Сандерс Джон. Пиччинино

Она не была ему присуща, ею наделяла его злоба других людей. Неаполитанская
полиция оказывала ему свою низкую и отвратительную помощь, когда он
обращался за ней. Многих невинных он подверг изгнанию и разорению, многие
его жертвы томились в тюремных камерах, и он мог легко захватить Микеле, не
обращаясь к помощи горных разбойников.
Но аббат желал сохранить возможность выдать Микеле за солидный выкуп и
поэтому хотел сговориться с отъявленными бандитами, которым не было смысла
предавать его. Вся его роль здесь свелась бы к тому, чтобы найти bravi* и
сказать им: "Я раскрыл одну любовную интрижку, которая может принести кучу
денег. Устройте дельце, а барыш поделим пополам".
______________
* Наемных убийц (итал.).

Однако и тут он остался в дураках. Его надул один отчаянный bravo,
действовавший в городе под руководством Пиччинино и которому тот не
разрешал ничего предпринимать без спроса. Он вызвал аббата на свидание, где
тот встретился с двойником Пиччинино, а настоящий Пиччинино подсказывал
ему, сидя в это время тут же, за перегородкой. Любому из двоих
заговорщиков, кто сболтнет что-нибудь или шевельнет пальцем без его приказа
(а они его знали за человека слова), он пригрозил на месте проломить
голову. Впрочем, молодой авантюрист правил своей шайкой так ловко и так
умел сочетать мягкость с крутыми мерами, что даже его отец (правда, орудуя
более широко и занимаясь предприятиями большего масштаба) никогда не внушал
к себе такой любви и такого страха. И поэтому Пиччинино мог не
беспокоиться: его тайн не выдали бы и под пыткой, и в зтот раз он мог
удовлетворить часто находившую на него прихоть - никому не доверяясь и не
пользуясь ничьей подмогой, самому закончить дело, где требовалась не грубая
сила, а только ловкость и хитрость.
Вот почему Пиччинино, уверенному в успехе этого совсем не сложного
предприятия, хотелось ради собственного удовольствия ввести в свой план
какие-нибудь поэтические, необычайные, причудливые приключения, либо вполне
реальные наслаждения. Его живое воображение и его хладнокровный расчет,
сталкиваясь, постоянно заводили Пиччинино в противоречивые испытания,
откуда он благодаря отличной сообразительности и самообладанию, всегда
выходил с успехом. Он так умело вел свои дела, что, помимо его помощников и
весьма ограниченного числа близких людей, никому не удалось бы доказать,
что знаменитый разбойник Пиччинино, побочный сын Дестаторе, и мирный
крестьянин Кармело Томабене - одно и то же лицо. Правда, последний тоже
считался сыном Кастро-Реале, но в горах гуляло еще столько других молодцов,
которые хвастались тем же опасным происхождением!

XXXV

ГЕРАЛЬДИКА

Стало быть, Пиччинино, захоти он того, мог оказаться поистине опасным
врагом семьи Лаворатори; но Мила вовсе не подозревала об этом, а фра
Анджело полагался на склонность к героизму, которая, если можно так
выразиться, составляла половину души его бывшего ученика. Добрый монах
все-таки был не совсем спокоен. Он надеялся вновь повидаться с Пиччинино и
убедиться в его намерениях, но напрасно поджидал он его и всюду разыскивал.
Фра Анджело даже начинал надумывать - не пустил ли он волка в овчарню и не
было ли опасной ошибкой перекладывать на других умелых людей то, что не
хотелось делать самому.
Во время сьесты он отправился на виллу Пальмароза и застал Агату,
когда она уже собиралась насладиться этим блаженным часом ничегонеделания,
столь необходимым для всех жителей юга.
- Успокойтесь, добрый отец, - сказала она ему. - Мои тревоги
рассеялись вместе с ночной тьмой. На рассвете я почувствовала, что мало
надеюсь на вашего ученика, и мне захотелось самой проверить, не перерезал
ли он горло Микеле ночью. Оказалось - мальчик мирно спит, а Пиччинино ушел
еще до зари.
- И вы, сударыня, решили убедиться в этом самолично? Как неосторожно!
А что будут говорить в предместье о вашем поступке?
- Никто ничего не узнает, я надеюсь. Я пошла одна, пешком, и
закуталась в обыкновенный mazzaro*. Если мне навстречу и попался кто-нибудь
из знакомых, наверное никто не признал меня. Кроме того, отец мой, у меня
больше нет серьезных опасений: аббату не известно ничего.
______________
* Плащ из черного шелка, закрывающий став и голову. (Прим. автора.)

- Вы в этом уверены?
- Вполне, да и кардинал не способен ничего припомнить, это подтвердил
мне доктор. Но аббат по-прежнему лелеет свои злые умыслы, разумеется. Вы
знаете, что он считает Микеле моим любовником?
- И Пиччинино верит этому? - испуганно спросил монах.
- Теперь уже нет, - ответила Агата. - Я получила утром записку от
него, он клятвенно уверяет, что мне нечего тревожиться. Он пишет, что
сегодня Нинфо будет в его руках, а до тех пор он постарается отвлечь
внимание аббата, и тому будет не до нас. Я вздохнула свободно, у меня
теперь одна забота - как потом избавиться от дружбы Пиччинино, который
может стать чересчур назойливым. Но это мы обдумаем попозже - довлеет дневи
злоба его. А если в конце концов мне придется раскрыть ему правду... Вы
ведь не считаете, что он способен злоупотребить ею?
- Я знаю его за человека, который старается делать вид, будто готов
воспользоваться и злоупотребить всем на свете, но если вы наберетесь духу и
будете обходиться с ним как с героем, блистающим прямотой и великодушием,
вы увидите, ему захочется и в самом деле быть таким героем, и он им будет
назло самому дьяволу.
Княжна и капуцин еще довольно долго беседовали, пересказывая друг
другу все, что было им известно. Затем фра Анджело отправился в предместье,
чтобы снять с поста Маньяни, назначить ему от лица Агаты новую встречу и
самому проводить Микеле с отцом во дворец Ла-Серра, ибо все-таки доброму
фра Анджело не хотелось, чтобы они одни шли по пустынной дороге, пока он
сам не повидается с сыном Дестаторе.
Отправимся же с тремя членами семьи Лаворатори к маркизу и предоставим
Миле в тревоге дожидаться появления монаха. Маньяни работал в это время на
галерее напротив, и ему и в голову не приходило, что, обратившись к нему за
помощью, девушка выжидает теперь случая ускользнуть от его присмотра. Она
обещала отцу пойти обедать к своей подружке Ненне, но сперва она хотела
выстирать и выгладить шаль, без которой, как она заявила, ей невозможно
было выйти на улицу. Все получилось так, как предсказывал неизвестный друг.
Девушка увиделась с монахом у источника, и ей не пришлось притворяться,
будто она заробела при неожиданной встрече, так как ее действительно мучил
страх. И правда, что мог подумать о ней Маньяни, если после всего
рассказанного Милой застал бы ее беседующей по своей охоте с этим негодяем?
Чтобы избавить себя от разговора с ним и от необходимости глядеть на
его отвратительное лицо, она бросила ему записку, которую он прочел с
восторгом. Затем он удалился, посылая ей воздушные поцелуи, что заставило
ее содрогнуться от омерзения и негодования.
В эту самую минуту ее отец, брат и дядя, не подозревая об опасности,
которой бедная девочка ради них собиралась подвергнуть себя, входили во
дверец маркиза Ла-Серра. Богатое жилище внутри было устроено гораздо
современнее, чем вилла Пальмароза, от которой дворец Ла-Серра отделялся
лишь обширным парком и узкой долиной, занятой лугами и плодовыми садами.
Дворец был наполнен произведениями искусства - статуямя, вазами и
прекрасными картинами, которые маркиз Ла-Серра собирал со вниманием
серьезного и просвещенного знатока. Он сам вышел навстречу к обоим братьям,
сердечно пожал руку каждому и, в ожидании пока накроют стол, повел по своей
обширной резиденции, любезно, умно и разумно показывая и объясняя
украшавшие ее шедевры. Пьетранджело хоть и был простым мастером по
внутренней отделке дома, adornatore, все же отличался вкусом и пониманием
прекрасного. Он живо воспринимал все эти уже ранее известные ему
произведения искусства, и его наивные и вместе с тем глубокие суждения не
только не мешали такой серьезной беседе, но даже оживляли ее. Микеле
сначала немного стеснялся маркиза. Но вскоре, заметив, что в естественности
и непринужденности отца много хорошего вкуса и что эти качества приятны
такому достойному и разумному человеку, как маркиз, он почувствовал себя
уверенней. Когда же сели за стел, уставленный серебром и цветами и
тщательно убранный, как для приема знатных гостей, молодого человека
оставило всякое стеснение, и он беседовал так же приятно и непринужденно,
как если бы был собственным сыном хозяина или его родственником.
Только одно мучило его за обедом: он все гадал, что думают о нем лакеи
маркиза. Я говорю "гадал", потому что он и глаз на них поднять не решался.
Он не раз обедывал у богачей, когда жил в Риме, особенно после того, как
отец переселился в Катанию и семейный уклад не удерживал его дома и не
отвращал более от желания искать общества молодых щеголей. Поэтому для
самого себя он не опасался обиды. Но отец впервые был приглашен вместе с
ним к знатному патрицию, и теперь Микеле мучительно страдал от опасения,
как бы лакеи не вздумали пожимать плечами за спиной почтенного старика либо
грубо не обнесли его блюдом.
И в самом деле, у лакеев, которые столько раз видели Пьетранджело на
его лесенке в этом самом дворце и привыкли обходиться с ним как с ровней,
могло зародиться против него чувство злобы и презрения.
Однако то ли маркиз заранее поговорил с ними и объяснил свою особую
благосклонность и уважение к старику, чем польстил болезненному самолюбию,
свойственному людям этого сословия, то ли Пьетранджело умел так расположить
в свою пользу всех, кто его знал, - только лакеи прислуживали ему весьма
почтительно. Микеле наконец понял это, когда отец повернулся к старому
камердинеру, наполнявшему его стакан, и сказал добродушно:
- Благодарю, старина, ты мне служишь по-приятельски. Ну и я при случае
в долгу не останусь!
Микеле вспыхнул и оглянулся на маркиза, а тот улыбнулся с довольным и
растроганным видом. И старый слуга в ответ тоже дружески улыбнулся
Пьетранджело.
Когда убрали десерт, маркизу доложили, что дворецкий княжны мессир
Барбагалло ожидает его в одной из дворцовых зал и хочет показать ему
какую-то картину. Они застали его за разговором с фра Анджело,
воздержанность и сан которого никак не позволяли ему засиживаться за
обеденным столом и который поэтому после первого блюда попросил разрешения
прогуляться по саду.
Сначала маркиз один подошел к Барбагалло, чтобы справиться, не
передавала ли княжна ему чего-либо особо. Вполголоса обменявшись с
дворецким двумя-тремя словами, судя по выражению лиц обоих, не содержавших
ничего важного, маркиз вернулся к Микеле, взял его под руку и сказал:
- Вам, может быть, доставит некоторое удовольствие посмотреть
развешанные в отдельной галерее семейные портреты, которых мне до сих пор
не доводилось показывать вам. Пусть вас не пугает количество предков,
собранных здесь. Взгляните на них мельком, а я задержу вас только перед
теми, которые принадлежат кисти известных мастеров. Впрочем, вместе с тем
это и любопытная коллекция костюмов, с ней стоит ознакомиться историческому
живописцу. Но прежде чем идти туда, взглянем на картину, принесенную мэтром
Барбагалло: он лишь на днях раскопал ее на чердаке виллы Пальмароза. Мой
мальчик. - прибавил он, понизив голос, - поздоровайтесь же с бедным
мажордомом: он рассыпается в поклонах перед вами, видно, устыдясь своего
поведения на балу у княжны.
Микеле заметил наконец поклоны мажордома и, не помня старого, ответил
на них. С тех пор как он примирился со своим положением и с самим собой, он
отделался от прежней обидчивости и, как его отец, считал теперь, что ничья
наглость не может задеть человека, если в нем сильно чувство собственного
достоинства.
- Вот что я принес вам, - сказал затем мажордом маркизу, - это один
сильно поврежденный Пальмароза. Но хотя надпись почти совсем стерлась, мне
удалось ее восстановить; вот она - на этом клочке пергамента.
- Как? - сказал маркиз улыбаясь. - Вам удалось разобрать тут, что этот
хвастливый вояка был военачальником в правление короля Манфреда и
сопутствовал Джованни ди Прочида в Константинополь? Это удивительно! Что до
меня, я в старинных надписях ничего не понимаю!
- Можете быть уверены, что я не ошибся, - возразил Барбагалло. - Я
прекрасно знаю этого храброго воина и уже давно ищу его портрет.
Пьетранджело покатился со смеху.
- Так, значит, вы жили уже в те времена? - спросил он. - Вы, конечно,
постарше меня, мэтр Барбагалло, но никогда я не думал, чтобы вы могли жить
в дни нашей Сицилийской вечерни.
- Если б мне только довелось жить тогда! - вздохнул фра Анджело.
- Надо мне разъяснить вам особую эрудицию мэтра Барбагалло и интерес,
который он проявляет к нашей семейной галерее, - сказал маркиз, обращаясь к
Микеле. - Он всю жизнь посвятил этому кропотливому труду, и никто так не
знает генеалогию сицилийских родов, как он. В прошлом мой род связан с
родом Пальмароза, а еще теснее - с родом Кастро-Реале Палермских, о которых
вы, верно, слышали.
- Я наслушался о них вчера, - улыбнувшись, сказал Микеле.


- Ну, так вот! После смерти знаменитого князя по прозвищу Дестаторе в
наследство мне, как последнему отпрыску этого рода (а об этом наследстве,
уверяю вас, я довольно мало беспокоился), досталась лишь коллекция
портретов предков. Мне к ней и прикасаться не хотелось, но мэтр Барбагалло,
обожающий всякие такие редкости, взял на себя труд вымыть и вычистить
портреты, а потом он их разобрал и развесил по порядку в галерее, которую
вы сейчас увидите. В этой галерее, кроме моих прямых предков, есть изрядное
количество предков по линии Пальмароза. Княжна Агата, которая не увлекается
такого рода коллекциями, отправила ко мне и своих, полагая, что лучше
соединить их всех в одном месте. Мэтра Барбагалло это толкнуло на долгую и
кропотливую работу, которую он с успехом закончил. Пойдемте же туда все
вместе, ведь мне надо представить Микеле очень многим лицам, и ему может
понадобиться помощь отца и дяди, чтобы отбиться от такой толпы покойников.
- Не буду надоедать вашим милостям и удаляюсь, - сказал мэтр
Барбагалло, дойдя с ними до галереи и оставляя там своего сицилийского
воина. - Я зайду в другой раз и повешу эту картину на место. Впрочем, может
быть, господин маркиз захочет, чтобы я пересказал господину Микеланджело
Лаворатори, покорным слугою которого и сейчас и в будущем я являюсь,
историю оригиналов здесь находящихся портретов?
- Как, господин мажордом, - с сомнением спросил Микеле, - вы помните
историю всех этих лиц? Их больше трех сотен!
- Их пятьсот тридцать, сударь, и я знаю не только их имена и все
события их жизни с точными подробностями, но также имена, пол и возраст
всех их детей, умерших до того, как живопись воспроизвела их черты, чтобы
передать их потомству. Их было триста двадцать семь, включая
мертворожденных. У меня пропущены лишь те, что умерли некрещенными.
- Вот чудеса! - воскликнул Микеле. - Но если уж у вас такая память, на
вашем месте я предпочел бы изучать историю всего рода человеческого, а не
одной семьи.
- Род человеческий меня не касается, - важно заявил мажордом. - Его
светлость князь Диониджи де Пальмароза, отец ныне здравствующей княжны, не
поручал мне должности наставника своих детей в истории. Но поскольку мне
хотелось чем то заниматься и у меня оставалось много свободного времени,
так как в доме два последних поколения не устраивали ни приемов, ни
празднеств, он посоветовал мне ради развлечения свести в одно историю его
рода, рассеянную по разным рукописным томам, которые вы можете увидеть в
семейной библиотеке Пальмароза и которые я все до единого изучил, выбрал из
них все, связанное с историей семьи, и прокомментировал все до последней
буквы.
- И это в самом деле нравилось вам?
- Весьма, мэтр Пьетранджело, - важно ответил мажордом старому
художнику, видимо желавшему подразнить его.
- Я вижу, - иронически вмешался Микеле, - что вы не являетесь
обыкновенным управителем, сударь, и что ваше образование куда больше, чем
требует ваша должность.
- Моя должность хоть и незаметна, но всегда была очень приятной, -
ответил мажордом, - даже во времена князя Диониджи, который не был любезен
ни с кем, кроме меня. Он дарил меня уважением и почти дружбой, потому что я
был как бы открытой книгой, где он всегда мог справиться о своих предках.
Что до княжны, его дочери, то поскольку она добра ко всем на свете, как не
быть счастливым подле нее? Я делаю почти все, что хочу, и меня огорчает
только то, что княжна Агата рассталась со своей семенной галереей, никогда
не взглянет на свое генеалогическое древо и знать не желает геральдической
науки. А геральдика - чудесная наука, и в ней когда-то с успехом отличались
дамы.
- Теперь же она переходит в ведение живописцев по внутренней отделке
дома и золотильщиков по резному дереву, - снова засмеялся Микеле. - Это
удачные орнаменты, их яркие краски и детали рыцарского оружия ласкают глаз
и будят воображение - вот и все.
- Вот и все?! - возразил возмущенный управитель. - Простите, сударь,
это вовсе не все! Геральдика - это история, написанная иероглифами ad hoc*.
Увы! Придет время и, быть может, скоро, когда эту тайнопись разучатся
читать, как уже не умеют читать священные письмена, покрывающие гробницы и
статуи Египта. А ведь сколько глубоких мыслей изложено самым хитроумным
образом на языке этих рисунков! Уместить на печатке, на простой оправе
кольца всю историю своего рода - не есть ли это достижение подлинно
волшебного искусства! И какими еще знаками, столь же точными и
выразительными, пользовались когда-либо цивилизованные народы?
______________
* К данному случаю (лат.).

- В том, что он говорит, есть и разумные основания и здравый смысл, -
сказал маркиз вполголоса, обращаясь к Микеле. - Ты, мой мальчик, слушаешь
его с презрением, которое кажется мне страшным. Ну что ж, говори все, что
думаешь, я рад буду узнать твое мнение, и понять, есть ли у тебя настоящие
причины с такой горечью, как мне кажется, насмехаться над знатью. Не
стесняйся нисколько, я выслушаю тебя так же спокойно и беспристрастно, как
слушают нас эти мертвецы, тусклыми глазами следящие за нами из своих
почернелых от времени рам.

XXXVI

СЕМЕЙНЫЕ ПОРТРЕТЫ

- Ну так вот, - заговорил Микеле, ободренный рассудительностью и
искренней добротой хозяина дома. - Я скажу все, что думаю, и пусть мэтр
Барбагалло позволит мне высказаться до конца, даже если это будет
затрагивать его убеждения. Будь изучение геральдики занятием полезным и
нравственным, мэтр Барбагалло, столь успешно выпестованный этой наукой,
считал бы всех людей равными перед богом и единственным различием на земле
было бы для него различие между людьми ограниченными и зловредными и людьми
просвещенными и добродетельными. Он прекрасно видел бы суетность всех этих
титулов и понимал бы сомнительную ценность родословных. Его представления
об истории человечества, как мы только что говорили, были бы шире, и он
судил бы эту великую историю столь же твердо, сколь беспристрастно. Вместе
этого в его взглядах есть - если не ошибаюсь - известная узость, с которой
я не могу согласиться. Он почитает дворянство особой породой, ибо оно
обладает привилегиями, и он презирает простонародье, ибо оно не имеет
истории и воспоминаний. Бьюсь об заклад, что, преклоняясь перед величием
других, он презирает самого себя, разве что он обнаружил в библиотечной
пыли некий документ, который дарует ему право считать себя в родстве
четырнадцатой степени с каким-нибудь блистательным родом.
- Такой честью я не могу похвалиться, - сказал несколько
раздосадованный мажордом. - Все же я с удовлетворением убедился, что
происхожу отнюдь не из черни: у меня есть по мужской линии предки среди
духовенства и торгового сословия.
- С чем я вас искренне поздравляю, - иронически отвечал Микеле. - А
мне-то и в голову не приходит расспрашивать отца, нет ли среди наших
предков каких-нибудь маляров, малевавших вывески, либо пономарей или
дворецких. Признаюсь даже, мне это совершенно безразлично. В этом отношении
у меня одна забота: своей славой быть обязанным самому себе и заработать
себе герб кистью и палитрой.
- В добрый час, - заметил маркиз. - Это благородное честолюбие. Тебе
хочется, чтобы от тебя пошел славный род мастеров искусства, и ты желаешь
приобрести себе благородное звание, а не потерять его, как многие нищие
синьоры, недостойные носить громкие имена. Но, может быть, тебе заранее
неприятно знать, что твои потомки будут гордиться твоим именем?
- Да, господин маркиз, мне было бы неприятно, если бы мои потомки
оказались невеждами и глупцами.
- Друг мой, - возразил маркиз с величайшим спокойствием, - я отлично
знаю, что во всех странах дворянство вырождается, и мне незачем говорить
тебе, что это тем непростительней для этого сословия, чем больше за ним
славы и величия. Но зачем нам из-за этого осуждать ту или иную замкнутую
часть общества и заниматься здесь проверкой - велики или малы достоинства
отдельных личностей, ее составляющих? В споре такого рода может быть
интересным и даже полезным для нас лишь рассмотрение этого института как он
есть. Скажи же мне, что ты думаешь, Микеле: осуждаешь ты или одобряешь
различия, установленные между людьми?
- Одобряю, - не раздумывая ответил Микеле, - потому что сам надеюсь
выдвинуться, но в этих различиях я отрицаю всякий принцип наследования.
- Всякий принцип наследования? - переспросил маркиз. - Поскольку он
применяется к богатству или власти - я согласен. Это французская идея, идея
смелая... Мне эта идея по душе!.. Но если речь идет о славе, не связанной
ни с какой корыстью, либо о чести, в прямом смысле... Ты позволишь, мой
мальчик, задать тебе несколько вопросов?
Предположим, Микеланджело Лаворатори, здесь присутствующий, родился
лет двести-триста тому назад. Предположим, он состязался с Рафаэлем или
Тицианом и оставил по себе имя, достойное стоять рядом с этими славными
именами. Предположим далее, что дворец, в котором мы сейчас находимся,
принадлежал ему и переходил по наследству его потомкам. Предположим,
наконец, что ты последний отпрыск этого рода и совсем не занимаешься
искусством живописи. Твои склонности толкали тебя к другой профессии, а
может быть, у тебя даже нет никакой профессии, ибо ты богат, великие
творения твоего знаменитого прадеда принесли ему состояние, а потомки
честно передали это состояние тебе. Ты здесь у себя дома, в той картинной
галерее, куда твои предки являлись один за другим, чтобы занять здесь свое
место. Более того - тебе известна история каждого из них. Она начертана в
рукописях, которые сохраняются и заботливо продолжаются в твоей семье. И
вот вхожу сюда я, найденыш, подобранный у приютской двери, - предположим и
такое. Мне неведомо имя моего отца и даже той несчастной, что дала мне
жизнь. С прошлым я не связан ровно ничем, и, рожденный только вчера, я с
изумлением рассматриваю эту череду предков, с которыми бок о бок ты живешь
уже почти триста лет. Остолбенев от удивления, я расспрашиваю тебя о них, и
мне даже хочется подразнить тебя, как это ты живешь подле покойников и их
радением. Побаиваюсь даже, как бы эти блистательные поколения не
поистрепались в долгом пути.
В ответ ты с гордостью указываешь на прародителя, прославленного
Микеланджело Лаворатори, который из ничего стал великим человеком и память
о котором сохранится в веках. Затем ты сообщаешь мне факт, которому я очень
дивлюсь: оказывается, сыновья и дочери этого Микеле, исполненные почтения к
памяти отца, тоже решили служить искусству. Один стал музыкантом, другой
гравером, третий живописцем. Если небо не даровало им таких же талантов,
как отцу, они по крайней мере сохранили в душе и передали своим детям
уважение и любовь к искусству. Те, в свою очередь, поступали так же, и все
эти портреты, девизы на гербах, эти биографии, с которыми ты меня
знакомишь, представляют наглядно историю многих поколений художников,
ревностно поддерживающих свою наследственную профессию. Разумеется, между
этими соискателями славы лишь некоторые действительно достойны имени,
которое носят. Гений есть исключение, и ты мне называешь только двух-трех
замечательных художников, собственной деятельностью продолживших славу
твоего рода. Но этих двух-трех достаточно, чтобы подновить вашу богатую
кровь и сохранить в душах промежуточных поколений некий пыл, некую
гордость, некую жажду величия, которые могут еще способствовать появлению
выдающихся людей.
Однако я, незаконный сын, человек без роду и племени в настоящем и
прошлом (так продолжаю я свою притчу), естественный хулитель всякой родовой
славы, я стараюсь сбить с тебя спесь. Я улыбаюсь с видом превосходства,
когда ты мне признаешься, что тот или иной предок, портрет которого
привлекает меня своим чистосердечным выражением, был человеком невеликих
талантов, ограниченным и неумным. Другой, который мне вовсе не нравится -
он одет небрежно, у него усы торчком, - оказывается негодяем, безумцем или