Сартаков Сергей. Ледяной клад

   Было ясно, что Василий Петрович рассказывает о себе. Но в чем тут "кросворт", Цагеридзе не мог догадаться. Какую мысль в тугую вязь своего рассказа заложил главный бухгалтер?
   - И как же вы спаслись потом? - спросил Цагеридзе. Ему хотелось просто, по-человечески, узнать, как можно было выйти живым из такого грозного переплетения событий.
   - Я? - переспросил Василий Петрович, как-то вяло пошевеливая нижней губой. Помолчал. - Не я. Тот парень? А вот так. Раскинулся на снегу. Без памяти. Но ежели сразу пуля не убила, сила спустя немного вернется. Закон. Верший спешился как раз. Уволочить мертвяка к штабу трудно. Он веревкой парня за ногу - и к седлу. Нагнулся в лицо поглядеть: кто, мол, после стрельбы, собачьего боя в поле засмаливал. Парень кулаком ему в зубы. Коленом под живот, в проклятое место. Последний рыск. Не вскочит с маху на коня - гроб! С дырой в боку долго не подерешься с казаком, когда под брюхом у того боль схлынет. Вскочил в седло. Ночь скрыла. Не достала погоня. Вопрос: рыск оправдался? Который? Было четыре рыска. После которого было кончать, лапки складывать? Командир Тасеевского фронта парню сказал: "А на черта нам не рысковых?"
   Цагеридзе ничего не успел ответить, вошла Лида, принесла отпечатанный под копирку приказ. Василий Петрович подбородком показал на бумаги:
   - Подписывай, - торопливо закурил и выдул длинную, тугую струю табачного дыма.
   Почти машинально Цагеридзе подписал приказ. Он еще находился под впечатлением рассказа Василия Петровича. "Который рыск оправдался?" Который... Все оправдались! Риск должен быть всегда до последнего.
   Это, что ли, хотел он сказать? Что, бухгалтер поощряет его, начальника, на риск?
   Василий Петрович взял один экземпляр подписанного приказа, прочитал, щурясь от дыма, попадавшего ему в глаза. Пододвинул стул и, укрепив локоть правой руки на кромке стола, начал что-то писать на приказе ниже росчерка Цагеридзе. Закончив, он подтолкнул бумагу к начальнику:
   - Вот. А теперь приказ отменяй. Либо на угол, через мое - вторую резолюцию.
   Цагеридзе побагровел. Рассказывает о своей удали, о собственном "рыске", а говорит: "Приказ отменяй"! Да, черт возьми, что значит: "Отменяй"? Кто, наконец, над кем начальник? Добрые мысли о бухгалтере враз улетели прочь.
   - Не отменю, - сквозь зубы проговорил Цагеридзе. - Идите, Василий Петрович, и занимайтесь лучше своими делами.
   - Своими и занимаюсь. Инструкция Минфина. Предусмотрено, - спокойно и даже весело объяснил Василий Петрович. - Теперь твоя очередь. Пиши еще раз, через мое: "Приказываю исполнить". Порядок. Как без порядку? Государственная дисциплина. Опять же, почему мне свою голову за тебя отдавать? Без второй резолюции вина исполу на двоих. Со второй - только твоя. А мне хрен в этом лесе? Списать весной - с меня головы не снимут.
   Сердце у Цагеридзе глухо стучало. Нет, оказывается, нет, он нисколько не обманулся в этом шкурнике. Все его "кросворты" или действительно неразгадываемы, какое-то месиво путаных мыслей, или наглое манерничанье, лицемерие, желание выдать себя за святого. К черту! От своего решения, правильного, ведущего к верной победе, решения, жарко поддержанного всеми рабочими, он, Цагеридзе, ни за что не отступит. Приказ отменить?.. Руки коротки требовать этого. Он не две, он тысячу резолюций хоть вдоль, хоть поперек напишет! Цагеридзе не знал точно, что значит "повторная резолюция", он их никогда еще не писал, так коротка была его командная практика, но он что-то от кого-то и когда-то слыхал об этих "вторых резолюциях", снимающих весь "рыск" с трусливых бухгалтеров и перекладывающих всю тяжесть ответственности только на распорядителя кредитов.
   Неровные строчки надписи, сделанной Василием Петровичем, прыгали у Цагеридзе перед глазами, когда он читал: "Нач. тов. Цагеридзе. Согласно постановлению, отказываюсь исполнения. Ввиду отсутствия ассигнований цель. Гл. бухгалтер: В.Бобыкин".
   - Что я должен и где именно написать? - спросил Цагеридзе, крайним напряжением воли сдерживая себя, чтобы не перейти на крик.
   - Вот тут, через мое, - ткнул пальцем Василий Петрович. - А написать чего хочешь. Можно: "Бух. Приказываю исполнить". Или: "Подтверждаю приказ". Есть пишут длинно. Себя оберечь. Вот, дескать, почему. Обстоятельства. Полное объяснение. Мне какой хошь хватит. Только вторую. - Он грубо хохотнул: - Можешь матерно, Лопатин писал.
   Стиснув зубы, Цагеридзе размашисто и крупно, как никогда прежде, поставил на приказе свою первую "вторую" резолюцию: "Гл. бухгалтеру тов. Бобыкину. Приказ подлежит безоговорочному исполнению".
   Сделал эту надпись и тоже захохотал. Ему стало удивительно легко. Василий Петрович со своей грузно отвисающей нижней губой ему все время представлялся какой-то неуклюжей каменной глыбой, вставшей на пути, глыбой, которую и не сдвинешь и не обойдешь. Цагеридзе не понимал ни характера Василия Петровича, ни его, так сказать, "кредо" - чего хочет этот человек и во что он верит. Ему казалось странным, что могут возникать конфликты между людьми, делающими одно общее дело. Теперь Цагеридзе ощущал всем нутром своим, что такое конфликт, хотя еще по-прежнему и дивился самой природе конфликта, возникшего между ним и главным бухгалтером. Да как же может этот человек не желать спасения леса! Как он может страшиться известного риска? Сам старый партизан и предельно "рысковый" парень! Устал? Омещанился?
   Но как бы то ни было, противоречия теперь обнажились грубо и безобразно. А Василий Петрович оказался совсем не такой уже неодолимой каменной глыбой - ее великолепно можно опрокинуть вот такой "второй" резолюцией. И это символично. Ледоход тоже будет побежден!
   - Давайте еще, Василий Петрович, давайте еще, - хохоча и размахивая пером, раздраженно кричал Цагеридзе. - Где еще нужно написать резолюцию? Вторую, третью... Какую угодно!
   Вместе с ним хохотал своим прерывистым смехом и Василий Петрович.
   - Силен! Не надо третьих, две - вполне. Валяй теперь на собственный рыск, в свою голову. Гони мильен за сто тыщ!
   Цагеридзе перестал смеяться, как-то враз посуровел, сверкнул острым взглядом, словно рубя им бухгалтера.
   - Я не понимаю вашего цинизма... - начал он.
   - Чего? - тоже теряя свою разудалую беспечность, переспросил Василий Петрович.
   - Не понимаю цинизма, - повторил Цагеридзе, - всех откровенных гадостей, которые вы так развязно выговариваете о самых святых вещах. Да, я пойду на риск, не поберегу, как вы, свою шкуру. Николай Цагеридзе позором сочтет для себя отступить именно теперь, когда он абсолютно уверен, что лес будет спасен. И не той ценой, какую вы предлагали раньше, а теперь еще и повысили. Миллион за сто тысяч я не заплачу. Если я сделаю это, - закричал он, снова впадая в крайнее раздражение, - если я сделаю это, я застрелюсь! Но прежде отдам вас под суд за то, что вы позволили беспочвенному фантазеру истратить такие деньги!
   - А! - изумленно сказал Василий Петрович и подергал концы шерстяного шарфа, затягивая туже его колесо вокруг шеи. - Забрало! Шуток не понимаешь, начальник.
   - Вас я хорошо понял!
   - Ну, попыли, - хладнокровно сказал Василий Петрович. - Мне это глаз не застит. Порядок дальше, имей, бывает такой. Факте второй резолюции сообщаю вышестоящей организации, тоже - Министерству финансов. Действий не останавливаю. Приказ выполняю. А там - как скажут сверху. Насчет суда. Тебе меня не судить. А я свидетелем буду. Имей еще - вода в Громотухе, как ключевая, на слабом морозе не стынет. Зато со снегом зерна мало дает. Растворяет. Все это к тому: соблюдай осторожность. Рыск - рыскуй. А не руби уросного коня плетью. Из оглобель выпрыгнет. Четыре рыска подряд не каждому удаются.
   Он пошел, у двери на минутку остановился, теперь уже растягивая на шее свой шарф.
   - Постановление показать? Насчет второй резолюции. Порядок и последствия?
   - Не надо.
   - Дело хозяйское. Потом не пеняй...
   14
   Оставшись один и несколько успокоившись, Цагеридзе снова углубился в свои расчеты распределения рабочей силы. Там дальше будет видно, сама живая практика покажет, а сейчас, сегодня, наибольшее количество рабочих, конечно, следует послать на Громотуху - готовить запруду. В ней, и только в ней, успех всего дела. Тоненько-тоненько, слабым напоминанием вдруг отозвались слова Василия Петровича: "Имей еще - вода в Громотухе, как ключевая, на слабом морозе не стынет". Что это, как понимать: доброжелательное предостережение негодяя или ядовитое словцо друга, намек, что именно здесь, в этом неучтенном обстоятельстве, и ожидает Цагеридзе погибель? То самое, когда миллионом расплачиваются за сто тысяч...
   А, черт побери-то! Но ведь Громотуха сейчас, как и Читаут, тоже скована льдом. Эта речка совсем не то, что называют в народе "талыми ключами". Какие такие особые свойства могут таиться в ее воде? Чепуха!
   Не надо думать об этом, не следует всякой ерундой забивать себе голову. Действуй, начальник! Действуй, Николай Цагеридзе.
   Надо сейчас же назначить старших по участкам работ.
   Первый и самый главный участок - запруда на Громотухе. Конечно, ее должен строить Шишкин Семен Ильич. Прораб. Человек с опытом. Можно в помощь ему поставить еще кого-нибудь из лоцманов. Будет хорошо.
   Второй участок - снежная дамба, которая со временем должна превратиться в ледяную. Лучше лоцмана Герасимова сюда никого не найти. Все, что будет делаться на самой реке, это только герасимовское.
   Третий участок - заготовка хвороста для дамбы, леса для запруды. Сюда старшим придется поставить Ивана Романыча Доровских. Очень близко в работе с Герасимовым сводить их не следует - пойдут бесконечные споры. А начинать все дело нужно как можно дружнее, с полнейшей верой в успех, с твердой убежденностью каждого рабочего в том, что все рассчитано без малейшей ошибки.
   Цагеридзе усмехнулся: "А что? Так и есть. Все рассчитано точно! Неужели ты и сам себе, Нико, не очень-то веришь?" На минуту прикрыл глаза, и ему представилось широкое ледяное поле, по которому движутся черные фигурки людей, строящих оборону, а врага зримого еще нет, и никакая разведка пока не может определить его действительных сил. Ничего! Зато мы свои силы знаем!
   - Лидочка! - крикнул Цагеридзе. И когда она вошла, сказал: - Я должен еще раз поблагодарить вас за вчерашние заботы. Прошу прощения, что не сделал этого прежде всяких других дел. Но я вспоминаю другую Лиду, нашу медсестру из военного госпиталя, и надеюсь, что и все Лиды такие же милые, - вы простите меня. А теперь я вас очень прошу поскорее разыскать и пригласить ко мне в кабинет Шишкина, Герасимова и Доровских.
   - Хорошо, - сказала Лида. И было что-то печальное в этом коротком слове, как бы упрек Цагеридзе: почему он так быстро закончил с нею разговор.
   Наполненный другими тревогами, Цагеридзе проводил девушку невидящим взглядом. Но когда дверь захлопнулась, в его ушах грустный голос Лиды вдруг зазвучал свежо и живо, будто она по-прежнему стояла у стола. Почему-то сразу в зрительной памяти возникла Баженова.
   "Вы отчего такая печальная?" - спросил он утром, собираясь в контору. Баженова ответила медленно и неохотно: "Да все думаю... Думаю... Как вы вчера отозвались о женщинах жестоко..." Он шуточно взмолился: "Жестоко? А я так люблю женщин! Что я должен сделать с собой? Как переменить себя, чтобы и меня любили женщины?" Баженова не поддержала шутливый тон разговора. "Вам... Вам... А вот что я должна сделать с собой?" - теряя обычное спокойствие, сказала она. И брови у нее сошлись, прочертив острую морщинку на лбу. "Женщина все может..." - начал было Цагеридзе, все еще храня веселую улыбку на лице. Но Баженова его оборвала. "Может!.. Может!.. - и, глядя мимо Цагеридзе в заплывшее льдом оконное стекло, деревянно прибавила: - Да, конечно, может все..." Потом она занялась своими делами, а Цагеридзе пошел в контору. Думал: что все это значит? Но объяснений словам Баженовой не нашел.
   Лида постаралась. Менее чем через полчаса Шишкин, Герасимов и Доровских были уже в кабинете и знакомились с наметками, сделанными Цагеридзе.
   Никто из них не заспорил с начальником, только Шишкин свирепо вцепился пальцами в небритый подбородок.
   - Дадут мне жизни бабы, когда опять всех рабочих подчистую сниму с жилищного строительства.
   - Считайте - временно.
   - Так считать-то все можно, - с прежней свирепостью сказал Шишкин. Можно считать, что и дома построены, что даже и люди в них поселились. А вот народу, бабам все это как внушить?
   Цагеридзе немо развел руками. Да, говорить и волноваться, когда погаснут снова на стройплощадках костры и невыкопанные на полную глубину ямки заплывут грязным ледком, говорить и волноваться люди обязательно будут. Прав Шишкин: особенно женщины. Им ведь всего труднее достается в тесном жилье. Но другого выхода нет.
   Вчетвером они расписали, распределили по бригадам рабочих, и Цагеридзе вызвал Лиду, продиктовал ей списки бригад.
   - Эх, дайте мне хоть парочку еще кого пожилистее, - спохватился Герасимов. - Вот этих новеньких.
   - Черта с два! - погрозил пальцем Шишкин. - Мне тоже нужны жилистые. Да уж ладно: бери Петухова, а Куренчанина я не отдам.
   - Они же все парочкой ходят, - возразил Герасимов.
   - Ничего, парочки другие составятся, - успокоил его Шишкин. И обратился к Цагеридзе: - Не лето, Николай Григорьевич: как в работе ни берегись, а воды хватишь. При морозе мокрые ноги - живая простуда. Придется подкинуть спиртишка за счет производства.
   - Подкинем, - сказал Цагеридзе. - Не только спирта, но и жирного мяса. А девушкам - конфет шоколадных. Все склады в Покукуе переверну вверх дном. Конец! Через три часа начинаем работы.
   Лихое веселье так и подмывало его. Хотелось обязательно самому забить на Громотухе первый колышек. Вспоминалась хорошая русская пословица: "Глазам страшно, а руки все сделают". Глаза довольно уже намозолены бумагами. Пора вступать в работу рукам!
   Но выйти из конторы сразу вслед за Шишкиным, Герасимовым и Доровских ему не удалось. Все что-нибудь да мешало. То нужно было подписать целую кипу нарядов. То нужно было растолковать Лиде, где его можно будет найти в случае крайней необходимости. То поговорить с рабочим, у которого вдруг тяжело заболела жена, ее нужно отвезти в районную больницу, а на конном дворе без распоряжения начальника лошади не дают. Одно за другим, одно за другим...
   Наконец все же прохлынул поток этих обычных, утренних дел. Цагеридзе посмотрел на часы: "Ай, скорей надо в столовую! И на Громотуху". Натягивая на плечи полушубок, он одновременно засовывал в обитый железом шкаф, носивший громкое название сейфа, печать, которую только что оттискивал на какой-то справке.
   - Погодь, начальник, - услышал он у себя за спиной хрипловатый голос Василия Петровича. - Вот это сунь еще. Хранение.
   Цагеридзе обернулся.
   - Что это? Почему? - с недоумением спросил он. У бухгалтера в комнате стоял точно такой же сейф, и никогда ничего Василий Петрович не приносил начальнику "на хранение".
   Василий Петрович закашлялся длинным и влажным, бурлящим в гортани кашлем. Свободной рукой отер слезы, выступившие у него на глазах, другой рукой подал Цагеридзе небольшой пакет с красной сургучной печатью посредине, печатью, которая ставилась им в конце дня на кассу.
   - Обозначено, - сквозь новый приступ кашля выговорил бухгалтер. И Цагеридзе прочел на пакете надпись, сделанную рукой Василия Петровича: "Вскрыть после ледохода".
   - Не понимаю, - сказал Цагеридзе, ловя рукав полушубка, свисающего с плеча, и все еще разглядывая надпись. - Не понимаю. Военная тайна? Но у нас не фронт. И вы тем более не командующий фронтом, чтобы вручать мне такие пакеты. Возьмите обратно. Что в нем?
   - А вот по обозначению вскроешь, узнаешь, - не принимая пакета, сказал Василий Петрович. И повел толстой нижней губой в беззвучном смехе. - Вскрыть можно раньше. Только обязательно честно - в случае смерти моей. Фронтом не командую. А в пакете приказ. Во! Кросворт. Бери, клади. В нем динамита нету. Не страдай, начальник.
   Василий Петрович озорно подмигнул ему и вышел. Цагеридзе повертел пакет. Вдруг повеселев, швырнул его в глубину сейфа и захлопнул тяжелую дверцу.
   - Кроссворд так кроссворд, - сказал он вполголоса. - Пусть лежит. Нико, спеши на Громотуху, не то вместо тебя кто-нибудь другой забьет первый кол.
   К Громотухе его подвез на разъездной лошади Павлик. Лошадь была закреплена только за начальником. Но Цагеридзе предпочитал ходить пешком. И лишь для поездок в Покукуй или когда очень давала знать себя больная культя, а нужно было побыстрее попасть в дальний конец рейда, он вызывал Павлика. Парень удивлялся: "Чудак! Чего не ездит куда ему надо? Да при хромой ноге еще. Положено. А он не хочет". И просиживал целый день в тепле, в красном уголке, по десять раз перечитывая одни и те же номера журналов либо попросту отсыпаясь на узенькой скамейке.
   - Это что, Николай Григорьевич, навсегда запирать Громотуху станете? спросил Павлик, когда они подъехали к глубокому распадку, где белой витой ленточкой лежала среди кустарников замерзшая речка. - Там бы, в загороди, дыру оставить, проход для рыбы. Весной по речке, - он развел руками, - во какие хариусы идут метать икру. Морды поставить - за ночь полных три, а то и четыре навалится, только ходи поднимай. А закроете Громотуху накрепко - и рыбе в ней конец.
   - Это не совсем по моей части, - сказал Цагеридзе. - Но запруду весной можно будет сломать. А если оставим, хорошо - с дыркой. Только для прохода рыбы, икру ей метать. Ловить мордами не позволю, браконьерство не стану поощрять.
   - Дык какое у нас браконьерство! Рыбы тут...
   - Все равно. Беречь надо, когда рыба икру мечет. Лови потом удочкой. Покажешь - как?
   Павлик весело присвистнул: "Это я покажу!" И покатил на конный двор. Цагеридзе заявил, что домой пойдет пешком.
   Шишкин с топором и по пояс в снегу уже бродил вдоль речки, выбирая самое удобное место для запруды. Перехватываясь руками за хрупкие от мороза ветви молодых сосенок, полонивших склоны распадка, Цагеридзе спустился к нему.
   - Ну и снегу же здесь, Семен Ильич, - сказал он, едва пробиваясь в сугробах, испещренных горностаевыми и колоночьими следами. - Купаться можно в таком снегу.
   - Не то купаться, - отозвался Шишкин и выругался, - закупаться можно. Понимаете, что получится, Николай Григорьевич? Если поднять воду в Громотухе только на два метра, как мы думали, она сначала пропитает весь снег, что ниже запруды, при сильном морозе застынет камнем, а потом начнет дурить наледью, вон как на Ингуте бывает, только выше запруды, и черт ее знает, когда она в таком разе до запани доберется.
   - И что же вы предлагаете? - встревоженно спросил Цагеридзе, разгребая вокруг себя снег меховой рукавицей. - Я вас понимаю. Глубокий снег ниже запруды, окаменевший с водою в мороз, - все равно, что сама запруда. Огромный, широкий барьер! Это серьезная угроза.
   - Поднять выше запруду, значит, и воды надо больше копить, создавать Громотухинское море. Потеря времени. Работы больше, стоить будет дороже. А снег тоже отсюда ничем не выгребешь, чтобы воду по чистому льду пустить.
   - Сделать широкие деревянные желоба.
   - Сразу обмерзнут. А вода пойдет мимо.
   - Выход? - жестко спросил Цагеридзе.
   - Выхода нет, - пожал плечами Шишкин.
   И они, утопая в сугробах все глубже, молча прошли рядом несколько десятков шагов. Поглядеть со стороны, они не шли, а двигались, словно шахматные фигурки, которые по гладкому полю толкает чья-то невидимая рука. Здесь склоны распадка сбегались особенно близко и оттого еще круче устремлялись вверх; бугрились укутанные слепяще-белым снегом крупные валуны; печальными арочками изгибались к земле черные ветви мелких кустарников. Цагеридзе брел, опираясь на палку, и все равно чувствовал, что скоро "деревянная нога" у него откажет. И что, собственно, зачем бесцельно дальше брести по этим сугробам? Ежели быть запруде - так только здесь, вот в этом узком створе. Если не быть...
   Цагеридзе остановился, зажмурил глаза. Кто это сказал: "Если не быть..." Кому пришла в голову эта все убивающая мысль?
   - Семен Ильич, - сказал он, расстегивая воротник, ставший ему сразу и тесным и жарким, - Семен Ильич, дайте мне топор.
   Одним взмахом, наискось, он ссек молодую сосенку так, что она не упала, а просто соскочила с пенька и, попрежнему топорща свои ветви, осталась стоять в глубоком снегу.
   - Тут! - проговорил Цагеридзе. - Вот тут и начинайте.
   Ему казалось, что он отдает распоряжение построить по меньшей мере плотину через Берингов пролив или приказывает рассечь надвое ледяную шапку Антарктиды.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   1
   На это закатное, багрово-красное солнце можно было глядеть не прищуриваясь.
   Казалось, очень близкое - стань на лыжи, наддай как следует и успеешь тронуть его концом лыжной палки, - оно катилось медленно и важно над безлесным склоном горбатого мыса, за которым Читаут делал к северу крутой поворот и снова врубался в тайгу, чернеющую на горизонте загадочно и строго.
   Максим никогда прежде не видел столь необыкновенного солнца. Хотя чаще всего совершенно открытое летом и, наоборот, запрятанное в серой мути облаков зимой, - оно для Максима раньше оставалось, по сути дела, каким-то невидимым, условным, приблизительным. Теперь оно полный день находилось в небе. Работало в общем ряду со всеми. Опускаясь к земле, предупреждало: пора собираться домой. А скользнув за мыс, своим последним, красным огоньком подавало Женьке Ребезовой сигнал - запевать "под шабаш" новую озорную частушечку.
   Новую каждый день.
   Но обязательно, так думалось Максиму, адресованную только ему одному.
   Заслышав Женькин режущий голосок, все дружно прекращали работу, забрасывали на плечи инструмент - лопаты, пешни, тяжелые стальные ломы. Максим старался это сделать самым первым. Тогда вернее открывалась возможность как бы нечаянно, по дороге к дому оказаться вблизи от Ребезовой. Идти и слушать, как звонко похрустывает у нее под черненькими, круглоносыми валенками мерзлый снег, как заливисто хохочет она, отзываясь на не очень-то скромные шуточки Павла Болотникова.
   Тот всегда шел рядом с Ребезовой. Это было теперь его постоянное место.
   А Максим не знал своего места.
   Он и сам не мог его определить, и Женька в этом тоже ему не помогала.
   Шапку она Максиму вернула давно. Вернула во время одной из долгих вечерних прогулок под знакомыми соснами. Сняла с Максима кепку, легонько растерла своими горячими ладонями уши ему и натянула на голову шапку, туго завязав у подбородка тесемки: "Побаловала - хватит! Теперь грейся, грейся, мой бедненький..." И попросила еще: "Платок мой ты обязательно завтра принеси".
   А дома Максим обнаружил, что вместо прежних простых тесемок Женька пришила к его шапке шелковые ленты, яркие, голубые, те самые, что с утра были у нее вплетены в косы. Попробуй выйди на люди в шапке с такими лентами! Хорошо еще, что он, расставшись с Женькой тогда, сразу же не зашел к Баженовой, побалагурить с Феней.
   Максим страшно обиделся и оскорбился.
   На следующий вечер он не пошел к привычной сосне. Отдал Женьке платок на работе. Грубо сунул сверток ей в руки, сказав лишь одно короткое и сердитое слово: "Выдра!" Откуда это слово подвернулось ему на язык, Максим и сам не знал. Женька медленно улыбнулась, с ехидцей оглядела Максима - на шапке у него были пришиты уже обычные завязки, - взяла платок и ничего не ответила.
   А когда багрово-красный диск солнца опустился в морозную дымку у горбатого мыса и пора было пошабашить, Женька спела частушечку:
   Ах, ленты мои,
   Ленты голубые!
   Все миленочки мои
   Глупые какие...
   Максим тогда было потянулся на ее голос. Не сам - неведомый магнит за него это сделал. Но Женька, прежде чем к ней приблизился Максим, уже подхватила под руку Павла Болотникова и пошла впереди всех, горланя:
   Я забуду про еду
   И про сон забуду.
   Только рядом с дураком
   Никогда не буду.
   Солнце дрожало у самого горизонта, точно боясь опуститься за кромку холодной, мерзлой земли, а Женька с Павлом шагали прямо к нему, и Максиму казалось: сейчас в туманной дали исчезнет этот грустно-пылающий огненный диск и вместе с ним навсегда исчезнет Женька - так далека вдруг стала она от Максима.
   Он побежал за нею, обгоняя товарищей, оступаясь в глубоком, скользком снегу, не слыша, как ему кричат: "Эй, Макся, куда это ты так разогнался?"