Сартаков Сергей. Ледяной клад

   Он прилепил папиросу к губе и опять стал покуривать, спокойно, небрежно. И хотя разговор после выступления Василия Петровича не прервался и не сбился в другую сторону - недоверия или сомнений, а продолжался все так же, с поисками наилучших решений и с практическими, деловыми советами, Цагеридзе почувствовал со всей отчетливостью и силой, что слова "прокурор" и "министерство финансов" ему придется теперь слышать, наверно, каждый день.
   Вносили свои предложения, конечно, не все, но уходить никто не хотел, и каждый новый совет люди встречали или общим и дружным одобрением, или нетерпеливыми выкриками несогласных: "Но вряд ли!", "Не пойдет!", "Эка, брат, куда!".
   Цагеридзе испестрил уже несколько листов бумаги, записывая, где одним словом, где значком, а где и простенькой схемой все, что говорилось полезного. Он записывал, а в сознании у него все время стучалась Марксова формула о том, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой. Он чувствовал эту материальную силу, он знал, что, когда начнутся работы, люди возьмутся за них не только по обязанности, по приказу, а по велению своей совести. Он сперва собирался переработать начальный вариант приказа, включить в него все толковые соображения рабочих, теперь он видел получится целый том. Пусть лучше все эти его записи так и остаются в условных значках! Цагеридзе решительно перечеркнул проект приказа, оставил в нем только одну фразу: "К работам по спасению леса путем намораживания льда в протоке - приступить немедленно", - поднялся и сказал:
   - Конец совещанию! Прошу заключительного слова. Вот оно: борьба началась! Было много советов. Хороших советов. Спасибо! Все! Но я хотел бы услышать еще один, последний совет: "Николай Цагеридзе, иди поужинай". Не знаю как другие - Цагеридзе не ел с утра. Нехорошо голодать очень долго. Портится цвет лица, человек некрасивым становится. А человек должен быть красивым. Николай Цагеридзе хочет быть красивым. Для него это важно. Почему? Догадайтесь сами.
   Люди захлопали в ладоши, засмеялись, стали вставать. Кто-то спросил:
   - А когда начинать работу на льду?
   Перекрывая шум и вызвав новую волну ответного смеха, Цагеридзе выкрикнул:
   - Кто поужинал - немедленно!
   Булатова оказалась рядом с ним. Нервно поправляя платок на голове, спросила с обидой:
   - Как же теперь с жилищным строительством? Стало быть, верно, начали и опять все побросаем?
   Цагеридзе шутливо обнял ее за плечи.
   - У вас есть "мой" котежок.
   - Да ну вас! О себе я разве?
   - Вы замечательно сказали о ледоходе. Его действительно не остановишь. Ребенок должен родиться. И мы должны успеть. Хорошие дома тоже очень нужны. Пусть это будет второй ребенок. А еще лучше - пусть будут двойняшки!
   - Это вашему брату, мужикам, так кажется, - невесело отозвалась Булатова. - Вам все легко. Только захотеть!
   - Моя бабушка говорила: женщина захочет сына - сына родит, дочь захочет - дочь родит, - с прежней, немного грубоватой шутливостью сказал Цагеридзе. - Полюбить только нужно, дорогая Булатова!
   И встретился глазами с Баженовой. Она смотрела на него осуждающе, как всегда, когда у Цагеридзе прорывались бестактность и грубость. Но на этот раз была в ее взгляде еще и боль, будто слова Цагеридзе каким-то вторым своим смыслом прямо коснулись ее, ударили жестоко и беспощадно. Он хотел приблизиться к ней, но, прежде чем успел это сделать, людской поток оттеснил ее и вынес за дверь. А в коридоре Цагеридзе остановила Лида. Она была в пальто, немного запыхавшаяся, держала небольшой сверток в руке.
   - Вот... я принесла...
   - Что принесли? - не понял Цагеридзе.
   - Да вы просили... Тут оладушки... Пока напекла...
   Цагеридзе не знал, что сказать ей. Было и трогательно и смешно.
   - Я не просил, Лидочка. Я приказал вам: не надо.
   - Ну зачем вы так? - тихо возразила Лида. - Я же старалась.
   Их обтекали с обеих сторон, оглядывались, и Лида немного нервничала. Она вовсе не думала о том, что опоздала, что теперь Цагеридзе с успехом может и дома поужинать. Ей нужно было, чтобы он взял, чтобы он принял ее заботу о нем, ее... Цагеридзе понял только одно: если он сейчас не возьмет Лидины оладушки, он ее очень обидит.
   - Да, да, - сказал он, словно сделал внезапно большое открытие. - Я совершенно забыл, что мне в конторе придется еще задержаться. А я голоден, как волк. Давайте сюда! Спасибо!
   Он взял сверток у сразу посветлевшей Лиды и зашел к себе в кабинет. Исключительно для того, чтобы съесть оладушки.
   12
   Весь вечер, пока продолжалось совещание, Максим сидел, словно заведенный изнутри тугой пружиной. Она вдруг то начинала раскручиваться, и тогда он испытывал неодолимую потребность вскочить и уйти, то сразу стопорилась, так энергично и сильно, будто прижимала, придавливала его к скамье.
   Максим теперь был твердо убежден в том, что разгадал истинное значение Женькиной частушечки о шапке: девушка приглашала прийти к той же сосне. Но только - зачем? Опять над ним посмеяться? Или...
   И он сидел, слушал, что говорили, сам подавал советы, спорил, охваченный волнением предстоящей борьбы с ледоходом, рисовал картины грозных схваток со стихией. А между тем пружина делала свою тайную работу, уши у Максима постепенно глохли, рисовалось теперь ему вовсе другое: Женька Ребезова, тихая и задумчивая, бродит по снегу возле сосны, беспрестанно поглядывая на дорогу. Как быть?
   Пружина давила все сильнее и сильнее. Максим приподнимался. Надо идти! Нельзя же, человек ждет...
   Но тут пружина неожиданно сжималась, и у Максима возникала уже другая, холодная мысль: "Ждет... Ну и пусть! Ее дело. Я чего ради пойду? За шапкой? Позор! Шапку и без баловства могла бы отдать".
   Он старался сильнее разжечь себя видением будущей битвы с рекой. Представлял, как взгромоздятся снежно-ледяные дамбы. И ему казалось, что эти дамбы будут похожи на горные хребты. Представлял, как обок с ними вползут в протоку морозно дымящиеся струи воды из Громотухи. Надо будет предпринимать что-то очень срочное, чтобы вода замерзала быстрее, не набирая пузырьков воздуха. И он видел себя, властной рукой поворачивающего что-то такое, от чего вода сразу твердеет. Он видел себя. Но, скосив глаза немного в сторону, замечал Михаила. Поколебавшись, все же ставил его рядом с собой. Потом Перевалова. Потом Цурикова, Мурашева, Болотникова. Ну и Загорецкую Феню, конечно!.. А тогда необходимо возникала в мыслях и Женька Ребезова, с ее красивыми, обжигающими глазами, с дразнящей частушечкой: "...у сосеночки миленочка..." Пружина снова приходила в движение, и Максим снова привскакивал, соображая, как бы ему незаметно уйти. Ведь нет же Ребезовой в красном уголке! Значит, она там, у сосенки! Зябнет, дожидается...
   Максим, наверно, вовсе бы извелся в этих раздирающих его противоречиях, если бы совещание продлилось еще час или полтора. Но Цагеридзе поднялся и сказал: "Прошу заключительного слова...", как раз в тот момент, когда Максим убеждал себя к сосне не ходить.
   Слова Цагеридзе ничего не меняли, Максим мог остаться при этом своем решении, но если совещание окончено, из конторы-то он должен был обязательно выйти! А выйдя - куда повернуть? Вот то-то и оно.
   На крыльце его настиг Михаил. И тут же оказалась Феня. Максим ей улыбнулся, а Михаил отшатнулся в сторону. Но Феня сказала:
   - Здравствуйте.
   И Михаил, немо подвигав острым кадыком, все-таки выговорил тоже:
   - А-а... Здравствуйте...
   - Не узнаете? - спросила Феня.
   - Почему не узнаю? - сказал Михаил. - Ну, Макся, я - домой.
   - Ох вы какой! - засмеялась Феня. - А я не домой. Но мне в ту же сторону. Можно?
   Михаил пренебрежительно дернул плечами. И Максим вдруг понял, что ему следует немного отстать, что Мишка потом его загрызет, если он сейчас потянется вместе с ними.
   Максим отстал. А тогда ноги уже сами понесли его на дорожку, ведущую к Читауту.
   Он понял, что идет именно туда, когда до знакомой сосны оставалось уже вовсе немного. Скорей обратно! Но мысль, что Ребезова видит его, остановила Максима. Вообще не прийти на свидание - это одно, а сбежать с полдороги, да еще на виду - совсем другое. Вперед!..
   Но Ребезовой у сосны не оказалось. Не было даже и признаков того, что она здесь ходила, дожидалась. Снег под сосной примятый еще в прошлый раз, погрубел, хрустко ломался под ногами, а мелкий мусор, натрушенный вокруг, только напоминал о позоре Максима, когда он, вися на руках, скоблил ногами ствол дерева, искал опору, звал на выручку: "Женя, Жень, Же-е..."
   Нет, с чего он взял, что Ребезова его приглашала сюда! Максим поглубже надвинул на уши легкую кепочку и зашагал обратно, в глубине души сознавая, что уходит напрасно. Ночь ведь только-только еще начинается. Прошлый раз звезды над сосной стояли совсем по-другому. Станут, как было, и Женька появится.
   Пропал он, Максим, теперь все равно. Женька для него сейчас неведомо где, а он, конечно, все время у нее на виду, и каждый шаг его отмечен. Оттого, что сбежит он сейчас, ему легче не будет. Женька завтра же даст ему это почувствовать!
   Максиму сразу стало холодно. Его охватил страх перед Женькиным язычком. Постоянный страх. Он остановился, подумал, потер уши, набрал полную грудь воздуха... А чего... Э!.. Ну, чего бояться!
   Ему... надо... скорее... получить обратно свою шапку! Вот и все!
   Ну... если... и просто постоять, походить рядом с Женькой, послушать ее немного режущий, жестковатый голос, но в то же время удивительно приятный и, если уж другого слова нет, так - "свой". Кому какое дело!
   А почему он не может, например, и один здесь погулять? Вот по этой дороге, мимо этой сосны. Кому где нравится, тот там и гуляет!
   "А Мишка сейчас разговаривает с Феней, - вдруг подумал Максим. - На Ингуте он, по существу, выгнал ее из дому на мороз, издевался над ней сколько хотел. Никак, кроме Федосьи, и до сих пор не называет. Рычит, когда добрым словом отзовутся о ней. И вот они вместе. Наверно, знают, о чем говорить. И не бегает Мишка, вроде меня, по дороге. Чего я жду?"
   Мороз больно щипнул за уши. Зябкая дрожь проползла по спине.
   - Ежели они все еще подсчитывают звезды на небе, я Мишке испорчу разговор, - с холодной решимостью прошептал Максим. - Если она тебе предмет для насмешек - не ходи даже рядом. А если человек - надо было сразу обращаться по-человечески.
   И он пошел к поселку, твердо ставя ногу, как в армии на занятиях по строевой подготовке. Попадись ему Михаил вместе с Феней где-нибудь уже на первых сотнях шагов, Максим резко и грубо поругался бы с ним! Но по мере того как Максим отбивал свои армейские шаги по мягкой снежной дороге, мысли у него менялись. Перед глазами мелькали веселые картинки, и ему теперь уже хотелось с Михаилом поговорить мирно, вдвоем, совсем-совсем по душам, так, как всегда у них бывало раньше.
   Немного спустя явилось и еще желание: повстречать Феню одну. Взять ее под руку и пройтись над Читаутом из края в край. С ней приятно, легко говорить, не то что с Женькой Ребезовой. Она не приказывает.
   Но не успел он додумать это, как в самом дальнем конце поселка, у выезда на Покукуй, нежно вздохнула басами гармонь, и тут же в сторожкую ночную тишину врезались девичьи голоса. А среди них Максим тотчас узнал Женькин голос - ее частушечку: "Ох ты, шапочка моя, люблю тебя я, теплая! У сосеночки миленочка..."
   Все сразу спуталось и завертелось колесом. Ну чего, чего, зачем Женька поет эту частушечку целый день? И сейчас снова?
   Максим затоптался на месте. Что же делать ему? Что же делать? Ясно: Женька, не лукавя, утром назначила место для встречи, не лукавя, теперь ходит и вызывает к сосеночке. Нет ничего непонятного!..
   Уши у Максима сразу отогрелись, больше того - стали гореть так, что он даже сдвинул свою кепочку на затылок. А гармонь приближалась. А девичьи голоса становились все звонче и отчетливее. И Женька уже вместе со всеми не пела. Значит, она...
   Максим бегом помчался к сосне, словно Женька Ребезова каким-то совершенно чудесным способом могла опередить его.
   Добежав, Максим спохватился: при нем же нет платка! Что он будет обменивать - кепку на шапку?
   Эта мысль срезала его прямо под корень. Основа-то, повод для встречи и разговора должен быть? Да и шапка нужна...
   Бежать! Сию же минуту бежать что есть силы в общежитие за платком. Успеть бы только проскочить в улицу прежде, чем Женька свернет к реке.
   Испытывая такое чувство, будто он в нижнем белье очутился на людях, Максим побежал к поселку.
   Он успел. Никто на дороге, ведущей к Читауту, ему не попался. На добрых две сотни шагов он опередил вразвалочку вышагивающего гармониста Гошу, который, как пароход на буксире целый караван барж, вел за собой парней и девчат. Максим радостно перевел дыхание и... тут же захлебнулся морозным воздухом. Навстречу ему откуда-то вывернулся Михаил в лихо заломленной шапке.
   - А, Макся! - заорал он. Может быть, не так уж и громко, но Максиму почудилось, что Михаилов зык отдался по всей улице. - Ты куда пропал, Макся?
   Михаил сиял. Давно уже Максим не видел его таким веселым и лихим, совсем прежним Мишкой.
   - Я?.. Никуда не пропал... Вот домой иду... - растерянно сказал Максим.
   - А чего домой? Пройдемся!
   При других обстоятельствах Максим немедленно бы согласился, но сейчас он не мог задержаться даже и на секунду.
   - Знаешь... уши замерзли, - невнятно выговорил он, не найдя ничего убедительнее.
   - Ну, ладно, - великодушно откликнулся Михаил. - Не погибать ушам. Пошли домой. Дома поговорим.
   - А... а... а... ты не... подождал бы меня... здесь?.. Пять минут, сказал он, все сильнее запинаясь и думая, что, может быть, тогда он как-нибудь задворками обойдет Михаила.
   - Нет, Макся, вместе так вместе. У, черт Макся! - Михаил кулаком долбанул его в спину. - Пошли! А она умная, понимаешь. Мы с ней обо всем поговорили. И о Москве, и об Ингуте, и насчет замороженного леса. Даже в будущее, в коммунизм попробовали заглянуть. Здорово получилось, Макся? А?
   У Максима ноги отяжелели. Как водолаз по дну моря, он тащился позади Михаила и думал одно: вынуть из чемодана Женькин платок при Михаиле никак невозможно. И еще: что же это получится, если Женька придет к сосне, а его там не будет? Женька придет обязательно... Обязательно...
   - Макся, у тебя только уши замерзли или и язык тоже?
   - Ты знаешь... я в конторе, кажется, ножик-складник свой оставил... Иди. А я добегу...
   - Вот те раз! - сказал Михаил. - Мы же с тобой рядом сидели. Где ты мог оставить его? На скамейке? Так пиши пропало... Кто-нибудь уже подобрал. А если цел - у сторожихи завтра спроси.
   - Да он... сегодня мне понадобится.
   - Возьми мой! А контора теперь определенно уже на замке.
   - А может, и нет еще? Я мигом добегу.
   - Ладно! Не хочу я тебя бросать одного. Пошли искать вместе. Как ты сказал, Макся, помнишь, начальнику нашему: "У нас на двоих одна голова?" Одна так одна! Только почему же тогда мне тепло, а у тебя уши мерзнут? И на черта вообще ты форсишь в этой кепочке! - Михаил находился в удивительно благодушном настроении. Разговор с Феней, словно свежий ветер, начисто выдул из него всю раздражительность и скуку.
   - Нет. Пошли домой. Уши мерзнут, - сказал Максим безнадежно.
   Михаил взял его за руку, развернул: "Да ты что это сегодня - то туда, то сюда!" - и потащил за собой, прямо навстречу насмешливым переливам гармони и песне. Максим не успел вырвать свою руку из цепких пальцев Михаила, сказать ему, что вспомнил: ножик в кармане, - их обступили со всех сторон парни, девушки, и среди девчат Максим, к удивлению и страху своему, разглядел Женьку Ребезову. Но была она, кстати сказать, уже не в шапке, а в платке.
   - Эти двое всегда вместе. Как цепями скованные! - закричала Женька своим резким сверлящим голосом. - Интересно, как они жениться будут? Как они станут невест себе выбирать? Тоже вместе?
   Она ястребом кинулась на Максима, под общий хохот оторвала его от Михаила и повисла на руке:
   - Держи, Максенька! Упаду.
   И у Максима не хватило решимости дать ей упасть. Он поддержал, приподнял ее, поставил на ноги.
   - Женя, ну что это вы? - сказал он с тихим укором.
   - Молчи! - еще тише ответила она. Так тихо и таким тоном, каким офицеры отдают приказы бойцам-пограничникам, когда нарушитель от них в двух шагах. Ходи и молчи.
   Не зная сам почему, Максим подчинился ее приказу. И не успел оглянуться - Женька сумела сделать как-то так, что остались они вдвоем у всех позади. Ей кричали: "Женька! Эй, Женька! Давай запевай!" Она хохотала нахально, ернически: "Не могу! Горло болит". А Максиму тихонечко разъясняла:
   - Надоело все это: пляски, да пляски, да песни. Улица... Хорошего разговору хочется. Под сосенкой. О чем-нибудь... Чшш! Молчи! У этого вот забора отстанем...
   Вернулся домой Максим очень поздно, яростно растирая уши. Сразу же бухнулся в постель. Все уже спали. Михаил сонно спросил:
   - Ты, Макся? С кем шатался? Все с Женькой?
   - Один, - буркнул Максим.
   Шапку свою Максим в эту ночь обратно не получил. Разговаривал с Женькой обо всем, широко и свободно, словно в половодье среди цветущей черемухи плавал на лодочке. А иногда чувствовал себя, как на горячей сковороде. Делал все, что предписывала ему Женька. И злился на нее. И повторял про себя: позовет еще - не пойду больше.
   Но отдать ее имя на вольную болтовню Михаилу он почему-то тоже не мог.
   13
   Прежде чем войти в контору, Цагеридзе сделал большой крюк к Читауту и Громотухе. Ему хотелось еще раз убедить самого себя в том, что решение им принято правильное и погубить все дело может разве лишь стихия, та самая, которая заморозила в запани лес, но никак не инженерный расчет.
   Было еще темно, на востоке едва-едва намечался рассвет. Над крышами домов курились дымки и несли в себе самые разные оттенки запахов, от горько-сухих, дровяных, до жирно-щекочущих - запахов мяса, поджаренного с луком. Люди вставали, готовились к работе, к началу борьбы за Миллион, который, когда стоишь на берегу и смотришь на заснеженную реку, так же незрим, как незримы были миллионные клады, закопанные под стенами древних развалин и никогда не найденные бабушкой Николая Цагеридзе.
   Вчера еще Читаут казался совсем не широким, а протока, забитая замороженным лесом, и вовсе узенькой полоской. Теперь, когда Цагеридзе решал окончательно, где именно и как ляжет снежная дамба, определяющая границы наплава льда, все это раздвинулось, распахнулось и вширь и вдаль.
   Ого-го, сколько тут надо будет налить воды! Да ведь еще надо сделать и так, чтобы граница между естественным и наплавленным льдом была пряма и резка, чтобы более тонкий лед весной свободно и легко оторвался от защитной искусственной дамбы и начал скользить вдоль нее по главному руслу реки. Снег, снег, как его много! Правильно кто-то из молодых ребят вчера говорил, что из снега с водой можно сварить ледяную кашу, похожую на рассыпчатую гречневую. Но как этой кашей потом удерживать жесткие, словно сталь, плывущие сверху и тяжко давящие в берега ледяные поля?
   Ничего! Главное решение найдено, а все остальное приложится.
   В конторе светилось единственное окошко - в бухгалтерии. Василий Петрович всегда приходил раньше всех. Он и уходил самым последним. Цагеридзе ничего не смыслил в бухгалтерском деле и относился ко всем этим тугим картотекам и пухлым папкам с документами пренебрежительно, как к чему-то совершенно ненужному, хотя и неизбежному. Ему казалось, что весь учет можно бы великолепно свести к десятку, ну, двум десяткам показателей. Зачем такие "простыни" - ведомости, в которых сотни и тысячи строчек, колонок и граф? Он сам, Цагеридзе, по требованию главного бухгалтера, не так давно подписывал годовой отчет со всеми приложениями, хотя совершенно ничего в нем не понял, кроме остатков "Расчетного счета в Госбанке", "Кассы" и "У подотчетных лиц". Это были довольно крупные суммы, и Цагеридзе сказал тогда весело: "О, Василий Петрович, на эти деньги мы и замороженный лес вытащим, и жилье построим, и подготовительные работы все проведем. Отлично! Мы богачи". А бухгалтер хрипнул своим ядовитым смешком: "Куды - не богачи ли? А в пассиве что? Кредиторская задолжность. Депоненты. Невыплаченная зарплата. Разложению баланса - недостаток оборотных, триста пятьдесят семь тыщ. На строительство деньги вовсе другие. Капбаланс. Там деньги, лимиты всегда горят. Ни хрена не строим. Конечно, хозяйству не гибель. При дисциплине финансами обеспечу. Ты свое сработай хорошо, а я свое сработаю".
   Вот и сейчас Василий Петрович сидит и гоняет на счетах косточки, "свое срабатывает", он не думает, выдержит или не выдержит наплавленный лед. А сказать в любой момент: "финансы исчерпаны" - может. Что говорят сейчас эти деревянные оракулы - счеты? Где Цагеридзе будет труднее: на реке или в этой вот теплой комнате с грудой бумажек всяких цветов на столе? Василий Петрович вчера уже намекнул: "Разговор по делу будет потом". Черт его знает, каким образом научиться без внутреннего напряжения, свободно и просто, как со всеми, говорить с этим "вторым главным лицом"?
   Цагеридзе прошел темным коридором в свой кабинет, зажег лампу. В "предбаннике", как иронически назвал Цагеридзе комнатку перед своим кабинетом, Лиды еще не было. Пишущая машинка стояла накрытая помятым клеенчатым чехлом. Немного оттопыривалась верхняя часть дверцы канцелярского шкафа, сделанного каким-то местным умельцем. За этой скоробившейся дверцей тоже таились бумаги, бумаги.
   У Цагеридзе служебный стаж был еще слишком мал, чтобы осознанно презирать и ненавидеть бумаги. Они ему казались каким-то неведомым, неразгаданным врагом, способным ошеломить любой неожиданностью. И потому он не столько ненавидел бумаги, сколько просто боялся их, испытывая тот особый страх, который заставляет женщин вскрикивать, увидев мышь, а некоторых мужчин - брезгливым щелчком сбивать забравшегося на рукав паука.
   На столе у Цагеридзе лежали бумаги. Но это были свои бумаги, помощники, хранители многих его интересных мыслей, которые - не запиши их сразу - может быть, только промелькнули бы и навсегда исчезли. Ах, если бы и все бумаги были только хранителями полезных, интересных мыслей!
   Он уселся за стол и начал набрасывать план расстановки рабочих, такой расстановки, чтобы можно было одновременно строить и защитную дамбу, и жилые дома, и вести подготовительные работы. Писал и все время ловил себя на том, что делает он это тоже на бумаге, его союзнице и единомышленнице.
   Однако бумага на этот раз не была доброй.
   Как ни прикидывал Цагеридзе, рабочих на все не хватало, хочешь не хочешь, а надо что-то приостанавливать. Что? И рука невольно потянулась к строчке, обозначенной буквами "Ж.С." - жилищное строительство. Да, так ему вчера и говорили женщины: всегда за счет жилья. Ну, а за счет чего же? Когда имеется всего четыре колеса - больше одной телеги из них никак не соорудишь...
   Скрипнула дверь. Появился Василий Петрович, как обычно охомутанный своим толстым шерстяным шарфом и с папиросой, приклеенной к нижней губе.
   - Привет начальству, - сказал он, садясь в свой излюбленный уголок на скрипучем диване. - Гонит идея, спать не дает? Лопатин спервоначалу тоже пылал. Так всякий. Закон. Пока всего не попробует. Приказ подписан?
   - Считайте: подписан, - сказал Цагеридзе. Отвечать - "здравствуйте" теперь уже не имело смысла.
   Василий Петрович тяжело поднялся, подошел к столу и протянул руку.
   - Давай.
   - Приказ? - переспросил Цагеридзе. - Я же сказал: считайте, что он подписан.
   - Бумагу надо. Бумагу в руку.
   - Придет Лида, напечатает. Зачем такая поспешность, Василий Петрович?
   - Не мне. Тебе тоже. Нет так нет. Подожду. Ты свое дело начинаешь, я свое. У всякого своя смелость, свой рыск.
   - Ну уж вы-то, Василий Петрович, я думаю, в жизни никогда ничем не рискнете, - сдержанно сказал Цагеридзе. И еще раз проверил заготовленный им еще с вечера короткий деловой текст приказа о начале работ по спасению леса. Ему показалось, что Лида пришла - в "предбаннике" что-то стукнуло.
   - Рыск мой какой, - весело блеснул глазами Василий Петрович и выплюнул недокуренную папиросу на пол, придавил ее подшитым валенком. - Рыск простой - голова чтобы осталась. Скупо? Вот тебе тогда кросворт.
   - Многовато у вас кроссвордов. Сверх лимита...
   - А что? Понимай.
   Лида приоткрыла дверь, просунула голову.
   - Вам ничего не нужно, Николай Григорьевич? Я пришла.
   - Пожалуйста, Лидочка. Вот перепечатайте этот приказ побыстрее.
   Она взяла листок бумаги, пожала плечами с сомнением: "Такой коротенький?" И через минуту защелкали клавиши машинки.
   Василий Петрович, шаркая подшитыми валенками, разгуливал по кабинету. Мял в крупных, жестких пальцах папиросу.
   - Разгадывай, начальник. Вот так. В Тасеевой стоит штаб фронта. Партизанский. Из Долгого Моста, умри, надо доставить туда пакет. Обратно получить приказ. А в Абапе путь перерезан - белые! Казачий отряд. По всем дорогам мотаются вершие, хрен пройдешь. Попадается в лапы казакам парень. Обыскали - пакет. Куды денешься? Приговор - к стенке. Вопрос: чего он пошел, когда знал, что дороги все перехвачены? Ответ: рыск, может, пройду. Надо! А его - к расстрелу. Зима, мороз. Ночь провести в холодном амбаре, утром - на мушку. Амбар арестантский от штаба через дорогу. У забора конь, в сани запряженный. Вечер, темень, морозная муть. Ведут несвязанного, под револьвертами. Куды к чертям убежишь? Руки за спиной складены. Не так шевельни, две пули в спину. А скажи: есть разница - в грудь или в спину. Сегодня вечером или завтра утром? Повернулся. Успел: бац одного в морду, бац другого. Сбил с копылков. А заслонило ум: револьверты отнять. Вся душа к лошади. Ночь скроет. Повод от забора отвязал, в сани упал. Тут бич ременный. Один миг пропусти - и пули уже полетят. Когда те из сугробов выберутся. А рыск. Все одно - пули. Не сейчас, завтра. Рубанул бичом коня так, чтобы двадцать верст скакал, хвостом крутил. А он не крутнул. Не поскакал лягнул. Уросный, холера. Из оглобель задними ногами выметнулся. Ударь тише побежал бы. А черт мог знать характер лошадий? Теперь хлещи не хлещи - езды не будет. В оглобли коня заправлять - сто раз застрелят. Одно: бежать так. Побежал. Собаки со всех дворов охватили, рвут. А те стреляют уже. Гонятся. Чего парню? Еще один рыск. Пасть в клубок собачий, вроде убит. Те подбежали. Он раз одного под ногу, другого под ногу. Собакам их в зубы. Тем все одно, кого рвать. И револьверты теперь уже выхватил. Побежал далее. В ночь. А ночь - помощница. Считал? Три рыска подряд состоялись. Холера тебе! У поскотины, вот сюда, - ткнул пальцем себе в бок Василий Петрович. - И-их! Верший патруль из винтовки его все-таки подрезал...