- Федосья на тонких ножках.
   А потом с отчаянием, уже не сдерживая себя и не фальшивя перед собой, на весь лес заорал:
   - Фе-едо-осья-а-а-а!
   Эхо больше не откликнулось. Голос ушел в глубину леса и замер там, словно бы оборвался. Михаил помедлил, каменно сжав челюсти, поправил на лыжах крепления и пошел, вдруг ощутив, что достаточно набегался и что совсем не плохо было бы растянуться, уснуть в теплой постели.
   Он бежал, теперь прилежнее приглядываясь к следу, который неведомо почему иногда сглаживался, пропадал. Михаилу приходилось сновать зигзагами в чаще жестких, сухих кустарников, отыскивая твердый желобок старой лыжни. Без нее он не знал, как выйти из лесу. Он шел теперь, будто работал, осмысливая, видя, куда он ставит ногу, зная, для чего заносит руку. Встань сейчас на его пути еще один обрыв Читаутского берега или чудовищно крутой склон Каменной пади - и Михаил уже не бросился бы вниз, бездумно и дерзко.
   Ему хотелось есть. Он нагнулся, набрал в горсть снега, сдавил его в кулаке и стал грызть.
   Шел он по лесу долго, очень долго, один раз сбившись со старого следа так основательно, что в поисках его, делая большие круги, потерял, наверно, час целый. И не обозлился. Наоборот, найдя-таки засыпанную снегом лыжню, захохотал: "Ну, брат Мишка! Опять тебя Федосья вывела? Куда бы ты один пошел?"
   Выбравшись на дорогу, Михаил замедлил шаг. Как-то очень зримо представился ему красный огонек убегающей от них автомашины и вспомнился безнадежный вздох Фени: "Все! Больше я не могу..."
   - Не могу, не могу, - как бы дразня ту, беспомощную, Федосью, вслух выговорил Михаил. - А я вот могу!
   Кому-то, наверно ей, Федосье, погрозил лыжной палкой и снова побежал быстрее, разгоняясь все больше и больше по наклонной дороге, ведущей к Ингуту.
   - Ага! Ага! - бормотал Михаил, с ветерком проносясь через мост и с разбегу взлетая на крутой откос другого берега. - "Это Макся мой идет, Мишу за руку ведет". Да, да... Ведет... Ведет... Пожалуйста...
   8
   Неизвестно куда уползал ночной мрак, медленно растворяясь.
   Начинался рассвет.
   В трех-четырех домах зажглись огоньки. Вот-вот засияют они и по всему поселку. В конторе, в том же окне, все еще желтится свет. А у Баженовых темно. Спят. Насмеялись с вечера вдоволь. Им что - нет той неволи, которая вон держит начальника до утра! Михаил подумал это, и в ту же минуту окно сделалось глухим и черным. А когда он поравнялся с конторой, Цагеридзе уже стоял на крыльце.
   - Рано встаешь, Куренчанин, - одобрительно сказал ему Цагеридзе. Отличная армейская привычка: по утрам делать хорошую пробежку. На весь день бодрит!
   Михаил притормозил. Очень кстати начальник рейда повстречался. Сейчас он скажет ему о своем решении уволиться. Это твердо. Но выговорил вслух он почему-то совсем другие слова.
   - Да, это я люблю - с утра побегать на лыжах.
   - Слушай, Куренчанин, - доверительно сказал Цагеридзе и в глазах у него вдруг заблестела веселая хитринка. - Слушай. Я, кажется, выдумал порох. Может быть, такой, каким стреляли в пятнадцатом веке, но все же порох. Он должен выстрелить и у нас. Замороженный миллион теперь мы выручим. Или эта бочка пороху, взорвавшись, разнесет в клочки Николая Цагеридзе. Ничего, я сяду на бочку. Куренчанин! Ты отличный лыжник. Зачем в объезд тащиться на лошади тридцать пять километров? Сбегай, пожалуйста, прямо сейчас за Ингут. Знаешь, туда, где живут родители нашей девушки Фени. Передай Павлу Мефодьевичу: "Начальник рейда очень просит прийти, захватить с собой все материалы наблюдений за ледоходом на Читауте, за температурами воздуха с января и до мая". Мы выстроим ледяную дамбу, и никакая сила ее не сломает! Он легонько толкнул Михаила в грудь. - Беги живей! Ты выспался. А я пойду спать. Наряд тебе выпишут.
   Все сразу спуталось у Михаила. Когда такая радость у человека, такая вера в свое открытие, как скажешь ему: "А я задумал уволиться". Отложить разговор об этом... Но как пойти к "ее" отцу? Ведь, конечно же, начнут расспрашивать и о Федосье! И как вообще пойти, когда от усталости ноги вовсе не гнутся и невыносимо хочется есть? Пожевать чего-нибудь - на это десять минут. А поспать? Нельзя же сказать сейчас Цагеридзе, что пробегал всю ночь! Прилечь бы хоть на два, на три часа. За это время все равно дамбу не выстроишь. Но Цагеридзе просто кипит от нетерпения. Да-а...
   Отказаться, не пойти он, Михаил, может. Пожалуйста, Макся пойдет. Он тоже хороший лыжник. Сама Федосья побежит! Погода теплая, а на Ингуте нет наледи. Федосья на тонких ножках, она и замерзала в лесу и говорила: "Все!.. Больше я не могу..." А побежит. Он, Михаил, только что перед нею - перед кем же еще? - похвалялся: "А я вот могу!"
   И не пойдет...
   - Что задумался, Куренчанин? Не хочешь?
   Михаил силился сделать вид, что он не раздумывает, а просто лишь не спешит с ответом из-за малой важности разговора. Зевнул, потянулся и тут же почувствовал, что спать ему хочется страшно, неудержимо. Если он побудет еще без движения хотя бы пять минут, он свалится прямо тут, на дороге. Что говорит Цагеридзе? Наряд обещает выписать? Конечно, пробежать на лыжах до метеопункта и обратно двадцать четыре километра - это работа, особенно когда ноги совершенно чужие.
   - Будет записка? - едва шевеля языком, спросил Михаил.
   - Не будет. Что я сказал - передай на словах.
   - Очень срочно?
   - Очень. Чрезвычайно!
   - Ладно. А в наряд записывать мне не нужно. Это для меня не работа, а так - тренировочка... На минутку я забегу домой?
   - На минутку!
   В общежитии все еще спали. Михаил вошел в свою комнату, и голова у него закружилась от теплого, сонного духа, потянула к себе кровать с несмятой подушкой, слабо белеющей в темноте. Максим легонько похрапывал, уткнувшись носом в натянутое до самых глаз одеяло.
   - "Где-то Макся мой идет, Мишу за руку ведет..." - с запинкой проговорил Михаил.
   Разворошил свою постель, будто и он провел ночь вместе со всеми. Нагнулся к тумбочке, достать оттуда хлеб и кусок недоеденной с вечера рыбы. Вдруг, против воли, стал на колени, повалился, повалился на подушку, уговаривая себя: "На пять минут, не больше..."
   И сразу вообще забыл о том, что существует время.
   9
   Было не очень холодно - двадцать четыре. Цагеридзе в Сибири привык шутить, что это оттепель. Но сейчас его все время прохватывало короткой дрожью. Не то от усталости, не то от счастья. Решение найдено. Правильное решение. Сомнений - никаких!
   Пусть Загорецкий со своим долголетним опытом метеоролога поточнее нарисует картину второй половины зимы, предскажет характер ледохода - это яснее определит конечные сроки работ. Пусть Баженова рассчитает плановую стоимость защитных сооружений - они не могут быть, никак не могут быть очень дорогими. Пусть Василий Петрович расскажет, откуда и как на это взять деньги. Пусть лоцман Герасимов, лоцман Доровских, видавшие виды пожилые рабочие, припомнят самые диковинные случаи из своей сплавной практики инженерную мысль всегда надо связывать с народным опытом. Лес теперь спасен. Спасен!
   Об этом Цагеридзе хотелось кричать на весь поселок. Он верил в это. Он не зря просидел над расчетами ночь. Он щедро добавлял повсюду огромные припуски, и как бы велики ни оказались в его расчетах отдельные ошибки общего резерва и времени и прочности все равно хватит. Он сказал Михаилу о бочке пороху. Да, он, Цагеридзе, может "взлететь на воздух". Сплавное дело всегда во многом зависит от стихии. Те же злые силы природы, которые по осени послали мороз и снег раньше времени, могут столь же некстати и растопить лед весной - то, о чем сперва мечталось Цагеридзе и чего он теперь боялся больше всего.
   Но он готов на риск!
   Удивительно... Прошлый раз, при первой беседе в большом кругу рабочих, Герасимов упоминал о ледяной дамбе. Так, мол, делается. Но в голос все тогда закричали: "На нашей протоке не сделаешь". И сам Герасимов тотчас же согласился: "Ить верно! Не выйдет здесь. Весь ледоход жмется к нашему берегу. А ежели "закосить" дамбу, повести ее к изголовью острова за километр примерно выше - куда же, сколько это будет стоить? И где взять столько рук?" Почему тогда ни у кого не мелькнула мысль о речке Громотухе, впадающей в Читаут как раз в километре выше изголовья острова. А эта речка и сделает все.
   Ах, как хочется, не дожидаясь ничего, сегодня же начать работы!
   Но выспаться, пожалуй, все же следует. Даже самым счастливым людям полезно спать. Вот этот парень, Михаил Куренчанин, тоже, наверно, безмерно счастлив после хорошего, крепкого сна: вскочил чуть свет и полетел кататься на лыжах. Цагеридзе усмехнулся: "Девушки, девушки. Которая только?"
   Однако, дойдя до дому, Цагеридзе не вошел в него. Посмотрел на часы: "Все спят. Зачем будить? Зачем отнимать покой у людей? Не пришел с вечера терпи до утра, пока люди сами не начнут подниматься. Здесь, Нико, тебе не гостиница и не бабушкин дом".
   Он наметил: пройти до конца поселка и вернуться. Будет, пожалуй, как раз. Все равно сейчас голова словно опилками набита. Он не сможет объяснить Марии свой замысел во всех подробностях, а без подробностей какой же плановик начнет вычислять стоимость дамбы?
   Мария... Все эти дни она какая-то странная, растревоженная. Дома! В конторе - другая. Работает споро, точно, и улыбка, затаенная улыбка, у нее не сходит с лица. Она порой хорошо смеется и дома, пока не столкнется в каком-нибудь, хотя и коротком, разговоре с Елизаветой Владимировной. Дома... Старуха всегда гордится: "Это мой собственный дом". Марию трясет от этих слов. Однажды у нее даже вырвалось злое:
   - Твой, твой! Я - на квартире.
   Как они не любят друг друга! Но Мария не хочет оставлять больную старуху без помощи, ее совершенно невозможно оставить одну даже в "собственном" доме. Пенсии она не получает, не только работать - сходить за чем-нибудь в магазин и то редко решается, живет на зарплату Баженовой. Оставить ее одну - все равно что выгнать на улицу. Мария никому не рассказывает ни о своем замужестве, ни о том, почему так странно сложились у нее отношения с матерью мужа. Это ее дело. И ее право. Было, вероятно, в замужестве что-то очень тяжелое для Марии. Что именно? Но нельзя же выпытывать силой то, что сам человек по каким-то причинам не хочет сказать!
   Цагеридзе не мог не думать о Баженовой. Эта женщина стала ему как-то по-особому дорога, хотя и оставалась во многом непонятной. Ему хотелось помочь Марии, просто, по-человечески помочь. Но для этого нужно было знать, какая помощь ей окажется желанной. А она всеми силами отводила любые разговоры о себе.
   В доме уже засветился огонек, когда Цагеридзе, дойдя до конца поселка, вернулся обратно. Одна усталость от напряженных размышлений над техническими расчетами сменилась другой, чисто физической. Безудержно хотелось спать. Но все равно никакая усталость не могла заслонить главного - радости, которой Цагеридзе переполнен был до краев. Ему виделось, как, едва очистившись от льда, Читаут понесет первые, необычно ранние плоты, связанные из бревен, благополучно отстоявшихся в запани; виделось, как эти бревна выкатят на берег в безмерно далекой Дудинке и оттуда увезут по железной дороге, проложенной через тундровые топи, в еще более далекий Норильск, а там распилят на доски, чтобы сделать полы и потолки в домах, стоящих сейчас унылыми каменными коробками лишь потому, что лес, предназначенный для них, не дошел в срок, замерз во льду здесь, на Читауте...
   Цагеридзе распахнул дверь, первой увидел Баженову, заметил испуг в ее глазах, тотчас сменившийся облегчением, и весело захохотал. Он шуточно-суеверно загадал себе: если его первой встретит Феня, лес погибнет, но он, Цагеридзе, останется цел; если встретит старуха, погибнет и лес и он сам; а если встретит Мария - лес будет спасен, и никто не погибнет.
   - Как жаль, Мария, что вы не мужчина, - сказал он, идя прямо к Баженовой и торопливо ловя ее руки. - Как жаль! Я вас поцеловал бы прямо в губы, а так я могу только...
   Баженова резко вырвала руку.
   - Вы что это? - с негодованием сказала она.
   Ее пронзила тревожная мысль: всю ночь Цагеридзе не было дома - не напился ли по примеру Лопатина и новый начальник? Такой развязности он себе еще ни разу не позволял. А с печи немедленно прозвучало горько-предостерегающее: "Ос, осподи!"
   - Вот и всегда так, - отступая, сказал Цагеридзе. - Еще ни одной девушке, ни одной женщине я не доставил удовольствия - только огорчения. Я прошу прощения за свою выходку, Мария. Но вы должны сказать мне, на что все-таки имеет право предельно счастливый человек?
   - Нашли! - вскрикнула Баженова.
   Теперь она поняла. Радость Цагеридзе стала ее радостью, хотя и трудно было представить, что мог он найти. Это же не золотая жила, скрытая глубоко в недрах земных, которую именно нужно "находить". Замороженный лес весь на глазах. Что еще тут можно придумать? Один раз Цагеридзе зажигался несостоятельной идеей растопить лед в Читауте. Какая новая идея сейчас захватила его? Но все равно. Уже только то, что человек неустанно ищет, человек хочет добиться своего и верит в удачу - уже это одно притягивает к нему.
   - А я смогу помочь вам, Николай Григорьевич? - как продолжение своих быстро мелькнувших мыслей, спросила она вслух.
   - Вот эти слова, Мария, мне больше нравятся, - сказал Цагеридзе, - хотя все же и в них нет ответа: какие права имеет счастливый человек? Я бы выпил вина, но в этом доме вина не держат. И я должен буду снова выйти на улицу, там закричать: "Люди! Я..."
   Феня перебила его, выбежала из своего уголка на середину комнаты.
   - Николай Григорьевич! Ну, обнимите меня! И не считайте, что в этом доме у вас нет друга.
   Цагеридзе несколько секунд вглядывался в ее смущенно-покрасневшее лицо, потом медленно поднял руку, провел ладонью по своим волосам.
   - Спасибо, - сказал он и чуточку грустно усмехнулся. - Спасибо! Но я уже перетерпел самый трудный момент первой радости и теперь могу не требовать такой печальной жертвы. Мария! Вот вам приказ: подсчитайте, что будет стоить плотная снежная дамба от устья Громотухи и до острова, а еще плотина, поднимающая уровень воды в речке на три метра, всего на три метра. Мы заморозим запань, всю протоку, заморозим, как Антарктиду, безумно толстым слоем льда. Срок вашей работы - к вечеру. Сейчас вопросов мне не задавайте. - Он пошатнулся. - Черт возьми! Я все-таки лягу спать. Но сперва я поцелую Феню.
   И хотя Феня пошла на попятную, еще сильней покраснела, замахала руками, Цагеридзе легонько взял ее за уши, притянул к себе и поцеловал в обе горячие щеки:
   - А губы - для жениха.
   Он ушел к своей кровати, отгороженной ситцевой занавеской, лег и тотчас заснул, как утонул, не отозвавшись даже на приглашение Баженовой поесть чего-нибудь.
   Сползла с печи Елизавета Владимировна.
   - Бесстыдство, - глухо сказала она, - бесстыдство разводите, Марья Сергеевна. Лопатин на квартиру просился сколько раз, да я не пустила распущенный был человек. Этому доверилась, инвалидство его пожалела, а он такой же. Ясно, южный, у них там... И вы, Марья Сергеевна, вы этому потакаете, за вами вся вина в таком бесстыдстве.
   Оскорбленная Феня запротестовала.
   - Почему вы говорите не мне, а Марии? Это я бесстыдная. Если вы и тут ошиблись, пустили зря и меня к себе на квартиру, я могу уйти в общежитие...
   Баженова ее остановила, сказала тихо:
   - Да что ты, Афина, первый день у нас, что ли? Не знаешь? - И к Елизавете Владимировне, громче: - Хорошо, мама, я все запомню.
   - Не вздумайте только, Елизавета Владимировна, упрекать еще и Николая Григорьевича, - возбужденно прошептала Феня. - Надо же и его понять: от души он сделал это!
   - "Это" у них всегда от души, - возразила старуха. - А девки потом плачут.
   - Не спорь, Афина, не спорь. - Баженова увела ее в свой уголок. - Это же говорится для меня. И не тревожься. Николаю Григорьевичу мама ничего не скажет.
   - Ну, я не знаю, Мария, как ты можешь все это терпеть! И зачем?
   Баженова повела плечами.
   - Видишь ли, Афина, есть такое слово - долг. Обязанность. Да, мне бывает порой очень трудно. Но бросить маму одну я не могу.
   - Ты, знаешь, ты прямо Татьяна Ларина: "...но я другому отдана и буду век ему верна", - с негодованием сказала Феня.
   - Что касается мамы, да, я - Татьяна Ларина, - спокойно и твердо проговорила Баженова. - Маму одну я не оставлю. Пока она сама не пожелает, чтобы я от нее ушла. И вступать с ней в споры не буду. Они бесполезны, а мама больна.
   - Не понимаю я, все-таки не понимаю, - упрямо повторяла Феня. - Разве мои родители... Да что там!.. Прости, что я говорю о твоей матери, но...
   - Мы можем опоздать, - сказала Баженова. - А нам с тобой еще нужно как следует, поплотнее позавтракать. Тебе идти работать на мороз, а мне хотя и в контору, но решать такую неопределенную задачу, что я и не знаю, как скоро ее выполню. Ты, например, хоть капельку представляешь, для чего нужна плотина на Громотухе?
   А Елизавета Владимировна, томясь тяжкой старушечьей жалостью к себе, лежала и мстительно думала. Разбила, разрушила ей всю жизнь эта Марья Сергеевна. Не могла сдюжить того, что другие играючи делают. И не стало семьи, прахом все разлетелось. А потом ножичком поиграла - чуть под тюрьму не подвела. Приехал бы, приехал за матерью сын, Анатолий, так нет - с Урала, привычного места, в сибирскую глушь утащила. Как теперь найдет сын свою мать? А эта ходит змея змеей и не хочет никому открываться, всем, кроме своего "южного", за девицу себя выдает. Рассказать бы людям, какая она девица... Бросит, оставит больную в лесу одну. С нее это станется. Жестокая! Жестокая!..
   10
   Хотя докладная записка в трест, признающая неизбежную потерю леса, и не была закончена, Цагеридзе еще недели полторы тому назад принял решение: рабочих - всех, кого только можно, - на постройку жилья. Пробная выколка леса не дала хороших результатов. Это была, как и предсказывал главный бухгалтер, лишь бесцельная трата денег. Ну что ж...
   "Надо, ах, надо скорее устраивать людей в хорошие квартиры! Как плохо размещены они сейчас, - подумал тогда Цагеридзе, с неохотой решая отказаться от борьбы за спасение леса. - Никто не придет, чтобы здесь построить дома. Это для себя должны делать сами же сплавщики. Производственный план рассчитан так, что рабочих рук вообще-то хватает на все. Но вот непредвиденно вторгается стихия. И все ломается! Люди уходят на борьбу со снегом, ранними морозами или наводнениями. И чем же они расплачиваются за вторжение стихии? Да главным образом тем, что остаются опять и опять без жилья. Крутится неумолимое колесо: зимой - подготовка рейда к весне, наступит сплав - все силы только на сплав. Ну, а пожить еще можно как придется. Потерпим".
   Сколько терпеть?
   Он подписал тогда приказ о постройке двух больших домов. Строить наравне с проведением подготовительных работ к новому сплаву. Баженова сверила с планом, сказала: "На подготовительные работы людей должно быть поставлено больше. Иначе не успеть, не справиться". Цагеридзе ответил: "Хорошо, поставим больше. Но не сейчас. Потом. А сейчас мы начнем строить жилье. И работать так, будто над нами висит угроза стихийного бедствия". Василий Петрович сверил приказ начальника со своими лимитами, сказал: "Деньги - пожалуйста. Финансы обеспечиваю. Лопатин сколько разов тужился с жильем - хрен получилось. Давай разворачивай. Только до конца. Законсервированных объектов на балансе и так до черта. В том числе клуб, новая электростанция. Пойди найди, на котором месте они начинались". Цагеридзе ответил ему: "Будем строить до конца. Вам первому квартира в новом доме". Василий Петрович пожал плечами: "Право такое имеется. Но мне зачем? Живу".
   И когда Цагеридзе объявил, что пробная выколка леса прекращается, все обрадовались: под один дом уже вкопаны стойки, рубятся нижние венцы, теперь и второй будет заложен. Чтобы получить в новых домах квартиру, не имело значения, где работает человек - на строительстве или на подготовке к сплаву, но почему-то каждому хотелось попасть в строительную бригаду. Видимо, в самих словах "строить дом" было что-то особенно привлекательное.
   Феня прямо запрыгала от радости, узнав, что зачисляется в строители. Быть илимщицей ей надоело. Катер тянет суденышко за собой на буксире, где он остановится - там и ты станешь. Рулить на илимке - значит неотрывно следить, чтобы судно не "рыскало" по реке, не бегало на привязи из стороны в сторону, да еще не ударилось бы в плывущее навстречу бревно. Только одна тут выгода: можно книги читать, учебные программы прорабатывать, потому что почти всегда на илимке попутчиком плывет кто-нибудь из мужиков, он за руль и держится. А подготовительные работы к сплаву - названий там всяких сто тысяч, но виду, существа у каждой работы в отдельности капелька. Строитель, что ни делал бы он, - и его работа видна и вся работа в целом. Когда дом готов будет, на него - на свой труд - любоваться можно всю жизнь. Полюбуйся на моток проволоки, который ты подкатил к берегу, - как начнется работа сплоточных агрегатов, через два дня и следов его не сыщешь!
   К площадке, где должен был строиться второй дом, Феня прибежала, когда там собралась уже вся бригада и ждали только прораба Семена Ильича Шишкина. Феня отметила: нет еще и Михаила. А на доске приказов в составе бригады она вчера видела его фамилию.
   Павел Болотников, заливаясь многозначительным смехом рассказывал:
   - ...Говорю вам: совсем незадолго до рассвета просыпался я. И была несмятая постель у него. Белым утром гляжу - поит на коленях мой Куренчанин и головой воткнулся в подушку. Даже стеганки с себя не снял. Что такое? Не разрыв ли сердца случился. Тряхнул я за плечо, нет, жив, мягкий. А? Вот и соображайте теперь, кто его ночью так уходил: до постели своей человек не дополз.
   - Зря ты это. Мишка не такой, - укоризненно сказал Максим, разминая покрасневшие на резвом морозце уши. На работу он явился в кепочке.
   - Такой не такой, а ночь прогулял все же. От факта никуда не денешься, - сказал Болотников.
   - Ну, а потом что? - с интересом спросила Женька Ребезова, не сводя глаз с Максима и потуже натягивая на голову его шапку. - Вместе были мы с Мишей. К реке, к Читауту ходили. По соснячку. Деревья вы-ысо-кие! Все в снегу. Где теперь мой Миша? Спит еще? И все на коленочках, головой в подушку?
   Вступился Саша Перевалов.
   - За Ингут чего-то побежал! На метеопункт послал начальник.
   - К нам? - удивилась Феня. - Зачем?
   - Познакомиться с твоими родителями. Благодарность получить, - с ядовитинкой объяснила Ребезова. - Разве не заслужил?
   Феня сердито махнула рукой, ей не нравилась Женькина развязность.
   Появился Шишкин. Высокий, сухой, с длинным, узким лицом и строгим голосом. Коротко поздоровался. Сразу приступил к делу.
   - Мужики - пилить дрова, женщины - костры разводить. Ну-ка, кто-нибудь двое, вот вам шнур, натяните - определим, где класть огонь, землю таять, ямки рубить.
   За концы шнура схватились Женька и Максим, утопая по колено в снегу, потащили в разные стороны.
   - Евгенья - правей, Петухов - подойди вперед, - командовал прораб.
   Зазвенела пила, глухо забухали колуны, разбивая длинные чурбаны на поленья, заблестели лопаты, выбеленные сухим, сыпучим снегом. Потянулся дымок от первого костра.
   Павел Болотников вырубил и затесал четыре кола, забил их, где показывал прораб, а Максим с Женькой Ребезовой при помощи того же шнура стали с угла на угол выверять "косину" будущего дома.
   Прилежно раскапывая глубокие снежные сугробы, Феня думала, какой он все-таки особенный, этот Михаил. Как неодинаково держал он себя тогда, в домике на Ингуте, и потом, когда по ночной тайге тащил ее на спине, весь разгоряченный, не понимая, почему другой человек коченеет все больше и больше. Переехав с Максимом на рейд, он ни разу не зашел справиться о ее здоровье, он и вчера в красном уголке все время букой стоял у стены, но до конца вечера все-таки не ушел и (Феня была в этом уверена) беспрестанно поглядывал на нее. Где он провел ночь? Глупости болтает Павел! Не был он ни с какой девушкой. Женька тоже врет! А вообще зря, совсем зря он строит из себя такого серьезного. Попроще бы! Максим Петухов постоянно твердит "мы с Мишкой". Характеры у них разные. А все же душа в душу живут. И суровость, строгость Михаилова этому никак не мешает. Отец говорит: "Самая тесная дружба и самая нежная любовь - у людей с различными характерами". Фене стало даже смешно, ей представились рядом Женька Ребезова с Михаилом. И тут же вдруг почему-то она попробовала, поставила себя на место Женьки. Сделалось немного жутко, но хорошо.
   Женька Ребезова выделялась среди девчат. Все были в платках, она - в шапке. А у Максима в кепочке голова зябла. Хорошо, что в запасе у него кепка была, иначе - хоть в Женькином платке на работу ступай. И хорошо еще, что никто из ребят не заметил у него платка под подушкой, успел он утречком потихоньку припрятать его в чемодан. Девчата дивились на Женьку: чего ради шапку надела?
   - Теплей и удобней, - объясняла она.
   А Максиму ни слова. Будто было все как надо, будто собиралась она так до конца зимы и проходить в его шапке. И Максим чувствовал: она это могла сделать. Женщины носят - ничего! - и штаны и шапки. Попробуй парень повязаться платком! Максим не знал, как повести разговор с Ребезовой, как вернуть свою шапку и где отдать ей платок. Женька все время оказывалась поблизости от Павла Болотникова, при котором такой разговор был совершенно невозможен. Максим, конечно, купил бы себе новую, но, как всегда, на беду в орсовском магазине зимой торговали трусами, тапочками и соломенными шляпами, а шапки обещали завезти только к весне.