Сандерс Джон. Пиччинино

собственный карман, ущелья ее глубоки и долго смогут скрывать такого
бедняка, как я. Ты знаешь, я хоть и тайно, но сохранил добрые отношения с
родными. У меня есть брат, капуцин... О, это замечательный человек, и Мила
в случае надобности всегда найдет у него приют и покровительство. Я буду
писать - вернее, сестра твоя будет писать тебе как можно чаще, так что ты
недолго останешься в неведении относительно нашей участи. Но сам ты в своих
письмах ни о чем не спрашивай - полиция их вскрывает. И не вздумай
упоминать в них имя князей Пальмароза, прежде чем я сам не заговорю о них.
- А до тех пор, - спросил Микеле, - я так и не узнаю, бояться ли мне
этих господ, или ожидать от них милости?
- Тебе? Тебе-то, по правде сказать, бояться нечего, - ответил
Пьетранджело, - но ты не знаешь Сицилии, ты не сумеешь сохранять там ту
осторожность, которая необходима во всякой стране, где господствуют
чужеземцы. Ты полон, как и вся нынешняя молодежь, пылких идей... Сюда, в
Рим, они просачиваются тайно, а в Сицилии они глубоко запрятались и словно
тлеют под пеплом вулканов. Ты еще и меня, пожалуй, подведешь: из одного
вольного слова, что вырвется у тебя случайно, там сумеют состряпать целый
заговор против неаполитанского двора. Прощай же, не задерживай меня более.
Мне, видишь ли, нужно снова увидеть свою родину. Ты не знаешь, что значит
родиться в Катании и жить вдали от нее целых восемнадцать лет, или, вернее,
ты этого не понимаешь, ибо хотя ты и родился в Катании и изгнание мое было
и твоим изгнанием, но вырос ты в Риме и потому, увы, считаешь его своей
рединой!
Месяц спустя Микеле получил через одного прибывшего из Сицилии
ремесленника письмо от Милы, сообщавшей ему, что добрались они вполне
благополучно, что родные и старые друзья встретили их с распростертыми
объятиями, что отец получил работу и нашел высоких покровителей, но
кардинал все еще жив, и хоть теперь он уже и не столь опасен, ибо совсем
отстранился от света и всяких дел, Пьетранджело пока по-прежнему не желает
возвращения Микеле, ибо "мало ли еще что может случиться".
После отъезда отца и сестры Микеле грустил и тревожился, так как нежно
их любил; но, получив письмо и успокоившись на их счет, он невольно ощутил
радость при мысли, что находится в Риме, а не в Катании. С тех пор как отец
разрешил ему посвятить себя высокому искусству живописи, жизнь его в этом
городе стала чрезвычайно приятной. Он снискал расположение своих учителей,
пленив их не только выдающимися способностями, но и особой возвышенностью
мыслей и выражений, не свойственных его возрасту и среде, из которой он
вышел. Очутившись в обществе молодых людей, более богатых и лучше
воспитанных (надо сказать, что он охотнее сходился с ними, чем с равными
себе по положению сыновьями ремесленников), он тратил все свободное время
на то, чтобы развивать ум и расширять круг своих понятий. Он много и жадно
читал, посещал театры, беседовал с людьми искусства, одним словом - готовил
себя исключительно для жизни независимой и благородной, на которую не мог,
однако, с уверенностью рассчитывать.
Ибо средства бедного маляра, который отдавал ему половину своих
заработков, не были неистощимы. Отец мог заболеть, а живопись - искусство
столь серьезное и глубокое, что ему надо учиться долгие годы, прежде чем
оно сможет стать источником дохода.
Мысль об этом страшила Микеле и временами повергала его в глубокое
уныние. "Ах, отец мой, - как раз думает он в ту минуту, когда мы
встречаемся с ним у ворот какой-то виллы, неподалеку от родного города, -
не совершили ли вы из чрезмерной любви ко мне большой, пагубной и для вас и
для меня ошибки, толкнув меня на путь честолюбия? Не знаю, достигну ли я
чего-либо, но чувствую, что мне будет бесконечно трудно жить той жизнью,
которую ведете вы и которая и мне предназначена была судьбой. Я не так
вынослив, как вы, не обладаю физической силой, которой рабочий человек
гордится так же, как дворянин - своим происхождением. Я плохой ходок, я
изнемогаю, пройдя путь, который вы, отец, в свои шестьдесят лет сочли бы
полезной для здоровья прогулкой. Вот и сейчас я впал в уныние, я ушиб ногу,
и все по собственной вине, из-за своей рассеянности или неловкости. И,
однако, я тоже сын этих гор, где, я вижу, дети бегают по острым обломкам
окаменевшей лавы, словно по мягкому ковру. Да, отец прав, отчизна моя
прекрасна; можно лишь гордиться тем, что ты рожден этой землей, подобно
лаве, исторгнутой недрами сей огнедышащей горы! Но надо быть достойным
такой отчизны, и в полную меру достойным! А для этого надо быть либо
великим человеком, поражающим мир громом и молниями, либо отважным
простолюдином, бесстрашным разбойником и жить в этой глуши, полагаясь лишь
на свой карабин и непреклонную волю. Подобная судьба ведь тоже полна
поэзии. Но для меня все это слишком поздно, слишком многое я уже познал,
слишком хорошо знаю законы, общество, людей. То, что для дикого,
простодушного горца - геройство, для меня было бы преступлением и низостью.
Совесть терзала бы меня за то, что я, который с помощью всех достижений
человеческой мысли мог бы достигнуть истинного величия, из-за собственного
бессилия опустился до положения разбойника. Итак, мне суждено остаться
безвестным и ничтожным!"
Но покинем ненадолго Микеле, погруженного в раздумье и машинально
растирающего ушибленную ногу, и расскажем читателю, почему, вопреки своей
привязанности к Риму, где он так приятно проводил время, он оказался у
ворот Катании.
Из месяца в месяц сестра писала ему под диктовку отца: "Тебе еще
нельзя приезжать сюда, мы и сами еще не знаем, что нас здесь ожидает.
Больной чувствует себя настолько хорошо, насколько может чувствовать себя
человек не владеющий руками и ногами. Но голова продолжает жить, и потому
он сохраняет еще остаток власти. Посылаю тебе денег; трать их осторожно,
дитя мое, ибо хотя работы у меня хватает, но платят здесь меньше, нежели в
Риме".
Микеле старался тратить эти деньги осторожно, знал, что отец
зарабатывает их в поте лица. Он содрогался от стыда и ужаса всякий раз,
когда обнаруживал, что его юная сестра, занимавшаяся пряжей шелка -
ремесло, весьма распространенное в этой части Сицилии, - тайком прибавила к
посылке отца золотую монету и от себя. Бедной девочке, очевидно, во многом
приходилось отказывать себе, чтобы брат имел возможность провести
часок-другой в приятных развлечениях. Микеле дал себе клятву не прикасаться
к этим деньгам, хранить их и возвратить потом Миле все ее скромные
сбережения.
Но он любил удовольствия, он привык жить в какой-то мере на широкую
ногу и не умел экономить. У него были барские замашки, то есть ему
нравилось быть щедрым, и он щедро награждал любого посыльного, доставившего
ему картину или письмо. К тому же материалы, необходимые художнику, весьма
дороги. А когда Микеле случалось развлекаться где-либо вместе с богатыми
товарищами, он сгорел бы со стыда, если бы не внес и свою долю... Кончилось
тем, что он задолжал, правда, небольшую сумму, но огромную для бюджета
бедного маляра; долги росли, как снежный ком, и наступил наконец день,
когда ему ничего больше не оставалось, как постыдно бежать или браться за
работу куда более скромную, чем писание исторических картин. Терзаясь
угрызениями совести, он истратил и те золотые, которые так твердо решил
вернуть Миле. Но, видя, что ему все равно не рассчитаться с долгами, он
написал отцу полное раскаяния письмо, в котором во всем ему признался.
Неделю спустя некий банкир передал ему сумму, достаточную для того,
чтобы расплатиться с долгами и жить еще некоторое время по-прежнему. Потом
пришло письмо от Милы, написанное, как всегда, под диктовку Пьетранджело:

"Одна добрая душа ссудила мне те деньги, которые я переслал тебе, но
мне придется отрабатывать их целые полгода. Постарайся, дитя мое, не
наделать за это время новых долгов, иначе нам никогда не расплатиться".

До тех пор Микеле не слыхал от отца ни единого слова укоризны, однако
на этот раз он ожидал упреков. Его потрясли неисчерпаемая доброта и
спокойное мужество честного ремесленника, и так как он не мог признать себя
полностью виноватым в поступках, которых требовало от него его положение,
он почел преступлением то, что согласился на эту слишком блестящую для него
жизнь. Он принял тогда решение, укрепиться в котором помогла ему мысль, что
он приносит великую жертву, и если у него недостает таланта, чтобы стать
великим художником, он по крайней мере обладает героизмом великой души.
Тщеславие сыграло здесь, таким образом, немалую роль, но тщеславие наивное
и благородное. Он расплатился с долгами, распрощался с приятелями, заявив
им, что бросает живопись, становится отныне ремесленником и будет работать
вместе с отцом.
Затем, ничего не сообщая ему, он сложил в дорожный мешок кое-какое
платье получше, альбом и акварельные краски, не замечая того, что тем самым
берет с собой остатки былой роскоши и мечты об искусстве, и отправился в
Катанию, куда, как мы видели, он уже почти добрался.

III

ЕГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВО

Несмотря на героическое решение отказаться от мечты своей юности,
бедный Микеле испытывал в это мгновение мучительный страх. До сих пор
дорога отвлекала его мысли от возможных последствий принесенной им жертвы.
Вид Этны привел его в восторг. Радость близкого свидания с добрым отцом и
милой сестренкой поддерживала в нем бодрость. Но это случайное
происшествие - легкий ушиб ноги, вынудивший его ненадолго остановиться, -
дало ему время впервые после отъезда из Рима задуматься над своей судьбой.
Вместе с тем это была такая торжественная минута для его молодой души:
он уже приветствовал издали кровли родного города, одного из прекраснейших
в мире, даже в глазах того, кто прибыл из Рима, ибо Катания, в силу своего
расположения, представляет в самом деле ни с чем не сравнимое внушительное
зрелище.
Этот город, много раз разрушенный извержениями, не выглядит древним, и
господствующий в нем стиль XVII века не отличается ни величием, ни
стройностью более ранних стилей; и все же, построенная свободно и
по-античному широко, Катания чем-то напоминает города Греции. Черный цвет
лавы, когда-то поглотившей Катанию, вновь возродившуюся теперь, подобно
Фениксу, из собственного пепла, окружающая город открытая равнина, гладкие
лавовые утесы, навеки окаменевшие в гавани и затемняющие своим мрачным
отражением даже ясные воды моря, - все здесь выглядит печально и
торжественно.
Но не внешний облик Катании занимал сейчас юного путника. В его
нынешнем положении этот город, изуродованный огнем, исторгнутым некогда из
пещеры циклопов, показался ему особенно суровым и страшным. Для него он
должен был стать местом искупления и местом испытаний, при мысли о которых
холодный пот выступал у него на теле. Итак, здесь придется ему сказать
"прости" миру искусства, обществу образованных людей, безмятежным мечтаниям
и изысканным досугам художника, призванного к высокой цели. Здесь предстоит
ему, после десяти лет привольной жизни, вновь надеть фартук рабочего, взять
в руки безобразное ведерко с краской и приняться за вечные гирлянды,
украшающие прихожие и коридоры. А главное, здесь ему придется работать по
двенадцати часов в сутки, по вечерам ложиться в постель, изнемогая от
усталости, и у него не останется ни времени, ни сил, чтобы открыть книгу
или помечтать в музее. Здесь не будет у него иных друзей, кроме простых
сицилийцев, до того бедных и грязных, что вся живописность их черт и
характера едва может пробиться сквозь лохмотья и подавляющую их нужду.
Словом, городские ворота Катании казались бедному изгнаннику вратами
Дантова ада.
При этом сравнении долго сдерживаемые слезы потоком хлынули у него из
глаз, и всякий, кто увидел бы его сидящим у ворот дворца, юного, красивого,
бледного, невольно поддерживающего рукой ушибленную ногу, непременно
вспомнил бы античного гладиатора, раненного в бою и не столько плачущего от
боли, сколько оплакивающего свое поражение.
Бубенцы многочисленных мулов, поднимавшихся на холм, и появление
странного шествия, направлявшегося прямо в его сторону, невольно отвлекли
Микеланджело Лаворатори от его грустных мыслей. Мулы были великолепные, в
богатой сбруе и с султанами на головах. На длинных пурпуровых попонах
сверкали кардинальские эмблемы - тройной золотой крест, а над ним -
маленькая кардинальская шляпа с кистями. Мулы были тяжело навьючены, их
вели под уздцы одетые в черное слуги с унылыми и угрюмыми лицами. За ними
следовали аббаты и прочие духовные особы в коротких черных штанах, красных
чулках и башмаках с большими серебряными пряжками. Одни ехали верхом,
других несли в портшезах. На откормленном осле степенно ехал толстяк в
черной одежде, с волосами, забранными в кошелек, брильянтовым перстнем на
пальце и шпагой на боку. По его виду, важному, но более простодушному, чем
хитрые физиономии остальных духовных особ, легко можно было догадаться, что
это медик его преосвященства. Он следовал непосредственно вслед за самим
кардиналом, которого несли на носилках, вернее - в большом ящике, два
сильных носильщика; рядом с ними шагали для смены еще четверо. Всего в
шествии было человек сорок, и степень бесполезности каждого из них
соответствовала степени смирения и унижения, написанных у него на лице.
Микеле, с любопытством рассматривавший этот кортеж, чья классическая
старомодность превосходила все, что ему приходилось видеть по этой части
даже в Риме, встал и приблизился к воротам, желая получше разглядеть черты
главного персонажа. Ему было тем легче удовлетворить свою любознательность,
что носильщики остановились у высокой позолоченной решетки, и один из
аббатов, отличавшийся особо отталкивающей физиономией, спешился и с
высокомерным видом и какой-то странной улыбкой принялся собственноручно
отпирать ворота.
Кардинал был уже очень стар; медленно подтачивавший его жестокий,
изнурительный недуг превратил этого прежде тучного и румяного человека в
худого, бледного старца. Кожа на лице его, дряблая и обвисшая, образовывала
тысячи складок, напоминая собой почву, изборожденную бурными потоками.
Несмотря на эти страшные разрушения, следы властной красоты проглядывали
еще на этом угрюмом лице, которое, то ли поневоле, то ли намеренно,
оставалось неподвижным, но на котором горели еще большие черные глаза,
последнее убежище упорно сопротивлявшейся жизни.
Контраст между их пронизывающим, жестким взглядом и мертвенно-бледным
лицом до того поразил Микеле, что он невольно поддался охватившему его
чувству почтительности и инстинктивно обнажил голову перед этим
свидетельством былого могущества и непреклонной воли. Все, что носило
печать силы и власти, действовало на воображение нашего юноши, ибо сам он
честолюбиво стремился к тому же, и если бы не властное выражение
кардинальских глаз, он, быть может, и не подумал бы снять перед ним свою
соломенную шляпу.
Но поскольку его скромное платье и запыленная обувь изобличали в нем
скорее простолюдина, чем будущего великого художника, кардинал и его свита
вправе были ожидать, что он преклонит колени, - этого он, однако, не
сделал, тем самым приведя окружающих в страшное негодование.
Кардинал первый заметил эту оплошность, и в ту минуту, когда
носильщики готовы были уже проследовать в ворота, он сделал бровями знак,
тотчас же понятый его врачом, которому дан был строгий наказ держаться все
время возле носилок и не отводить глаз от глаз его преосвященства.
У врача хватало ума ровно настолько, чтобы по взгляду кардинала
понять, когда тому угодно изъявить свою волю; тогда он приказывал
остановиться и призывал аббата Нинфо, секретаря его святейшества, того
самого, который только что собственноручно открыл ворота ключом, вынутым из
собственного кармана. Аббат тотчас же подбегал - как подбежал он и сейчас -
и становился перед дверцами носилок, закрывая их своим телом от глаз
остальных присутствующих. И тут между ним и кардиналом начинался
таинственный диалог, настолько таинственный, что никто не мог бы сказать,
изъяснялся ли его преосвященство при помощи слов, или одной игры своего
лица. Парализованный кардинал обычно издавал только нечленораздельное
ворчание, в минуту гнева переходившее в ужасающий рев. Но аббат Нинфо так
хорошо понимал это ворчание, сопровождавшееся выразительным взглядом, что,
зная характер кардинала и его намерения, он переводил на общепонятный язык
и заставлял выполнять желания своего господина так толково, быстро и точно,
что это казалось настоящим чудом. Остальным приближенным кардинала это
казалось даже чересчур сверхъестественным, и они предпочитали думать, что
кардинал сохранил еще дар речи, но, в силу каких-то, весьма тонких
дипломатических соображений, разговаривает с одним аббатом Нинфо. Правда,
доктор Рекуперати уверял, будто язык его преосвященства парализован так же,
как его руки и ноги, и единственное, что в его организме еще остается
живым, - это мозг и органы пищеварения. "Но в таком состоянии, - прибавлял
он. - можно дожить до ста лет и все еще вершить дела мира сего, подобно
тому, как Юпитер потрясал Олимп одним мановением своих бровей".
Фантастический диалог, возникший и на этот раз между проницательным
взглядом аббата и красноречивыми бровями его преосвященства, привел к тому,
что аббат резко обернулся к Микеле и сделал ему знак приблизиться. Микеле
очень хотелось бы ослушаться и тем самым заставить аббата самого подойти к
нему, но внезапно в нем заговорил истинный сицилиец, и он решил вести себя
осторожно. Он вспомнил все, что говорил ему отец о некоем кардинале, гнева
которого ему следует опасаться, и хотя не видел, разбит ли параличом тот,
кто находится сейчас перед ним, тотчас же сообразил, что это вполне может
быть князь Джеронимо Пальмароза. С этой минуты он решил притворяться и с
покорным видом приблизился к раззолоченным и украшенным розетками и гербом
носилкам его святейшества.
- Эй, что ты делаешь здесь, у ворот? - высокомерно спросил его
аббат. - Ты из здешней прислуги?
- Нет, ваша милость, - ответил Микеле с видимым смирением, хотя с
удовольствием отхлестал бы эту важную особу по щекам, - я прохожий.
Аббат заглянул в глубь носилок, и ему, как видно, дали понять, что
прохожих запугивать не стоит, ибо, снова обратившись к Микеле, он резко
изменил тон и манеры.
- Друг мой, - благодушно произнес он, - я вижу, вы измучены; вы
ремесленник?
- Да, ваша милость, - сказал Микеле, стараясь отвечать самым кратким
образом.
- Вы устали, идете издалека?
- Да, ваша милость.
- Однако вы кажетесь крепким для нашего возраста. Сколько же вам лет?
- Двадцать один год.
Микеле отважился на эту ложь, ибо хотя на подбородке его едва начинала
пробиваться растительность, он был высокого роста и, обладая живым и
пытливым умом, успел уже утратить первоначальную свежесть юности. Отвечая
подобным образом, он следовал особому наставлению, полученному при
расставании от отца и которое теперь, весьма кстати, пришло ему на память:
"Если ты когда-нибудь вздумаешь приехать ко мне, - сказал ему старый
Пьетранджело, - хорошенько запомни, что, пока не встретишь меня, не говори
ни слова правды тем любопытным, которые станут тебя расспрашивать. Не
открывай ни своего имени, ни возраста, ни своего рода занятий, ни моего, ни
откуда ты, ни куда идешь. Полиция придирчива, но не проницательна. Лги не
стесняясь и ничего не бойся".
"Если бы отец слышал меня в эту минуту, - подумал Микеле, ответив на
вопрос аббата, - он был бы доволен мной".
- Хорошо, - промолвил аббат и отодвинулся от дверцы носилок, чтобы
прелат лучше мог рассмотреть бедного малого, привлекшего его внимание.
Микеле встретил страшный взгляд этого живого мертвеца и на сей раз ощутил
скорее недоверие и отвращение, чем почтение, увидав его узкий лоб деспота.
Чувствуя инстинктивно, что ему грезит какая-то опасность, Микеле изменил
обычное свое выражение лица, изобразив на нем, вместо гордого достоинства,
притворное простодушие, затем преклонил колено и, опустив голову, чтобы
кардинал не мог как следует рассмотреть его черт, сделал вид, что ожидает
благословения.
- Их преосвященство благословляют вас мысленно, - сказал аббат,
обменявшись взглядами с кардиналом, и сделал знак носильщикам продолжать
путь.
Носилки проследовали в ворота и медленно углубились в аллею. "Желал бы
я знать, - сказал себе Микеле, - следя за проходящим миме кортежем, -
обмануло меня предчувствие или в самом деле этот кардинал и есть враг
нашего семейства?"
Он уже хотел было продолжать свой путь, как вдруг заметил, что аббат
Нинфо не последовал за кардиналом, а подождав, пока мимо прошел последний
мул, запер ворота и положил ключ в карман. Такое неподходящее занятие для
лица, столь близкого к кардиналу, удивило Микеле, но еще больше поразили
его косые внимательные взгляды, которые исподтишка бросала на него эта
отталкивающая личность.
"Очевидно, что за мной уже следят в этой злосчастной стране, - подумал
он, - и отцу моему не зря мерещились опасности, от которых он предостерегал
меня".
Вынув ключ из замка, аббат через решетку сделал Микеле знак подойти
ближе, и тот, понимая, что ему следует как можно лучше сыграть взятую на
себя роль, покорно приблизился.
- Вот тебе, паренек, - сказал аббат, протягивая ему мелкую монетку, -
ты, я вижу, очень устал, промочи себе горло в ближайшем кабачке.
Микеле едва сдержал себя, чтобы не вздрогнуть, однако снес обиду,
протянул руку и смиренно поблагодарил; затем он осмелился сказать:
- Очень уж меня огорчает, что их преосвященство не удостоили меня
своим благословением.
Столь хорошо разыгранное простодушие окончательно рассеяло подозрения
аббата.
- Утешься, дитя мое, - сказал он уже самым обычным тоном. -
Божественному провидению угодно было послать нашему святому кардиналу
испытание, лишив его способности двигаться. Паралич не дозволяет ему
благословлять верующих иначе как умом и сердцем.
- Господь да исцелит и да сохранит его! - ответил Микеле и пошел
дальше, уверенный теперь, что не ошибся и только что счастливо избежал
опаснейшей встречи.
Не успел он, спускаясь с холма, сделать и десяти шагов, как, обогнув
скалу, столкнулся лицом к лицу с каким-то человеком, поднимавшимся в гору.
Они не сразу узнали друг друга, настолько каждым из них был далек от мысли
о подобной встрече. Оба одновременно вскрикнули, бросились друг к другу и
крепко обнялись: Микеле был в объятиях отца.
- Ах, мой мальчик, мой милый мальчик, ты здесь! - воскликнул
Пьетранджело. - Вот радость для меня! Правда, я и встревожен! Но радость
сильнее тревоги и придает мне храбрости, которой минуту назад у меня еще не
было. Вспоминая тебя, я всегда говорил себе: хорошо, что Микеле здесь нет,
а то дела наши могли бы испортиться. Но вот ты здесь, и будь что будет, а я
все-таки чувствую себя счастливейшим человеком в мире.
- Отец, - ответил ему Микеле, - не бойтесь: я стал осторожным, ступив
на землю своей родины. Я только что встретился лицом к лицу с нашим врагом,
он расспрашивал меня, и я наврал ему так, что любо было послушать!
Пьетранджело побледнел.
- Кто, кто расспрашивал тебя, - воскликнул он, - кардинал?
- Да, кардинал, собственной персоной, паралитик в большом позолоченном
ящике. Это, конечно, и есть тот самый знаменитый князь Джеронимо, которого
я так боялся в детстве; он казался мне тем более страшным, что я не знал
причины этого страха. Так вот, дорогой отец, уверяю вас, что если бы он и
хотел еще причинить нам зло, то не в силах этого сделать, ибо его поразили,
как видно, все возможные немощи. Я потом подробно опишу вам эту встречу, но
сначала скажите, здорова ли сестра, и побежим скорей обрадуем ее.
- Нет, нет, Микеле, прежде объясни мне, как случилось, что ты так
близко видел кардинала. Зайдем в этот лесок, я так встревожен! Ну,
рассказывай же, рассказывай! Он, значит, говорил с тобой? Значит, это
правда, он может говорить?
- Успокойтесь, отец, он говорить не может!
- Ты уверен? Ведь ты только что сказал, что он тебя расспрашивал.
- Меня расспрашивали, я думаю, по его приказанию; но я внимательно за
всем наблюдал, и так как тот аббат, что служит ему переводчиком,
недостаточно толст, чтобы совершенно заслонить собой дверцу носилок, я
прекрасно видел, что его преосвященство может изъясняться одними глазами.
Более того - кардинал, очевидно, совершенно глух, ибо когда я ответил,
сколько мне лет, - не знаю, для чего меня об этом спросили, - аббат, я
заметил, наклонился к нему и показал два раза десять пальцев, и потом еще
большой палец левой руки.
- Немой, недвижимый и к тому же еще и глухой! У меня сразу отлегло от
сердца. Но сколько, ты сказал ему, тебе лет? Двадцать один год?
- Вы сами велели мне не говорить правды, едва нога моя ступит на землю
Сицилии.
- Очень хорошо, дитя мое; видно, само небо сохранило и наставило тебя
при этой встрече.
- Охотно верю, но верил бы еще больше, если бы вы объяснили мне, какое
значение может иметь для кардинала, восемнадцать мне или двадцать один?