Страница:
- Никакого, конечно, - ответил, улыбаясь, Пьетранджело, - но я рад,
что ты вовремя вспомнил мои наставления и сразу проявил осторожность, на
какую я считал тебя неспособным. Да, скажи-ка еще, аббат Нинфо - я уверен,
что это он с тобой говорил, - он очень безобразен?
- Он ужасен... Косой, курносый.
- Да, это он самый. А о чем он еще тебя спрашивал? Как тебя зовут?
Откуда ты?
- Нет он только спросил, сколько мне лет, и мой удачный ответ видимо,
вполне его удовлетворил, потому что он повернулся ко мне спиной, обещая мне
благословение его преосвященства.
- Но кардинал не благословил тебя? Он не поднял руку?
- Аббат сам сказал мне немного позже, что его преосвященство не может
двинуть ни рукой, ни ногой.
- Как, он и потом с тобой разговаривал? Он, что же, снова вернулся к
тебе, этот приспешник ада?
С этими словами Пьетранджело почесал у себя в затылке: то было
единственное место на его голове, где рука могла еще нащупать несколько
волосков, и жест этот был у него признаком величайшего умственного
напряжения.
Микеле со всеми подробностями рассказал отцу, чем кончилось его
приключение, и Пьетранджело удивился его находчивости и одобрил ее.
- Но послушайте, отец, - воскликнул юноша, - объясните же мне, как это
вы живете здесь не скрываясь и под собственным именем, и никто вас не
трогает, а я, едва приехав, сразу же должен прибегать к каким-то хитростям
и чего-то остерегаться.
Пьетранджело на минуту задумался, потом ответил:
- Очень просто, дитя мое! Когда-то я был объявлен заговорщиком; меня
бросили в тюрьму, и, вероятно, только бегство спасло меня от виселицы.
Против меня уже начато было дело. Теперь все это забыто, и хотя кардинал в
то время знал меня, очевидно, по имени и в лицо, но то ли я сильно
изменился, то ли он потерял память, только он снова меня увидел, слышал,
должно быть, как меня называют по имени, но не узнал и ничего не вспомнил.
Я, видишь ли, нарочно сделал своего рода опыт: аббат Нинфо предложил мне
работу в кардинальском дворце. Я храбро пошел туда, приняв меры к тому,
чтобы Мила была в безопасности на случай, если меня без суда и следствия
засадят за решетку. Кардинал увидел меня и не узнал. Аббату Нинфо ничего
обо мне не известно. Поэтому я могу, или, вернее, мог быть за себя спокоен
и уже собирался вызвать тебя к нам, как вдруг, несколько дней тому назад,
по городу прошел слух, будто здоровье кардинала заметно улучшилось, и до
такой степени, что он собирается провести некоторое время в своем
загородном доме, в Фикарацци; отсюда виден этот дворец, - вон там, на
склоне холма.
- Значит, эта вилла, что в двух шагах от нас и куда только что внесли
кардинала, не его резиденция?
- Нет, это вилла его племянницы, княжны Агаты; очевидно, он решил
сделать крюк и завернуть к ней как бы по дороге; только это посещение очень
меня тревожит. Я знаю, что княжна его вовсе не ожидала и не приготовилась к
приему дядюшки. Должно быть, ему хотелось сделать ей весьма неприятный
сюрприз, ибо он не может не знать, что у нее нет причины любить его. Боюсь,
не кроется ли здесь какой-то злой умысел. Во всяком случае, такая
расторопность со стороны человека, который уже целый год совершает прогулки
только в кресле на колесах по галерее своего городского дворца, заставляет
меня призадуматься, и, говорю тебе, теперь нам следует быть особенно
начеку.
- Но, отец, я все же не понимаю, какая опасность может угрожать именно
мне? Когда мы покидали Сицилию, мне было, если не ошибаюсь, всего полгода,
и вряд ли я мог быть замешан в заговоре, из-за которого пострадали вы.
- Нет, конечно; но здесь следят за каждым новым лицом. Всякий человек
из народа, если он молод, умен и прибыл издалека, считается здесь опасным,
набравшимся новых идей. Достаточно одного твоего слова, сказанного при
каком-нибудь соглядатае или вызванного подстрекателем, и тебя засадят за
решетку, а когда я пойду хлопотать за тебя как за сына, нам и вовсе не
поздоровится, если, на наше несчастье, кардинал выздоровеет и снова
окажется у власти. Он тогда, наверное, вспомнит, что я был осужден, и
применит к нам поговорку: "Каков отец, таков и сын". Понимаешь теперь?
- Да, отец, я буду осторожен. Можете на меня положиться.
- Но это еще не все. Мне надо самому убедиться, насколько болен
кардинал. И я не хочу, чтобы ты появлялся в Катании, пока не узнаю, чего
нам следует ожидать.
- Как же вы это узнаете?
- А вот как: мы здесь с тобой спрячемся и подождем. Долго нам ждать не
придется. Если кардинал в самом деле глух и нем, беседа его с княжной не
затянется и он сразу же, вместе со всей свитой, отправится дальше, в
Фикарацци. Тогда, уже не боясь встретить его, мы пойдем во дворец
Пальма-роза, где я как раз сейчас работаю; там и спрячу тебя в каком-нибудь
уголке, а сам пойду посоветоваться с княжной.
- Княжна, значит, очень расположена к вам?
- Это самая главная и самая щедрая моя заказчица. У нее я получаю
много работы, и, надеюсь, с ее помощью нам удастся избежать преследований.
- Ах, отец! - воскликнул Микеле. - Так это она дала вам деньги для
того, чтобы я расплатился с долгами?
- Одолжила, дитя мое, одолжила. Я хорошо знаю, что ты не примешь
милостыни; но она доставляет мне столько работы, что мало-помалу я
рассчитаюсь с ней.
- Скажите "скоро рассчитаюсь", отец, так как я теперь с вами. Я здесь,
чтобы уплатить вам свой долг, для этого только я и приехал.
- Как, мой мальчик, ты продал картину? Получил за нее деньги?
- Увы, нет! Я еще не настолько искусен и не настолько известен, чтобы
зарабатывать как художник. Но у меня есть руки и достаточно знаний для
того, чтобы расписывать стены. Мы будем работать вместе, дорогой отец, и
мне не придется больше краснеть оттого, что я веду жизнь художника, тогда
как вы выбиваетесь из сил ради моих неуместных прихотей.
- Ты говоришь это серьезно? - воскликнул старый Пьетранджело. - Ты в
самом деле хочешь сделаться ремесленником?
- Да, я твердо это решил. Я распродал картины, гравюры, книги,
рассчитался за квартиру, поблагодарил своего учителя, распрощался с
друзьями, с Римом, со славой... Это было не так-то легко, - прибавил
Микеле, чувствуя, как глаза его наполняются слезами, - обнимите же меня,
отец, скажите, что вы довольны своим сыном, и я буду гордиться тем, что
сделал!
- Да, обними меня, друг мой! - воскликнул старый маляр, прижимая
Микеле к груди и смешивая свои слезы с его слезами. - То, что ты сделал,
честно, прекрасно, и бог наградит тебя за это, ручаюсь тебе. Я принимаю
твою жертву, но договоримся сразу - принимаю ее только на время, а мы еще
постараемся насколько возможно сократить это время, будем работать изо всех
сил, чтобы скорее расплатиться с долгами. Такое испытание даже полезно
тебе, и талант твой за это время окрепнет, а не зачахнет. Мы с тобой,
работая вдвоем и с помощью доброй княжны, которая всегда так щедро платит,
скоро заработаем достаточно денег, и ты сможешь вернуться к настоящей
живописи без всяких угрызений совести и ничем не стесняя меня. Итак,
решено. А теперь я расскажу тебе о Миле. Эта девочка - чудо какая умница.
Сам увидишь, как она выросла и похорошела. Она до того хороша, что мне,
старику, иной раз просто страшно становится.
- Но я хочу остаться ремесленником! - воскликнул Микеле. - Я хочу
иметь скромный, но верный заработок, чтобы выдать замуж сестру сообразно ее
положению. Бедняжка как добрый ангел посылала мне свои маленькие
сбережения! А я, несчастный, собирался возвратить их, но потом вынужден был
все их потратить. Ах, это ужасно, это, может быть, даже нечестно - мечтать
о славе художника, когда ты из бедной семьи!
- Ну, об этом мы еще поговорим, и уж я постараюсь, чтобы ты снова
вернулся к своему истинному призванию. Но, слышишь, заскрипели ворота...
значит, кардинал выезжает из виллы. Спрячемся и посмотрим... Вот сейчас они
повернут направо. Так ты говоришь, что аббат Нинфо собственноручно открыл
ворота и что у него был ключ? Это очень странно, и мне очень не нравится;
значит, наша добрая княжна не хозяйка даже в собственном доме, раз у этих
господ есть отмычка и они в любую минуту могут ворваться к ней. Значит, они
ее в чем-то подозревают, если так тщательно следят за ней.
- Но в чем же они могут ее подозревать?
- Да хотя бы в том, что она покровительствует людям, которых они
преследуют. Ты, говоришь, стал теперь осторожен; впрочем, ты и так поймешь,
как важно то, что я сейчас тебе расскажу. Ты уже знаешь, что князья
Пальмароза всецело были преданы неаполитанскому двору, а князь Диониджи,
старший в роде, отец княжны Агаты и брат кардинала, был самым скверным
сицилийцем, какого когда-либо носила земля, врагом своей родины и
притеснителем своих земляков. И не из трусости, подобно многим другим,
перешел он на сторону победителя, и не из жадности, как те, что продаются
за деньги, - нет, он был и отважен и богат, а из одного честолюбия, из
страстного желания властвовать, наконец, - просто из жестокости, что была у
него в крови: запугивать, мучить и унижать своего ближнего было для него
высшим удовольствием. При королеве Каролине он был всемогущ, и пока господь
не смилостивился и не избавил нас от него, он успел причинить уйму зла и
благородным патриотам и беднякам, любящим свою родину.
Брат его был таким же злодеем, но теперь уже и он одной ногой в гробу,
и если догорающая лампа еще вспыхивает слабым пламенем, значит она скоро
погаснет. И тогда жители Катании, а особенно нашего предместья, где все так
или иначе зависят от князей Пальмароза, вздохнут наконец свободно. Других
мужчин у них в семье нет, и все их огромные богатства - а большая часть их
доселе находилась в руках кардинала - перейдет к единственной наследнице,
княжне Агате. А она настолько же добра, насколько родные ее жестоки, и уж у
нее намерения самые добрые. Уж у нее-то истинно сицилийская душа,
неаполитанцев она ненавидит! О, она еще докажет это, когда станет
полновластной хозяйкой своих богатств и своих поступков. Если бы господь
бог послал ей еще достойного мужа и в дом к ней вошел бы добрый синьор, с
теми же добрыми помыслами, что у нее, тогда и полиции пришлось бы вести
себя иначе и судьба наша переменилась бы к лучшему.
- Княжна, значит, еще молода?
- Да, молода и может выйти замуж. Но до сих пор она не хотела этого,
опасаясь, мне кажется, что ей не позволят выбрать супруга по собственному
усмотрению. Ну вот мы и дошли до парка, - добавил Пьетранджело, - тут нам
может кто-нибудь повстречаться, а потому давай разговаривать о другом.
Советую тебе, сынок, говорить здесь только на сицилийском наречии, мы ведь
недаром сохраняли в Риме эту похвальную привычку. Надеюсь, ты не забыл
родной язык с тех пор как мы расстались?
- Нет, конечно, - ответил Микеле и бойко заговорил по-сицилийски,
желая показать отцу, что ничем не похож на чужестранца.
- Прекрасно, - заметил Пьетранджело, - выговор у тебя совсем чистый.
Они пошли в обход и приблизились к другим воротам, отстоящим довольно
далеко от тех, где Микеле встретился с кардиналом Джеронимо. Ворота эти
были открыты, и, судя по следам на песке, через них прошло и проехало
сегодня множество людей и повозок.
- Здесь сейчас страшная суматоха, необычная для этого дома, - сказал
старый маляр своему сыну, - потом я все тебе объясню, а теперь помолчим,
так будет вернее. Да не очень гляди по сторонам, словно новичок, который
только что прибыл. Прежде всего спрячь свой дорожный мешок, вот здесь,
между скал, возле водопада, - я узнаю потом это место. И оботри башмаки о
траву, чтобы не походить на путника. Да ты, я вижу, хромаешь; ты что, ушиб
ногу?
- Нет, это пустяки, просто немного устал.
- Ну, я сведу тебя в такое место, где ты отдохнешь, и никто тебя не
потревожит.
Пьетранджело повел сына через парк кружным путем по тенистым дорожкам,
и таким образом они дошли до дворца, никого не встретив, хотя, по мере
приближения к нему, все явственнее слышали шум голосов. Войдя в галерею
нижнего этажа, они быстро миновали огромную залу, где было множество
рабочих и лежали всякого рода материалы, заготовленные для какого-то
непонятного сооружения. Люди здесь были так заняты и так шумели, что и не
заметили, как мимо них проскользнули Пьетранджело с сыном. Микеле не
успевал даже ничего разглядеть, - все мелькало у него перед глазами. Отец
велел ему следовать за собой не отставая, а сам так спешил, что молодой
путешественник, изнуренный усталостью, едва поспевал за ним, поднимаясь по
узким и крутым лестницам.
Путь по этому лабиринту таинственных переходов показался Микеле очень
долгим. Наконец Пьетранджело вынул из кармана ключ, открыл в темном
коридоре небольшую дверцу, и они очутились в длинной галерее, украшенной
статуями и картинами. Но ставни на всех окнах были закрыты, и кругом царил
такой мрак, что Микеле ничего не удалось различить.
- Здесь ты можешь отдохнуть, - сказал Пьетранджело, тщательно заперев
дверцу и снова положив ключ в карман. - Оставляю тебя одного. Постараюсь
вернуться как можно скорее и тогда скажу тебе, что нам делать дальше.
Он прошел до конца галереи и, приподняв украшенную гербами портьеру,
дернул шнурок звонка. Через несколько мгновений по ту сторону двери
послышался голос и последовал разговор, но такой тихий, что Микеле ничего
не мог разобрать. Наконец таинственная дверь приоткрылась, и Пьетранджело
исчез, оставив Микеле одного во мраке, прохладе и тишине огромного
сводчатого помещения.
Время от времени до него доносились звонкие голоса мастеров,
работавших в нижнем этаже, скрежет пилы, удары молотка, песни, хохот и
брань. Но по мере того как угасал день, звуки эти затихали, и часа через
два в таинственном помещении, где был заперт умиравший от голода и
усталости Микеланджело, воцарилась полная тишина.
Эти два часа ожидания показались бы ему бесконечными, если бы на
помощь ему не явился сон. Хотя глаза юноши и привыкли к темноте галереи, он
не сделал ни малейшего усилия, чтобы рассмотреть находившиеся в ней
предметы искусства. Он повалился на ковер и погрузился в дремоту, временами
прерываемую долетавшим снизу шумом и тем тревожным чувством, какое
испытываешь, засыпая в незнакомом месте. Только когда к концу дня
прекратились работы, он заснул наконец глубоким сном.
Вдруг странный крик пробудил его - казалось, он доносился из круглого
окошка под потолком, одного из тех, через которые в галерею проходил
воздух. Микеле невольно поднял голову, и ему почудилось, будто по потолку
пробежал слабый луч света и фигуры, написанные на сводах, на мгновение
словно бы ожили. Второй крик, слабее первого, но до того странный, что
Микеле весь задрожал, еще раз донесся сверху. Потом свет погас, вокруг
вновь воцарились мрак и тишина, и Микеле невольно спрашивал себя, не было
ли все это сном.
Прошло еще четверть часа. Микеле, взволнованный тем, что видел и
слышал, не мог больше заснуть. Он боялся, что отцу его угрожает какая-то
непонятная опасность, и ужас охватывал его при мысли, что сам он заперт и
ничем не может помочь ему. Он осмотрел все выходы из галереи - все они были
закрыты. Вместе с тем он не смел поднять шум, ибо только что слышанный им
голос был голосом женщины, и непонятно было, какое отношение этот крик или
стон мог иметь к нему или к его отцу.
Наконец таинственная дверь приоткрылась, и Пьетранджело появился
снова, со свечой в руке; дрожавший ее свет, скользя по статуям, мимо
которых он проходил, придавал им какой-то фантастический вид.
- Мы спасены, - сказал он шепотом, подойдя вплотную к Микеле, -
кардинал совсем впал в детство, а что до аббата Нинфо, то он ничего о нас
не знает. Княжна - у нее, видишь ли, были гости, и мне пришлось долго
дожидаться, - княжна полагает, что нам нечего скрывать твое возвращение;
хуже будет, если мы сделаем из него тайну. Мы, значит, пойдем теперь прямо
домой - сестра твоя, верно, уже тревожится, что меня так долго нет. Но нам
предстоит еще сделать порядочный конец, а ты, я полагаю, умираешь от голода
и жажды. Здешний дворецкий - а он очень ко мне благоволит - велел нам зайти
в маленькую буфетную, где мы найдем, чем подкрепиться.
Микеле последовал за отцом в небольшую комнатку с застекленной дверью,
завешенной снаружи портьерой. Комната эта, ничем особо не примечательная,
была ярко освещена свечами - обстоятельство, слегка удивившее Микеле.
Пьетранджело, заметив это, объяснил ему, что сюда каждый вечер приходит
старшая камеристка княжны присматривать за приготовлением ужина для своей
госпожи. Затем он без всякого стеснения принялся открывать буфеты и
доставать оттуда сласти, холодное мясо, вино, фрукты и множество всяких
лакомств; он ставил их как попало на стол, смеясь каждый раз, когда ему
удавалось обнаружить еще что-нибудь в глубине неистощимых шкафов. Все это
крайне изумило Микеле - он не узнавал своего отца, всегда такого скромного
и гордого.
- Ну что же ты, - сказал Пьетранджело, - не хочешь мне даже помочь?
Отец прислуживает тебе, а ты сидишь себе сложа руки. Так уж по крайней мере
хоть ешь и пей сам.
- Простите, дорогой отец, но мне кажется, вы распоряжаетесь здесь
слишком свободно. Меня это поражает. Вы словно у себя дома.
- А мне здесь лучше, чем дома, - ответил Пьетранджело, принимаясь за
куриное крылышко и протягивая другое сыну. - Не воображай, что я часто
стану угощать тебя таким ужином. Ну, а теперь ешь, не стесняйся; я уже
сказал тебе, что сам мажордом разрешил нам здесь подкрепиться.
- Мажордом - только старший из слуг; он заодно с ними расточает
хозяйское добро, угощая своих приятелей. Простите меня отец, все это мне
претит, и я перестаю чувствовать голод при мысли, что мы воруем этот ужин у
княжны, ибо эти японские тарелки, эти изысканные кушанья предназначались не
для нас и даже не для господина мажордома.
- Ну, если уж хочешь знать правду, княжна сама велела нам съесть ее
ужин, у нее сегодня вечером что-то нет аппетита. К тому же она думала, что
тебе будет не очень приятно ужинать в обществе ее слуг.
- Вот на редкость добрая княжна, и какое тонкое внимание проявляет она
ко мне! Мне и в самом деле не хотелось бы сидеть за столом рядом с ее
лакеями. Однако, отец, если это делаете бы, если таковы обычаи дома, я не
буду разборчивее вас и скоро привыкну к тому, чего требует мое новое
положение. Но почему княжна решила на сегодняшний вечер избавить меня от
подобной маленькой неприятности?
- Да просто потому, что я все рассказал ей о тебе. Она, видишь ли,
проявляет ко мне особый интерес, а потому много расспрашивала о тебе, а
когда узнала, что ты художник, то заявила, что будет обращаться с тобой как
с художником, и поручит тебе в своем доме роспись стен, и что ты будешь
окружен здесь вниманием, какого только можно пожелать.
- Вот поистине великодушная и щедрая дама. - сказал со вздохом
Микеле, - но я не хочу злоупотреблять ее добротой. Я сгорю со стыда, если
ко мне, художнику, будут относиться иначе, чем к моему отцу, ремесленнику.
Нет, нет, я тоже ремесленник, ни больше и ни меньше. Пусть же со мной
обращаются как с подобными мне, и если сегодня я ужинаю здесь, то завтра
хочу обедать там, где обедает мой отец.
- Правильно, Микеле, это у тебя благородные чувства! За твое здоровье!
А сиракузское винцо придало мне храбрости, и кардинал кажется мне теперь не
более страшным, чем какая-нибудь мумия. Но куда это ты смотришь?
- Мне кажется, портьера за стеклянной дверью все время колышется.
Верно, какой-нибудь любопытный лакей с досадой глядит, как мы вместо него
уничтожаем такой вкусный ужин. Ах, как неприятно будет каждую минуту
сталкиваться с этими людьми! С ними, конечно, придется жить в ладу, иначе
они способны очернить нас в глазах своих господ и лишить честного, но не
угодного им работника хорошего заработка.
- Вообще говоря, ты прав, но здесь нам нечего этого опасаться. Княжна
во всем мне доверяет, я всегда имею дело с ней самой, а не получаю
приказания через мажордома. К тому же все ее слуги - люди честные. Ну, ешь
спокойно и не смотри все время на портьеру, которую шевелит ветер.
- Уверяю вас, отец, что это вовсе не ветер, разве что у Зефира
прелестная белая ручка с брильянтовым кольцом на пальце.
- Ну тогда это, значит, старшая камеристка княжны. Верно, она слышала,
как я говорил ее госпоже, что ты красивый парень, и ей захотелось взглянуть
на тебя. Пересядь вот сюда, пусть себе насмотрится вволю.
- Отец, я хочу скорей повидать Милу, а не красоваться здесь перед
синьорой старшей камеристкой. Вот я уже и сыт, пойдемте.
- А я не уйду, пока еще раз не подкреплю свои силы глотком этого
доброго винца. Это придает мне храбрости. Выпей со мной, Микеле. Я так
счастлив, что ты здесь! Эх, и напился бы я допьяна, будь у нас только
время!
- Я тоже счастлив, отец, но стану еще счастливее, когда мы будем дома,
подле сестры. Я не чувствую себя так свободно, как вы, в этом таинственном
дворце. Мне все кажется, будто за мной подглядывают или кто-то меня здесь
боится. Здешние тишина и безлюдье кажутся мне какими-то неестественными.
Никто тут не ходит, никого не видно. Вошли мы сюда тайком, и за нами
подглядывают. Будь я в другом месте, я разбил бы это стекло, чтобы
посмотреть, кто там прячется за портьерой... А только что в галерее я был
страшно напуган: меня разбудил чей-то крик, но такой, какого я никогда в
жизни не слышал.
- Крик, в самом деле? А как же я, будучи тут же, в этой же части
дворца, ничего не слышал? Тебе, верно, приснилось.
- Нет, нет, я слышал его два раза. Крик, правда, был слабый, но такой
тревожный, такой странный... Как вспомню его, сердце начинает у меня
колотиться.
- Ну, это уже романтические фантазии! Узнаю тебя, Микеле, и очень рад
этому, а то я начал уже бояться, не слишком ли ты стал благоразумным.
Однако как мне ни грустно, но придется тебя разочаровать: должно быть,
старшая камеристка ее милости, проходя по коридору, что тянется над
картинной галереей, увидела мышь или паука; она всякий раз при виде этих
тварей отчаянно кричит. Я даже позволяю себе иной раз посмеиваться над этой
ее слабостью.
Столь прозаическое объяснение несколько разочаровало молодого
художника. Он поспешил увести отца, который рад был бы еще помедлить над
стаканом доброго сиракузского, и спустя полчаса Микеле обнимал уже свою
сестру.
На следующий же день Микеланджело Лаворатори начал помогать отцу во
дворце Пальмароза, намереваясь усердно работать там до конца недели. Надо
было расписать временно пристроенную к фасаду и выходящую в сад огромную
бальную залу, сооруженную из досок и холста. Княжна, обычно ведущая весьма
замкнутый образ жизни, давала великолепный бал, на котором должны были
присутствовать все богатые и знатные обитатели Катании и окрестных замков.
Дело в том, что здешнее высшее общество ежегодно устраивало по
подписке бал в пользу бедных, и каждый, у кого в городе или за городом было
достаточно большое помещение, по очереди предоставлял его для этой цели и
даже, если ему позволяли средства, брал на себя часть расходов по
устройству праздника.
Хотя княжна много занималась благотворительностью, но так велика была
ее склонность к уединению, что до сих пор она еще ни разу не предлагала
своей виллы. Наконец пришла ее очередь, и она подчинилась необходимости,
проявив истинно княжескую широту, ибо взяла на себя все расходы по
устройству праздника, то есть убранство залы, ужин, музыку и все прочее.
Благодаря ее щедрости на долю бедных должна была остаться весьма крупная
сумма, а так как дворец Пальмароза был самым красивым в том краю и прием
предполагался великолепный, праздник обещал быть самым блистательным из
всех, какие здесь когда-либо видели.
Итак, вилла была полна рабочих; вот уже две недели трудились они над
убранством бальной залы под руководством мажордома Барбагалло, человека с
большим опытом в подобных делах, и под непосредственным наблюдением
Пьетранджело Лаворатори, вкус и мастерство которого были признаны всеми и
высоко ценились в округе.
В первый день Микеле, верный своему слову и покорный своей участи,
малевал гирлянды и арабески вместе с отцом и приставленными к нему
подручными. Но этим испытание его и ограничилось, ибо на следующий же день
Пьетранджело объявил, что княжна поручает Микеле украсить аллегорическими
фигурами холсты, обтягивающие стены и потолок залы. Выбор сюжетов и
размеров предоставлялся ему самому, он получал все необходимые материалы,
его просили только поторопиться и верить в собственные силы. Работа эта не
требовала тщательности и законченности, какие необходимы при создании
настоящей, долговечной картины, но давала полную свободу воображению, и
когда Микеле увидел перед собой огромные полотнища, на которых волен был
щедрой рукой набросать все, что подскажет ему фантазия, его охватил бурный
восторг, и более чем когда-либо он почувствовал упоительную радость при
мысли о своем призвании художника.
Окончательно одушевило его переданное отцом от имени княжны обещание:
если росписи его будут хотя бы приемлемы, эту работу зачтут ему в счет
суммы, которую ради него же взял в долг Пьетранджело; если же они заслужат
что ты вовремя вспомнил мои наставления и сразу проявил осторожность, на
какую я считал тебя неспособным. Да, скажи-ка еще, аббат Нинфо - я уверен,
что это он с тобой говорил, - он очень безобразен?
- Он ужасен... Косой, курносый.
- Да, это он самый. А о чем он еще тебя спрашивал? Как тебя зовут?
Откуда ты?
- Нет он только спросил, сколько мне лет, и мой удачный ответ видимо,
вполне его удовлетворил, потому что он повернулся ко мне спиной, обещая мне
благословение его преосвященства.
- Но кардинал не благословил тебя? Он не поднял руку?
- Аббат сам сказал мне немного позже, что его преосвященство не может
двинуть ни рукой, ни ногой.
- Как, он и потом с тобой разговаривал? Он, что же, снова вернулся к
тебе, этот приспешник ада?
С этими словами Пьетранджело почесал у себя в затылке: то было
единственное место на его голове, где рука могла еще нащупать несколько
волосков, и жест этот был у него признаком величайшего умственного
напряжения.
Микеле со всеми подробностями рассказал отцу, чем кончилось его
приключение, и Пьетранджело удивился его находчивости и одобрил ее.
- Но послушайте, отец, - воскликнул юноша, - объясните же мне, как это
вы живете здесь не скрываясь и под собственным именем, и никто вас не
трогает, а я, едва приехав, сразу же должен прибегать к каким-то хитростям
и чего-то остерегаться.
Пьетранджело на минуту задумался, потом ответил:
- Очень просто, дитя мое! Когда-то я был объявлен заговорщиком; меня
бросили в тюрьму, и, вероятно, только бегство спасло меня от виселицы.
Против меня уже начато было дело. Теперь все это забыто, и хотя кардинал в
то время знал меня, очевидно, по имени и в лицо, но то ли я сильно
изменился, то ли он потерял память, только он снова меня увидел, слышал,
должно быть, как меня называют по имени, но не узнал и ничего не вспомнил.
Я, видишь ли, нарочно сделал своего рода опыт: аббат Нинфо предложил мне
работу в кардинальском дворце. Я храбро пошел туда, приняв меры к тому,
чтобы Мила была в безопасности на случай, если меня без суда и следствия
засадят за решетку. Кардинал увидел меня и не узнал. Аббату Нинфо ничего
обо мне не известно. Поэтому я могу, или, вернее, мог быть за себя спокоен
и уже собирался вызвать тебя к нам, как вдруг, несколько дней тому назад,
по городу прошел слух, будто здоровье кардинала заметно улучшилось, и до
такой степени, что он собирается провести некоторое время в своем
загородном доме, в Фикарацци; отсюда виден этот дворец, - вон там, на
склоне холма.
- Значит, эта вилла, что в двух шагах от нас и куда только что внесли
кардинала, не его резиденция?
- Нет, это вилла его племянницы, княжны Агаты; очевидно, он решил
сделать крюк и завернуть к ней как бы по дороге; только это посещение очень
меня тревожит. Я знаю, что княжна его вовсе не ожидала и не приготовилась к
приему дядюшки. Должно быть, ему хотелось сделать ей весьма неприятный
сюрприз, ибо он не может не знать, что у нее нет причины любить его. Боюсь,
не кроется ли здесь какой-то злой умысел. Во всяком случае, такая
расторопность со стороны человека, который уже целый год совершает прогулки
только в кресле на колесах по галерее своего городского дворца, заставляет
меня призадуматься, и, говорю тебе, теперь нам следует быть особенно
начеку.
- Но, отец, я все же не понимаю, какая опасность может угрожать именно
мне? Когда мы покидали Сицилию, мне было, если не ошибаюсь, всего полгода,
и вряд ли я мог быть замешан в заговоре, из-за которого пострадали вы.
- Нет, конечно; но здесь следят за каждым новым лицом. Всякий человек
из народа, если он молод, умен и прибыл издалека, считается здесь опасным,
набравшимся новых идей. Достаточно одного твоего слова, сказанного при
каком-нибудь соглядатае или вызванного подстрекателем, и тебя засадят за
решетку, а когда я пойду хлопотать за тебя как за сына, нам и вовсе не
поздоровится, если, на наше несчастье, кардинал выздоровеет и снова
окажется у власти. Он тогда, наверное, вспомнит, что я был осужден, и
применит к нам поговорку: "Каков отец, таков и сын". Понимаешь теперь?
- Да, отец, я буду осторожен. Можете на меня положиться.
- Но это еще не все. Мне надо самому убедиться, насколько болен
кардинал. И я не хочу, чтобы ты появлялся в Катании, пока не узнаю, чего
нам следует ожидать.
- Как же вы это узнаете?
- А вот как: мы здесь с тобой спрячемся и подождем. Долго нам ждать не
придется. Если кардинал в самом деле глух и нем, беседа его с княжной не
затянется и он сразу же, вместе со всей свитой, отправится дальше, в
Фикарацци. Тогда, уже не боясь встретить его, мы пойдем во дворец
Пальма-роза, где я как раз сейчас работаю; там и спрячу тебя в каком-нибудь
уголке, а сам пойду посоветоваться с княжной.
- Княжна, значит, очень расположена к вам?
- Это самая главная и самая щедрая моя заказчица. У нее я получаю
много работы, и, надеюсь, с ее помощью нам удастся избежать преследований.
- Ах, отец! - воскликнул Микеле. - Так это она дала вам деньги для
того, чтобы я расплатился с долгами?
- Одолжила, дитя мое, одолжила. Я хорошо знаю, что ты не примешь
милостыни; но она доставляет мне столько работы, что мало-помалу я
рассчитаюсь с ней.
- Скажите "скоро рассчитаюсь", отец, так как я теперь с вами. Я здесь,
чтобы уплатить вам свой долг, для этого только я и приехал.
- Как, мой мальчик, ты продал картину? Получил за нее деньги?
- Увы, нет! Я еще не настолько искусен и не настолько известен, чтобы
зарабатывать как художник. Но у меня есть руки и достаточно знаний для
того, чтобы расписывать стены. Мы будем работать вместе, дорогой отец, и
мне не придется больше краснеть оттого, что я веду жизнь художника, тогда
как вы выбиваетесь из сил ради моих неуместных прихотей.
- Ты говоришь это серьезно? - воскликнул старый Пьетранджело. - Ты в
самом деле хочешь сделаться ремесленником?
- Да, я твердо это решил. Я распродал картины, гравюры, книги,
рассчитался за квартиру, поблагодарил своего учителя, распрощался с
друзьями, с Римом, со славой... Это было не так-то легко, - прибавил
Микеле, чувствуя, как глаза его наполняются слезами, - обнимите же меня,
отец, скажите, что вы довольны своим сыном, и я буду гордиться тем, что
сделал!
- Да, обними меня, друг мой! - воскликнул старый маляр, прижимая
Микеле к груди и смешивая свои слезы с его слезами. - То, что ты сделал,
честно, прекрасно, и бог наградит тебя за это, ручаюсь тебе. Я принимаю
твою жертву, но договоримся сразу - принимаю ее только на время, а мы еще
постараемся насколько возможно сократить это время, будем работать изо всех
сил, чтобы скорее расплатиться с долгами. Такое испытание даже полезно
тебе, и талант твой за это время окрепнет, а не зачахнет. Мы с тобой,
работая вдвоем и с помощью доброй княжны, которая всегда так щедро платит,
скоро заработаем достаточно денег, и ты сможешь вернуться к настоящей
живописи без всяких угрызений совести и ничем не стесняя меня. Итак,
решено. А теперь я расскажу тебе о Миле. Эта девочка - чудо какая умница.
Сам увидишь, как она выросла и похорошела. Она до того хороша, что мне,
старику, иной раз просто страшно становится.
- Но я хочу остаться ремесленником! - воскликнул Микеле. - Я хочу
иметь скромный, но верный заработок, чтобы выдать замуж сестру сообразно ее
положению. Бедняжка как добрый ангел посылала мне свои маленькие
сбережения! А я, несчастный, собирался возвратить их, но потом вынужден был
все их потратить. Ах, это ужасно, это, может быть, даже нечестно - мечтать
о славе художника, когда ты из бедной семьи!
- Ну, об этом мы еще поговорим, и уж я постараюсь, чтобы ты снова
вернулся к своему истинному призванию. Но, слышишь, заскрипели ворота...
значит, кардинал выезжает из виллы. Спрячемся и посмотрим... Вот сейчас они
повернут направо. Так ты говоришь, что аббат Нинфо собственноручно открыл
ворота и что у него был ключ? Это очень странно, и мне очень не нравится;
значит, наша добрая княжна не хозяйка даже в собственном доме, раз у этих
господ есть отмычка и они в любую минуту могут ворваться к ней. Значит, они
ее в чем-то подозревают, если так тщательно следят за ней.
- Но в чем же они могут ее подозревать?
- Да хотя бы в том, что она покровительствует людям, которых они
преследуют. Ты, говоришь, стал теперь осторожен; впрочем, ты и так поймешь,
как важно то, что я сейчас тебе расскажу. Ты уже знаешь, что князья
Пальмароза всецело были преданы неаполитанскому двору, а князь Диониджи,
старший в роде, отец княжны Агаты и брат кардинала, был самым скверным
сицилийцем, какого когда-либо носила земля, врагом своей родины и
притеснителем своих земляков. И не из трусости, подобно многим другим,
перешел он на сторону победителя, и не из жадности, как те, что продаются
за деньги, - нет, он был и отважен и богат, а из одного честолюбия, из
страстного желания властвовать, наконец, - просто из жестокости, что была у
него в крови: запугивать, мучить и унижать своего ближнего было для него
высшим удовольствием. При королеве Каролине он был всемогущ, и пока господь
не смилостивился и не избавил нас от него, он успел причинить уйму зла и
благородным патриотам и беднякам, любящим свою родину.
Брат его был таким же злодеем, но теперь уже и он одной ногой в гробу,
и если догорающая лампа еще вспыхивает слабым пламенем, значит она скоро
погаснет. И тогда жители Катании, а особенно нашего предместья, где все так
или иначе зависят от князей Пальмароза, вздохнут наконец свободно. Других
мужчин у них в семье нет, и все их огромные богатства - а большая часть их
доселе находилась в руках кардинала - перейдет к единственной наследнице,
княжне Агате. А она настолько же добра, насколько родные ее жестоки, и уж у
нее намерения самые добрые. Уж у нее-то истинно сицилийская душа,
неаполитанцев она ненавидит! О, она еще докажет это, когда станет
полновластной хозяйкой своих богатств и своих поступков. Если бы господь
бог послал ей еще достойного мужа и в дом к ней вошел бы добрый синьор, с
теми же добрыми помыслами, что у нее, тогда и полиции пришлось бы вести
себя иначе и судьба наша переменилась бы к лучшему.
- Княжна, значит, еще молода?
- Да, молода и может выйти замуж. Но до сих пор она не хотела этого,
опасаясь, мне кажется, что ей не позволят выбрать супруга по собственному
усмотрению. Ну вот мы и дошли до парка, - добавил Пьетранджело, - тут нам
может кто-нибудь повстречаться, а потому давай разговаривать о другом.
Советую тебе, сынок, говорить здесь только на сицилийском наречии, мы ведь
недаром сохраняли в Риме эту похвальную привычку. Надеюсь, ты не забыл
родной язык с тех пор как мы расстались?
- Нет, конечно, - ответил Микеле и бойко заговорил по-сицилийски,
желая показать отцу, что ничем не похож на чужестранца.
- Прекрасно, - заметил Пьетранджело, - выговор у тебя совсем чистый.
Они пошли в обход и приблизились к другим воротам, отстоящим довольно
далеко от тех, где Микеле встретился с кардиналом Джеронимо. Ворота эти
были открыты, и, судя по следам на песке, через них прошло и проехало
сегодня множество людей и повозок.
- Здесь сейчас страшная суматоха, необычная для этого дома, - сказал
старый маляр своему сыну, - потом я все тебе объясню, а теперь помолчим,
так будет вернее. Да не очень гляди по сторонам, словно новичок, который
только что прибыл. Прежде всего спрячь свой дорожный мешок, вот здесь,
между скал, возле водопада, - я узнаю потом это место. И оботри башмаки о
траву, чтобы не походить на путника. Да ты, я вижу, хромаешь; ты что, ушиб
ногу?
- Нет, это пустяки, просто немного устал.
- Ну, я сведу тебя в такое место, где ты отдохнешь, и никто тебя не
потревожит.
Пьетранджело повел сына через парк кружным путем по тенистым дорожкам,
и таким образом они дошли до дворца, никого не встретив, хотя, по мере
приближения к нему, все явственнее слышали шум голосов. Войдя в галерею
нижнего этажа, они быстро миновали огромную залу, где было множество
рабочих и лежали всякого рода материалы, заготовленные для какого-то
непонятного сооружения. Люди здесь были так заняты и так шумели, что и не
заметили, как мимо них проскользнули Пьетранджело с сыном. Микеле не
успевал даже ничего разглядеть, - все мелькало у него перед глазами. Отец
велел ему следовать за собой не отставая, а сам так спешил, что молодой
путешественник, изнуренный усталостью, едва поспевал за ним, поднимаясь по
узким и крутым лестницам.
Путь по этому лабиринту таинственных переходов показался Микеле очень
долгим. Наконец Пьетранджело вынул из кармана ключ, открыл в темном
коридоре небольшую дверцу, и они очутились в длинной галерее, украшенной
статуями и картинами. Но ставни на всех окнах были закрыты, и кругом царил
такой мрак, что Микеле ничего не удалось различить.
- Здесь ты можешь отдохнуть, - сказал Пьетранджело, тщательно заперев
дверцу и снова положив ключ в карман. - Оставляю тебя одного. Постараюсь
вернуться как можно скорее и тогда скажу тебе, что нам делать дальше.
Он прошел до конца галереи и, приподняв украшенную гербами портьеру,
дернул шнурок звонка. Через несколько мгновений по ту сторону двери
послышался голос и последовал разговор, но такой тихий, что Микеле ничего
не мог разобрать. Наконец таинственная дверь приоткрылась, и Пьетранджело
исчез, оставив Микеле одного во мраке, прохладе и тишине огромного
сводчатого помещения.
Время от времени до него доносились звонкие голоса мастеров,
работавших в нижнем этаже, скрежет пилы, удары молотка, песни, хохот и
брань. Но по мере того как угасал день, звуки эти затихали, и часа через
два в таинственном помещении, где был заперт умиравший от голода и
усталости Микеланджело, воцарилась полная тишина.
Эти два часа ожидания показались бы ему бесконечными, если бы на
помощь ему не явился сон. Хотя глаза юноши и привыкли к темноте галереи, он
не сделал ни малейшего усилия, чтобы рассмотреть находившиеся в ней
предметы искусства. Он повалился на ковер и погрузился в дремоту, временами
прерываемую долетавшим снизу шумом и тем тревожным чувством, какое
испытываешь, засыпая в незнакомом месте. Только когда к концу дня
прекратились работы, он заснул наконец глубоким сном.
Вдруг странный крик пробудил его - казалось, он доносился из круглого
окошка под потолком, одного из тех, через которые в галерею проходил
воздух. Микеле невольно поднял голову, и ему почудилось, будто по потолку
пробежал слабый луч света и фигуры, написанные на сводах, на мгновение
словно бы ожили. Второй крик, слабее первого, но до того странный, что
Микеле весь задрожал, еще раз донесся сверху. Потом свет погас, вокруг
вновь воцарились мрак и тишина, и Микеле невольно спрашивал себя, не было
ли все это сном.
Прошло еще четверть часа. Микеле, взволнованный тем, что видел и
слышал, не мог больше заснуть. Он боялся, что отцу его угрожает какая-то
непонятная опасность, и ужас охватывал его при мысли, что сам он заперт и
ничем не может помочь ему. Он осмотрел все выходы из галереи - все они были
закрыты. Вместе с тем он не смел поднять шум, ибо только что слышанный им
голос был голосом женщины, и непонятно было, какое отношение этот крик или
стон мог иметь к нему или к его отцу.
Наконец таинственная дверь приоткрылась, и Пьетранджело появился
снова, со свечой в руке; дрожавший ее свет, скользя по статуям, мимо
которых он проходил, придавал им какой-то фантастический вид.
- Мы спасены, - сказал он шепотом, подойдя вплотную к Микеле, -
кардинал совсем впал в детство, а что до аббата Нинфо, то он ничего о нас
не знает. Княжна - у нее, видишь ли, были гости, и мне пришлось долго
дожидаться, - княжна полагает, что нам нечего скрывать твое возвращение;
хуже будет, если мы сделаем из него тайну. Мы, значит, пойдем теперь прямо
домой - сестра твоя, верно, уже тревожится, что меня так долго нет. Но нам
предстоит еще сделать порядочный конец, а ты, я полагаю, умираешь от голода
и жажды. Здешний дворецкий - а он очень ко мне благоволит - велел нам зайти
в маленькую буфетную, где мы найдем, чем подкрепиться.
Микеле последовал за отцом в небольшую комнатку с застекленной дверью,
завешенной снаружи портьерой. Комната эта, ничем особо не примечательная,
была ярко освещена свечами - обстоятельство, слегка удивившее Микеле.
Пьетранджело, заметив это, объяснил ему, что сюда каждый вечер приходит
старшая камеристка княжны присматривать за приготовлением ужина для своей
госпожи. Затем он без всякого стеснения принялся открывать буфеты и
доставать оттуда сласти, холодное мясо, вино, фрукты и множество всяких
лакомств; он ставил их как попало на стол, смеясь каждый раз, когда ему
удавалось обнаружить еще что-нибудь в глубине неистощимых шкафов. Все это
крайне изумило Микеле - он не узнавал своего отца, всегда такого скромного
и гордого.
- Ну что же ты, - сказал Пьетранджело, - не хочешь мне даже помочь?
Отец прислуживает тебе, а ты сидишь себе сложа руки. Так уж по крайней мере
хоть ешь и пей сам.
- Простите, дорогой отец, но мне кажется, вы распоряжаетесь здесь
слишком свободно. Меня это поражает. Вы словно у себя дома.
- А мне здесь лучше, чем дома, - ответил Пьетранджело, принимаясь за
куриное крылышко и протягивая другое сыну. - Не воображай, что я часто
стану угощать тебя таким ужином. Ну, а теперь ешь, не стесняйся; я уже
сказал тебе, что сам мажордом разрешил нам здесь подкрепиться.
- Мажордом - только старший из слуг; он заодно с ними расточает
хозяйское добро, угощая своих приятелей. Простите меня отец, все это мне
претит, и я перестаю чувствовать голод при мысли, что мы воруем этот ужин у
княжны, ибо эти японские тарелки, эти изысканные кушанья предназначались не
для нас и даже не для господина мажордома.
- Ну, если уж хочешь знать правду, княжна сама велела нам съесть ее
ужин, у нее сегодня вечером что-то нет аппетита. К тому же она думала, что
тебе будет не очень приятно ужинать в обществе ее слуг.
- Вот на редкость добрая княжна, и какое тонкое внимание проявляет она
ко мне! Мне и в самом деле не хотелось бы сидеть за столом рядом с ее
лакеями. Однако, отец, если это делаете бы, если таковы обычаи дома, я не
буду разборчивее вас и скоро привыкну к тому, чего требует мое новое
положение. Но почему княжна решила на сегодняшний вечер избавить меня от
подобной маленькой неприятности?
- Да просто потому, что я все рассказал ей о тебе. Она, видишь ли,
проявляет ко мне особый интерес, а потому много расспрашивала о тебе, а
когда узнала, что ты художник, то заявила, что будет обращаться с тобой как
с художником, и поручит тебе в своем доме роспись стен, и что ты будешь
окружен здесь вниманием, какого только можно пожелать.
- Вот поистине великодушная и щедрая дама. - сказал со вздохом
Микеле, - но я не хочу злоупотреблять ее добротой. Я сгорю со стыда, если
ко мне, художнику, будут относиться иначе, чем к моему отцу, ремесленнику.
Нет, нет, я тоже ремесленник, ни больше и ни меньше. Пусть же со мной
обращаются как с подобными мне, и если сегодня я ужинаю здесь, то завтра
хочу обедать там, где обедает мой отец.
- Правильно, Микеле, это у тебя благородные чувства! За твое здоровье!
А сиракузское винцо придало мне храбрости, и кардинал кажется мне теперь не
более страшным, чем какая-нибудь мумия. Но куда это ты смотришь?
- Мне кажется, портьера за стеклянной дверью все время колышется.
Верно, какой-нибудь любопытный лакей с досадой глядит, как мы вместо него
уничтожаем такой вкусный ужин. Ах, как неприятно будет каждую минуту
сталкиваться с этими людьми! С ними, конечно, придется жить в ладу, иначе
они способны очернить нас в глазах своих господ и лишить честного, но не
угодного им работника хорошего заработка.
- Вообще говоря, ты прав, но здесь нам нечего этого опасаться. Княжна
во всем мне доверяет, я всегда имею дело с ней самой, а не получаю
приказания через мажордома. К тому же все ее слуги - люди честные. Ну, ешь
спокойно и не смотри все время на портьеру, которую шевелит ветер.
- Уверяю вас, отец, что это вовсе не ветер, разве что у Зефира
прелестная белая ручка с брильянтовым кольцом на пальце.
- Ну тогда это, значит, старшая камеристка княжны. Верно, она слышала,
как я говорил ее госпоже, что ты красивый парень, и ей захотелось взглянуть
на тебя. Пересядь вот сюда, пусть себе насмотрится вволю.
- Отец, я хочу скорей повидать Милу, а не красоваться здесь перед
синьорой старшей камеристкой. Вот я уже и сыт, пойдемте.
- А я не уйду, пока еще раз не подкреплю свои силы глотком этого
доброго винца. Это придает мне храбрости. Выпей со мной, Микеле. Я так
счастлив, что ты здесь! Эх, и напился бы я допьяна, будь у нас только
время!
- Я тоже счастлив, отец, но стану еще счастливее, когда мы будем дома,
подле сестры. Я не чувствую себя так свободно, как вы, в этом таинственном
дворце. Мне все кажется, будто за мной подглядывают или кто-то меня здесь
боится. Здешние тишина и безлюдье кажутся мне какими-то неестественными.
Никто тут не ходит, никого не видно. Вошли мы сюда тайком, и за нами
подглядывают. Будь я в другом месте, я разбил бы это стекло, чтобы
посмотреть, кто там прячется за портьерой... А только что в галерее я был
страшно напуган: меня разбудил чей-то крик, но такой, какого я никогда в
жизни не слышал.
- Крик, в самом деле? А как же я, будучи тут же, в этой же части
дворца, ничего не слышал? Тебе, верно, приснилось.
- Нет, нет, я слышал его два раза. Крик, правда, был слабый, но такой
тревожный, такой странный... Как вспомню его, сердце начинает у меня
колотиться.
- Ну, это уже романтические фантазии! Узнаю тебя, Микеле, и очень рад
этому, а то я начал уже бояться, не слишком ли ты стал благоразумным.
Однако как мне ни грустно, но придется тебя разочаровать: должно быть,
старшая камеристка ее милости, проходя по коридору, что тянется над
картинной галереей, увидела мышь или паука; она всякий раз при виде этих
тварей отчаянно кричит. Я даже позволяю себе иной раз посмеиваться над этой
ее слабостью.
Столь прозаическое объяснение несколько разочаровало молодого
художника. Он поспешил увести отца, который рад был бы еще помедлить над
стаканом доброго сиракузского, и спустя полчаса Микеле обнимал уже свою
сестру.
На следующий же день Микеланджело Лаворатори начал помогать отцу во
дворце Пальмароза, намереваясь усердно работать там до конца недели. Надо
было расписать временно пристроенную к фасаду и выходящую в сад огромную
бальную залу, сооруженную из досок и холста. Княжна, обычно ведущая весьма
замкнутый образ жизни, давала великолепный бал, на котором должны были
присутствовать все богатые и знатные обитатели Катании и окрестных замков.
Дело в том, что здешнее высшее общество ежегодно устраивало по
подписке бал в пользу бедных, и каждый, у кого в городе или за городом было
достаточно большое помещение, по очереди предоставлял его для этой цели и
даже, если ему позволяли средства, брал на себя часть расходов по
устройству праздника.
Хотя княжна много занималась благотворительностью, но так велика была
ее склонность к уединению, что до сих пор она еще ни разу не предлагала
своей виллы. Наконец пришла ее очередь, и она подчинилась необходимости,
проявив истинно княжескую широту, ибо взяла на себя все расходы по
устройству праздника, то есть убранство залы, ужин, музыку и все прочее.
Благодаря ее щедрости на долю бедных должна была остаться весьма крупная
сумма, а так как дворец Пальмароза был самым красивым в том краю и прием
предполагался великолепный, праздник обещал быть самым блистательным из
всех, какие здесь когда-либо видели.
Итак, вилла была полна рабочих; вот уже две недели трудились они над
убранством бальной залы под руководством мажордома Барбагалло, человека с
большим опытом в подобных делах, и под непосредственным наблюдением
Пьетранджело Лаворатори, вкус и мастерство которого были признаны всеми и
высоко ценились в округе.
В первый день Микеле, верный своему слову и покорный своей участи,
малевал гирлянды и арабески вместе с отцом и приставленными к нему
подручными. Но этим испытание его и ограничилось, ибо на следующий же день
Пьетранджело объявил, что княжна поручает Микеле украсить аллегорическими
фигурами холсты, обтягивающие стены и потолок залы. Выбор сюжетов и
размеров предоставлялся ему самому, он получал все необходимые материалы,
его просили только поторопиться и верить в собственные силы. Работа эта не
требовала тщательности и законченности, какие необходимы при создании
настоящей, долговечной картины, но давала полную свободу воображению, и
когда Микеле увидел перед собой огромные полотнища, на которых волен был
щедрой рукой набросать все, что подскажет ему фантазия, его охватил бурный
восторг, и более чем когда-либо он почувствовал упоительную радость при
мысли о своем призвании художника.
Окончательно одушевило его переданное отцом от имени княжны обещание:
если росписи его будут хотя бы приемлемы, эту работу зачтут ему в счет
суммы, которую ради него же взял в долг Пьетранджело; если же они заслужат