Сартаков Сергей. Ледяной клад

   - Есть вопрос. Вы тут положение с жильем знаете лучше меня. Если совсем в расчет не брать этот "котеж", где я могу поселиться?
   Толстая нижняя губа у Василия Петровича весело приподнялась и вновь упала.
   - Кросворт? - спросил он. - Отгадать, которым словом "котеж" заменить можно? Пять буквочек, на "к" начинается... Хитер, начальник! Люблю кросворты. Только нету такого слова. На пять буквочек. Есть короче. И с другой буквочки. Слева направо, справа налево читается одинаково.
   - Я вас спрашиваю совершенно серьезно, - сказал Цагеридзе.
   - А серьезно - как Лопатин. По тем же адресам. Примут. Не то - пробуй с Баженовой. Лопатин до нее не дошел. Хорошо! Собственный дом, просторно, старуха блины печет. Чем не теща? Либо в барак поселяйся, к парням в общежитие - седьмым на койку. Без скрыпу никакого другого жилья не взять. Нету.
   - Понятно. Большое спасибо.
   - Могу взять и я. К себе. Пойдут разговоры...
   - Спасибо.
   - Сообрази. Узел, связь: начальник - бухгалтер.
   - Понимаю.
   - В том и дело. Но ежели хочешь - могу. А лучше пробуй с Баженовой. Он удалился.
   Цагеридзе несколько минут помедлил в раздумье и вышел в приемную. Лида по-прежнему сидела за машинкой, так же старательно выискивала нужные клавиши и ударяла в них отрывисто, коротко, словно боясь обжечь пальцы.
   - Лидочка, вот что: вызывать коменданта не нужно. Все прекрасно решилось и без него. Увидите коменданта - передайте: с квартирой Цагеридзе уже устроился. Я буду жить пока здесь, у себя в кабинете. Спать на диване. Доха у меня превосходная. Притом хозяйка дома строгая, шуток не любит, не позволит проспать.
   Девушка испуганно подняла голову. Рука у нее упала куда-то совсем не на клавиши, и каретка у машинки свободно и быстро покатилась влево. Тоненько ударил сигнальный звонок.
   - Жить здесь? - волнуясь, переспросила она. - Здесь?.. Нет... Тогда... нет, тогда я никак не согласная... Тогда переведите меня на какую хотите работу... Или совсем увольте меня...
   И она словно окаменела, тоскливым взглядом уставилась в оплывшее ледяными натеками окно.
   8
   Максим, наверно, в сотый раз осторожно разматывал повязку на больной руке, легонько к ней прикладывался щекой и с особым оттенком какого-то внутреннего удовлетворения бормотал:
   - Вот, понимаешь...
   Михаил сидел за столом и набивал патроны. Приставив указательный палец к носу, он соображал, сколько из них зарядить дробью на белку или рябчика, сколько картечью на крупную птицу, а может быть, и на косулю, и сколько жаканами, черт его знает на кого. Хотя и зима, но тайга все-таки, а на ловца и зверь бежит.
   Михаилу спалось и виделось найти медвежью берлогу, да как-нибудь так, чтобы тут же поднять зверя одному и завалить его, ни с кем не деля охотничьей славы. Бывает же, по рассказам, сплошь и рядом такое: встреча с медведем один на один. Михаил ни капельки не сомневался, что при любых обстоятельствах и медведя он срежет первым же выстрелом.
   Служа в армии, Михаил стрелял неважно. Здесь, на Ингуте, он словно преобразился - на тридцать шагов стал без промаха попадать жаканом в консервную банку. И объяснял: "Это, Макся, закон природы. Не помню точно, Ньютон, кажется, тоже в школе учился на двойки, а потом всемирное тяготение открыл. Жизнь, она, брат, каждому образования добавляет".
   - Вот, понимаешь... - Максим в сотый раз любовался своей заживающей рукой со следами двух хирургических разрезов и в сотый же раз повторял, что дело могло бы запахнуть кислым, если бы он не сходил в медицинский пункт Читаутского рейда. - Ведь не простой нарыв оказался. Абс-цесс. Понимаешь?
   Михаил пожимал плечами.
   - Правильно. А я тебе, дураку, разве еще сразу не говорил - с микробами не шути?
   Максим эти слова Михаила пропускал мимо ушей.
   - Могла бы, понимаешь, получиться флегмона...
   - И гангрена.
   - ...и гангрена. Так и она мне сказала.
   - Может, еще и полное заражение крови. Как это - сепсис?
   - Может, и сепсис. А когда, понимаешь, резать она замахнулась, ножичек у нее...
   - Ланцет.
   - ...ланцет у нее вот такой, блестит да еще прямо из кипятка вынутый, горячущий. Спрашивает: "Хотите, укол вам сделаю? Заморожу". Понимаешь, чтобы без боли. А я говорю: "Спасибо, не надо, я и так никогда никакой боли не чувствую". Ну ведь стыдно же было просить: уколите. А кы-ак полоснула она этим самым раскаленным ланцетом по руке, да второй раз, на глубину до самого сердца - кровища, дрянь всякая брызнула... Ну, понимаешь, я и... промок...
   Михаил хохотал, громко, раскатисто.
   - Ой, Макся, позор какой!
   - А она не заметила, говорит: "Ничего, ничего, вы еще как мужчина держитесь. Другие так, случается, в обморок падают". Зато сейчас, гляди, какая рука! Эх, все-таки здорово наша медицина работает!
   Мороз в эти дни сдал, окна оттаяли, только по самому низу лоснились толстые ледяные наплывы. Сквозь осветлевшие стекла теперь было видно, как бродят по тайге высокие белые тени - дул несильный, порывистый ветер, встряхивал вершины деревьев, и снежная крупа косо летела на землю. Наледь на Ингуте застыла, закрепла, машины к Читаутскому рейду пошли напрямую. Михаилу, одному, работы на дороге хватало по горло. Работал он вообще всегда с охотой. Но теперь возвращался домой какой-то раздраженный, ворчливый. А когда Максим, измученный нестерпимой болью в руке, выждав начало оттепели, отправился в медпункт Читаутского рейда и оттуда вернулся радужно повеселевшим, к Михаилу стало и вовсе не подступиться. Он все время старался так или иначе поддеть Максима, выставить его в смешном виде, чтобы самому же потом вволю и похохотать над ним. Максим, приспосабливаясь к новому повороту в поведении Михаила, охотно балаганил и клепал на себя, только бы поднять настроение друга. Но делал все это вслепую, жертвенно, не догадываясь о причине резкой перемены к нему Михаила. А догадаться бы можно. Максим побывал на рейде, и Михаила сверлило желание узнать, что там с Федосьей. Но прямо спросить он никак не мог, язык почему-то не поворачивался. А Максим, конечно, знал. Но не рассказывал.
   С той ночи, когда Михаил, дотащив до места закоченевшую Феню, вернулся обратно в свой домик, перебредя дымящийся наледью Ингут, пришел на негнущихся, как ледяные столбы, ногах и с обмороженными щеками, он не хотел даже и заводить разговор с Максимом об их негаданной гостье.
   - Иди к черту со своей Федосьей! - заорал он на Максима, когда тот попытался расспросить, где и как нашел ее в лесу Михаил и почему вернулся только под самое утро и весь во льду. - Дура она сто раз! Идиотка! Черта ей лысого сделается! Дрыхнет сейчас на теплой перине, а я вот... - Он стоял у докрасна раскалившейся печки и поленом разбивал на штанах ледяной панцирь. В общем, Макся, пойдет если когда-нибудь еще здесь эта Федосья, таким вот поленом ноги ей переломаю, а тебя - пустишь ее снова ночевать - вытащу, голой мякотью в Ингут посажу и буду держать, пока в наледь не вмерзнешь.
   - Да ты хоть объяс...
   - Конец!
   - Ты скажи только...
   - Поленом по башке захотел?!
   Максим плюнул и пошел спать.
   Теперь Михаил бесился, сам изнемогая от желания что-нибудь узнать о Фене - Федосье. Но в открытую спрашивать Максима не хотел и не мог. Максим же, помня грозный приказ Михаила, помалкивал.
   А рассказать бы он мог многое.
   Он побывал на квартире у самой Фени и довольно долго разговаривал. Феня лежала, вся огороженная подушками. Щеки, багровые, распухшие, делали странно широким и плоским ее лицо, блестевшее от аптечных мазей, сменивших теперь гусиный жир. Девушку лихорадило, она то и дело подтягивала к подбородку ватное одеяло, перехватывая его забинтованными руками. Максима она сразу узнала и очень ему обрадовалась. Максим поздоровался, спросил, как она себя чувствует, и предупредил: если ей больно или запрещено разговаривать, пусть молчит, он скажет ей то, что ему необходимо, и уйдет. Феня запротестовала: мало ли что больно! Больно, конечно, но говорить она может и хочет. Сказала, что чувствует себя лучше и что ей стыдно теперь, как по-глупому все тогда получилось. Максим великодушно взял всю вину на себя, доказал, что вполне мог бы вовремя остановить Михаила, но вот как-то так... А в общем, Феня поступила очень правильно, и он сам бы... Только нельзя же было в такой мороз... Феня спросила: "Мне следовало подождать оттепели?.." Нет, не оттепели, а... Словом, если она хочет, Максим притащит Мишку сюда и заставит его просить прощенья. Но сначала пусть она скажет, что хотя на него, на Максима, действительно нет у нее нисколько обиды...
   Феня больше не перебивала, лежала тихо, слушала молча, и Максим, поощренный этим, как-то незаметно для себя и, во всяком случае, осознанно не желая за счет Михаила выставлять напоказ свои достоинства, стал открывать Фене одну за другой дурные черты в характере Михаила, такие черты, которых у него самого, у Максима, не было. И тогда Феня вдруг подняла руку.
   - Зачем вы так на него? - спросила. - Он хороший.
   У Максима загорелись уши. Что же это выходит: он продает своего друга?
   - Да-а, Мишка очень хороший! - мужественно сказал он. - Вы меня, Фенечка, просто неправильно поняли.
   Мог бы обо всем этом по-дружески рассказать Максим Михаилу? Мог бы. Но как рассказывать, если Михаила это совсем не интересует, больше того - злит, а Максиму больно отдавать Фенино имя для грубой издевки! К этому даже и дружба уже не обязывает.
   И Максим держал себя так, словно вовсе и не заходил проведать Феню.
   И это было, пожалуй, первое в его жизни, что он утаил от Михаила.
   Зато с подробностями, каких, может быть, в действительности и не было, разрисовал, как познакомился с новым начальником рейда. Впрочем, тоже умолчав об одной лишь подробности: с Цагеридзе он встретился на квартире Баженовой. Тот вошел, когда Максим уже прощался с Феней.
   - Понимаешь, - так изобразил Максим эту свою встречу, - уже совсем собираюсь я уходить из... этого... ну, медпункта. Вдруг появляется высокий, черный и малость прихрамывает. Грузин. "Здравствуйте!" "Здравствуйте!" Понимаешь: новый начальник, вместо Лопатина. Дальше такой разговор: кто я, откуда? Ну, я ему - всю нашу полную биографию. Удивляется. "А вот именно, - говорю я, - добровольно поехали в самую глушь". Он головой качает, говорит: "Здесь, насколько я географию знаю, вовсе не самая глушь. В Сибири бывают места куда глуше - пятьсот километров пройдешь, рассказывают, и человека не встретишь. Только во имя чего вам бы даже и в такие места было ехать? Со страхом бороться? Вот, дескать, вокруг тайга дикая, звери всякие, пурга, мороз, а мы - герои, живем вдвоем и ничего не боимся? Одного, говорит, - такого героя как раз недавно я видел - даже сам черт его не берет". Я ему говорю: правильно рассуждаете, точно так и мы с Мишкой решали. Он говорит: "А меня бабушка бороться со страхом заставляла иначе. Посадит, замкнет одного в темной комнате, ночью, и велит на ощупь искать чертей, за хвост их ловить. Результат одинаковый. Но для государства таким способом трусишек от страха лечить дешевле, выгоднее, чем по комсомольским путевкам в тайгу везти". Ну, я тут было поднялся. Говорю: "Это оскорбительно. Насчет страха - шуточки. Мы поехали, чтобы Сибирь осваивать, поехали на передовую линию, где труднее". А он: "Передовая линия не всегда там, где глуше, и труднее тоже не обязательно там, где глуше. Во всяком случае, на нашем рейде, раз вы сюда приехали, передовая вовсе не на Ингуте, а скорее тут, где заморожен во льду миллион. Этот миллион обязательно вытащить нужно, и это похитрее, чем подстрелить рябчика". Я ему говорю: "Вообще верно. Но как понимать: это намек, чтобы мы с Ингута сюда переехали?" Он говорит: "Начальники не намекают, а приказывают. Я приказывать не хочу". Говорю: "Так ни я, ни Мишка - оба мы никакой специальности не имеем". Он: "Я, между прочим, тоже ничего не умею, а вот начальником даже назначили". Смеется. Зубы у него белые-белые. Говорит: "Не приказ, а совет - подумайте". Я говорю: "Ладно, подумаем, сразу сказать ничего не могу, нас ведь двое, а голова у двоих одна..."
   - Стоп! - заорал Михаил. - Вот не знал я. Выходит, ты без головы, Макся?
   - Ну... я же в переносном смысле... я имел в виду - общая... Понимаешь, мысль общая, единая. Как, будем думать?
   - Думать, Макся, всегда нужно. Полезно.
   И теперь, в сотый раз любуясь багровой, с синеватым отливом, блестящей кожей на больной руке, Максим тоже, наверно, в сотый раз, завел свой разговор:
   - Давай все-таки думать, Мишка. А?
   Михаил, как солдатиков, расставил патроны. Сперва в одну шеренгу, потом перестроил, так сказать, повзводно: мелкую дробь, крупную дробь, картечь, жаканы.
   Он не спешил отвечать, но по лицу его было видно, что разговор этот вообще ему нравится и только, может быть, жаль - не сам Михаил его начинает.
   - Думать... Не думать, Макся, а все заново взвешивать, - наконец медленно проговорил он и втолкнул последний жакан в последний патрон. Думано было, брат, еще когда мы с тобой комсомольские путевки получали. Не такая разве и тогда уже была у нас с тобой "общая мысль" - работать там, где интересней и где труднее?
   - Раньше всего, где нужнее, - добавил Максим.
   - Надо слушать. С этого я и начал - где нужнее. Стало быть, все уже было думано? Было! А взвешивать, согласен, давай. На весах у нас Ингут и сам рейд Читаутский. Начинаем. Первое: где интересней?
   - Для меня - на рейде, - без колебаний сказал Максим.
   Михаил поутюжил пальцами свой длинный нос, подергал его за кончик, словно проверяя - нельзя ли вытянуть еще немного.
   - Ну-у... Это, брат, называется чистой эмпирикой. Я - за движения души, но все-таки чтобы и не против логики. Поэтому выкладывай доказательства. Чем интересней?
   Если бы такой вопрос Максиму задал гипнотизер, погрузив предварительно в сон и совершенно выключив его волю, Максим, вероятно, ответил бы: "На рейде - Феня. Этим и интересней". Михаилу он так ответить не мог. И не потому, что хотел бы скрыть от него это в действительности больше всего манящее обстоятельство. Просто он сам не считал его главным, во всяком случае - главным, подлежащим, по требованию Михаила, логическому обоснованию. И начал загибать пальцы на здоровой руке.
   - Народу там больше. Будут друзья. Общение, разговоры.
   - Раз, - сказал Михаил. - Малоубедительно. Здесь мы тоже не робинзоны... Людей видим. Говорить не разучимся. Зато на Ингуте мы среди первозданной природы. А на Читауте все уже вытоптано. Дальше?
   - На рейд из Покукуя каждую неделю привозят кинокартины, а радиоприемники имеются почти в каждом доме.
   - Два, - сказал Михаил. - Не годится. Быть среди живой природы лучше, чем видеть ее на экране, плоскую и серую. Попереживать над судьбой человеческой? Пожалуйста, бери на рейде в библиотеке книги, приноси сюда, читай и переживай. В кино, раз в неделю, и отсюда на рейд сбегать можно. А радио - ну, давай купим! Деньги же есть. Дальше?
   - Там чему-нибудь нас выучат, а здесь - чему? Так и Цагеридзе сказал. А я бы, например, с удовольствием - мотористом на катер. Здесь, как ни считай, мы с тобой чернорабочие.
   - Разнорабочие. - поправил Михаил, - черной работы не существует и белой тоже. Любая работа - труд. А работа, которая никаких знаний не требует, та - "разная". Но мотористом на катер, прямо сказать, и я бы не прочь. Может, тебе лучше бы в рулевые?
   - Ну, там разберемся, - миролюбиво проговорил Максим. - А на катере, понимаешь, плоты отводить, буксировать илимки с грузом... Главное производство! Река. Тайга. Воздух. Солнце. И, понимаешь, настоящая рабочая специальность.
   - Ладно, я в рулевые пойду, - сказал Михаил, словно для этого не хватало только его согласия. - Рулевой на катере, иными словами, - капитан корабля. - И спохватился: - Давай еще доказательства.
   - Все. Больше нет. Подсчитываем очки. Из трех предложенных доказательств я принял три, ты - одно. Не приняли: я нуль, ты - два. Складываем все это вместе, в одну душу. Получается, плюсов четыре, минусов два. Так?
   - Математика, конечно, тут не годится, но, скажем, так, - не очень охотно, а все же подтвердил Михаил. - Пошли дальше. Доказывай теперь, где труднее.
   И Максим опять обосновал три своих доказательства и снова набрал четыре плюса и два минуса. Плюсов могло бы оказаться и больше, если бы Максим сумел убедить Михаила в том, что работа моториста в общем труднее, чем работа "смотрителей дорог". Михаил упрямо повторял, что Максим путает два понятия трудность и интересность и что работа моториста попросту интереснее, а не труднее. Он щупал свои бицепсы и кричал: "Кому больше они нужны - рабочему на дорогах или мотористу?" Максим протестовал: "Не меряй трудности только на силу рук. Голова! Голове где труднее?" И Михаил резал его под самый корень: "Голове труднее всего спорить с тобой, Макся".
   Вопрос "где нужнее" рассмотрен был почти при полном обоюдном согласии. Только одно очко было засчитано "против". Если перебираться на рейд с прицелом работать на катере, так не нужнее ли они пока здесь, при дороге? До лета еще далеко, а возят лес каждый день. Максим, ссылаясь на Цагеридзе, правда, пытался доказывать, что вырубить и вытащить изо льда замороженных бревен на миллион рублей - дело никак не менее нужное, чем вывозка к реке леса, подсобного для сплавных нужд, но Михаил и тут его смял: "Разве может государство рассчитывать на то, что уже, считай, пропало, и на второе место ставить нормальный план сплава! Надо, Макся, мыслить, а не просто красивые слова говорить".
   Они еще поспорили по пустякам, но в главном договорились: конечно, если все брать относительно, так передовая линия трудового фронта проходит все же намного ближе к самому Читаутскому рейду, чем к лесовозной дороге через Ингут. Стало быть, и можно и должно переехать на рейд.
   - Помнишь, Макся, у Николая Островского: "...жизнь человеку дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы..." Может, Макся, мы с тобой ошиблись с самого начала - не поехали на целину, или на Братскую ГЭС, или куда-нибудь на еще большую стройку. Может, там и вернее сошлись бы все наши три "где" - где труднее, где нужнее и где интереснее. Но порхать, как мотыльки, от одного огонька к другому мы не должны. Приехали сюда - точка! Надо сперва здесь по-настоящему проверить все свои три "где", а там уже решать - по нашим ли, Макся, с тобой умишкам и всему прочему ехать еще куда-то. Оно ведь и на Братской ГЭС можно так, как мы сейчас, дороги только чистить. Первый класс рабочей жизни мы с тобой, давай считать, закончили, подаем заявления во второй класс - на специальности рулевых, мотористов. - Михаил костяшками пальцев постучал по столу, сгреб, свалил в одну кучу все расставленные было, как солдатики, патроны, сдвинул туда же банки с порохом, с дробью, выбежал на середину избы, крутанулся на одной ноге. - Э-эх, черт! - и давай пинать, гонять по полу валенки, сброшенные Максимом возле печки. - Макся, а ведь жаль будет все-таки уходить отсюда! Хорошо здесь жилось! Там на рейде, к примеру, так же не поохотишься. И вообще там - полтайги только. Если не четверть.
   - До Ингута от рейда по прямой десять километров всего, - заметил Максим. - Два часа легкого ходу.
   - И дисциплина там, что ли, такая будет, как здесь?
   Максим что-то хотел сказать, возразить, - Михаил заорал на него:
   - Молчи! Сам я всего не понимаю, что ли? Ты резиновый. Тебя надави, отпусти, и ты опять как был. А я стекло. Лишнего нажми - сломаюсь, черкани алмазом - навсегда царапина останется.
   - А ты знаешь, - вдруг обозлясь, закричал и Максим, - а ты знаешь, что ты после той ночи, как у нас ночевала... ты стал не стекло, а пустая железная бочка! Из-под бензину. Чуть дотронься - и загремит! А зажги спичку около - разорвется, как мина. И еще ты стал...
   Михаил ухватил его одной рукой за пояс, другой - под коленки, подержал на весу и легко кинул на кровать. Сам навалился грудью на грудь, зажал круглые Максимовы щеки между своими жесткими ладонями.
   - Макся, гляди мне в глаза. Я все понимаю. Ежели в нашу с тобой мужскую дружбу какая-нибудь там Федосья войдет и расколет нас, разделит - ударь меня в лицо. И больше после этого мы друг друга не знаем. Понял? Можешь сейчас ты меня ударить? Ну! Бей! - и сразу отвалился от Максима, посадил его на кровать. - Бей, говорю! Можешь?
   - Н-нет... Уйди ты... Не могу... Ну тебя, - промычал Максим. Он совершенно обалдел от встряски.
   - Не можешь? То-то же! - Михаил грубовато засмеялся. - Макся, а ведь ничего на свете нет лучше дружбы. Ну, давай, черт, свою руку! А Федосьи всякие - да гори они синим огнем!
   9
   Цагеридзе стоял у окна. Глядел, как бродят по тайге косматые снежные тени, то широко заслоняя собой даже самые ближние к конторе деревья, то, словно бы скрутившись в толстые тугие жгуты, уходят куда-то вглубь, в лесную чащобу, а вслед за ними устало волочатся понизу метельные хвосты поземки.
   Четвертый день с тех пор, как ослабли морозы, дует и дует ветер, гонит и гонит над лесом седые грузные тучи, все окрест засыпает снежной крупой, а на затишных опушках, у заборов, в стороне от него Полюс магнитный; еще подальше, в сторону Боже, боже, сколько снегу повсюду! А сколько его выпадет еще до весны?
   Красноярск - город метельный и снежный. Но что красноярские снега и метели в сравнении с этим? На Севере, где в узел сходятся меридианы, есть Полюс географический; чуть в стороне от него Полюс магнитный; еще подальше, в сторону ледяного моря Бофора, Полюс недоступности; среди Яно-Оймяконских нагорий, в долине Индигирки, Полюс холода; а здесь вот, в читаутской тайге, наверно, Полюс снега. Да-а... А под невообразимыми толщами снега, где-то во льду заморожен народный миллион, спасти который дело чести и совести его, Цагеридзе. И он смотрел и думал: зима уже на самом перевале, дни текут и текут, а что им предпринято для спасения леса? Реального пока ничего ровным счетом. Как подступиться к ледяному кладу?
   Он восстановил в памяти разговоры в тресте при его назначении сюда. В целом они сводились к тому, что сплав по сибирским рекам, увы, дело, во многом зависящее от стихии. Ну, что действительно прикажете делать, если в верхних малых притоках Читаута с весны не оказалось в достатке воды? Если с грехом пополам и ценой огромных и честных усилий весь лес из этих притоков выгнали только во второй половине лета. А тут пошло: то бешеный подъем воды в самом Читауте, то резкий спад, при котором плывущие по реке бревна затягивает в мелкие глухие протоки, осаживает на отмелях и приверхах островов, бесконечной лентой выстилает в прибрежных кустарниках.
   До поздней осени, до самой крайней возможности шли люди с зачисткой "хвостов", вытаскивали, выводили замытые илом бревна из мелких проток, рубили кусты и высвобождали завязший в них отменный длинномерный лес, катили его по песчаным отмелям вручную, стяжками - иначе как? - иногда добрых три сотни метров до глубокой воды, и тут вдруг ударил мороз, начались сразу снежные вьюги, по реке поползла густая зеленая шуга. И все вместе - бревна и жесткая ледяная каша - загромоздили собою не снятую запань, забили протоку до самого дна. Еще день-другой, и все спаялось, окостенело, превратилось в сплошной панцирь. Новым снегопадом засыпало, заровняло все шероховатости в запани, хоть на тройках катайся, скачи по ней. Сколько оказалось в ледяном плену бревен? Кто знает! Сплавная арифметика всегда очень проста. Известно точное количество леса, сброшенного с берегов в реку, известно, сколько его связано в запани в плоты, известно, что на отмелях, в кустах и мелких протоках "хвостов" как будто не оказалось, стало быть, вся разница - либо "утоп", либо аварийный вынос из запани, либо, наконец, остаток леса в самой запани. Считали, считали, прибрасывали разные потери по самым высшим нормам и определили: на рейде во льду заморожено примерно двадцать восемь тысяч кубометров.
   Особо тогда поговорили в тресте: кто виновен? Лопатин? Нет, со всей решительностью этого нельзя сказать. Выпивал он изрядно, это верно. Но кто из сплавщиков не пьет? Начальником рейда Лопатин работал восемь лет, и результаты по осени даже в еще более трудные годы всегда были хорошими. Такая страшная беда оказалась для него и первой и последней в жизни. Не надо все валить на мертвого, хотят иногда кой-кто это и любит делать. Виновна природа. В отчетах по сплаву есть специальная графа: "потери от стихийных бедствий". Если выручить замороженный в запани лес не удастся весной, после ледохода придется списать его по этой графе. Напутствуя Цагеридзе, так и сказали: "Принимайте дела и посмотрите на месте, можно ли что-нибудь сделать. Вы молодой специалист, а молодость щедра на выдумки. Представьте свои соображения, расчеты. Будем решать. Но вообще-то, что с возу упало, то пропало. А вы главным образом думайте о будущем новом сплаве, не подкачайте с подготовительными работами. Это будет большой сплав, лесу нынче в верховьях Читаута готовится много. Имейте еще в виду, что пока вам придется работать без главного инженера, одному за двоих. Нету. Пока подбросить вам некого. Разве что летом, тоже кого-нибудь из молодежи, из нового выпуска".
   И вот сегодня с утра целый день он здесь, на рейде, разговаривал с людьми. Можно было бы это назвать производственным совещанием. Баженова, как плановик и как председатель месткома, настаивала так и записать в протокол, Цагеридзе сказал: "Не надо никак называть этот первый наш разговор. И пусть он будет без протокола. Пусть всякий говорит, что хочет и о чем хочет".
   Народу набилось битком, красный уголок полнешенек. Говорили о разном: о нехватке жилья, о том, что в поселке безобразно обстоит дело с электрическим освещением, о столовой, где холодно и грязно... Важный и нужный разговор. А больше всего - правильно! - говорили о главном, о замороженном лесе. Поговорить об этом, наверно, хотелось всем до единого, но Женька Ребезова подняла крик: "Довольно! Все ясно!" Пожалуй, она была права. Самое существенное было сказано твердо: спасти лес можно. Вопрос - какой ценой?