Сандерс Джон. Пиччинино

добиваюсь права. Признай же и мою правоту, Маньяни, а я, я уважаю тебя, ибо
у каждого свои идеал, и он был бы неполным, если бы не дополнялся идеалом
другого.
- Да, ты говоришь о вещах отвлеченных, - задумчиво ответил Маньяни, -
и, кажется, я тебя понимаю. Но по сути дела мы не решили вопроса.
Современный мир бьется, словно между двумя подводными скалами, между
покорностью судьбе и борьбой. Из любви к своему народу я готов страдать
вместе с ним и провозглашать свое единодушие с ним. Ты, быть может, по той
же причине, хочешь сражаться и победить во имя его. Оба эти способа
проявить себя настоящим мужчиной как бы взаимно исключали друг друга. Что
же должно взять верх перед лицом божественного правосудия: покорность или
борьба? "И то и другое", - ответил ты. Но как примирить эти две силы на
земле, где людьми управляют не божеские законы? Я тщетно ищу решения.
- Да к чему и искать его? - сказал Микеле. - В наши дни на земле оно
невозможно. Народ в целом может добиться свободы, прославиться великими
битвами, добрыми нравами, гражданскими доблестями, но у каждого человека из
народа - своя судьба: тот, кто чувствует, что его призвание - трогать
сердца, должен жить в братском единении с людьми простыми, тот, кто призван
просвещать умы, должен стремиться к свету, безразлично, в одиночестве ли он
будет или даже среди врагов своего сословия. Великие художники в смысле
материальном работали на богатых, а в духовном - для всего человечества,
ибо последний бедняк может почувствовать красоту их творений. Пусть же
каждый следует своему призванию и повинуется таинственной цели
божественного провидения! Отец мой любит петь в кабачках веселые песни и
тем самым воодушевлять своих товарищей. То, что он рассказывает, сидя на
скамейке на углу улицы, его бодрость и усердие во время совместной работы
на лесах поднимают дух у всех, кто видит и слышит его. Небо одарило его
способностью воздействовать непосредственно на живое восприятие своих
собратьев, и притом самыми простыми способами: рвением в работе,
откровенной беседой во время отдыха. А вот я люблю уединенные храмы,
старинные богатые и мрачные дворцы, античные шедевры, пытливую
мечтательность, тонкое наслаждение искусством. Общество аристократов не
вызывает у меня тревоги. На мой взгляд, они слишком выродились, чтобы можно
было их бояться. Но в их именах мне слышится нечто поэтическое, и это
делает их для меня какими-то отвлеченными фигурами, тенями, если хочешь, и
мне нравится с улыбкой бродить среди этих не страшных для меня призраков.
Мне милы те, кого уже нет, я живу в прошлом, через него получаю я
представление о будущем, но признаюсь тебе, что настоящего я вовсе не знаю,
и данная минута моего существования для меня как бы не существует, ибо все
реальности, которые я нахожу, роясь в прошлом, я применяю к будущему, тем
самым изменяя и приближая их к идеалу. Ты видишь, что я не сумел бы
достигнуть тех же целей, каких достигли мой отец или ты с помощью тех же
средств, ибо ими я не владею.
- Микеле, - воскликнул Маньяни, ударив себя по лбу, - ты победил!
Придется мне отпустить тебе грехи и избавить от нравоучений. Но я страдаю,
Микеле, я так страдаю! Твои слова причиняют мне ужасные муки!
- Но почему же, милый Маньяни, почему?
- Это моя тайна, но тебе я открою ее, не нарушая ее святости. Ты
думаешь, и у меня не было невинных честолюбивых мечтаний, тайного,
сокровенного желания избавиться от зависимости, в которой я живу? Разве ты
не знаешь, что в сердце каждого человека скрывается жажда счастья? Или ты
полагаешь, что сознание выполняемого долга заставляет меня утопать в
блаженстве?
Так слушай же и суди о моих мучениях. Я люблю, люблю безумно, вот уже
пять лет женщину, которая по своему положению в свете так же далека от
меня, как небо от земли. Но поскольку совершенно невероятно - я всегда знал
это, - чтобы она бросила на меня хотя бы один сострадательный взгляд, я
обрел какое-то восторженное упоение и в своем страдании и в сознании своей
бедности, своего вынужденного ничтожества в свете. С горечью решил я не
подражать тем, кто хочет возвыситься, рискуя подвергнуться насмешкам со
стороны и выше и ниже стоящих. Будь я одним из них, думал я, быть может,
настал бы день, когда мне позволено было бы галантно поднести к своим губам
руку той, кого я обожаю, но едва я открыл бы рот, чтобы выдать свою тайную
страсть, как меня оттолкнули бы, высмеяли, попрали ногами. Нет, лучше я
останусь безвестным, ничтожным ремесленником и в моих безумных притязаниях
никогда не посмею возвыситься до мысли о ней. Пусть и она считает
невероятными мои мечтания о ней. По крайней мере под блузой рабочего она не
оскорбит моего невидимого страдания, а обнаружив, не растравит его, стыдясь
и опасаясь страсти, которую сама же внушила. Теперь же она проходит мимо
меня, как мимо вещи, совершенно для нее безразличной, но которую она не
считает себя вправе ни оскорбить, ни разбить. Она здоровается со мной,
улыбается мне, разговаривает со мной как с существом совершенно иной
породы. Это как будто и незаметно, но заложено в ней самой природой, я
прекрасно это чувствую и понимаю. Теперь она и не думает о том, чтобы
унизить меня, да она и не хотела бы этого, и чем меньше я стараюсь ей
понравиться, тем меньше боюсь, что она оскорбит меня своим состраданием.
Все было бы иначе, будь я художником или поэтом; если бы я преподнес ей ее
портрет, написанный трепетной рукой, или сонет, сочиненный в ее честь, она
иначе улыбалась бы мне, иначе говорила бы со мной. В ее доброте сквозила бы
осторожность, или насмешка, или снисходительность, в зависимости от того,
удалась бы моя попытка проявить себя в искусстве или нет. О, как это
отдалило бы меня от нее, как заставило бы опуститься еще ниже, чем сейчас!
Лучше уж я останусь простым рабочим и буду служить ей, продавая труды рук
своих, чем сделаюсь новичком в искусстве, которому она оказывала бы
покровительство или жалела бы, как безумца!
- Ты прав, друг, - сказал Микеле, в свою очередь задумываясь. - Мне
нравится твоя гордость, и, пожалуй, я сам, даже в моем положении и с моими
замыслами, последовал бы твоему примеру, если бы и мной владела любовь к
женщине, от которой меня отделяли бы, правда, нелепые, но непреодолимые
препятствия.
- О, ты совсем другое дело, Микеле. Если сейчас и существовали бы
препятствия между тобой и знатной синьорой, то ты бы их быстро преодолел;
ты сам сказал, что настанет день, когда светские дамы начнут перед тобой
заискивать. Эти слова, вырвавшиеся у тебя из души, сначала показались мне
заносчивыми и смешными, но теперь, когда я понял тебя, я нахожу их
естественными и законными. Да, ты будешь нравиться самым высокопоставленным
дамам, потому что ты - в расцвете юности, и красота твоя - нежная и даже
немного женственная, как у тех, кто рожден для праздности, ибо ты от
природы изящен, у тебя прекрасные манеры, ты умеешь непринужденно носить
хорошее платье, а все это необходимо в придачу к таланту и успеху для того,
чтобы гордые женщины могли забыть о плебейском происхождении художника. Да,
ты сможешь быть в их глазах настоящим мужчиной, тогда как я, как бы ни
прихорашивался, навсегда останусь простым поденщиком и моя грубая шкура все
равно будет проглядывать. Да теперь уж и поздно, мне двадцать шесть лет! Но
меня бросает в дрожь, и я чувствую странное волнение при мысли, что если бы
тогда, пять лет тому назад, когда я был еще мягок, как воск, и податлив,
как младенец, кто-нибудь оправдал и облагородил в моих глазах
пробуждавшиеся во мне порывы, если бы кто-нибудь заговорил со мной так, как
ты заговорил сейчас, быть может и я ступил бы на тот же путь, что и ты,
устремился бы на то же упоительное поприще. Ум мой жадно воспринимал тогда
все прекрасное. Я мог петь, как соловей, не понимая сам звуков своей песни,
но охваченный каким-то диким вдохновением. Я мог тогда прочесть, понять и
запомнить множество книг. Мне была понятна и природа. Я читал в небесах и в
морских горизонтах, в зелени лесов и в синеве высоких гор. Мне кажется, я
мог бы стать тогда музыкантом, поэтом, художником-пейзажистом. А в сердце
моем уже заговорила любовь, уже явилась мне та, к которой доныне прикованы
мои помыслы. О, как это поощрило бы меня, если бы я поддался тогда безумным
искушениям!
Но я все подавил в сердце своем, боясь, что друзья и родные сочтут
меня отступником, боясь, что желание возвыситься лишь унизит меня в их
глазах, да и в моих собственных тоже. Я закалил себя работой: руки мои
огрубели, огрубел и дух. Грудь моя, правда, стала шире, а сердце в ней
разрослось, словно полип, грызущий меня и поглощающий всю мою жизнь. Но лоб
мой стал уже, в этом я уверен, воображение застыло, поэзия во мне умерла.
Мне остались только разум, верность, твердость и самоотверженность, иначе
говоря - страдание! Ах, Микеле, раскрой свои крылья и покинь эту долину
скорби! Лети, как птица, к куполам дворцов и храмов и оттуда, с высоты,
взгляни на несчастный народ, влачащийся и стонущий здесь, внизу. Люби его,
если можешь, или хотя бы жалей, но никогда не делай ничего, что могло бы в
твоем лице унизить его.
Маньяни был глубоко взволнован, но вдруг волнение его стало иным: он
вздрогнул, быстро обернулся назад и протянул руку к веткам густого розового
мирта, прикрывавшего за его спиной темное углубление в стене. Резким
движением он раздвинул эту зеленую завесу; за ней оказался потайной ход,
ведущий, должно быть, в помещение для слуг и потому скрытый от взоров
гостей. Микеле, удивленный поведением Маньяни, бросил взгляд в этот
уходящий во мрак коридор, едва освещенный слабым светом лампы. Ему
показалось, что там, в темноте, мелькнула какая-то белая фигура, но такая
неясная, почти неуловимая, что она вполне могла оказаться всего лишь
отблеском более яркого света, проникающего извне в глубь прохода. Микеле
хотел уже броситься туда, но Маньяни удержал его.
- Мы не имеем права, - сказал он, - подглядывать за тем, что
происходит в закрытых покоях этого святилища. Мое первое движение,
вызванное любопытством, было невольным: мне послышались здесь, вблизи,
чьи-то легкие шаги... Но это мне, без сомнения, пригрезилось! Мне
почудилось, будто ветки куста шевелятся. Такое наваждение нашло на меня,
должно быть, от страха при мысли, что тайна моя чуть было не сорвалась с
моих губ; я лучше уйду, Микеле. Мне нужно прийти в себя и дать рассудку
время усмирить бурю, поднятую в моей груди твоими словами и твоим
примером!..
Маньяни поспешно ушел, а Микеле снова вернулся в бальный зал.
Признание его молодого друга, охваченного безрассудной любовью к знатной
даме, вновь пробудило в нем волнение, которое, ему казалось, он уже
поборол. Чтобы рассеяться, он стал бродить вокруг танцующих, ибо
чувствовал, что его собственное безумие сейчас столь же опасно, как и
безумие Маньяни. Еще многие годы должны были пройти, прежде чем он сможет с
помощью своего таланта почувствовать себя равным в любом обществе. Пока же,
находя в этом для себя какую-то горькую радость, он принялся рассматривать
самых юных из танцующих женщин, в мечтах своих выбирая среди них ту, на
которую сможет в один прекрасный день поднять дерзкий взор, горящий
любовью. Но он все не находил ее, ибо продолжал поочередно переносить свою
фантазию с одной на другую; а поскольку, строя подобные воздушные замки,
можно без всякого риска быть крайне разборчивым, он без конца продолжал
искать и мысленно оценивать сравнительные достоинства юных красавиц.
Вот какие мысли блуждали в его затуманенном мозгу, когда он вдруг
увидел княжну Пальмароза. До тех пор он старательно держался на известном
расстоянии от танцующих, скромно пробираясь вдоль скамей амфитеатра, но
теперь невольно выдвинулся вперед, и хотя толпа не была настолько густой,
чтобы остаться в ней незамеченным, неожиданно очутился в первых рядах,
среди лиц, одно другого знатнее или богаче.
На этот раз инстинктивная гордость не подсказала ему всей опасности
его положения. Непреодолимый магнит привлекал и удерживал его на месте:
княжна танцевала.
Само собой разумеется, она делала это только ради формы, ради приличия
или из любезности, ибо она просто двигалась, не испытывая, видимо, при этом
особого удовольствия. Но двигалась она изящнее, чем иные танцевали, и, не
стараясь быть грациозной, была воплощенной грацией. Эта женщина обладала
каким-то поистине необъяснимым обаянием, оно исходило от нее, как тончайший
аромат, и в конце концов все покоряло и все затмевало вокруг. Такой могла
быть королева, окруженная своими придворными, королева страны, где царит
духовное и телесное совершенство.
Было в ней целомудрие святых девственниц, всемогущих своей
невинностью; бледность ее, не чрезмерная и не болезненная,
свидетельствовала об отсутствии сильных страстей. Ее замкнутый образ жизни
объясняли строгой воздержанностью или же исключительным равнодушием. Но при
этом она не походила на холодную статую. Доброта одушевляла ее несколько
рассеянный взгляд и придавала ее слабой улыбке несказанную прелесть.
Здесь, при свете тысячи огней, она явилась Микеле совсем иной,
непохожей на ту, которую он видел час тому назад в гроте наяды, когда то ли
из-за странного освещения, то ли по прихоти его собственной фантазии, ему
почудилось в ней даже что-то пугающее. Ее безразличие казалось теперь
скорее спокойным, чем грустным, скорее привычным, чем вынужденным. Сейчас
она была оживлена ровно настолько, чтобы привлекать сердца, оставляя
страсти спокойными.

XIV

БАРБАГАЛЛО

Если бы Микеле способен был отвести глаза от предмета своего
созерцания, он увидел бы в нескольких шагах от себя своего отца, игравшего
в оркестре на флажолете. Пьетранджело обожал искусство во всех его видах.
Он любил и понимал музыку и по слуху играл на многих инструментах, более
или менее удачно попадая в тон и соблюдая такт. Убедившись, что все
порученные ему работы по убранству дворца закончены, и оказавшись без дела,
он не смог устоять против искушения и присоединился к музыкантам, которые
хорошо знали его и любили за веселый нрав; им нравилась его славная, добрая
физиономия и тот пыл, с каким он время от времени повторял на своем
инструменте какую-нибудь громкую ритурнель. Когда вернулся из буфетной
деревенский скрипач, которого он временно заменял, Пьетранджело завладел
свободными цимбалами, а к концу кадрили он уже с упоением водил смычком по
толстым струнам контрабаса.
В особенном восторге он был оттого, что под его игру танцевала сама
княжна, а она, увидев на эстраде его лысую голову, издали улыбнулась ему и
сделала едва заметный дружеский знак, тронувший доброго старика до глубины
души. Микеланджело нашел бы, пожалуй, что отец его проявляет слишком много
усердия на службе у своей дорогой хозяйки и недостаточно строго соблюдает
свое достоинство ремесленника. Но Микеле, воображавший, будто он уже
излечился, будто забыл и думать о взгляде княжны Агаты, настолько в этот
момент вновь подпал под ее чары, что мечтал лишь о том, как бы еще раз
встретить ее взгляд.
Единственное хорошее платье, которое он, как последнюю память своих
неизлечимых аристократических замашек, мужественно пронес на плечах в
дорожном мешке через ущелье Этны, было сшито по моде и со вкусом.
Прекрасная фигура и благородная внешность Микеле, его костюм и манеры не
давали никакого повода придраться к чему-либо, однако вот уже несколько
минут, как присутствие его среди лиц, непосредственно окружавших княжну,
кололо глаза синьору Барбагалло, мажордому дворца Пальмароза.
Этот человек, обычно мягкий и снисходительный, имел, однако, свои
антипатии и иной раз приходил в такое негодование, что становился просто
смешным. Он признавал, что у Микеле есть талант, но то раздражение, с каким
молодой человек выслушивал его зачастую вздорные замечания, и недостаточное
почтение, которое он выказывал особе мажордома, заставляли последнего
недоверчиво и почти неприязненно относиться к юноше. По понятиям
Барбагалло, досконально изучившего науку о титулах и гербах, благородными
были только люди благородные, а все остальные слои общества он смешивал
воедино и смотрел на них с немым, но непобедимым презрением. Поэтому он был
обижен и оскорблен при виде того, как гордый дворец его повелителей открыли
для всякого, как он выражался, сброда: коммерсантов, юристов, дам
еврейского происхождения, подозрительных путешественников, студентов,
чиновников, словом - для тех, кто за золотую монету мог купить себе право
танцевать в кадрили с княжной. Такой бал по подписке был новшеством,
занесенным из-за границы, и опрокидывал все представления Барбагалло о
приличиях.
Уединение, в котором постоянно жила княжна, помогло достойному
мажордому полностью сохранить свои иллюзии и предрассудки касательно
превосходства знати, и поэтому, по мере того как проходила ночь, он
становился все более и более грустным, тревожным и мрачным. Он только что
видел, как княжна обещала кадриль молодому адвокату, имевшему дерзость
пригласить ее, а заметив, что Микеланджело Лаворатори стоит совсем близко и
смотрит на нее восторженными глазами, он подумал, уж не собирается ли и
этот пачкун танцевать с ней.
"Мир, видно, перевернулся вверх дном за последние двадцать лет, -
сказал он себе. - Если бы такой бал давался здесь во времена князя
Диониджи, все было бы по-другому. Каждая группа гостей держалась бы
отдельно, низшие не смешивались бы с вышестоящими. А тут все сословия
перепутались, просто базар какой-то, бесовское сборище.
Кстати, - подумал он, - что делает здесь этот горе-художник? За вход
он не платил, он даже не купил себе того права, какое сегодня, увы, каждый
мог купить у ворот благородного дворца Пальмароза. Он попал сюда как
рабочий. Если он собирается играть на тамбурине, как его отец, или
присматривать за кенкетами, пусть убирается из первых рядов. Ну, я буду не
я, ежели не собью с него спесь! Сколько бы он ни разыгрывал из себя
великого художника, я отправлю-таки его назад, к ведерку с краской! Следует
проучить его хорошенько, раз этот старый чудак отец только балует его, а не
может направить на путь истинный".
Приняв столь доблестное решение, но не осмеливаясь самолично
приблизиться к кружку княжны, синьор Барбагалло попытался издали привлечь
внимание Микеле, делая ему всевозможные знаки, на которые тот не обращал ни
малейшего внимания. Тогда мажордом, видя, что кадриль вот-вот кончится и
княжна неизбежно встретит на своем пути молодого Лаворатори, бесцеремонно
торчавшего прямо перед ней, решился на смелый ход, чтобы положить этому
конец. Подобно легавой, пробирающейся между колосьями ржи, он тихонько
проложил себе путь между присутствующими и, осторожно взяв молодого
человека под руку, попытался увлечь его в сторону, без огласки и шума.
В это мгновение Микеле поймал тот взгляд княжны, которого искал и
ожидал так долго.
Взгляд этот пронизал его словно электрическим током, хотя показался
ему слегка затуманенным осторожностью, и когда он почувствовал, что кто-то
берет его под руку, то, не поворачивая головы, не потрудившись даже
взглянуть, с кем имеет дело, он резким движением локтя оттолкнул
нескромную, схватившую его руку.
- Мастер Микеле, вы что здесь делаете? - шепнул ему на ухо возмущенный
мажордом.
- А вам какое дело! - ответил юноша, повернувшись к нему спиной и
пожав плечами.
- Вам не полагается здесь стоять, - продолжал Барбагалло, теряя
терпение, но все еще сдерживаясь и говоря шепотом.
- А вам полагается? - ответил Микеле, глядя на него горящими от гнева
глазами и надеясь отпугнуть его своей резкостью.
Но Барбагалло был по-своему смел и скорее позволил бы плюнуть себе в
лицо, чем хотя бы на йоту отступить от того, что почитал своим долгом.
- Я, сударь, - сказал он, - нахожусь здесь при исполнении своих
обязанностей, а вы извольте-ка исполнять ваши. Сожалею, если это вам не по
вкусу, но каждый должен знать свое место. И нечего смотреть так дерзко! Где
ваш входной билет? Нет его у вас, я знаю. Если вам позволили взглянуть на
праздник, то, само собой разумеется, при условии, что вы, как ваш отец,
будете либо помогать в буфетной, либо смотреть за освещением... Ну, что
именно вам поручено? Ступайте к дворецкому, он вам укажет, что делать, а
если вы ему больше не нужны, ступайте отсюда и не вертитесь под носом у
дам.
Синьор Барбагалло продолжал говорить вполголоса, чтобы его слышал один
Микеле, но его сердитые взгляды и беспокойные жесты были достаточно
выразительны и начинали привлекать внимание окружающих. Микеле уже готов
был уйти, ибо видел, что не в силах более противиться мажордому. Поднять
руку на старика он не мог, а вместе с тем никогда еще так не кипела его
сицилийская кровь и так сильно не чесались руки. Он с улыбкой подчинился бы
приказанию, будь оно выражено вежливым тоном, а теперь просто не знал, как
поступить, как оградить свое достоинство от нелепых нападок мажордома; гнев
и стыд душили его.
Барбагалло стал грозить, все так же вполголоса, что сейчас позовет
людей, чтобы вывести его. Гости, стоявшие поблизости, смотрели с
насмешливым удивлением на незнакомого юношу, вступившего в препирательство
с мажордомом. Дамы, рискуя измять свои наряды, бросились прочь в толпу,
чтобы отдалиться от него. Они думали, что это пробравшийся на бал мошенник
или дерзкий интриган, ищущий повода для скандала.
Но в ту минуту, когда бедный Микеле готов был лишиться чувств от гнева
и обиды, ибо в ушах у него звенело, а ноги подкашивались, слабый крик,
раздавшийся в двух шагах от него, заставил всю его кровь прихлынуть к
сердцу. Это был тот самый крик, крик боли, удивления и нежности, который,
как ему показалось, он уже слышал сквозь сон в вечер прибытия своего во
дворец. Повинуясь необъяснимому для него самого порыву доверия и надежды,
он обернулся на этот дружественный призыв и ринулся наугад в толпу, словно
ища приюта на груди, испустившей этот крик. Неожиданно он оказался возле
княжны и ее дрожащая рука с силой сжала его руку. Этот взаимный порыв, этот
миг душевного смятения промелькнул как вспышка молнии. Удивленные зрители
расступились перед княжной, и она прошла через залу, опираясь на руку
Микеле. Кавалер ее так и остался склоненным в последнем поклоне, а
совершенно ошеломленный Барбагалло готов был провалиться сквозь землю.
Окружающие, посмеиваясь над изумлением старого слуги, решили, что Микеле,
очевидно, какой-нибудь знатный иностранец, недавно прибывший в Катанию, и
княжна поспешила самым деликатным образом и без излишних объяснений
загладить перед ним оплошность своего мажордома.
Когда княжна Агата достигла ступенек главной лестницы, где было меньше
народа, она вновь обрела спокойствие, зато Микеле трепетал больше, чем
когда бы то ни было.
"Сейчас она, должно быть, сама укажет мне на дверь, - думал он, - так
что никто этого не заподозрит. Она слишком великодушна и добра, чтобы
подвергать меня оскорблениям своих лакеев и презрению своих гостей, но
приговор, который я сейчас от нее услышу, будет для меня смертельным
ударом. Здесь, быть может, и кончится вся моя будущность, и здесь, на
пороге ее дворца, совершится крушение всех моих надежд".
- Микеланджело Лаворатори, - произнесла княжна, поднося к лицу свой
букет, чтобы заглушить слова, могущие долететь до чьих-либо любопытных
ушей, - сегодня я поняла, что ты настоящий художник и что перед тобой
открывается блестящее будущее. Еще несколько лет упорного труда, и ты
сможешь стать мастером. Тогда свет признает тебя, как ты уже сейчас того
заслуживаешь, ибо человек, у которого есть пусть только надежды, но
обоснованные надежды, обрести личную славу, во всяком случае равен тем, у
кого нет ничего, кроме воспоминаний о славе предков.
Но скажи мне, быть может, тебе не терпится уже сейчас вступить в свет?
Ты только что его видел и уже можешь судить о нем. Одного моего слова,
одного жеста достаточно, чтобы твое желание исполнилось. Все присутствующие
здесь сегодня знатоки обратили внимание на твоих нимф и спрашивали меня о
твоем имени, твоем возрасте и твоих предках. Достаточно мне представить
тебя своим друзьям как художника, и с сегодняшнего же дня ты будешь принят
ими как художник, и притом в достаточной степени порвавший со своим
прошлым. Скромная профессия твоего отца не только не повредит тебе, но
возбудит даже особый интерес; ибо свет всегда удивляется, когда
обнаруживает врожденный талант у бедного человека, как будто таланты в
искусстве не исходили всегда из народа, а наша каста еще способна рождать
людей выдающихся. Отвечай же мне, Микеле, хочешь ли ты сегодня же вечером
ужинать за моим столом, сидя рядом со мной, или ты предпочитаешь сидеть в
людской, рядом с твоим отцом?
Последний вопрос был поставлен так прямо, что Микеле показалось, будто
он слышит в нем свой приговор. "Вот весьма деликатный, но жестокий урок с
ее стороны, - подумал он, - или же это испытание. Но я выйду из него с