Сартаков Сергей. Ледяной клад

   - Понимаю, - сказал Цагеридзе, - плот разбился в Моинском пороге.
   - Разбился. Но - как? Сутки, двое сверх время прождали. Уже и розыск готов. Вдруг - лоцман. Сплыл на салике, два бревна. Еле жив, связать слова не может. К нему: где золото? Утопло. Где люди? Утопли. Ты как жив? Чудом. Вот, начальник, драма. Ты бы как?
   - Н-не знаю, - сказал Цагеридзе. - А лоцман что - раненый?
   - Лоцмана сразу в кружку. Черта ли в его ранах! Где мильён? Подай золото! Это ведь на дураков: все утопли и золото утопло - один только он жив. На холеру ему самому тогда было спасаться. Через неделю одного охранника выловили. Труп. Голова пробита. Чем? Лоцман: "О камень в пороге". Врачи: "Скорей обухом". Сообрази: утоплен не собачий хвост - мильён золотом. Как без подозрений? Закон: в тюрьму обязательно. Доказывай - не верблюд. Своим чередом розыски, экспедиции. Не ограбил лоцман, случилась, поверить ему, беда в пороге - золото тяжесть же! Не листок березовый, водой не снесет далеко. Тем более мешок. Ко дну сразу прижмется. Привезли на место лоцмана. Под свечками. Вопрос ему: "Где?" Показывает точно. А ну-ка, сунься в пороге на дно! Черта смелет! Давай кошками драть дно, железные сети закидывать. Сказать, идиетство! На стальном канате водолаза спустили. Куды! Тот же миг убило. Вихорь, ураган водяной! Притом еще муть, видимости никакой, полая вода не скатилась. Лесникова изба над порогом. Мысль прокурора: "Мог быть тут сговор с лоцманом?" Обязательно! Проверка. Не получается. Оба с бабой-красой еще за день до плота были в Означенном. Двадцать человек видели. Вот, начальник, счастье! А? Гнить бы им тоже в тюрьме. Как докажешь? Мильён!
   - Да, это счастье, - сказал Цагеридзе. - А золото, что же, так и не нашли?
   - Два месяца драли дно енисейское. Дери хоть два года. Лоцману суд, в лагеря. Грабеж не доказан. Просто за гибель охраны, людей. И тоже - золота. "Академик", не сумел доставить, спасал себя. На двадцать лет. Строгий режим. Как - правильно?
   - Мне трудно ответить, - сказал Цагеридзе, - я не отвечу. Мне кажется, вы тут какую-то загадку загадываете.
   Василий Петрович хрипло засмеялся, потер кулаками припухшие веки, стал закуривать новую папиросу.
   - Кросворт, - проговорил он с удовольствием. - Понятно, ответ дальше. Золотой мильён казне нелегко забыть. Достоянье республики. Мысль такая: в воде золото - поиск зимой повторить. Через лед. Сечь проруби сподряд и просматривать. Извести хоть сто тыщ, а мильён выручить. Другая мысль: на берегу, в земле лоцманом золото спрятано - оно себя тоже покажет. Без сообщников прятать не станет, не дурак, знает - сидеть в тюрьме. Гепеу, чекисты в работу. Потайной надзор всюду, где золото это самое может явиться. Даже в Означенном фельдшер - от чека, гепеушник. Месяц за месяцем нигде ничего, ни тинь-тилилинь. А в конец зимы - слушай! - приходит к нему лесникова баба-краса. Енисей между тем и над, и под, и в пороге самом весь иссечен прорубями. Каждый вершок дна ощупан. Пусто! Деньги влупили в проруби зря. Отступились, бросили. А баба-краса к фельдшеру с женской болезнью. Он поглядел, говорит: "Излечимо. Только в лекарство, в мазь надо золото растворить". Смекаешь? Ход чекистский. Ну, баба обрадовалась, рвет из ушей серьги золотые, подарок свадебный. Ради здоровья ничего не жалко. А фельдшер: "Нет. В серьгах сплав. Надо лишь самородное, песочек обязательно. Самый пустячок". Баба: где взять? Захочешь - достанешь! Охала, охала, а верно - через неделю снова в Означенном. Достала все же щепоть самую малую. Фельдшер ей мазь сготовил: "Поправляйся, краса!" А на восьмой день - раз! лесника с бабой в кружку. Как так? Анализ на химию сделан. Знай: золото разную примесь шлиха имеет. Каждая партия в книгу добычи записана. Золото бабы-красы с утопленным точно совпало. Куды денешься? Прижали в гепеу лесника - открылся. Дело так. Поздней осенью рыбу лучил, с острогой. Заплыл в тихое улово, десять верст ниже порога, где никто не искал, глянь - у камня, на дне мешок кожаный. Клад! Не твой, ледяной. С бревном от плота, должно, туда его подтащило. Баба-краса на корме с веслом, не видит. Промолчал ей лесник. В другую ночь один сплавал, вытащил. Спрятал в мох, понимал - мало не будет. Вопрос - зачем спрятал? Куда бы он с мильёном в золоте? И вот тебе баланс. Дебет: десять крупиц бабе-красе на мазь, и то обманную, не лечебную. Кредит: тюрьма самому, без зачетов - двадцать лет.
   - Двадцать лет! - покрутил головой Цагеридзе. - Женщине - тоже? Ах, это золото! Но лоцмана-то оправдали?
   - Двадцать лет - норма. А как? Мильён же! Бабу-красу не посадили. Не способничала. В тайке от нее лесник занимался золотом. А лоцман к тому времю загнулся уже. В лагере.
   Василий Петрович пересел поудобнее, растянул посвободнее вязаный шарф на шее. И вторая докуренная папироса, смятая, сдавленная в комок, полетела за шкаф.
   В красном уголке все еще визжали девчата, стучали подкованные сапоги парней.
   Цагеридзе глянул на часы.
   - Да-а, история...
   - Черт, могут! - бухгалтер завистливо покосился в сторону красного уголка. - Хоть до утра. Как со скипидару. Куды он пропадает, свой скипидар? А бывало, и сам тоже так. Ты как понял - конец? А этим только на твой кросворт не ответишь.
   - Никаких кроссвордов я вам не загадывал и никаких ответов от вас не жду, - сказал Цагеридзе. - Но я с очень большим удовольствием слушал вас. Люблю замысловатые истории. Если это еще не конец, пожалуйста, - что дальше?
   Василий Петрович прищурился, еще пошире растянул свой вязаный шарф. Потянулся рукой в карман за папиросами.
   - Не ждешь ответа... Зачем тогда спрашивать? Жди. Ответ будет. А далее так. Идет война. Лесник за проволокой колючей, за стальными решетками. Последний сукин сын - грабитель государства. Куды хуже? На мильён покусился! А людей, тоже мильёны, между тем на войне головы свои кладут. Собери всю кровь в одно - другой Енисей выйдет. Брат лесников убит. Брат бабы-красы тоже. В ближней, дальней родне, середь всех знакомых половину мужиков война выкосила. Другие, кто жив, - в орденах, в медалях. Сопоставь. И лесник сопоставляет. Тут мир. Берлин взят, радость общая. Лесник тоже празднует. За решеткой. Сукиным сыном празднует. Указ: амнистия. Кому гибель, а ему удачу война принесла. Понимает и это. Но куды из тюрьмы? К дому! На его должности баба-краса. Не работа - должность. И ей не зарплата, главный жир - зверь и рыба. Все, как было. Только теперь он к бабе-красе в иждивенцы. Приняла. Хотя грабитель государства. И еще на совести лоцманова смерть. Еще всех братьев, сватьев своих, которые за Родину головы клали, пока он не под пулями грех свой отрабатывал. Но, ладно, вернуться - вернулся. Рыбу ловит, капусту сажает. Год проходит, второй. А у бабы-красы радости нету. Не в нее, в себя глядит мужик.
   - Как "в себя"? - спросил Цагеридзе.
   - Зима перехватила дороги, - не останавливаясь, продолжил свой рассказ бухгалтер, - на Означенное, кроме на лыжах, не выбежишь. Белым снегом все устелило. Уходит утром лесник, ружье на плече, топор за поясом. Надежда: сохатого завалить. Дело привычное. День весь кончился - нету. Ночь опустилась. Нету. Баба-краса с крыльца в воздух палит: заблудился мужик услышит. Нету. И до утра нету. Где? Холера знает, может, и медведь задрал. В Саянах их пропасть. Светает. Баба-краса на лыжи, по следу. В снегу, как напечатанный, никем не перейден. След впрямую к Моинскому порогу. На берегу лиственница срубленная, щепки чистенькие. Обтесанный ствол унесен. Баба дальше. Скала в самый порог выдалась. Наверху скалы свежий крест стоит, в трещину накрепко вбит, раскреплен клиньями. Все по-хозяйски. Крест чисто сделанный, под шатровой накладкой. От дождей. Со скалы след кружит к реке. Баба дальше. По льду. Прорубь. Морозом уже остеклило ее. Следы только до проруби. Ружье лежит, топоришко заиндевел...
   Василий Петрович грубо выругался, вскочил на ноги. Щелчком выбил из пачки папиросу, вздрагивающей рукой поймал ее на лету. Посмотрел на Цагеридзе угрюмо и тяжело.
   - Подходит для кросворта? Кто поставил крест - ясно. А кому?
   - То есть как - кому? - спросил Цагеридзе, несколько недоумевая, отчего так, вдруг, переменился Василий Петрович, стал какой-то особенно колючий и жесткий. - Может быть, я не понял, хотя слушал очень внимательно. Лесник поставил крест сам себе.
   Бухгалтер медленно поднял палец кверху. Палец толстый, заскорузлый и кривой.
   - Богов у лесника в доме не было. Неверующий. Это учти. Крест на земле - смерть, крест на скале - гибель. Вот что хотел он обозначить. В сторону - чего он думал, когда не на бабу-красу свою, а в себя глядел. В сторону - какая сила его потянула прорубь в реке просечь: тоска по золоту или стыд перед людьми, перед Родиной? Конец его правильный. Сюда гляди, вникай. Он мильён этот не из банка украл, он из реки поднял его. Век бы там не нашли. Как этого сокровища - "Черного прынца", что ли. А конец мужику законный, гибельный. И не от посторонней руки. Сам. Разложил судьбу свою направо, налево. Жить бы мог. А он - в прорубь. Ты мне вопрос. Я тебе ответ. Кросворт твой был обо мне. Не дурак я. Вот так, начальник. Ну, что? Пошли искать золото? Ты спрашивал: куды мы денем его?
   Возле порога оглянулся на Цагеридзе, левой рукой подергал шарф за концы, чтобы он плотнее прилег к шее, правой рукой нащупал дверную скобу.
   - Тебе ногу напрочь, у меня четыре сквозных навылет. Враг не горохом кидается, - сказал, рубя слова. - А крест себе в скале я ставить не стану. Не дойду.
   И вышел, ударив дверью.
   Взгляд Цагеридзе упал на справку, принесенную бухгалтером. Какие мысли в докладной он собирается развить, опираясь на эту справку? Что ежегодный "утоп" древесины явление нетерпимое? Но это все равно что написать - Волга впадает в Каспийское море. Докладная записка должна быть вовсе о другом, о том, каким образом он, инженер Цагеридзе, предполагает... Что предполагает? Ничего он не предполагает! И ничего он не может, совершенно ничего не может. Бухгалтер, второе "главное лицо", великолепно это понял. Он оскорбился на то, что его заставили составлять совершенно ненужную сейчас для дела справку. Он разгадал и "кросворт" о золоте. И тоже оскорбился: "Пошли, начальник, искать золото... Крест себе в скале я ставить не стану..." Присказка была длинная, зато суть ее достаточно ясная: "Думаешь, начальник, я подлец - возьму золото, оберу свое государство. Я-то не возьму, я берегу это. Это ты возьмешь. Ты расточить государственное золото хочешь, готов миллионы на ветер пустить, ради глупой идеи - спасти невозможное". Да-а... Вот и столкнулись два понимания честности: сделать больше, чем ты обязан, и делать только то, что разумно. Косованов посмеялся над какой-то "роковой обязательностью" конфликта директора с парторгом. О неизбежных столкновениях между директором и бухгалтером Цагеридзе тоже слыхал не раз. Так, значит, все его теперешние беседы с Василием Петровичем - уже такой конфликт и есть?
   И ему, Цагеридзе, нужно будет отныне разговаривать с Василием Петровичем, хмуря брови? Спорить с ним, стуча кулаком по столу, приказывать жестко и безоговорочно, писать какие-то повторные резолюции. Что это было сегодня, "кросворт" этот: туманно поговорили о деле два должностных главных лица или открыто враждебно столкнулись два дьявольски разных характера?
   Цагеридзе скатал бумаги в трубку, засунул в карман пальто и вышел, с удовольствием вслушиваясь в беспечное шарканье ног, доносившееся из красного уголка под совершенно усталую и с беспрерывной фальшивинкой музыку. Василий Петрович желчно сказал о них: "Черт, могут!" Да, они могут, они все сделают, эти парни и девушки, мужики, женщины и старики, только отдай им точный, разумный приказ. Не сфальшивь так, как фальшивит сейчас гармонист, выискивая новые переборы. И как продолжение этой мысли сверлящий голос Женьки Ребезовой с ядовитой ласковостью проговорил: "Гошу - на мыло!" Цагеридзе усмехнулся: "А парень играл весь вечер. Ну что же... Правильно!"
   Он шел домой - писать докладную записку, но почему-то вдруг очутился на обрывистом берегу Читаута, там, где темными пятнами на серой глади застывшей, завеянной снегом реки обозначались места пробной выколки леса. Сто бревен... Кто-то из ребят, Павел Болотников, кажется, сострил: "Такие штуки из цельного камня легче вытесать, чем изо льда". И это бревна, взятые сверху, а доберись до тех, что поглубже и как попало стоят торчком, сразу начнет выжимать воду, и тогда броди по колено в ледяной каше с ломом в руках. Мороз сегодня двадцать четыре градуса, а завтра, может быть, и снова все пятьдесят.
   Чепуха! Конечно, прав Василий Петрович, никакое подъемное сооружение у такого высокого и обрывистого берега не поставишь, не тратя на один миллион два миллиона.
   Сдавайся, Николай Цагеридзе! "Лед растает, не растает, а не высохнет вода..."
   В бухгалтерских отчетах очень "глубокомысленно" названа графа: "Потери от стихийных бедствий". Василий Петрович показывал инструкцию, в ней перечисляются виды стихийных бедствий: ураганы, лесные пожары, наводнения и другие непреодолимые силы природы. Непреодолимые силы... Прямой путь замороженному лесу в эту графу. А Ной, между прочим, если верить библейской легенде, все же преодолел очень крупное стихийное бедствие, и даже не какое-нибудь простое наводнение, а всемирный потоп. Он не списал по бухгалтерскому отчету все живое на земле в графу "потери от стихийных бедствий". А Ной не был инженером, он не имел диплома Красноярского лесотехнического института.
   "Лед растает, не растает..." Ковчег, что ли, для замороженного леса построить? Ковчег... А что? Он ведь построен уже! Вот все это ледяное поле с вмороженными в него бревнами. Прочное, крепкое. Только на какой Арарат и какими силами поднять его на время ледохода? Стихийные бедствия: наводнения, ураганы, лесные пожары...
   Есть способ гасить лесные пожары встречным огнем...
   Может быть... сохранить в реке замороженные бревна... встречным морозом?!.
   На улицу из конторы вылился шумный людской поток, веселым говором, криками наполнилась звездная ночь, и сразу словно бы вздрогнули, подтянулись высокие сосны, уставшие стоять с ветвями, одавленными тяжелой снеговой ношей.
   Эй, начальник, хватит всяких нелепых выдумок! Все свободные рабочие руки нужно занять строительством жилья, чтобы хоть в этом году снова зря не "пропали лимиты".
   Цагеридзе тихо брел к дому по косой тропе, пробитой в высоких сугробах.
   Видимо, совсем уже напоследок Гоша рванул еще раз "Подгорную". Под гармонь Женька Ребезова проголосила еще одну ядовитую частушку:
   Реки, камни и кусты,
   Всюду сломаны мосты.
   Где-то Макся мой идет,
   Мишу за руку ведет.
   А девчата захохотали так заливисто, так озорно, что у Цагеридзе колючими мурашками по телу пробежала дрожь: а-ах!
   Он теперь зашагал быстрее, круто повернув обратно к конторе, шел, уже весело приподняв голову, всей душой унесясь в полет новой фантазии: мороз сковал лед в запани, только в запани, но сковал с такой силой, что он никак не может растаять, хотя вокруг весна...
   4
   Весь этот вечер Михаил чувствовал себя словно на горячей сковороде, а Максим ему казался предателем с того самого момента, когда выскочил вперед и ударил перед Женькой в пол своими тяжелыми сапогами. Он давно и твердо привык, что в их крепкой дружбе первое место все же - и во всем! принадлежит ему, Михаилу. Умеет Максим плясать лучше - пожалуйста, пляши, но уж под носом у него со своим удальством, во всяком случае, не выскакивай. Как теперь после этого он, Михаил, выглядит?
   Вот что значит опоздать, задержаться на какую-то несчастную долю минуты!
   Он и еще раз ошибся, задержался дольше, чем следовало, и снова пропустил момент - теперь уже момент, чтобы уйти с вечера. Когда все увлеклись пляской, нужно было ему отступить назад, еще назад, выбраться в коридор и - домой! Должен же, наконец, он был сообразить, что Максимова выходка для него, для Михаила, просто так не пройдет, что ядовитый Женькин язык теперь не даст ему спуску.
   Первый раз его удержал черт, тот самый, который дернул и Максима выскочить в круг. Но что, какая нужда привязала его потом? Те добрых полчаса, пока не вошли Цагеридзе, Баженова и... А теперь она словно нарочно, назло толклась в танцах и в играх опять же вместе с Максимом и не подходила к нему. Конечно, по всяким там правилам, может быть, следовало именно ему, парню, первому подойти к девушке, но не отмерзли бы сызнова ноги и у нее, если бы это сделала она. Ну, хотя бы для того, чтобы сказать "спасибо". Ведь не притащи Михаил ее на своем горбу в поселок, и сейчас бы сидела эта Федосья под той же березой!
   Он весь вечер злился на Максима, Женьку и Феню. Но отчитать Максима при народе не мог. Он не Ленский, а Максим не Евгений Онегин, хотя так же, как Ленский на балу возле Ольги, Максим весь вечер вертится возле Федосьи.
   Не мог он подсечь, подрезать под самый корень и Женьку Ребезову - тут просто ни слов, ни способностей таких у него не было. А Федосью... Вот уж ей-то он бы сказал, нашел слова! Первым, конечно, не начал бы, а в ответ ей сказал бы: "Слушай, Федосья..."
   И все? Что дальше? А черт ее знает, что дальше...
   Никак не подходит! Хотя издали нет-нет и метнет взгляд в его сторону.
   Красивая все же она! Легкая. Почти у всех девчат на ногах туфли, у нее - валенки, а танцует и бегает - словно летит. У Женьки Ребезовой походка тоже легкая, по красоте девушка первой в поселке считается, но... пусть и своя, особая, а какая-то накладная у нее красота. С такой красотой только в театре играть, в кино сниматься. Сесть вечерком одному рядом с Женькой страшно, от ее красоты холод бежит. Федосья смеется хорошо, мягко смеется, и взгляд у нее мягкий, волосы весенний ветер ей, наверно, легким облачком приподнимает.
   Мимо проходили девчата-подружки, перешептывались, поглядывали на него, Михаил ни с кем не заговаривал, презрительно кривил губы. Начинались танцы он стоял как деревянный. Пели песни - он не раскрывал рта. Только иногда и просто силой его затягивали в игры парни из общежития. С ними вместе старалась Женька Ребезова, не боясь совершенно, что это ей потом обойдется в три-четыре хороших удара ремнем по спине. Но едва Гоша разводил мехи гармони, начиная "Иркутянку", Михаил потихоньку отступал в коридор, чтобы не попасться на глаза Ребезовой. Его прямо лихорадка била, когда затевалась пляска. А уйти совсем, пока оставалась Феня, так и не мог.
   И вдруг ему стало жаль Ингут, домик в глухой тайге, где так великолепно они с Максимом начали свою трудовую жизнь...
   Да, там была не первая линия... Но и тут ведь тоже не первая! Чем соблазнились они на Читауте? Решили уйти с Ингута - правильно. Так надо было сразу пойти тогда на строительство Иркутской ГЭС, которую уже заканчивают, или на строительство Братской ГЭС, которую только начинают, но зато будет она крупнейшей в мире. Крупнейшей! Вот где передовая! А лес этот замороженный - и незамороженный - гори он синим огнем, пусть с ним чикаются разные Женьки да Феньки с хромым начальником! Цагеридзе каждый день твердит: "Миллион, миллион", а на Братской ГЭС в одни только сутки тратить будут, кажется, три миллиона. Это - да! Там миллион - тьфу, а здесь геройство из этого начальник хочет сделать: "Мы должны сохранить, спасти народное достояние!" Тоже "достояние" - один миллион. И геройство... Геройство вот: плотина падает, рушится, и одному подпереть ее, одному человеку, спиной подпереть и держать, пока не прибудет помощь. Миллиард, два миллиарда одному человеку спасти!..
   Он перевел дух, опомнился. Ну, одному целую плотину, конечно, не удержать на спине, и вообще нехорошо, если она падает, рушится, но все равно, пусть что-нибудь другое, только крупное, видное, необыкновенное. Просчитались они с Максимом. Не туда с Ингута ушли. Ну что же, не туда надо поправиться. Летунами, гастролерами станут считать? Ерунда. Не за длинными рублями, а за большой работой в Сибирь люди приехали. Если уж дать, так дать!
   И когда эта мысль прочнее вошла в сознание Михаила, он совсем другими глазами стал глядеть на веселящихся парней и девчат. Он сам словно бы подтянулся, сделался выше, шире в плечах, а парни все помельчали, лица у девчонок вовсе сжались, съежились, и Федосья эта, как мышка, бегает по кругу на тонких ножках. Вот и пусть бегает. И пусть Максим, как блин, ей улыбается. А он сейчас отсюда один...
   Он сам еще не знал, куда он пойдет, помчится, взлетит, но запальный шнур был уже подожжен, и Михаил, весь собравшись в комок, ожидал, когда буря взрыва подбросит его вверх.
   Перевалов ему говорил: "Да что ты все стоишь, стену спиной подпираешь? Смелее давай!" - и огонек по шнуру бежал быстрее. Он хотел о чем-то спросить Лиду, схватил за рукав и потянул к себе, но девушка вырвалась, крикнула строго: "Не лапайтесь!" - и еще быстрее побежал огонек. Федосья в стремительной полечке промелькнула у самого лица, он даже уловил запах ее волос, отдающих земляничным мылом, но с Федосьей медвежонком крутился Максим - и огонек стал уже ощутимо горячим, жгучим. Кончились танцы, кончилось все, люди стали из кучи на полу вытаскивать, разбирать свои ватники, полушубки: вдруг в упор сверкнули Женькины озорные глаза: "Миша, проводите?" Михаил сухо отрезал: "Не по пути", торопливо натянул на плечи стеганку и выбежал на улицу. Но тут его настигли веселые переборы "Подгорной", короткий девичий перепляс, а в конце - сверлящий Женькин голос, частушечка:
   Реки, камни и кусты,
   Всюду сломаны мосты
   Где-то Макся мой идет,
   Мишу за руку ведет...
   Ага! Теперь уже и не Максю - "Мишу за руку ведет..." Мишу... за руку... Даже так?..
   Широко шагая, он обогнал всех, кто шел впереди; на вопрос Павла Болотникова, куда он так бежит, огрызнулся: "Не куда, а откуда". В сенях общежития на ощупь схватил свои лыжи, надел, закрепил и помчался напрямую к реке. Здесь он немного проскользил вдоль обрыва, переходящего внизу в крутой откос, выбрал похожий на трамплин бугорок, отошел, разбежался и, распластав руки, как крылья, полетел в темную и грозную глубину, слабо мерцающую внизу снежными искорками.
   5
   Максим, переполненный счастьем, шел под руку с Феней. Он находился даже не на седьмом, а по меньшей мере на одиннадцатом небе. По пословице, беда не приходит одна. Счастье тоже, наверно, ходит всегда не в одиночку. Во всяком случае, так в этот вечер казалось Максиму.
   Вот, пожалуйста, по порядку. В самый трудный момент он ловко выручил друга, вышел на круг вместо него, когда ядовито-веселая Женька Ребезова уже готова была покрыть Михаила вечным позором, от которого и Максиму не просто было бы уйти. С Мишкой-то ведь они "оба - одно"! Феня сразу согласилась вместе пойти поиграть, и потом танцевала тоже больше всего с ним, и доверчиво разговаривала, спрашивала: "Как вам здесь нравится? А вашему другу?" Это тоже было здорово, что Феня их не отделяла, не вспоминала злом Ингут, Михаила. И Максим говорил: "О, мы с Мишкой..." Вообще весь этот вечер он, Максим, был удивительно ловкий и находчивый. Если бы перевести это на солдатский язык - он стрелял и все время попадал только в десятку. И то, что напоследок Женька Ребезова на всю улицу спела: "Где-то Макся мой идет, Мишу за руку ведет..." - это уж такое, выше чего, пожалуй, и никогда не случится. Это же слава! А? И все сразу, все в один вечер. Очень правильно сделали они с Михаилом, что сюда переехали!
   Максим оглядывался, смотрел вперед. Эх, Мишка, черт длинноногий, куда ты девался? Как хорошо вместе бы сейчас погуляли!
   Феня шла, платком прикрыв лицо так, что на виду оставались только глаза - обмороженные щеки полагалось беречь от холода - и потому ее голос звучал глухо. Рядом с ними, иногда тоже поддерживая Феню под руку, шла Баженова. Максиму это ни капельки не мешало. Наоборот, помогало. Окажись они с Феней только вдвоем, у него в достатке не сыскалось бы умных слов, и он городил бы ей всякую чепуху. А Баженова выручала. Когда разговор становился очень уж глупым, нелепым, она тихонько вставляла какое-нибудь серьезное свое замечание. Но больше - слушала молча.
   - Вы чем любите заниматься в свободное время? - спросила Феня.
   Максим задумался. Ему хотелось назвать что-нибудь значительное, такое, что заставило бы засиять еще сильнее ореол его сегодняшней славы, и сказать вместе с тем чистую правду.
   - Мы с Мишкой любим книги читать. На лыжах ходим, - проговорил он неуверенно, вдруг с полной безнадежностью ощутив, что ничего более значительного назвать не может.
   - Нет, я не об этом спрашивала, - сказала Феня. - Это так, развлечения. А ремесло какое-нибудь... Ну, вот я сама, например, вышиваю, кружева умею вязать, корзинки из прутьев плести. Мария - замечательная портниха. А вы?