинино и его банде?
- Пожалуй, что так... Да, верно, дядюшка, сестра рассказывала мне
какие-то фантастические истории об этом самом Пиччинино, о котором болтают
юные прядильщицы Катании. Это, по их словам, опасный разбойник: он похищает
женщин и убивает мужчин чуть ли не у самых ворот предместья. Но я не верил
этим сказкам.
- Во всех народных россказнях есть зерно истины, - продолжал монах. -
Пиччинино в самом деле существует и действует. Но есть два Пиччинино: один,
безуспешно разыскиваемый кампиери, и другой, которого никому и в голову не
придет заподозрить. Один руководит опасными предприятиями и тайным сигналом
сзывает всех сколько-нибудь значительных ноттолони*, разбросанных по всем
уголкам нашего острова, для участия в тех или иных более или менее
достойных делах, а другой живет неподалеку отсюда в прелестном сельском
домике, никем не преследуемый, и слывет человеком умным, но спокойным,
врагом кровавых столкновений и вольных мыслей. Ну так вот! Через час ты
встретишься лицом к лицу с этим человеком, узнаешь его имя, увидишь его
лицо. Ты да еще двое будете единственными (кроме подчиненного ему отряда
единомышленников), кто отныне станет отвечать за нерушимость его тайны. Ты
видишь, дитя мое, что я говорю с тобой как с мужчиной; но знать чью-либо
опасную тайну - значит самому подвергаться той же опасности. Отныне
малейшая нескромность может стоить тебе жизни. Более того - это было бы с
твоей стороны не просто подлостью, а величайшим преступлением, страшное
значение которого ты вскоре поймешь.
______________
* Люди, по ночам занимающиеся своими делами. (Прим. автора.)

- Предупреждения эти излишни, дядя, я и так никогда не злоупотребил бы
вашим доверием.
- Я верю тебе. Однако я не знаю, насколько свойственна тебе
осторожность, и потому должен сделать все, чтобы ее усугубить. Твой отец,
княжна Агата, быть может, твоя сестра и, разумеется, я сам - все мы
заплатим за тебя жизнью и честью, если ты нарушишь требуемую мной клятву.
Клянись же самым для себя святым, клянись Евангелием, что никогда, даже на
эшафоте, не выдашь настоящего имени Пиччинино.
- Клянусь, дядя. Этого достаточно?
- Да.
- А Пиччинино, поверит ли он моей клятве так же, как вы?
- Да, хотя доверчивостью он отнюдь не страдает. Но, говоря ему о тебе,
я привел такие доводы, которые не могли не убедить его.
- Скажите же наконец, дядя, какие отношения должны установиться между
этим человеком и мной?
- Терпение, мой мальчик, я обещал тебе еще одну историю, так вот: в
последние свои годы Дестаторе пристрастился к вину...
- Значит, Дестаторе умер, дядя? Этого вы мне не сказали.
- Я расскажу тебе о его конце, как мне это ни тяжело. Я должен это
сделать! Я уже говорил тебе об одном совершенном им страшном преступлении.
Он подстерег и похитил юную девушку, почти еще ребенка, гулявшую с
гувернанткой в тех самых местах, где мы сейчас находимся, и спустя два
часа - увы, непоправимых - он вернул ей свободу. Никто не был свидетелем
его гнусного поступка, но в тот же вечер он похвастался передо мной и
посмеялся над моим возмущением. Тогда, охваченный гневом и отвращением, я
проклял его, бросив его во власть фурий, а сам ушел в монастырь, где вскоре
постригся в монахи. Я любил этого человека и долго подчинялся его влиянию;
видя, как он губит себя, как все более опускается, я испугался, что он и
меня увлечет своим примером. Я хотел воздвигнуть между ним и собой
неодолимую преграду, я стал капуцином. Вот что было одной из главных
побудительных причин этого решения.
Мое отступничество оказалось для него чувствительнее, чем я ожидал.
Тайно явившись в Бель-Пассо, он пустил в ход все средства - и мольбы и
угрозы, - чтобы вернуть меня. Он был красноречив, ибо, несмотря на все свои
заблуждения, обладал душой пылкой и искренней. Я остался, однако, неумолим
и попытался обратить его на путь истинный. Я, как видишь, не красноречив -
а тогда говорил еще хуже, чем сейчас, - но я был так убежден в своей
правоте, и вера настолько овладела моим сердцем, что упреки мои произвели
на него большое впечатление. Я добился того, что он искупил, насколько это
было возможно, совершенное преступление, сочетавшись браком с невинной
жертвой своего насилия. Однажды ночью я отправился к ней и убедил ее еще
раз увидеть черты ненавистного ей разбойника. И в ту же ночь они были
обвенчаны, тайно, но совершенно законно, в той самой часовне и перед тем
алтарем, где ты только что молился вместе со мной... И, увидев эту юную
девушку, такую прекрасную, такую бледную и трепещущую, князь Кастро-Реале
был охвачен раскаянием и полюбил ту, которой суждено было вечно ненавидеть
его!
Он умолял ее бежать с ним и, разгневанный ее отказом, хотел увезти ее
силой. Но я дал этой девочке слово, и девочка эта проявила силу характера и
воли, намного превосходившую ее возраст. Она заявила ему, что никогда
больше его не увидит; затем, бросившись ко мне и к нашему настоятелю
(достойный старец унес ее тайну с собой в могилу), она вцепилась в наши
рясы и воскликнула: "Вы поклялись, что ни на мгновение не оставите меня
наедине с этим человеком и отвезете меня к дверям моего дома, как только
обряд будет окончен; не покидайте меня, или я размозжу себе голову о
ступени вашего храма".
И гордая девушка выполнила бы свою угрозу! К тому же я дал ей клятву!
Я отвез ее домой, и никогда больше не видела она Дестаторе.
Что касается до него, то он впал в безграничное отчаяние.
Сопротивление зажгло в нем еще большую страсть, и, быть может, впервые в
жизни он, соблазнивший и бросивший стольких женщин, познал истинную любовь.
Но вместе с тем он познал и муки раскаяния, и с этого дня рассудок его
стал мешаться. Я надеялся на его глубокое перерождение. Я отнюдь не думал
сделать его, по своему примеру, монахом, я хотел, чтобы он вернулся к
своему великому делу, чтобы он отказался от ненужных преступлений, разврата
и безумств. Я пытался внушить ему, что если он вновь станет мстителем за
родину и надеждой нашего освобождения, молодая супруга простит его и
согласится разделить с ним его тягостную и славную участь. Да и я сам,
должно быть, не задумываясь отрекся бы тогда от своего монашеского сана и
последовал за ним.
Но увы! Как просто было бы человеку исправиться, если бы преступление
и порок отпускали свою жертву при одном ее пожелании! Кастро-Реале уже не
был прежним Дестаторе, или, вернее, им слишком сильно вновь овладело
прошлое. Угрызения совести, которые я пробудил в нем, помутили его
рассудок, но не могли победить его диких наклонностей. То охваченный буйным
безумием, то снедаемый суеверным страхом, он сегодня молился, обливаясь
слезами, в глубине нашей бедной часовни, а назавтра возвращался, как
говорит писание, "на свою блевотину". Он хотел убить всех своих
сотоварищей, он хотел убить меня, он совершил еще не одно безумство, и
однажды утром... ах, Микеле, как трудно мне говорить об этом, как больно!..
Однажды утром его нашли мертвым у подножия креста, неподалеку от нашей
обители: он пустил себе пулю в лоб!..
- Какая страшная участь! - воскликнул Микеле. - И я не знаю, дядя, что
это действует на меня - ваш взволнованный голос или ужас этого места, но
меня охватила мучительная тревога. Быть может, я уже слышал эту историю от
отца в годы моего детства, и теперь во мне проснулся тот же страх, какой
она внушила мне тогда.
- Не думаю, чтобы отец когда-либо рассказывал тебе эту историю, -
произнес капуцин после минуты мрачного молчания. - Если же я рассказываю ее
тебе теперь, так это потому, что так надо, дитя мое; хотя мне вспоминать ее
тяжелее, чем кому бы то ни было, а место, где мы находимся, действительно
не вызывает у меня веселых мыслей. Вот он, смотри, тот крест, подножие
которого было залито кровью Дестаторе и где я нашел его мертвым, с
изуродованным лицом. Это я собственными руками вырыл ему могилу вон под той
скалой, в глубине лощины, это я прочитал над его телом молитвы, в которых
отказал бы ему тогда всякий другой.
- Бедный Кастро-Реале, бедный разбойник, бедный друг! - продолжал
капуцин, обнажив голову и протягивая руку к большому черному камню на самом
берегу потока, в пятидесяти футах ниже дороги. - Да простит тебе бог, сей
неиссякаемый источник доброты и безграничного милосердия, заблуждения твоей
жизни, как я прощаю тебе все горести, что ты мне причинил! Я помню только
твои доблестные годы, твои славные деяния, благородные чувства и пламенные
порывы, которые я разделял с тобой. Ведь господь не будет строже, чем я,
столь ничтожный человек, не правда ли, Микеле?
- Я не верю в мстительность того высшего совершенного существа, что
направляет нас, - ответил юноша. Но поскорее уйдем отсюда, дядя! Меня
знобит, какая-то странная слабость внезапно овладела мной, и мне легче
сознаться в ней, чем провести еще минуту у подножия этого креста... Мне
страшно!
- Я рад, что ты здесь дрожишь от страха, а не смеешься, - ответил
монах. - Дай же мне руку, и пойдем дальше.
Некоторое время они шли молча; затем фра Анджело, словно желая отвлечь
Микеле от мрачных мыслей, снова заговорил:
- После смерти Дестаторе множество людей, особенно женщин, ибо он
соблазнил не одну из них, бросились в его убежище, надеясь завладеть
деньгами, которые он мог оставить своим детям, так как был, или считался,
отцом многих. Но в самое утро самоубийства он отнес добычу от последнего
грабежа своей любовнице, той, которую любил больше других, или, лучше
сказать, менее других презирал; ибо если сам он не раз поддавался любовной
страсти, то еще более умел он внушать ее, и все эти женщины, составлявшие
при нем нечто вроде разбросанного по нашим горам сераля, до крайности
надоедали ему и раздражали его. Каждая хотела женить его на себе - они не
знали, что он уже женат. Одна лишь Мелина из Николози никогда ни за что не