Страница:
поверь, в тот день, когда мне придется бояться одного лишь мнения света, я
почувствую себя очень, очень сильной!
- Опасаться мнения света? - переспросил Микеле. - Ах да, я и забыл о
нем, забыл обо всем, кроме нас двоих. Свет отвергнет вас, свет вознегодует
против вас - и это из-за меня! Господи, прости мне порыв охватившей меня
гордости! Как мне ненавистна теперь моя спесь. О, пусть же никто ничего не
узнает, и пусть мое счастье будет окутано тайной! Пусть будет так, я не
потерплю, чтобы вы погубили себя из любви ко мне.
- Успокойся, мой благородный мальчик, - воскликнула княжна, - мы
победим вместе, но как я благодарна тебе за этот сердечный порыв. О да, я
знаю, ты великодушен во всем. Я не только счастлива, я горжусь тобой!
И она взяла голову юноши в свои руки, чтобы еще раз поцеловать его.
Но тут ему снова послышались шаги невдалеке, и боязнь
скомпрометировать смелую женщину пересилила в нем чувство счастья.
- Нас могут застать тут, за нами, быть может, следят, - сказал он, - я
уверен, здесь ходит кто-то. Бегите! Я укроюсь в тех зарослях, пока
любопытные или прохожие не пройдут. До завтра, не правда ли?
- О, разумеется, до завтра! - отвечала она. - Приходи сюда словно для
работы и поднимись ко мне наверх.
Она еще раз сжала его в объятиях, вошла в парк и исчезла за деревьями.
Звуки шагов, которые послышались ему, стихли, словно подходившие люди
повернули в другую сторону.
Микеле долго стоял неподвижно. Он словно потерял рассудок. Какие
дивные иллюзии, сколько усилий не поддаваться им! И вот он снова и еще
безвозвратней подпал под власть мечты, или по крайней мере должен
опасаться, что это уже случилось. Он не осмеливался верить, что бодрствует,
боялся ступить шаг, сделать движение, чтобы еще раз не прогнать очарование,
как то было в гроте наяды. Он не решался проверить, наяву ли все это. Самая
правдоподобность случившегося страшила его. Почему, за что полюбила его
Агата? Он не находил ответа и старался отогнать самый вопрос как некое
кощунство.
"Она меня любит, она сама сказала мне это! - говорил он себе. -
Сомневаться было бы преступлением. Если я не буду доверять ее слову, я не
буду достоин ее любви".
Он утопал в океане восторгов. Он мысленно обращался к небу, судившему
ему родиться для такого счастья. Он чувствовал, что способен на величайшие
деяния, раз ему суждено было оказаться достойным такого блаженства. Никогда
не веровал он так горячо в божественную милость, никогда не ощущал такой
гордости, такого смирения, такого благоговения и такой смелости.
"Ах, пусть простит меня небо, - говорил он сам себе. - До этого дня я
считал себя чем-то. Я лелеял свою гордость, предавался эгоизму, а ведь я не
был еще любим. Лишь сегодня я стал существовать. Мне дана жизнь, дана
душа - я человек! Но я не должен забывать, что сам по себе я ничто, что
обуревающий меня восторг, могучая сила, которая меня переполняет, чистота,
цену которой я понял теперь, - все родилось по слову этой женщины и все это
живет во мне лишь благодаря ей. О, день безграничного блаженства! О, высший
покой! Честолюбие, утоляемое без эгоизма и без угрызений совести!
Опьяняющая победа, которая оставляет сердце скромным и щедрым! Все это и
есть любовь, и не только это. Как ты благ, господь, что не позволил узнать
мне все это прежде! И как неожиданность этого открытия усиливает упоение
души, выходящей из собственного небытия!.."
Он уже готов был медленно удалиться, но вдруг увидел, как что-то
темное скользнуло вдоль стены и скрылось под ветвями. Микеле постарался
опять спрятаться в тени, желая получше рассмотреть, кто это, и сразу узнал
Пиччинино. Тот уже снял плащ и перебросил его через стену, чтобы легче было
перелезть через нее.
У Микеле вся кровь прихлынула к сердцу. Неужели Кармело ждали здесь?
Неужто княжна позволяет ему приходить для переговоров с нею в любой час и
любым путем? Правда, ему приходилось обсуждать с ней разные важные и тайные
дела, и так как для него естественней всего "летать птицей", по его
собственному выражению, то и перелезть ночью через стенку для него дело
вполне естественное. Ведь не зря он предупреждал Агату, что может прийти и
позвонить у калитки цветника в момент, когда она менее всего будет ожидать.
Но не было ли ошибкой с ее стороны разрешать ему это? Кто может предвидеть
намерения такого человека, как Пиччинино? Агата сейчас у себя и одна,
неужели она будет настолько неосторожна, что откроет ему и станет слушать
его? К чему только может привести такая безумная доверчивость? Микеле никак
не разделял ее. Понимает ли Агата, что он влюблен в нее или притворяется
влюбленным? О чем они говорили в цветнике, когда Микеле и маркиз
присутствовали при их свидании, не слыша их речей?
Микеле спустился с небес на землю. Им овладел яростный приступ
ревности, и самообмана ради он пытался себя уверить, будто опасается
только, как бы Пиччинино не оскорбил его возлюбленную. Разве не его прямой
долг бдительно охранять ее и защищать от всего на свете?
Он бесшумно отворил калитку, ключ от которой был у него, так же как и
ключ от цветника, и проскользнул в парк, намереваясь следить за врагом.
Однако хоть он и видел, как Пиччинино ловко перелезал через стену, теперь
его нигде не было видно.
Он направился к обломкам скал и, убедившись, что впереди нет никого,
решил подняться по лестнице, высеченной в лаве. Каждый миг он оборачивался,
чтобы посмотреть, не следует ли за ним Пиччинино. Сердце его сильно билось,
потому что встреча на лестнице была бы роковой. Увидев его здесь, разбойник
поймет, что его обманывают, что Микеле - любовник княжны. Какова будет его
ярость! Для себя самого Микеле вовсе не боялся кровавой схватки, но как
помешать Кармело мстить Агате, если тот выйдет живым из поединка?
Тем не менее Микеле поднялся на самый верх и, убедившись, что никто за
ним не следует, вошел в цветник, закрыл за собой дверцу и подошел к окну
будуара Агаты. Комната была освещена, но пуста. Через минуту вошла
камеристка, потушила люстру и вышла. Все погрузилось в тишину и темноту.
Никогда Микеле с таким ужасным волнением не готовился к схватке. Чем
долее длилось это молчание и эта неопределенность, тем сильнее, чуть не
разрываясь, билось сердце. Что происходит в апартаментах Агаты? Ее спальня
помещалась за будуаром, туда можно было пройти из цветника через короткую
галерею, где еще горела лампа. Микеле понял это, поглядев в замочную
скважину в маленькой резной двери, покрытой изображениями гербов. Может
быть, эта дверь не заперта изнутри? Микеле толкнул ее, она подалась, и он
беспрепятственно вошел в casino.
Куда он шел и для чего? Он и сам не знал этого. Он говорил себе, что
идет на помощь Агате, которой угрожает Пиччинино. Он не смел себе
признаться, что его гонит демон ревности.
Ему показалось, что в комнате Агаты разговаривают. То были два женских
голоса. Может быть, это камеристка отвечала госпоже. Но это мог быть также
и мягкий, почти женский, голос Кармело.
Микеле остановился, дрожа и не зная, на что решиться. Вернуться через
цветник? Но камеристка, вероятно, уже закрыла дверь на галерею. Как же ему
уйти? Разбить стекло в окне будуара? Такой способ годился для Пиччинино и,
естественно, был неприемлем для Микеле.
Ему показалось, будто с тех пор, как он увидел, что разбойник
перелезает через стену, миновали века, однако прошло всего четверть часа.
Ведь можно в минуту пережить годы, и он говорил себе, что раз Пиччинино так
долго не появляется из сада, он, очевидно, уже опередил его.
Вдруг дверь в комнату Агаты открылась, и Микеле едва успел скрыться за
цоколем статуи, державшей светильник.
- Запри получше дверь в цветник, - сказала Агата выходящей
камеристке, - а эту оставь открытой - у меня ужасно жарко.
Девушка выполнила приказание хозяйки и удалилась. Микеле успокоился.
Агата была там одна с камеристкой. Но он-то оказался запертым. И как ему
выйти? И как объяснить княжне свое присутствие, если обнаружится, что он
спрятался у нее за дверью?
"Скажу правду, - думал он, не желая признаться самому себе, что то
была лишь половина правды. - Скажу, что видел, как Пиччинино перелезал
через садовую ограду, и пришел сюда ради защиты той, кого я обожаю, от
человека, которому не доверяю".
Но не зная, насколько служанка посвящена в дела своей госпожи, и не
увидит ли она в этом доказательство их близости, он решил дождаться ее
ухода.
Вскоре Агата и в самом деле отпустила ее. Послышался скрип дверей и
звук шагов; девушка, видимо, уходя, закрывала выходные двери. Не желая
откладывать долее свое появление, Микеле решительно вступил в комнату
Агаты, но оказался там один. Перед отходом ко сну княжна вошла в свою
молельню, и Микеле увидел, что она преклонила колени на бархатную подушку.
Она была в длинном белом широком платье; черные волосы падали до самых ног;
они были заплетены в две тяжелые косы, которые не дали бы ей спать, оставь
она их на ночь лежать короной вокруг головы. Слабый огонек ночника под
голубым стеклянным колпаком проливал на Агату свой бледный и печальный
свет, и в нем она казалась каким-то призраком. Охваченный робостью и
благоговением, Микеле остановился.
Но пока он колебался, прервать ли ее молитву, и раздумывал, как
привлечь ее внимание, не испугав ее, он услышал, что маленькая дверь,
ведущая на галерею, отворилась и к комнате Агаты приближаются чьи-то шаги,
столь легкие, что лишь ухо ревнивца могло уловить их. Микеле едва успел
скрыться за кроватью черного дерева, украшенной резьбой и узором из
слоновой кости. Эта кровать не была приставлена к стене, как у нас, но
стояла отдельно, как это принято в жарких странах, изножьем к середине
комнаты; между стеной и высокой спинкой изголовья этой старинной кровати
было, таким образом, достаточно места, чтобы Микеле мог там спрятаться. Он
не осмеливался пригнуться пониже, опасаясь, как бы не шевельнулись белые
атласные, густо шитые шелком, занавеси. Впрочем, и времени, чтобы принимать
меры предосторожности, у него не было. Но случай ему помог, и хотя
Пиччинино окинул комнату быстрым, проницательным взглядом, он не заметил
никакого беспорядка, и ни малейшее движение не выдало ему присутствия
человека, пришедшего сюда раньше него.
Пиччинино собрался все же предусмотрительно заняться осмотром, но тут
княжна, заслышав его легкие шаги, приподнялась с колен и спросила:
- Это ты, Нунциата?
Не получив ответа, она отодвинула портьеру, наполовину загораживающую
для нее внутренность спальни, и увидела стоявшего перед ней Пиччинино. Она
выпрямилась во весь рост и неподвижно остановилась, удивленная и
испуганная. Но отлично понимая, что перед подобным человеком нельзя
выказывать робости, она хранила молчание, чтобы изменившийся голос не выдал
ее чувств, и пошла ему навстречу, как бы ожидая объяснений причины этого
дерзкого визита.
Пиччинино опустился на колено и сказал, подавая ей сложенный
пергамент:
- Сударыня, я знал, что вы, вероятно, очень тревожитесь из-за этого
важного документа и не хотел откладывать до завтра передачу его. Я приходил
сюда вечером, но вас не было, и мне пришлось ждать вашего возвращения.
Простите, если мой приход несколько нарушает привычные для вас светские
приличия. Но ведь вашей светлости известно, что мне приходится действовать,
и особенно с вами, соблюдая во всем строжайшую тайну.
- Синьор капитан, - в ответ сказала Агата, сперва развернув и
проглядев пергамент, - я знала, что завещание дяди сегодня утром было
похищено у доктора Рекуперати. Днем бедный доктор вне себя явился ко мне
рассказать о новой беде. Он никак не мог понять, каким образом бумажник
выкрали у него из кармана, и обвинял аббата Нинфо. Меня это ничуть не
встревожило, потому что я рассчитывала, что уже днем аббату придется
вернуть вам украденное. Поэтому я уговорила доктора не поднимать шума,
поручившись, что завещание скоро найдется. Можете быть уверены, я не
намекала ему, как и каким образом это случится. Однако, капитан, мне не
пристало держать у себя этот документ, словно я сама выкрала его, наперекор
намерениям дяди и бдительности доктора. Когда придет время представить
завещание, вы сами каким-нибудь окольным, но верным путем вернете его тому,
кому он был отдан на хранение. Вы достаточно изобретательны и найдете
способ сделать это, никак не выдавая себя.
- Так я и это должен взять на себя? Да что вы, сударыня! - сказал
Пиччинино, который тем временем поднялся и нетерпеливо ожидал, что ему
предложат сесть.
Но Агата говорила с ним стоя, словно рассчитывая на скорый уход своего
собеседника. Он же хотел любой ценой продолжить беседу и ухватился за
возможные трудности дела.
- Это невозможно, - заявил он, - кардинал обычно взглядом требует,
чтобы ему показали завещание - и это повторяется каждый день. Правда, -
прибавил он, желая выгадать время и словно в страшной усталости опираясь на
спинку стула, - правда, теперь кардинал лишился своего толмача - аббата
Нинфо, а доктор легко может притвориться, что не понимает красноречивого
взгляда его преосвященства... Тем более, - продолжал Пиччинино, пригибая
стул к себе и опираясь на его спинку локтем, - что всегдашняя тупость
доктора сделает это весьма правдоподобным... Но, - продолжал он,
почтительно подвигая стул княжне, чтобы она подала ему пример и села
сама, - кардинала может понять кто-нибудь другой из доверенных лиц, и тот
поставит доброго доктора в тупик, если заявит: "Вы сами видите, что его
преосвященство хочет посмотреть завещание!"
Тут Пиччинино сделал рукой изящный жест, чтобы показать княжне, как он
страдает, видя ее стоящей перед ним.
Но Агата не желала понимать его, а главное, не желала оставлять у себя
завещание, чтобы в такой момент не быть вынужденной благодарить Пиччинино,
причем любые выражения признательности могли оскорбить его своей чрезмерной
сдержанностью либо поощрить излишней горячностью. Облекая его безграничным
доверием по части своих имущественных интересов, она предпочитала держаться
надменно.
- Нет, капитан, - ответила она с полным самообладанием и по-прежнему
стоя, - кардинал не пожелает больше видеть свое завещание, так как за
последние сутки его здоровье сильно ухудшилось. Этот негодяй Нинфо, видимо,
умел держать его в постоянном возбуждении, помогавшем продлевать его жизнь,
потому что с того момента, как он исчез, дядя погрузился в умственный
покой, несомненно, близкий к покою могилы. Глаза погасли, ничто окружающее
не заботит его, он не замечает отсутствия своего приближенного, и доктор
вынужден применять искусственные средства, чтобы побороть сонливость, от
которой - как опасается доктор - кардиналу уже не очнуться.
- Доктор Рекуперати всегда был простоват, - возразил Пиччинино,
присаживаясь на край столика и как бы нечаянно спуская плащ к своим
ногам. - Не находите ли вы, ваша светлость, - прибавил он, скрещивая руки
на груди, - что так называемые законы человечности в подобном случае
бессмысленны и ложны, как почти все правила людских благоприличий и
ханжеской условности? Какой прок умирающему от того, что его пытаются
вызвать к жизни при полной уверенности в неудаче и что тем самым только
продлеваются его мучения на этом свете? Будь я на месте доктора Рекуперати,
я бы признал, что его преосвященство пожил довольно, и, по мнению
порядочных людей и вашей светлости тоже, этот человек даже слишком долго
жил. Давно пора дать ему отдохнуть после утомительного жизненного пути, раз
он этого, кажется, сам хочет, и пусть он поудобней устраивается на подушке
для своего последнего сна. Прошу прощения у вашей светлости, что оперся на
этот столик. Ноги подо мной подгибаются, столько мне пришлось бегать по
делам вашей светлости, и если я не передохну минутку, мне не под силу будет
добраться сегодня до Николози.
Агата сделала разбойнику знак присесть на стул, стоявший между ними.
Сама она осталась стоять, желая дать ему почувствовать, что не потерпит,
чтобы он долго злоупотреблял ее любезностью.
- Мне кажется, - сказала княжна, кладя пергамент на столик рядом с
разбойником, - мы уклонились в сторону. Вот, синьор Пиччинино, каковы
факты. Моему дяде жить осталось считанные часы, и он больше не вспомнит о
своем завещании. Так что близок срок, когда этот документ будет предан
гласности. Но я предпочла бы, чтобы к этому времени он находился в руках
доктора, а не в моих.
- Весьма благородная щепетильность, - сказал Пиччинино, маскируя
досаду твердостью тона, - но я тоже щепетилен, и так как все странное и
таинственное, что происходит в наших краях, всегда приписывают отчаянному
разбойнику Пиччинино, я, со своей стороны, предпочел бы совсем не
впутываться в это дело с возвратом завещания. Поэтому вы, ваша светлость,
можете поступать с ним как вам заблагорассудится. Я завещание не
выкрадывал. Я его нашел в кармане у вора, принес вам и, полагаю, сделал
достаточно, чтобы меня не упрекали в недостатке рвения. Нечего сомневаться,
что исчезновение аббата Нинфо будет сразу замечено и имя Пиччинино
возникнет и в фантазии простонародья и в мозгах угрюмой полиции. Пойдут
новые розыски в придачу к тем, целью которых является моя подлинная
личность и от которых я до сих пор ускользал лишь чудом. Я взялся за это
опасное дело; я держу это чудище у себя взаперти. Вы, ваша светлость,
успокоились теперь за судьбу своих друзей и можете действовать по своему
усмотрению. Вы можете распоряжаться своим титулом и состоянием - вам нужна
также и моя жизнь? Я готов сто раз отдать ее за вас, но скажите это открыто
и не толкайте меня к гибели разными увертками, не оставляя мне утешения
знать, что я умираю ради вас.
Пиччинино нарочно подчеркнул свои последние слова, чтобы Агата не
могла опять ускользнуть от щекотливого объяснения.
- Синьор, - сказала она с принужденной улыбкой, - вы плохо думаете обо
мне, если считаете, что я боюсь обременять себя благодарностью к вам. Мое
нежелание взять этот документ, который несет мне обладание большими
богатствами, должно только доказать мое доверие к вам, и я твердо намерена
предоставить вам право распоряжаться всем, что мне принадлежит.
- Я не понимаю, сударыня, - отвечал Пиччинино, резко поворачиваясь на
стуле. - Вы, значит, думали, что я взялся помогать вам ради своей выгоды?
Только ради этого?
- Синьор, - возразила Агата, не давая себя растрогать подлинным или
притворным негодованием Пиччинино, - вы сами и справедливо называете себя
свободным мстителем, то есть вы ведете суд и расправу, как велят вам сердце
и совесть, не заботясь об официальных законах, которые довольно часто
противоречат законам естественной и божеской справедливости. Вы помогаете
слабым, вы спасаете обреченных, защищаете тех, чьи чувства и образ мыслей
вам кажутся достойными уважения, от тех, кого вы считаете врагами вашей
родины и человечества. Вы караете негодяев и препятствуете им выполнять
свои коварные замыслы. В этом ваше призвание, которого не понять
законопослушному обществу, но я-то вижу всю его глубокую важность и
героизм. Неужели мне надо доказывать уважение, которое я питаю к вам,
неужели вы находите, что я не выражаю его вам достаточно? Но так как
официальный мир не признает вашей независимой деятельности и так как ради
нее вы вынуждены сами добывать значительные суммы, было бы нелепым, было бы
нескромным прибегать к вашему покровительству, не рассчитывая предложить
вам средства для того, чтобы вы могли продолжать и еще расширять эту
деятельность. Я об этом подумала, я должна была подумать об этом и решила
обходиться с вами не так, как обходятся с обыкновенным ходатаем по делам. Я
предоставляю вам самому назначить плату за ваши великодушные и честные
услуги. Определить самой их цену - значило бы, по-моему, оскорбить вас. В
моих глазах они неоценимы. Вот почему, предлагая вам по вашему усмотрению
черпать из этого огромного состояния для того, чтобы считать себя полностью
расквитавшейся с вами, мне приходится еще положиться на вашу скромность и
бескорыстие.
- Все эти очень лестные слова и ласковые речи вашей светлости были бы
мне очень приятны, думай я так, как вы полагаете. Но если вы, ваша
светлость, соизволите присесть на минутку и выслушать меня, я постараюсь
высказать свои взгляды на этот счет, не опасаясь злоупотребить вашим
терпением.
"Ну, - подумала Агата, садясь подальше от Пиччинино, - упорство этого
человека непреодолимо, как судьба!"
Увидев, что она наконец села, Пиччинино лукаво улыбнулся и сказал:
- Я буду говорить недолго. Да, занимаясь чужими делами, я обделываю
свои. Но каждый толкует свою выгоду смотря по обстоятельствам. Иные люди
лишь на то и годны, чтобы тянуть с них деньги. Это случай простой,
вульгарный, как, кажется, говорится. Но от некоторых других, кто прелестью
и достоинствами богаче, чем дукатами, умный человек ждет более тонкой
награды. Все материальные богатства такой особы, как княжна Агата, - ничто
в сравнении с сокровищами ее щедрого и нежного сердца... И решительный
человек, давший клятву служить ей, если он служит ей с известной
готовностью и рвением, не вправе ли он надеяться на награду более высокую,
чем дозволение черпать из ее кошелька? Ведь есть же духовные радости более
возвышенные, рядом с которыми предложение разделить ваши богатства не
только не может удовлетворить меня, ко даже оскорбляет мою душу и чувства.
Тут Пиччинино поднялся и подошел к ней, и Агата почувствовала, что ее
охватывает страх. Она не осмеливалась перейти на другое место, опасаясь,
что побледнеет или задрожит; она была достаточно смела, но лицо и речь
молодого человека причиняли ей ужасную муку. Одежда, черты лица, движения,
голос пробуждали в ней целый мир воспоминаний, и как она ни старалась
считать его достойным своего уважения и благодарности, непобедимое
отвращение замыкало для этих чувств ее душу. Несмотря на настояния фра
Анджело, она часто отказывалась обратиться к помощи разбойника, и,
вероятно, никогда и не прибегла бы к ней, если бы не узнала наверняка, что
аббат Нинфо уговаривал Пиччинино убить или похитить Микеле и показывал ему
завещание, которым собирался оплатить его услуги.
Но было слишком поздно. Прямой и наивный капуцин из Бель-Пассо не
предвидел, что его ученик, которого он привык считать мальчиком, влюбится в
женщину на несколько лет старше себя. А ведь это не трудно было предвидеть!
У тех, к кому испытываешь уважение, нет возраста! Для фра Анджело княжна
Пальмароза, святая Агата Катанийская и мадонна - все они даже не были
женщинами. Если бы кто-нибудь потревожил его сон и сказал ему, какой
опасности подвергается в эту самую минуту Агата со стороны его ученика, он
воскликнул бы:
- Ну, этот скверный мальчишка, вероятно, загляделся на ее брильянты.
И, пускаясь в дорогу, чтобы броситься на помощь Агате, он подумал бы
еще, что она сама одним словом могла удержать разбойника на расстоянии. Но
Агата как раз испытывала непреодолимое нежелание произнести это слово и все
надеялась, что так и не будет вынуждена прибегнуть к этому.
- Я отлично понимаю, сударь, - заговорила она с растущей
холодностью, - что в награду вы просите моей дружбы. Но повторяю, я ее уже
доказала в этом самом случае и думаю, что ваша гордость должна быть
удовлетворена.
- Да, сударыня, моя гордость. Но речь идет не только о моей гордости.
Да вы и не знаете моей гордости достаточно, чтобы судить о ее пределах и о
том, не окажется ли она выше всех денежных жертв, которые вы могли бы
принести ради меня. Мне не нужно ваше завещание, мне оно вовсе и никак не
нужно, - вы понимаете меня?
И он опустился перед ней на колени и жадно схватил ее руку.
Агата поднялась и, поддаваясь, быть может, необдуманному порыву
негодования, схватила со столика завещание.
- Раз так, - сказала она, делая попытку разорвать его, - пусть лучше
это богатство не достанется ни вам, ни мне; это ведь меньшая из услуг,
оказанных мне вами, капитан, и не будь она связана с другой, более важной,
я бы вас никогда о ней не просила. Лучше мне уничтожить этот документ, и
тогда вы будете вправе требовать законную долю моей признательности, а мне
не придется краснеть, слушая вас.
Но пергамент не поддавался усилиям ее слабых рук, и Пиччинино успел
отнять его у нее и положить под большую доску римской мозаики, украшавшую
столик, поднять которую ей было еще трудней.
- Оставим это, - сказал он улыбаясь, - и больше не будем об этом
думать. Будем считать, что этого завещания даже никогда и не было. Решим
раз навсегда, что оно никак не связывает нас и что вы ничего не должны мне
за ваше состояние. Я знаю, вы достаточно богаты и можете обойтись без этих
миллионов, знаю также, что не владей вы ничем, вы не отдали бы своей дружбы
за денежную услугу, которую вы рассчитывали оплатить деньгами. Ваша
гордость вызывает восхищение, сударыня, я ее понимаю и горжусь тем, что
понимаю. Теперь же, когда такие прозаические соображения устранены, я
чувствую себя гораздо счастливей, ибо надеюсь! Я чувствую себя также
почувствую себя очень, очень сильной!
- Опасаться мнения света? - переспросил Микеле. - Ах да, я и забыл о
нем, забыл обо всем, кроме нас двоих. Свет отвергнет вас, свет вознегодует
против вас - и это из-за меня! Господи, прости мне порыв охватившей меня
гордости! Как мне ненавистна теперь моя спесь. О, пусть же никто ничего не
узнает, и пусть мое счастье будет окутано тайной! Пусть будет так, я не
потерплю, чтобы вы погубили себя из любви ко мне.
- Успокойся, мой благородный мальчик, - воскликнула княжна, - мы
победим вместе, но как я благодарна тебе за этот сердечный порыв. О да, я
знаю, ты великодушен во всем. Я не только счастлива, я горжусь тобой!
И она взяла голову юноши в свои руки, чтобы еще раз поцеловать его.
Но тут ему снова послышались шаги невдалеке, и боязнь
скомпрометировать смелую женщину пересилила в нем чувство счастья.
- Нас могут застать тут, за нами, быть может, следят, - сказал он, - я
уверен, здесь ходит кто-то. Бегите! Я укроюсь в тех зарослях, пока
любопытные или прохожие не пройдут. До завтра, не правда ли?
- О, разумеется, до завтра! - отвечала она. - Приходи сюда словно для
работы и поднимись ко мне наверх.
Она еще раз сжала его в объятиях, вошла в парк и исчезла за деревьями.
Звуки шагов, которые послышались ему, стихли, словно подходившие люди
повернули в другую сторону.
Микеле долго стоял неподвижно. Он словно потерял рассудок. Какие
дивные иллюзии, сколько усилий не поддаваться им! И вот он снова и еще
безвозвратней подпал под власть мечты, или по крайней мере должен
опасаться, что это уже случилось. Он не осмеливался верить, что бодрствует,
боялся ступить шаг, сделать движение, чтобы еще раз не прогнать очарование,
как то было в гроте наяды. Он не решался проверить, наяву ли все это. Самая
правдоподобность случившегося страшила его. Почему, за что полюбила его
Агата? Он не находил ответа и старался отогнать самый вопрос как некое
кощунство.
"Она меня любит, она сама сказала мне это! - говорил он себе. -
Сомневаться было бы преступлением. Если я не буду доверять ее слову, я не
буду достоин ее любви".
Он утопал в океане восторгов. Он мысленно обращался к небу, судившему
ему родиться для такого счастья. Он чувствовал, что способен на величайшие
деяния, раз ему суждено было оказаться достойным такого блаженства. Никогда
не веровал он так горячо в божественную милость, никогда не ощущал такой
гордости, такого смирения, такого благоговения и такой смелости.
"Ах, пусть простит меня небо, - говорил он сам себе. - До этого дня я
считал себя чем-то. Я лелеял свою гордость, предавался эгоизму, а ведь я не
был еще любим. Лишь сегодня я стал существовать. Мне дана жизнь, дана
душа - я человек! Но я не должен забывать, что сам по себе я ничто, что
обуревающий меня восторг, могучая сила, которая меня переполняет, чистота,
цену которой я понял теперь, - все родилось по слову этой женщины и все это
живет во мне лишь благодаря ей. О, день безграничного блаженства! О, высший
покой! Честолюбие, утоляемое без эгоизма и без угрызений совести!
Опьяняющая победа, которая оставляет сердце скромным и щедрым! Все это и
есть любовь, и не только это. Как ты благ, господь, что не позволил узнать
мне все это прежде! И как неожиданность этого открытия усиливает упоение
души, выходящей из собственного небытия!.."
Он уже готов был медленно удалиться, но вдруг увидел, как что-то
темное скользнуло вдоль стены и скрылось под ветвями. Микеле постарался
опять спрятаться в тени, желая получше рассмотреть, кто это, и сразу узнал
Пиччинино. Тот уже снял плащ и перебросил его через стену, чтобы легче было
перелезть через нее.
У Микеле вся кровь прихлынула к сердцу. Неужели Кармело ждали здесь?
Неужто княжна позволяет ему приходить для переговоров с нею в любой час и
любым путем? Правда, ему приходилось обсуждать с ней разные важные и тайные
дела, и так как для него естественней всего "летать птицей", по его
собственному выражению, то и перелезть ночью через стенку для него дело
вполне естественное. Ведь не зря он предупреждал Агату, что может прийти и
позвонить у калитки цветника в момент, когда она менее всего будет ожидать.
Но не было ли ошибкой с ее стороны разрешать ему это? Кто может предвидеть
намерения такого человека, как Пиччинино? Агата сейчас у себя и одна,
неужели она будет настолько неосторожна, что откроет ему и станет слушать
его? К чему только может привести такая безумная доверчивость? Микеле никак
не разделял ее. Понимает ли Агата, что он влюблен в нее или притворяется
влюбленным? О чем они говорили в цветнике, когда Микеле и маркиз
присутствовали при их свидании, не слыша их речей?
Микеле спустился с небес на землю. Им овладел яростный приступ
ревности, и самообмана ради он пытался себя уверить, будто опасается
только, как бы Пиччинино не оскорбил его возлюбленную. Разве не его прямой
долг бдительно охранять ее и защищать от всего на свете?
Он бесшумно отворил калитку, ключ от которой был у него, так же как и
ключ от цветника, и проскользнул в парк, намереваясь следить за врагом.
Однако хоть он и видел, как Пиччинино ловко перелезал через стену, теперь
его нигде не было видно.
Он направился к обломкам скал и, убедившись, что впереди нет никого,
решил подняться по лестнице, высеченной в лаве. Каждый миг он оборачивался,
чтобы посмотреть, не следует ли за ним Пиччинино. Сердце его сильно билось,
потому что встреча на лестнице была бы роковой. Увидев его здесь, разбойник
поймет, что его обманывают, что Микеле - любовник княжны. Какова будет его
ярость! Для себя самого Микеле вовсе не боялся кровавой схватки, но как
помешать Кармело мстить Агате, если тот выйдет живым из поединка?
Тем не менее Микеле поднялся на самый верх и, убедившись, что никто за
ним не следует, вошел в цветник, закрыл за собой дверцу и подошел к окну
будуара Агаты. Комната была освещена, но пуста. Через минуту вошла
камеристка, потушила люстру и вышла. Все погрузилось в тишину и темноту.
Никогда Микеле с таким ужасным волнением не готовился к схватке. Чем
долее длилось это молчание и эта неопределенность, тем сильнее, чуть не
разрываясь, билось сердце. Что происходит в апартаментах Агаты? Ее спальня
помещалась за будуаром, туда можно было пройти из цветника через короткую
галерею, где еще горела лампа. Микеле понял это, поглядев в замочную
скважину в маленькой резной двери, покрытой изображениями гербов. Может
быть, эта дверь не заперта изнутри? Микеле толкнул ее, она подалась, и он
беспрепятственно вошел в casino.
Куда он шел и для чего? Он и сам не знал этого. Он говорил себе, что
идет на помощь Агате, которой угрожает Пиччинино. Он не смел себе
признаться, что его гонит демон ревности.
Ему показалось, что в комнате Агаты разговаривают. То были два женских
голоса. Может быть, это камеристка отвечала госпоже. Но это мог быть также
и мягкий, почти женский, голос Кармело.
Микеле остановился, дрожа и не зная, на что решиться. Вернуться через
цветник? Но камеристка, вероятно, уже закрыла дверь на галерею. Как же ему
уйти? Разбить стекло в окне будуара? Такой способ годился для Пиччинино и,
естественно, был неприемлем для Микеле.
Ему показалось, будто с тех пор, как он увидел, что разбойник
перелезает через стену, миновали века, однако прошло всего четверть часа.
Ведь можно в минуту пережить годы, и он говорил себе, что раз Пиччинино так
долго не появляется из сада, он, очевидно, уже опередил его.
Вдруг дверь в комнату Агаты открылась, и Микеле едва успел скрыться за
цоколем статуи, державшей светильник.
- Запри получше дверь в цветник, - сказала Агата выходящей
камеристке, - а эту оставь открытой - у меня ужасно жарко.
Девушка выполнила приказание хозяйки и удалилась. Микеле успокоился.
Агата была там одна с камеристкой. Но он-то оказался запертым. И как ему
выйти? И как объяснить княжне свое присутствие, если обнаружится, что он
спрятался у нее за дверью?
"Скажу правду, - думал он, не желая признаться самому себе, что то
была лишь половина правды. - Скажу, что видел, как Пиччинино перелезал
через садовую ограду, и пришел сюда ради защиты той, кого я обожаю, от
человека, которому не доверяю".
Но не зная, насколько служанка посвящена в дела своей госпожи, и не
увидит ли она в этом доказательство их близости, он решил дождаться ее
ухода.
Вскоре Агата и в самом деле отпустила ее. Послышался скрип дверей и
звук шагов; девушка, видимо, уходя, закрывала выходные двери. Не желая
откладывать долее свое появление, Микеле решительно вступил в комнату
Агаты, но оказался там один. Перед отходом ко сну княжна вошла в свою
молельню, и Микеле увидел, что она преклонила колени на бархатную подушку.
Она была в длинном белом широком платье; черные волосы падали до самых ног;
они были заплетены в две тяжелые косы, которые не дали бы ей спать, оставь
она их на ночь лежать короной вокруг головы. Слабый огонек ночника под
голубым стеклянным колпаком проливал на Агату свой бледный и печальный
свет, и в нем она казалась каким-то призраком. Охваченный робостью и
благоговением, Микеле остановился.
Но пока он колебался, прервать ли ее молитву, и раздумывал, как
привлечь ее внимание, не испугав ее, он услышал, что маленькая дверь,
ведущая на галерею, отворилась и к комнате Агаты приближаются чьи-то шаги,
столь легкие, что лишь ухо ревнивца могло уловить их. Микеле едва успел
скрыться за кроватью черного дерева, украшенной резьбой и узором из
слоновой кости. Эта кровать не была приставлена к стене, как у нас, но
стояла отдельно, как это принято в жарких странах, изножьем к середине
комнаты; между стеной и высокой спинкой изголовья этой старинной кровати
было, таким образом, достаточно места, чтобы Микеле мог там спрятаться. Он
не осмеливался пригнуться пониже, опасаясь, как бы не шевельнулись белые
атласные, густо шитые шелком, занавеси. Впрочем, и времени, чтобы принимать
меры предосторожности, у него не было. Но случай ему помог, и хотя
Пиччинино окинул комнату быстрым, проницательным взглядом, он не заметил
никакого беспорядка, и ни малейшее движение не выдало ему присутствия
человека, пришедшего сюда раньше него.
Пиччинино собрался все же предусмотрительно заняться осмотром, но тут
княжна, заслышав его легкие шаги, приподнялась с колен и спросила:
- Это ты, Нунциата?
Не получив ответа, она отодвинула портьеру, наполовину загораживающую
для нее внутренность спальни, и увидела стоявшего перед ней Пиччинино. Она
выпрямилась во весь рост и неподвижно остановилась, удивленная и
испуганная. Но отлично понимая, что перед подобным человеком нельзя
выказывать робости, она хранила молчание, чтобы изменившийся голос не выдал
ее чувств, и пошла ему навстречу, как бы ожидая объяснений причины этого
дерзкого визита.
Пиччинино опустился на колено и сказал, подавая ей сложенный
пергамент:
- Сударыня, я знал, что вы, вероятно, очень тревожитесь из-за этого
важного документа и не хотел откладывать до завтра передачу его. Я приходил
сюда вечером, но вас не было, и мне пришлось ждать вашего возвращения.
Простите, если мой приход несколько нарушает привычные для вас светские
приличия. Но ведь вашей светлости известно, что мне приходится действовать,
и особенно с вами, соблюдая во всем строжайшую тайну.
- Синьор капитан, - в ответ сказала Агата, сперва развернув и
проглядев пергамент, - я знала, что завещание дяди сегодня утром было
похищено у доктора Рекуперати. Днем бедный доктор вне себя явился ко мне
рассказать о новой беде. Он никак не мог понять, каким образом бумажник
выкрали у него из кармана, и обвинял аббата Нинфо. Меня это ничуть не
встревожило, потому что я рассчитывала, что уже днем аббату придется
вернуть вам украденное. Поэтому я уговорила доктора не поднимать шума,
поручившись, что завещание скоро найдется. Можете быть уверены, я не
намекала ему, как и каким образом это случится. Однако, капитан, мне не
пристало держать у себя этот документ, словно я сама выкрала его, наперекор
намерениям дяди и бдительности доктора. Когда придет время представить
завещание, вы сами каким-нибудь окольным, но верным путем вернете его тому,
кому он был отдан на хранение. Вы достаточно изобретательны и найдете
способ сделать это, никак не выдавая себя.
- Так я и это должен взять на себя? Да что вы, сударыня! - сказал
Пиччинино, который тем временем поднялся и нетерпеливо ожидал, что ему
предложат сесть.
Но Агата говорила с ним стоя, словно рассчитывая на скорый уход своего
собеседника. Он же хотел любой ценой продолжить беседу и ухватился за
возможные трудности дела.
- Это невозможно, - заявил он, - кардинал обычно взглядом требует,
чтобы ему показали завещание - и это повторяется каждый день. Правда, -
прибавил он, желая выгадать время и словно в страшной усталости опираясь на
спинку стула, - правда, теперь кардинал лишился своего толмача - аббата
Нинфо, а доктор легко может притвориться, что не понимает красноречивого
взгляда его преосвященства... Тем более, - продолжал Пиччинино, пригибая
стул к себе и опираясь на его спинку локтем, - что всегдашняя тупость
доктора сделает это весьма правдоподобным... Но, - продолжал он,
почтительно подвигая стул княжне, чтобы она подала ему пример и села
сама, - кардинала может понять кто-нибудь другой из доверенных лиц, и тот
поставит доброго доктора в тупик, если заявит: "Вы сами видите, что его
преосвященство хочет посмотреть завещание!"
Тут Пиччинино сделал рукой изящный жест, чтобы показать княжне, как он
страдает, видя ее стоящей перед ним.
Но Агата не желала понимать его, а главное, не желала оставлять у себя
завещание, чтобы в такой момент не быть вынужденной благодарить Пиччинино,
причем любые выражения признательности могли оскорбить его своей чрезмерной
сдержанностью либо поощрить излишней горячностью. Облекая его безграничным
доверием по части своих имущественных интересов, она предпочитала держаться
надменно.
- Нет, капитан, - ответила она с полным самообладанием и по-прежнему
стоя, - кардинал не пожелает больше видеть свое завещание, так как за
последние сутки его здоровье сильно ухудшилось. Этот негодяй Нинфо, видимо,
умел держать его в постоянном возбуждении, помогавшем продлевать его жизнь,
потому что с того момента, как он исчез, дядя погрузился в умственный
покой, несомненно, близкий к покою могилы. Глаза погасли, ничто окружающее
не заботит его, он не замечает отсутствия своего приближенного, и доктор
вынужден применять искусственные средства, чтобы побороть сонливость, от
которой - как опасается доктор - кардиналу уже не очнуться.
- Доктор Рекуперати всегда был простоват, - возразил Пиччинино,
присаживаясь на край столика и как бы нечаянно спуская плащ к своим
ногам. - Не находите ли вы, ваша светлость, - прибавил он, скрещивая руки
на груди, - что так называемые законы человечности в подобном случае
бессмысленны и ложны, как почти все правила людских благоприличий и
ханжеской условности? Какой прок умирающему от того, что его пытаются
вызвать к жизни при полной уверенности в неудаче и что тем самым только
продлеваются его мучения на этом свете? Будь я на месте доктора Рекуперати,
я бы признал, что его преосвященство пожил довольно, и, по мнению
порядочных людей и вашей светлости тоже, этот человек даже слишком долго
жил. Давно пора дать ему отдохнуть после утомительного жизненного пути, раз
он этого, кажется, сам хочет, и пусть он поудобней устраивается на подушке
для своего последнего сна. Прошу прощения у вашей светлости, что оперся на
этот столик. Ноги подо мной подгибаются, столько мне пришлось бегать по
делам вашей светлости, и если я не передохну минутку, мне не под силу будет
добраться сегодня до Николози.
Агата сделала разбойнику знак присесть на стул, стоявший между ними.
Сама она осталась стоять, желая дать ему почувствовать, что не потерпит,
чтобы он долго злоупотреблял ее любезностью.
- Мне кажется, - сказала княжна, кладя пергамент на столик рядом с
разбойником, - мы уклонились в сторону. Вот, синьор Пиччинино, каковы
факты. Моему дяде жить осталось считанные часы, и он больше не вспомнит о
своем завещании. Так что близок срок, когда этот документ будет предан
гласности. Но я предпочла бы, чтобы к этому времени он находился в руках
доктора, а не в моих.
- Весьма благородная щепетильность, - сказал Пиччинино, маскируя
досаду твердостью тона, - но я тоже щепетилен, и так как все странное и
таинственное, что происходит в наших краях, всегда приписывают отчаянному
разбойнику Пиччинино, я, со своей стороны, предпочел бы совсем не
впутываться в это дело с возвратом завещания. Поэтому вы, ваша светлость,
можете поступать с ним как вам заблагорассудится. Я завещание не
выкрадывал. Я его нашел в кармане у вора, принес вам и, полагаю, сделал
достаточно, чтобы меня не упрекали в недостатке рвения. Нечего сомневаться,
что исчезновение аббата Нинфо будет сразу замечено и имя Пиччинино
возникнет и в фантазии простонародья и в мозгах угрюмой полиции. Пойдут
новые розыски в придачу к тем, целью которых является моя подлинная
личность и от которых я до сих пор ускользал лишь чудом. Я взялся за это
опасное дело; я держу это чудище у себя взаперти. Вы, ваша светлость,
успокоились теперь за судьбу своих друзей и можете действовать по своему
усмотрению. Вы можете распоряжаться своим титулом и состоянием - вам нужна
также и моя жизнь? Я готов сто раз отдать ее за вас, но скажите это открыто
и не толкайте меня к гибели разными увертками, не оставляя мне утешения
знать, что я умираю ради вас.
Пиччинино нарочно подчеркнул свои последние слова, чтобы Агата не
могла опять ускользнуть от щекотливого объяснения.
- Синьор, - сказала она с принужденной улыбкой, - вы плохо думаете обо
мне, если считаете, что я боюсь обременять себя благодарностью к вам. Мое
нежелание взять этот документ, который несет мне обладание большими
богатствами, должно только доказать мое доверие к вам, и я твердо намерена
предоставить вам право распоряжаться всем, что мне принадлежит.
- Я не понимаю, сударыня, - отвечал Пиччинино, резко поворачиваясь на
стуле. - Вы, значит, думали, что я взялся помогать вам ради своей выгоды?
Только ради этого?
- Синьор, - возразила Агата, не давая себя растрогать подлинным или
притворным негодованием Пиччинино, - вы сами и справедливо называете себя
свободным мстителем, то есть вы ведете суд и расправу, как велят вам сердце
и совесть, не заботясь об официальных законах, которые довольно часто
противоречат законам естественной и божеской справедливости. Вы помогаете
слабым, вы спасаете обреченных, защищаете тех, чьи чувства и образ мыслей
вам кажутся достойными уважения, от тех, кого вы считаете врагами вашей
родины и человечества. Вы караете негодяев и препятствуете им выполнять
свои коварные замыслы. В этом ваше призвание, которого не понять
законопослушному обществу, но я-то вижу всю его глубокую важность и
героизм. Неужели мне надо доказывать уважение, которое я питаю к вам,
неужели вы находите, что я не выражаю его вам достаточно? Но так как
официальный мир не признает вашей независимой деятельности и так как ради
нее вы вынуждены сами добывать значительные суммы, было бы нелепым, было бы
нескромным прибегать к вашему покровительству, не рассчитывая предложить
вам средства для того, чтобы вы могли продолжать и еще расширять эту
деятельность. Я об этом подумала, я должна была подумать об этом и решила
обходиться с вами не так, как обходятся с обыкновенным ходатаем по делам. Я
предоставляю вам самому назначить плату за ваши великодушные и честные
услуги. Определить самой их цену - значило бы, по-моему, оскорбить вас. В
моих глазах они неоценимы. Вот почему, предлагая вам по вашему усмотрению
черпать из этого огромного состояния для того, чтобы считать себя полностью
расквитавшейся с вами, мне приходится еще положиться на вашу скромность и
бескорыстие.
- Все эти очень лестные слова и ласковые речи вашей светлости были бы
мне очень приятны, думай я так, как вы полагаете. Но если вы, ваша
светлость, соизволите присесть на минутку и выслушать меня, я постараюсь
высказать свои взгляды на этот счет, не опасаясь злоупотребить вашим
терпением.
"Ну, - подумала Агата, садясь подальше от Пиччинино, - упорство этого
человека непреодолимо, как судьба!"
Увидев, что она наконец села, Пиччинино лукаво улыбнулся и сказал:
- Я буду говорить недолго. Да, занимаясь чужими делами, я обделываю
свои. Но каждый толкует свою выгоду смотря по обстоятельствам. Иные люди
лишь на то и годны, чтобы тянуть с них деньги. Это случай простой,
вульгарный, как, кажется, говорится. Но от некоторых других, кто прелестью
и достоинствами богаче, чем дукатами, умный человек ждет более тонкой
награды. Все материальные богатства такой особы, как княжна Агата, - ничто
в сравнении с сокровищами ее щедрого и нежного сердца... И решительный
человек, давший клятву служить ей, если он служит ей с известной
готовностью и рвением, не вправе ли он надеяться на награду более высокую,
чем дозволение черпать из ее кошелька? Ведь есть же духовные радости более
возвышенные, рядом с которыми предложение разделить ваши богатства не
только не может удовлетворить меня, ко даже оскорбляет мою душу и чувства.
Тут Пиччинино поднялся и подошел к ней, и Агата почувствовала, что ее
охватывает страх. Она не осмеливалась перейти на другое место, опасаясь,
что побледнеет или задрожит; она была достаточно смела, но лицо и речь
молодого человека причиняли ей ужасную муку. Одежда, черты лица, движения,
голос пробуждали в ней целый мир воспоминаний, и как она ни старалась
считать его достойным своего уважения и благодарности, непобедимое
отвращение замыкало для этих чувств ее душу. Несмотря на настояния фра
Анджело, она часто отказывалась обратиться к помощи разбойника, и,
вероятно, никогда и не прибегла бы к ней, если бы не узнала наверняка, что
аббат Нинфо уговаривал Пиччинино убить или похитить Микеле и показывал ему
завещание, которым собирался оплатить его услуги.
Но было слишком поздно. Прямой и наивный капуцин из Бель-Пассо не
предвидел, что его ученик, которого он привык считать мальчиком, влюбится в
женщину на несколько лет старше себя. А ведь это не трудно было предвидеть!
У тех, к кому испытываешь уважение, нет возраста! Для фра Анджело княжна
Пальмароза, святая Агата Катанийская и мадонна - все они даже не были
женщинами. Если бы кто-нибудь потревожил его сон и сказал ему, какой
опасности подвергается в эту самую минуту Агата со стороны его ученика, он
воскликнул бы:
- Ну, этот скверный мальчишка, вероятно, загляделся на ее брильянты.
И, пускаясь в дорогу, чтобы броситься на помощь Агате, он подумал бы
еще, что она сама одним словом могла удержать разбойника на расстоянии. Но
Агата как раз испытывала непреодолимое нежелание произнести это слово и все
надеялась, что так и не будет вынуждена прибегнуть к этому.
- Я отлично понимаю, сударь, - заговорила она с растущей
холодностью, - что в награду вы просите моей дружбы. Но повторяю, я ее уже
доказала в этом самом случае и думаю, что ваша гордость должна быть
удовлетворена.
- Да, сударыня, моя гордость. Но речь идет не только о моей гордости.
Да вы и не знаете моей гордости достаточно, чтобы судить о ее пределах и о
том, не окажется ли она выше всех денежных жертв, которые вы могли бы
принести ради меня. Мне не нужно ваше завещание, мне оно вовсе и никак не
нужно, - вы понимаете меня?
И он опустился перед ней на колени и жадно схватил ее руку.
Агата поднялась и, поддаваясь, быть может, необдуманному порыву
негодования, схватила со столика завещание.
- Раз так, - сказала она, делая попытку разорвать его, - пусть лучше
это богатство не достанется ни вам, ни мне; это ведь меньшая из услуг,
оказанных мне вами, капитан, и не будь она связана с другой, более важной,
я бы вас никогда о ней не просила. Лучше мне уничтожить этот документ, и
тогда вы будете вправе требовать законную долю моей признательности, а мне
не придется краснеть, слушая вас.
Но пергамент не поддавался усилиям ее слабых рук, и Пиччинино успел
отнять его у нее и положить под большую доску римской мозаики, украшавшую
столик, поднять которую ей было еще трудней.
- Оставим это, - сказал он улыбаясь, - и больше не будем об этом
думать. Будем считать, что этого завещания даже никогда и не было. Решим
раз навсегда, что оно никак не связывает нас и что вы ничего не должны мне
за ваше состояние. Я знаю, вы достаточно богаты и можете обойтись без этих
миллионов, знаю также, что не владей вы ничем, вы не отдали бы своей дружбы
за денежную услугу, которую вы рассчитывали оплатить деньгами. Ваша
гордость вызывает восхищение, сударыня, я ее понимаю и горжусь тем, что
понимаю. Теперь же, когда такие прозаические соображения устранены, я
чувствую себя гораздо счастливей, ибо надеюсь! Я чувствую себя также