Сандерс Джон. Пиччинино

восторженно, ее высоко ценили, не завидуя ей. Но ценили ли ее так, как она
того заслуживала? Это сказать трудно. Она не слыла особенно умной, и самые
старые ее друзья утверждали, считая это высшей похвалой, что на нее можно
положиться и что у нее очень хороший характер.
Все это легко было понять с первого же взгляда, и юный Микеле, в то
время как она с естественной грацией спускалась по лестнице, чувствовал,
как вместе с опасениями рассеивается и его недоброжелательность. Нельзя
было продолжать сердиться, глядя на лицо столь чистое, спокойное и нежное.
Микеле, в порыве возмущения приготовившийся смело встретить негодующий
взгляд ослепительной и дерзкой красавицы, невольно ощутил внутреннее
облегчение, увидев обыкновенную женщину. Он уже понимал, что даже если она
и собиралась выказать недовольство, у нее недостанет ни энергии, ни, быть
может, ума на то, чтобы кого-то оскорбить. Гнев его утих, и он смотрел на
княжну со все возрастающим чувством умиротворения, словно от нее к нему шел
некий освежающий ток, словно она излучала какое-то внутреннее сияние.
На ней было простое и богатое платье из тяжелой шелковой ткани
молочно-белого цвета, без единого украшения. Изящная брильянтовая диадема
лежала на ее темных волосах, разделенных пробором над чистым и гладким
лбом. Без всякого сомнения, она могла бы надеть более роскошные
драгоценности, но ее диадема была истинно художественным произведением
превосходной работы, и не давила непосильной тяжестью на ее очаровательную,
изящно поставленную головку. Ее полуоткрытые плечи уже утратили прелестную
худощавость юности, но не обрели еще пышной полноты, свойственной женщинам
третьей или четвертой молодости, фигура еще сохранила стройность, и все
движения отличались бессознательной и безыскусственной, естественной
гибкостью.
Медленно, концом своего веера, она отстранила лакея и мажордома,
стремившихся расчистить перед ней дорогу, и прошла вперед, легко и без
неловкой торопливости шагая через доски к скатанные ковры, преграждавшие ей
путь, и со скромной или безразличной небрежностью метя складками своего
длинного белого шелкового платья пыль, принесенную башмаками рабочих. Она
касалась, не обнаруживая при этом ни малейшего отвращения, а может быть, и
не замечая их, покрытых потом ремесленников, не успевших вовремя
посторониться. Она прошла через толпу садовников, передвигавших огромные
кадки, словно не видя их и не боясь, что ее могут толкнуть или ушибить.
Тем, кто кланялся ей, она отвечала поклоном без всякого оттенка
превосходства или покровительства. Когда же она оказалась в самой гуще
людей, среди нагромождения холстов, досок и стремянок, она спокойно
остановилась, медленно обвела взглядом то, что было сделано и что еще
оставалось сделать, и сказала тихим и ободряющим голосом:
- Ну как, господа, успеете вы закончить вовремя? У нас осталось
каких-нибудь полчаса, не больше.
- Отвечаю вам за все, дорогая княжна, - ответил Пьетранджело, весело
подходя к ней, - ведь вы видите, я сам ко всему прикладываю руки.
- Тогда я спокойна, - ответила княжна, - надеюсь, и остальные тоже
постараются. Право, было бы очень жаль, если бы такая прекрасная работа
осталась незаконченной. Я очень, очень довольна. Все задумано с большим
вкусом и выполнено с большим старанием. Сердечно благодарю вас, господа, за
ваши труды. Этот праздник принесет вам заслуженную славу.
- Надеюсь, что тут будет и доля моего сына Микеле, - продолжал старый
мастер. - Разрешите, ваша милость, представить его вам. Подойди же, Микеле,
дитя мое, и поцелуй руку княжны. Видишь, какая она у нас добрая.
Но Микеле не сделал даже движения, чтобы приблизиться к ней. Хотя тон,
которым княжна только что "разбранила" его отца, смягчил сердце юноши и
завоевал его расположение, однако он не желал выказывать ей рабской
покорности. Ему хорошо было известно, что у итальянцев целовать руку дамы
означает или уважение друга, или раболепное подчинение. Не смея
претендовать на первое, он не желал опускаться до второго; он только снял
бархатную шапочку и продолжал стоять прямо, с вызывающим видом глядя на
княжну.
Тогда она пристально взглянула на него, и оттого ли, что в глазах ее
сияли доброта и сердечность, столь непохожие на обычную ее
небрежно-благосклонную манеру, или оттого, что он стал жертвой какой-то
странной галлюцинации, но этот неожиданный взгляд вдруг пронизал его до
глубины души. Ему показалось, будто какое-то вкрадчивое, но могучее,
всесильное пламя проникает в него из-под тонких век знатной дамы, будто
несказанная нежность, исходящая от этой неведомой ему души, овладевает всем
существом его; будто, наконец, невозмутимая княжна Агата говорит ему на
языке более красноречивом, чем все человеческие слова: "Приди ко мне в
объятия, прильни к моему сердцу".
Растерянный, ошеломленный, не помня себя, Микеле вздрогнул, побледнел,
потом безотчетным и порывистым движением устремился вперед, схватил,
трепеща, руку княжны, и в тот миг, когда подносил ее к губам, еще раз
взглянул ей в глаза, думая, не обманулся ли он и не рассеется ли сейчас
этот одновременно и мучительный и сладостный сон. Но в ее чистых, ясных
глазах было столько неприкрытой, доверчивой любви, что он потерял голову -
сознание его помутилось, и он упал, словно сраженный громом, к ногам
синьоры.
Когда он опомнился, княжна была уже в нескольких шагах от него. Она
удалялась в сопровождении Пьетранджело; достигнув конца залы и оставшись
одни, они, видимо, говорили о каких-то подробностях праздника. Микеле было
совестно. Возбуждение его быстро прошло при мысли о том, какую слабость и
неслыханную самонадеянность выказал он на глазах у своих сотоварищей. Между
тем ласковые слова княжны всех подбодрили, и все снова с какой-то веселой
яростью накинулись на работу; вокруг Микеле двигались, пели, стучали, и
случившееся с ним прошло незамеченным, или, во всяком случае, никто ничего
не понял. Кое-кто с улыбкой заметил, что он поклонился ниже, чем
полагается, но приписал это аристократическим и галантным манерам,
привезенным издалека вместе с горделивой осанкой и дорогим платьем. Другим
показалось, будто он, кланяясь, споткнулся о доски, и эта неловкость
заставила его растеряться.
Один только Маньяни внимательно наблюдал за ним и наполовину разгадал
его чувства.
- Микеле, - сказал он ему немного спустя, когда они вновь очутились
рядом за совместной работой, - на вид ты такой застенчивый, а на деле,
оказывается, ужас до чего дерзкий. Спору нет, княжна нашла, что ты красивый
парень, и соответствующим образом взглянула на тебя; со стороны всякой
другой женщины это могло бы что-то значить, но не будь слишком
самонадеянным, мой мальчик, наша добрая княжна - дама предобродетельная;
никто никогда не слышал, чтобы у нее был любовник, а если бы она и вздумала
им обзавестись, то, уж конечно, нашла бы не какого-то ничтожного живописца,
когда столько блестящих синьоров...
- Молчите, Маньяни, - с возмущением перебил его Микеле, - ваши шутки
оскорбляют меня, я не давал вам повода к насмешкам такого рода и не
потерплю их.
- Ну, ну, не кипятись, - ответил молодой обойщик, - я не хотел обидеть
тебя, да и было бы подлостью с такими ручищами, как у меня, затевать ссору
с таким ребенком, как ты. К тому же в душе я человек добрый и, повторяю,
если говорю с тобой откровенно, так это только потому, что расположен к
тебе. Я чувствую, что твой ум более развит, чем мой, это мне нравится и
влечет к тебе. Но я вижу также, что характер у тебя слабоватый, а
воображение - бурное. Ты более умен и тонок, чем я, зато я рассудительнее и
опыта у меня побольше. Не обижайся на мои слова. Приятелей среди нас у тебя
еще нет, а если бы ты захотел всмотреться повнимательнее, то заметил бы,
что многие тебя недолюбливают. Я здесь кое в чем мог бы тебе помочь, и если
ты послушаешься моих советов, то, быть может, избежишь многих
неприятностей, которых ты не предвидишь. Так как же, Микеле, принимаешь ты
мою дружбу или гнушаешься ею?
- Напротив, я прошу твоей дружбы, - ответил Микеле, взволнованный и
покоренный искренним тоном Маньяни, - и чтобы стать достойным ее, хочу
сказать тебе кое-что в свое оправдание. Я ничего не знаю, ничему не верю,
ничего не думаю о княжне. Впервые в жизни я увидел так близко знатную
даму... Но чему ты улыбаешься?
- Ты заговорил о моей улыбке, потому что не знаешь, как закончить свою
фразу. Я закончу ее вместо тебя. Тебе почудилось, будто эта дама - богиня,
и ты, как безумец, влюбился. Ведь ты обожаешь все величественное! Я понял
это с первого же дня, как увидел тебя.
- Нет, нет! - воскликнул Микеле. - Не влюбился! Я не знаю этой
женщины. А что до ее величия, то я не понимаю, в чем оно заключается. С
таким же успехом можно сказать, что я влюбился в ее дворец, в ее платье или
брильянты, ибо пока не вижу в ней иного превосходства, кроме прекрасного
вкуса, которому мы сами немало способствовали, так же, впрочем, как ее
ювелир и портниха.
- Поскольку это все, что ты о ней знаешь, ты выразился неплохо, -
ответил Маньяни, - но тогда объясни мне, почему ты чуть не лишился чувств,
целуя ей руку?
- Нет, ты сам мне это объясни, если можешь, а я не могу. Да, я знал,
что знатные дамы умеют бросать взгляды более вызывающие, чем куртизанки, и
вместе с тем более бесстрастные, чем монахини. Да, я заметил это, и такое
сочетание вызова и высокомерия бесило меня, когда мне случалось порой,
против воли, соприкоснуться с одной из них в толпе. Вот почему я ненавидел
знатных дам. Но взгляд княжны... Нет, ни у кого не видел я подобного
взгляда. Я не сумею сказать, что в нем было - сладострастная нега или
наивная доброта, но никогда ни одна женщина не смотрела на меня так, и...
что тут удивительного, Маньяни, я молод, впечатлителен, и голова у меня
закружилась, вот и все. Я совсем не опьянел от гордости и тщеславия,
клянусь тебе, ибо уверен, что она и на тебя посмотрела бы таким же
взглядом, будь ты в ту минуту на моем месте.
- Ну, это вряд ли... - задумчиво произнес Маньяни.
Он уронил молоток и опустился на скамью. Казалось, он решает про себя
какую-то важную задачу.
- Ах, молодые люди! - сказал им Пьетранджело, проходя мимо. - Вы тут
болтаете, а работа стоит; видно, одни старики умеют спешить по-настоящему.
Задетый этим упреком Микеле побежал помогать отцу, шепнув своему
новому другу, что они еще продолжат эту беседу.
- Для тебя было бы полезнее, - вполголоса и с каким-то странным видом
ответил ему Маньяни, - постараться как можно меньше думать о ней.
Микеле горячо любил отца, и было за что. Пьетранджело был человек
добрый, мужественный и умный. Являясь тоже на свой лад художником, он в
своей работе следовал добрым старым обычаям, однако не чуждался и новшеств.
Напротив, он быстро перенимал то новое, что старались объяснить ему.
Обладая характером легким и веселым, он обычно был жизнерадостен, а в
отдельных случаях снисходителен; он никогда никого не подозревал в дурных
намерениях; когда же не мог больше великодушно обманываться на чей-либо
счет, то уже не шел ни на какие уступки. Человек прямой, простой и
бескорыстный, он довольствовался малым, охотно всему радовался, работу
любил ради самой работы, а деньги - потому, что мог ими кому-то помочь,
иначе говоря - жил, не думая о завтрашнем дне и не умея ни в чем отказать
своему ближнему.
Таким образом, провидение послало Микеле с его пылкой натурой именно
такого наставника, какому он только и способен был подчиниться, ибо сын
представлял во многих отношениях полную противоположность отцу. Это был
юноша мятущийся, обидчивый, несколько эгоистичный, склонный к честолюбию,
подозрительности и подверженный приступам гнева. Но вместе с тем это была
прекрасная душа, ибо Микеле искренно и страстно любил все высокое и
благородное и с восторгом следовал за тем, кто умел возбудить его доверие.
Надо, однако, сказать, что характер его оставлял желать лучшего, живой и
пытливый ум его часто терзал самого себя, а мятежная и утонченная натура
порой жестоко восставала, нарушая его душевное спокойствие.
Если бы грубая, тяжелая рука ремесленника, пекущегося лишь о заработке
или зараженного республиканской нетерпимостью, захотела бы воздействовать
на непостоянный характер и мятущуюся душу Микеле, она быстро подавила или
сломала бы его тонкую натуру и довела бы юношу до отчаяния. Но беззаботный
и веселый нрав Пьетранджело служил как бы противовесом или успокаивающим
средством для восторженных порывов Микеле. Отец редко говорил с ним на
языке холодного рассудка и никогда не противился его изменчивым прихотям.
Но в самой беспечной бодрости некоторых людей таится такая побудительная
сила, которая заставляет нас стыдиться наших слабостей; они действуют своим
примером, своими простыми и благородными поступками сильней, чем это могли
бы сделать любые слова и поучения. Таким именно образом добряк
Пьетранджело, на вид как бы уступая прихотям и фантазиям Микеле, оказывал
на него то единственное влияние, которому юноша до сих пор способен был
подчиняться.

VIII

НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Увидев, что отец его работает за двоих, Микеле и на этот раз тоже
устыдился своей забывчивости и бросился помогать ему. Оставалось укрепить в
конце залы приставную лестницу, ведущую на галерею, чтобы создать для
публики еще один вход.
Уже слышно было, как катятся вдали многочисленные кареты по
великолепному проспекту с пышным названием улица Этны. Проспект этот
пересекает Катанию по прямой линии от берега моря до подножия горы, и
жители города возвели на нем роскошные дворцы, словно для того, чтобы, как
выразился один путешественник, предоставить грозному вулкану достойный его
путь.
В минуты высшего напряжения, когда времени не хватает, когда часы не
идут, а бегут и человеческие руки в кипучей работе стремятся достичь
невозможного, очень немногие бывают достаточно сильны духом, чтобы верить в
победу. В такие минуты все сводится к тому, чтобы удесятерить свои
способности и совершить чудо. Большинство рабочих пали духом и предложили
отказаться от укрепления приставной лестницы, замаскировав вход цветами и
картинами, иначе говоря - нарушить планы распорядителей праздника,
преподнеся им неприятный сюрприз. Пьетранджело сумел подбодрить тех, у кого
оставалась еще добрая воля, и сам взялся за дело. Микеле, не желая
отставать от других, творил чудеса, и работа, на которую, как говорили,
нужно было еще два часа, оказалась законченной через десять минут.
- Микеле, - сказал тогда старик, отирая свою облысевшую до самого
затылка голову, - я доволен тобой; вижу, что ты работник хороший; а это, на
мой взгляд, необходимо всякому, кто хочет стать великим художником. Не
каждый умеет спешить, и обычно те, что работают быстро, работают плохо. Но
презирать их за это не следует. Любой труд требует хладнокровия, расчета,
порядка, прозорливости, ума, наконец... Да, даже для того, чтобы нагрузить
тележку булыжником, можно применить тысячу способов, и только один из них
будет верным. Некоторые берут на лопату слишком много камней, другие -
слишком мало, один подымает лопату слишком высоко и кидает груз через
тележку, другой - слишком низко и сыплет все на колеса. Ты никогда не
вглядывался в обыкновенные сельские работы и не размышлял над ними, не
делал сравнений? Видал ты, как копают землю? И тут, как и во всем другом,
на одного умелого работника приходится десятка два неумелых. И почем знать,
может быть, тот, кто вскопает за четверых, не надрываясь и не тратя ни
минуты лишней, - это человек выдающийся, и он прекрасно справился бы и с
гораздо более сложным делом? Как ты полагаешь? А я так уверен в этом, и
когда я видел, как девушки собирают в горах землянику, я всегда мог
предсказать, какая лучше всех станет вести свое хозяйство и воспитает
детей. Тебе кажется, я вздор говорю? Ну, отвечай же.
- Я думаю, что вы правы, отец, - с улыбкой ответил Микеле. - Чтобы
работать быстро и хорошо, надо обладать и трезвым умом и страстной волей,
надо, чтобы в крови горела лихорадка, а голова была ясной. Надо
одновременно и думать и действовать. Нет, конечно, подобное свойство дано
не каждому, и грустно видеть, что среди стольких тщедушных и неспособных
так мало уверенных и сильных. Увы! Мне становится страшно за самого себя,
ибо, несмотря на все ваши похвалы, я редко ощущаю в себе столь высокие и
благотворные порывы, и если это произошло со мной сейчас, то лишь благодаря
вашему примеру.
- Нет, нет, Микеле, никакой пример не поможет человеку бездарному. Он,
бедняга, будет делать все, на что только способен, и это лишний повод,
чтобы сильные и одаренные помогали ему. А ты разве не чувствуешь радости и
не гордишься тем, что сейчас сделал?
- Вы правы, отец, вы всегда видите самые честные и благородные стороны
моего характера, лучше даже, чем я сам. О Пьетранджело, ты не умеешь
читать, а меня научил тысяче вещей, тебе неизвестных! И, однако, это ты
проливаешь свет в мою душу, и на каждом шагу я чувствую себя слепцом,
которому ты открываешь глаза!
- Славно сказано! - с простодушным восторгом воскликнул
Пьетранджело. - Прямо хоть записывай! Получается совсем как у актеров, что
говорят со сцены всякие красивые фразы. Как это ты сказал? Повтори-ка! Ты
обратился ко мне на ты и назвал по имени, словно вспоминал старого друга, а
не стоял тут же, рядом. Ах, до чего же люблю я красивые слова!
"Пьетранджело, ты не умеешь читать..." - вот как ты начал... А потом назвал
себя слепцом, которому я, мол, открываю глаза, это я-то, бедный невежда! Но
сердцем я хорошо вижу все, что касается тебя, Микеле. Я хотел бы уметь
писать стихи на чистом тосканском наречии, а могу только кропать вирши на
родном сицилийском; нужно только, чтобы рифмы складывались на "и" или на
"у", тогда что-то получается. Сложил бы я тогда чудную песню про любящего и
скромного сына, который приписывает старику отцу все хорошее, что есть в
нем самом. Да, песню! Нет в мире ничего лучше, чем хорошая песня! Я много
их знаю, да не все мне нравятся, к каждой хотел бы прибавить что-то, чего
ей не хватает. Кстати, придется мне петь сегодня за ужином. Хм! Хм! А я еще
наглотался здесь пыли! Ну да ничего, в буфетной для нашего брата винца
нынче будет достаточно. А ты что же, не пойдешь туда с нами? Видно, не
любишь чокаться с кем попало. А может, ты и прав. Говорят, будто ты
загордился, но, с другой стороны, ты ведь парень непьющий и скромный, так
что и поступай как знаешь. В конце концов, что ты там ни говори и что ни
делай, не быть тебе простым ремесленником, как я. Сейчас ты помогаешь мне
как подручный, и это похвально, но вот погоди, расплатимся мы с нашими
маленькими долгами, и ты вернешься в Рим: я хочу, чтобы ты продолжал
обучаться благородному искусству, которое так любишь.
- Ах, отец, каждое ваше слово терзает мне сердце! Наши маленькие
долги! Да ведь это я наделал их, и не только ради своего учения, а ради
пустых забав, из-за глупого, ребяческого тщеславия! Подумать только, что
каждый год моего пребывания в Риме стоит всего вашего трудового заработка!
- Ну и что? Для кого же мне и зарабатывать, как не для сына?
- Но вы лишаете себя...
- Ничего я себя не лишаю. Всюду, где работаю, я нахожу дружбу и
доверие и, если не считать рюмки-другой доброго винца, этого стариковского
молочка, а оно, слава богу, и не редкость и не дорого в нашем
благословенном краю, так мне ничего и не надо. Ну что может быть нужно в
мои годы? И о будущем мне тоже не приходится думать. Сестра твоя
трудолюбива, она найдет себе хорошего мужа. А моя судьба уже не изменится
до самого последнего дня. Ничему новому, такому, что могло бы мне
пригодиться, я уже не научусь. К чему же мне копить деньги? Чтобы ты
получил их в свои зрелые годы? Но это было бы безумием, это значило бы
лишить тебя, молодого, возможности учиться и самому обеспечить свою
будущность?
- А меня, отец, страшит как раз ваше будущее! Старость - это утрата
сил, недуги, беспомощность, бедность! А что, если все ваши жертвы окажутся
напрасными? Вдруг у меня не хватит ни мужества, ни ума, ни бодрости, ни
таланта? Вдруг я не сумею добиться успеха, удачно выдать замуж сестру,
обеспечить вам достаток и покой на старости лет?
- Полно, полно! Сомневаться в себе, когда ты полон самых лучших
стремлений, значит искушать провидение. Но положим, что случится даже самое
худшее, - мы все равно не пропадем. Пусть из тебя выйдет самый заурядный
художник, на хлеб-то ты всегда заработаешь, а так как ты неглуп, то
научишься довольствоваться теми благами, какие будут тебе по карману, как
это делаю я. А я хоть и небогат, бедным себя не считаю, поскольку мои
потребности никогда не превышают моих доходов. Эта философия тебе еще
непонятна, ибо твои годы - это годы больших стремлений и больших надежд, а
вот если ты потерпишь неудачу, тогда ты эту философию поймешь. Пока я такой
неудачи еще не предвижу и потому не проповедую тебе умеренность. Но важнее
всего - умение владеть собой. Тот, кому при игре в кольца везет, себя не
помнит от радости. Он выигрывает и хвалит себя за то, что решился играть. А
тот, кто напрасно ломал копья, возвращаясь домой, говорит себе: "Мне не
повезло, больше я не играю". Но и он кое-что выиграл, ибо приобрел опыт и
получил хороший урок. Однако я чувствую, что вечерний ветерок уже осушил
пот на моем старом лбу; пойду, подкреплюсь в буфетной, ты же, раз тебе
нечего здесь больше делать, ступай домой.
- А вы, отец, когда вернетесь?
- Я, Микеле, не знаю, ни когда, ни каким способом. Все зависит от
того, будет ли мне за ужином весело. Ты знаешь, в общем-то я человек
воздержанный и не пью больше того, что требуется, чтобы утолить жажду, но
когда меня заставляют петь, смеяться и болтать, я увлекаюсь, прихожу в
веселое, возвышенное настроение, уношусь за облака. Тогда уж нечего
говорить мне, что пора идти спать. Но ты не беспокойся, я не свалюсь
где-нибудь в углу, вино не делает из меня скотину, напротив, прибавляет
ума, и как зашумит у меня в голове, так я становлюсь особенно
рассудительным. К тому же завтра на рассвете придется здесь еще поработать
вместе со всеми, убрать то, что мы соорудили за неделю; глотнув вина, я
буду бодрее, чем если бы провел ночь в постели.
- Вы должны презирать меня за то, что я не умею, как вы, черпать в
вине эту сверхчеловеческую силу.
- Да ты никогда даже и попробовать не хотел! - воскликнул старик, но
тут же прервал себя: - И хорошо делал! В твои годы это излишнее
возбуждающее. Эх, когда я был молод, один мимолетный женский взгляд
придавал мне больше силы, чем нынче придал бы весь княжеский погреб. Ну,
доброй ночи, мой мальчик.
С этими словами Пьетранджело взошел на только что построенную им
приставную деревянную лесенку - разговор происходил в саду, где старик
растянулся на траве, чтобы немного передохнуть. Но Микеле остановил его и
сам медлил с уходом.
- Отец, - сказал он с необычайным волнением, - а вы имеете право
оставаться в зале после того, как съедутся знатные гости?
- А то как же, - ответил Пьетранджело, удивленный волнением юноши. -
Нас выбрали по нескольку мастеров от каждого ремесла, всего человек сто
самых лучших работников, следить за тем, чтобы все было в порядке. При
таком большом скоплении народа может пошатнуться рама, сорваться и
загореться от огней люстры холст, может произойти тысяча несчастных
случаев, и на месте должно находиться достаточное число рабочих рук,
готовых в любую минуту помочь беде. Быть может, нам и нечего будет делать,
и тогда мы весело проведем всю ночь за столом. Но случись что - мы тут как
тут. Более того - мы имеем право ходить везде, чтобы проверять, не
загорелось ли где-нибудь, нет ли где беспорядка, не чадят ли гаснущие
свечи, не готова ли упасть картина, люстра, ваза или что там еще. Мы всегда
можем понадобиться, вот мы и ходим дозором, всяк в свою очередь, хотя бы
для того, чтобы в залу не пробрались жулики.
- И вам заплатят за эту лакейскую службу?
- Да, заплатят, если мы захотим. Тому, кто делает это от чистого
сердца, княжна поднесет небольшой подарок, а для такого старого друга, как
я, у нее всегда найдутся приветливые слова и милостивое внимание. Но пусть
я за это ничего не получу, я считаю своим долгом преданно служить синьоре,
которую я так почитаю. Сам я, правда, еще не нуждался в ее помощи, но
видел, как она помогала попавшим в беду, и знаю, что она своими руками
перевязала бы мои раны, если бы увидела меня раненым.
- Да, да, я все это знаю, - с мрачным видом промолвил Микеле. -
Доброта, сострадание, благотворительность, подачка!
- Пора, пора, синьор Пьетранджело, - сказал проходивший мимо лакей, -
надо вам переодеться. Снимайте передник, вот уж гости съезжаются. Идите в
гардеробную или сначала в буфетную - это уж как вам самим угодно.
- Верно! - ответил Пьетранджело. - А то мы тут в слишком затрапезном
виде, чтоб оставаться среди нарядной публики. Прощай, Микеле, пойду
переоденусь, а ты иди спать.
Микеле взглянул на свое запыленное и во многих местах испачканное
платье, и к нему вернулась вся его гордость. Он медленно спустился по