Сартаков Сергей. Ледяной клад

   Максим посмотрел на Баженову с подозрением: не скрыт ли все же в ее словах какой-то тайный смысл, подвох.
   - А чего же тут понимать? - удивился он. - Не только труд, а и все на свете обязательно должно быть красивым. Надо говорить - не красота труда, а красота жизни.
   - Нет, погодите, Максим, вы сразу размахнулись очень широко, - заметила Баженова. - Конечно, красота жизни вмещает в себя любую другую красоту, но мы ведем разговор пока лишь о красоте труда. Это что такое?
   - Вот не люблю, не умею разбираться в теориях, - покрутил головой Максим. - Для меня все просто. Красота труда - когда человек красиво работает. Вот и ответ. Что еще к этому можно придумать!
   - А все люди работают красиво? - спросила Феня. И сразу ей представилось, как ловко работает Михаил и вот этот, не очень-то собранный и проворный его товарищ.
   - Работают все красиво. Кроме тех людей, у которых здесь вовсе пусто, убежденно сказал Максим. И повертел пальцем вокруг виска.
   - Д-да, - с сомнением протянула Феня. - А мне вот кажется совсем не так. Один работает действительно красиво, а другой - просто тошно смотреть. Но об этом потом. Давайте пока согласимся с вами. Но тогда вы скажите, почему, что заставляет людей красиво работать?
   - А ничего не заставляет! Каждый человек сам по себе, от природы своей человечьей красиво работает - насколько уменья хватит у него. Все красивое приятнее, лучше. Как же не хотеть, не стремиться к этому? Когда человеку приятно работать, он больше сделает. А это всем на пользу. И потом еще красиво работать - легче. Тоже для всех польза. Спросите: что красивого в самой работе? Точность и экономность. В каждом движении человека. В лишней, ненужной либо неправильной работе какая же красота?
   - Ну, отдельные моменты могут быть и в "лишней" и в ненужной работе красивыми, - вмешалась Баженова. - Тут у вас получается не очень доказательно.
   - Почему не доказательно? - закричал Максим, расходясь теперь все больше и больше и лепя пельмени совсем уже как попало. - Почему не доказательно? Тогда я вам такой пример. Говорят: у человека, к примеру, нос или глаза красивые. Если по-вашему сказать - "отдельные моменты". Да? Ну, вот. Это же неправильно! Они красивыми могут быть только при человеке и вместе с ним составлять вообще всю его красоту. Отрежь самый превосходный нос или вытащи самые замечательные глаза и положи их отдельно... ну, хоть вот рядом с этими пельменями, кто скажет - красивые?
   Он первый раскатисто захохотал, а за ним засмеялись и Баженова с Феней. Не столько дивясь неожиданному сравнению Максима, сколько ответно той наивной радости, с какою он, явно удовлетворенный, завершил свои выводы.
   Трясясь от мелкого смеха, Феня тыкала вилкой с мясом прямо в сочни и прокалывала их насквозь. Ну и забавный все-таки этот Максим! Он, пожалуй, вовсе не глупый, но... словом, такой... чего-то у него вроде бы не хватает. Мужской жесткости, что ли? Щеки толстые, волосы белые, мягкие... Нет, конечно, не это, хотя такие щеки и волосы тоже не очень подходят мужчинам. Повязала его Мария женским фартуком - и словно бы всегда он его и носил. Но - и не это, все же еще не это. Силы, весу в словах его нет! Не вколачивает он их, как гвозди! Скажет, будто и не говорил, не последит даже, как его слово сработало. Выпустил, и ладно - полетело.
   А разве может быть человеку безразлично, как работают его слова? Попадают в цель, пробиваются сквозь любые толщи или, как мячики резиновые, отскакивают?
   Но говорил он в общем, пожалуй, правильно. Тут есть над чем подумать и ей.
   - Вы еще упоминали, Фенечка, что один по-настоящему красиво работает, а на другого тошно посмотреть, - между тем, отсмеявшись, заговорил Максим. - А это ведь такая разница, по-моему, только когда со стороны смотреть. Это кажется только тому, кто смотрит. А кто работает, тот каждый свою красоту в труде найдет обязательно. Потому что для самого человека, который работает, не может быть труд не красивым! Это же все равно, что есть без аппетита. Насильно.
   - Едят, - шутливо вставила Баженова. - Едят без аппетита. И даже без потребности в пище.
   - Ну так это больные! - воскликнул Максим. - Или капиталисты.
   И снова все засмеялись.
   А Феня подумала, что, конечно, Михаил так не сказал бы. У него бы все получилось весомее, серьезнее, по-мужски. Так, как он бил стальным ломом в громотухинский лед.
   А Максим вот с удовольствием лепит пельмени.
   - Слушайте, Максим, у вас все так здорово и категорически получается, вдруг почти против воли вырвалось у Фени, - не объясните ли вы мне, а почему ваш друг Михаил Куренчанин совершенно не бережет инструмент, которым он сам же работает?
   Максим помялся. Было видно: он готов ответить немедленно, а что-то сдерживает его, связывает.
   - Ну? - настаивала Феня, пододвигая к себе последние сочни.
   Максим помялся еще. Повертел головой направо, налево, выписал пальцем на столешнице, припорошенной мучной пылью, какую-то замысловатую фигурку и наконец решился:
   - Мишка очень любит себя, - сказал он. - Потому он и инструмент свой не любит...
   Под окном снова проскрипели шаги, и Феня, внезапно оглохнув, заметалась у стола, хватая что попало и силясь побыстрее навести порядок.
   - А вот как раз и он...
   Вдруг поняла, нет, и теперь не он. Ясно же, это шаги Цагеридзе. Неровные, один легче, другой тяжелее.
   Руки у Фени потеряли проворство.
   На печи приподнялась Елизавета Владимировна, вздохнула:
   - Ох, что же это я? Спущусь, подсоблю.
   И Феня заметила, как теперь покрылась крупными розовыми пятнами шея Марии. Совсем так, как, наверно, было и у нее самой, когда она в первый раз шаги Максима, а во второй - Цагеридзе приняла за шаги Михаила.
   - Спасибо, не надо, мама. Прошу, не надо! - торопливо говорила Баженова. - Тут осталось вовсе немного. Закончим утром. Афина, неси пельмени скорей на мороз. Максим, выберите потоньше поленья, подтопите печь.
   Весь в тонких морозных струйках вошел Цагеридзе.
   Даже с самого первого взгляда можно было понять, как он напряженно взволнован, как он перебарывает себя, чтобы не закричать сразу с порога. Держа противень с пельменями на согнутой в локте руке, Феня проскользнула в сени за спиной Цагеридзе.
   "Что могло с ним случиться в этой окаянной конторе? - подумала она озабоченно. - На реке дела идут, кажется, очень хорошо".
   - Вот славно, вот вовремя подошли вы, Николай Григорьевич, - сказала Баженова. - Сейчас будем ужинать. У нас гость...
   Заставая Максима в доме, Цагеридзе всегда с ним здоровался весело, дружески. Именно с ним с первым начинал разговор. И теперь Максим разогнулся, приподнялся от груды поленьев, готовясь подать руку, но Цагеридзе даже не повернул к нему головы.
   - Вы говорите, Мария, я пришел вовремя. - Он словно не видел никого, кроме нее. - Пусть останутся золотыми эти ваши слова. Но сейчас я вам хочу сказать: Николаю Цагеридзе сегодня связали руки. Из треста предупредили: действуй, работай, но руки тебе не будут развязаны. Мария, вы тоже инженер, вы плановик, вы все знаете! Отвечайте, можно вести нам работы по спасению леса, оставаясь строго в пределах лимита на подготовительные работы к новому сплаву? Можно из одного стакана наполнить доверху два других стакана сразу один водой, другой вином? Я этого не умею! Не могу! И не буду!
   Он вдруг сорвал с головы шапку, швырнул ее на пол, погрозил неведомо кому кулаками, вцепился пальцами в волосы и что-то гортанно, злобно забормотал по-грузински, причмокивая языком. Баженова глядела на него встревоженно, не зная, должна ли она к нему подойти. Ей казалось, Цагеридзе сейчас пошатнется и упадет. Максим замер у печки с поленом в руке.
   - Ос, осподи! - громко вздохнула Елизавета Владимировна, подковыляв к столу и хватаясь руками за самый уголок. - До чего дошел человек! Совсем обезумел...
   Эти слова ударили Цагеридзе словно током. Он отер ладонью лицо, рванул ворот пальто, но заговорил уже немного ровнее, спокойнее.
   - Василий Петрович предсказал: "Цагеридзе в тюрьму". Елизавета Владимировна предсказывает: "Цагеридзе в сумасшедший дом". Два прекрасных предостережения. Что припасли для меня вы, Мария? Какую судьбу? Но все равно, приказ свой Цагеридзе не отменит. Не знаю, в пределах каких лимитов, не знаю, под страхом какой ответственности, но продолжать свое дело мы будем. И лес спасем! Зачем, иначе, нам всем называть себя - советские люди? Зачем, иначе, Цагеридзе называть себя начальником рейда? Зачем, иначе, получать ему зарплату? - Он обвел комнату медленным взглядом, останавливаясь поочередно на каждом человеке. Последней была Баженова. - Мария, вы можете выйти из дому?
   - Надолго? Одеться? - спросила Баженова, подчиняясь его просящему взгляду и набрасывая на плечи платок.
   - Пойдемте со мной в контору, - сказал Цагеридзе. Поднял с пола шапку и, не надевая, держа ее в руке, вышел.
   Баженова наскоро оделась и поспешила за ним.
   В черном небе золотились частые звезды. Тонко поскрипывал снег под ногами. От окна на тропинку падал тусклый желтый прямоугольник. Цагеридзе стоял в темноте по-прежнему с обнаженной головой.
   - Идти в контору не нужно, Мария. Позвал я вас только для того, чтобы сказать: Цагеридзе очень тоскливо, Николай Цагеридзе понял сегодня - ему одному тяжело. Ему без вас больше нельзя. Я не прошу отвечать, Мария. Вы мне ответите, когда захотите. Если не захотите - не ответите совсем. Вам незачем ходить в контору. Дома я не мог бы выговорить того, что сказал здесь, под этими звездами. В контору пойду только я сам. Мне нужно теперь думать всю ночь. Мне нужно думать очень о многом. Но больше всего я буду думать, как я люблю вас, Мария. А теперь - возвращайтесь домой. Простите!
   Он пошел по тропе, выбираясь к дороге, ведущей в контору. Ночная темнота быстро скрыла его. Только долго был слышен скрип неровных шагов на промерзшем снегу.
   А Баженова все стояла и стояла неподвижно. Вслушивалась в последние отзвуки шагов Цагеридзе и все смотрела в глухую черноту ночи, точно оттуда кто-то мог подсказать ей ответ на слова, которых она ждала давно уже и которых так боялась.
   10
   После этой ночи багрово-красный, все еще холодный диск закатного солнца много раз опускался за горизонт, теперь уже значительно правее горбатого мыса, и с каждым днем все дольше задерживался на небе.
   Морозы временами спадали, позволяя людям подолгу работать, не греясь у костров, а потом опять набирали свою лютую силу, и тогда над Читаутом густо расплывались толщи сизого дыма.
   Запруду на Громотухе закончили раньше, чем предполагалось по графику, но речка через оставленный незакрытым шлюз по-прежнему текла своим обычным подледным ходом. Выпустить воду наверх было нельзя - не вся еще подготовлена протока вдоль дамбы. Да и ложе самой Громотухи. Снег, снег...
   Ах, следует ли все-таки его убирать начисто, до "зеркала"? Или можно рискнуть выпустить воду прямо на снег?
   Так считал Цагеридзе. Его поддерживал Доровских.
   А Шишкин с Герасимовым утверждали: "Можно нажить большую беду. Сквозь толстый слой, как ни верти, а все же "теплого" снега вода где-нибудь прососется в свое постоянное русло. Пойдет, как и сейчас идет, не поверх льда, а под лед Читаута. И тогда вся запруда окажется ни к чему. И дамба. Начинай все сначала. А когда?"
   Цагеридзе нервничал. Он готов был закрыть шлюз на Громотухе немедленно и начать накапливать воду. Надо же наконец приступать к главному: намораживать лед! Скоро вообще начнутся оттепели. Тогда хотя бы удержать то, что будет до этого наморожено. Ободрял своими прогнозами Павел Мефодьевич Загорецкий. Но кто же не знает, насколько всегда сомнительны и ненадежны предсказания метеорологов!
   Не слушать тех, кто настаивает на обязательной очистке от снега всей Громотухи и Читаутской протоки, кто повторяет, что лед, наплавленный прямо по снегу, будет рыхлым, непрочным? Не слушать... Но каждый раз, когда его особенно томили сомнения, Цагеридзе почему-то вспоминал слова Василия Петровича: "Имей еще - вода в Громотухе как ключевая, на слабом морозе не стынет". Значит, действительно она может снег прососать и уйти еще на пути к дамбе под лед. Тут же и другие его слова: "Зато со снегом зерна она мало дает. Растворяет. Все это к тому: соблюдай осторожность и меру". Значит, при сильных морозах снегу бояться нечего...
   Вот и решай. Будут ли они, сильные морозы? И сколько дней? И вообще, кто понимает в сплаве больше: лоцманы, инженеры или это второе "главное лицо", этот издевающийся над самой идеей спасения леса бухгалтер?
   Неприятно с ним разговаривать, тем более спрашивать у него совета и тем более после той грубой стычки, когда он сам же заявил Василию Петровичу, что не нуждается в его советах. Переспросить все же еще раз? Но все равно бухгалтера сейчас нет на рейде. Он улетел в Красноярск сдавать какой-то отчет. Почти целый час сидел Цагеридзе и подписывал бесконечные "формы" и приложения к ним, не вникая в цифры. А Василий Петрович, пристроившись сбоку, перелистывал бумаги и хрипловато приговаривал: "Это что! Вот был годовой. Тут подмахивай, не робей. Тут, считай, не твое пока, лопатинское. По годовому драть шкуру можно бы. С мертвого не сдерешь. С тебя полетит шкура аккурат через год. Если другой за тебя, как ты за Лопатина, так же вот не станет подписывать к тому времю".
   Хорошо, он, Цагеридзе, подождет еще два, ну, еще три дня, а потом все равно пустит воду!
   Сейчас на протоке работают все, кого только можно было направить туда. По существу, совсем закрыта контора. Кого бы еще подбросить в бригаду Герасимова? Пока больше некого. Совершенно некого. Тех людей, что строили запруду, придется все же ставить на расчистку "зеркала" Громотухи...
   Из треста от Анкудинова нет никаких сообщений, нет никаких указаний, установок. Оттуда почти каждый день приходят директивы по любым вопросам. Кроме этого! Требуют сводки о ходе любых работ. Кроме этих! Понятно. Работы по спасению леса не признаны официально. И причиной тому, возможно, его же, Цагеридзе, радиограмма, которую, после получения неопределенного ответа Анкудинова, он в гневе послал на следующий же день: "Работы веду свой риск тчк рекомендацию уложиться расходах лимиты отпущенные подготовку новому сплаву считаю насмешкой тчк общей экономии сметам рейда нет и не будет зпт экономию получит государство виде спасенного леса который ранней весной необходим Крайнему Северу тчк консультанта ЦНИИ поторопите выездом".
   И в тресте, конечно, рассудили так: "Ага! Ведет работы на собственный риск? Ну, пусть ведет. Зачем запрещать официально, если у этого Цагеридзе какие-то надежды на спасение леса есть? Подождем, что скажет еще консультант ЦНИИ. Поддержит Цагеридзе - тогда официально и разрешим. Отвергнет его затею - что ж, начаты были работы "на собственный риск". Привлечь Цагеридзе к ответственности". Иначе чем объяснить молчание Анкудинова?
   Теперь в Красноярск прилетел Василий Петрович. Он и еще подольет масла в огонь. Будет потрясать повторной резолюцией начальника рейда. Он сумеет там все повернуть, как ему нужно.
   Поделиться бы душа в душу с Марией! Услышать бы от нее то слово, которое все сразу озарит светлым сиянием!
   Но Мария тоже уехала в Красноярск.
   Уехала, ничего не ответив.
   Больше недели ходила она, отводя глаза в сторону. Она разговаривала, она смеялась, она интересовалась всем, что касалось его, Цагеридзе, и только ни разу за эти дни не осталась с ним наедине. А когда главный бухгалтер был совершенно готов к отъезду, Мария заявила: "Николай Григорьевич, мне тоже крайне необходимо побывать в плановом отделе треста. Ненадолго. Разрешите улететь вместе с Василием Петровичем". И он разрешил.
   Он не стал доискиваться причины - зачем именно хочет поехать Мария. Надо так надо. Он ведь дал ей полную свободу действий. Командировка в трест, ясно, только удобный предлог. Ей нужен не плановый отдел, а что-то другое в Красноярске. Но все равно, пусть едет! Она же вернется! Когда хотят сказать категорическое "нет", его говорят сразу.
   Парторг Косованов... Очень хорошо, спасибо ему, что в эти дни он выписался наконец из больницы.
   Врачи обязали его соблюдать строжайший режим, не заниматься никакими делами, но он почти сразу же зашел в контору и спросил:
   - Друже, как? Ничем не смогу я тебе быть полезен? Кашу, прямо скажем "ледяную кашу", заварил ты густую. Надо расхлебывать. Будем расхлебывать вместе. В конфликт с тобой по этому поводу вступать я не стану, хотя и, помнишь, я тебе говорил: "Лес пропал!" Он, конечно, по нашим сплавным привычкам, по мнению Анкудинова, да и по законам природы, пропал. Но люди ведь черт те что способны сделать против природы! Ты всех тут раскачал здорово. Давай нажимать дальше. Считай меня целиком поверившим в это дело. В народе бытует золотое правило: под руку не говорить. Это значит, когда дело полным ходом пошло - ничего не переиначивать, не соваться с разными подсказками навыворот задуманному. Вот так и я буду держать себя. Это чтобы ты заранее знал, не терзал себя сомнениями и насчет моей позиции. Говори, чем помочь?
   - Сам смотри, - сказал ему Цагеридзе.
   Косованов подумал.
   - Мобилизовать дух у людей? Вроде бы он уже неплохо мобилизован. Но можно и еще. Не помешает. Только так, по-баженовски, не казенно с людьми побеседовать. Приподнять, приподнять народ над нашими делами, охватить взглядом пошире - страну в целом. А среди большого и самого себя. Опасная это штука, когда только под ноги смотришь. О кочку-то, может, и не споткнешься, зато треснуться лбом об стену как дважды два. С техникой у тебя все ли в порядке? Мощности наши на такие работы никак не рассчитаны. Надо из них выжимать все, что можно, и, главное, даже чего нельзя. Но я ведь механик. Может, и придет в голову какая шалая мысль.
   Цагеридзе стал просить его, чтобы он берег себя, свое здоровье. Дело-то, действительно, как будто бы идет полным ходом.
   Но Косованов сказал:
   - Так что же, здоровье... Хорошее здоровье приятно иметь при работе. К чему мне оно, ежели на завалинке сидеть? Знаю, тебя из Покукуя тоже предупреждали: "Приглядывай за Косовановым, чтобы не хватил его второй инфаркт". А что плохого? По крайней мере раз - и нету! Ну и лестно к тому же. Будут все-таки вспоминать: сгорел человек на работе.
   Шутку парторга Цагеридзе не поддержал. Ему не нравилось шутить такими вещами. Он повторил, что все же очень просит не рисковать здоровьем без надобности.
   А Косованов засмеялся:
   - Тебе про четыре своих "рыска" Василий Петрович не рассказывал? Молодец мужик! У меня четыре теперь уже никак не получится, а на один ничего - пойду!
   Он удивился, когда Цагеридзе заметил вскользь, что с главным бухгалтером отношения у него так и не наладились. Хуже - пожалуй, обострились еще больше. Косованов только пожал плечами:
   - Не понимаю. Но не берусь быть судьей. Случается, даже муж с женой разводится - характеры не совпадут. Сердцу не прикажешь. А я так старика этого очень люблю. "Кросворты" свои он тебе загадывает? Терпеть их не можешь? Ну, вот видишь, штука какая... Удивительно! Да, друже, неладно. И как человек с человеком? И как начальник с главным бухгалтером? Не завидую. Трудно.
   Цагеридзе показал ему всю переписку с трестом.
   - Неправильно! И ты неправильно, и Анкудинов тоже. Ты по тону своему, Анкудинов - по существу. А вообще все естественно. Понимаешь, черт его знает почему именно здесь построили рейд! Давно. Теперь не докопаешься - кто. А расположение неудачное. Ниже есть куда удобнее места. Но можно и здесь при толковой голове хорошо хозяйствовать. А пока каждый год были потери, потери. К этому в тресте привыкли уже. Ты не вникал в принцип, как планы составляются? Э-э! Надо было тебе с Баженовой как следует потолковать.
   - Бумаг боюсь, - сказал ему Цагеридзе.
   - Ну-у... А дело, друже, в том, что каждый очередной год планируется применительно к уровню предыдущего года. Дается определенный процент снижения себестоимости, рост производительности труда и так далее. И вот, поскольку потери леса у нас были огромные и каждый год, они так и вошли в какую-то среднюю. Законом сделались. Ну, нынче, правда, зависло на балансе больше всех лет. А все равно, спиши - и пройдет. "Средняя" тогда еще повысится, но это даже в пользу - следующий год работать будет легче. Вот так и Анкудинов считает. Человек он в тресте новый, и рейд Читаутский тоже не при нем строился. Зачем ему особенно стараться, твою "аферу" поощрять? Уйдешь ты нынче от потерь - понизится "средняя". Тяжелее будет база для нового плана по тресту в целом. У Лопатина бороться против этого энергии не было, ты знаешь жизнь его. У тебя, я вижу, энергия есть. Давай по окончании ледохода затеем дело. Но учти, разговор будет трудный. Это ведь по вертикали от самого Министерства лесной промышленности такая система идет. Централизация! А насчет консультанта ЦНИИ что же: по-моему, это и безвредно, и бесполезно. Приказов писать он не станет, прав на это у него нет. Советы... Ну, если опытный, умный приедет - спасибо скажешь. Но вообще знаешь пословицу: на бога надейся, а сам не плошай? Консультант этот пусть себе едет - не тебе, так Анкудинову пригодится. А нам, друже, надо дело вести своим чередом. Выйдет! Верю. Только в самый ледоход порог "Семь братьев" не напакостил бы. Иногда там дикие заторы получаются.
   Он, Косованов этот, с лицом бескровным после долгого лежания на больничной койке, с синими тенями под глазами, с изрезанной морщинами тонкой шеей, подкупал какой-то совершенно особенной простотой в разговоре и безграничным доверием к людям.
   Вопреки протестам Цагеридзе, Косованов сразу же отправился в механическую мастерскую и там целый день прокопался с тракторным мотором, который уже решено было списать.
   И мотор вдруг обрел вторую жизнь. Тракторист заявил, что ему теперь предложи новый - не надо; новый еще неизвестно как пойдет, а этот работает "словно часики".
   Потом Косованов пошел по квартирам, по общежитиям. Бродил вдоль дамбы, беседовал с рабочими, стараясь не попадаться на глаза Цагеридзе, который обязательно подзывал Павлика и велел немедленно везти парторга в поселок.
   - Ты понимаешь, - говорил Цагеридзе Косованову, - понимаешь, что сухой морозный воздух очень вреден для сердечников?
   Косованов тискал рукой левый бок.
   - Ага, вполне понимаю, - отвечал он Цагеридзе. - Только воздух сейчас вовсе не очень сухой и не очень морозный.
   Собрания Косованов не стал проводить.
   - Повременю, - сказал он. - И кстати тут молодежь чего-то такое сама затевает насчет красоты труда. Пусть разберутся. "Коммунизм - это молодость мира, и его возводить молодым". Так ведь по Маяковскому? И если о красоте труда молодежь у нас думает, значит труд для нее уже сделался драгоценнейшей частью жизни. Красоту-то ведь замечают, видят только у любимого! Красота и любовь, друже, понятия неразъединимые.
   Нет, не мог Цагеридзе и раньше пожаловаться на плохие настроения у рабочих, но с приходом Косованова все как-то еще больше оживилось.
   "Вот настоящий, честный товарищ, - повторял, думая о нем, Цагеридзе. Но какая же действительно была тяжкая обстановка осенью!"
   Он радовался, что ему на помощь пришел такой хороший друг. Но не было, не хватало еще одного человека.
   Цагеридзе считал часы и ждал возвращения Марии.
   11
   В день, когда наконец все работы по расчистке льда от снега были завершены и люди собрались на Громотухе возле запруды, на небе появились длинные, мглистые полосы облаков.
   Погода больше трех недель держалась ясная, сухая. Эх, еще таких бы два-три денька! Прихватить самым сильным морозом первые потоки воды, которые хлынут поверх льда.
   Люди с тревогой поглядывали на небо. Неужели оттепель? Или, совсем уж некстати, пурга?
   Сюда, к запруде, пришли не только те рабочие, которые строили ее, собрались со всего рейда. А как не прийти? Ведь это же событие! Основа основ задуманного дела. Пойдет хорошо вода, будет хорошо разливаться по протоке вода, тогда за нею только приглядывай, главные заботы уже останутся позади. И не надо будет без конца подсчитывать дни - сколько их? - до наступления безморозной поры. Если все обойдется сейчас благополучно, времени хватит. Должно хватить...
   Так рассуждали люди, собравшись на Громотухе, по-хозяйски оглядывая заиндевевшую бревенчатую стену запруды. Да-а! По пословице: глазам было страшно, а руки сделали. Вот эти руки, свои!
   Цагеридзе стоял около шлюза в ожидании торжественной минуты. Не хватало только Герасимова. Он должен был пройти вдоль речки, проверить в последний раз, все ли в порядке.
   Герасимов подбежал задыхающийся. Он кричал еще издали:
   - Стой! Лед просел.
   Цагеридзе побелел. Он сразу представил себе, что это такое. Пока Громотуха не была перекрыта, лед держался у нее "на спине". Но вот опущенной задвижкой шлюза отсекли воду. И сразу дно речки ниже запруды обсохло. Словно мост, повис ледяной панцирь над пустым каменным ложем.
   Если бы этот "мост" продержался несколько дней, пока вода, пущенная поверх него, постепенно, тонкими слоями застыла на морозе, - первая победа была бы одержана.
   Мост не выдержал. Он рухнул, проломился там, где Громотуха впадала в протоку. Изломанные льдины встали как попало, торчком, открылись "окна". Пусти сейчас воду, и она польется, пойдет в эти окна. Пойдет не поверх льда, а под лед.
   Воду же нужно выгнать наверх, наверх! В этом, только в этом весь смысл проделанной большой работы!
   Отсюда, с гребня запруды, засыпанного обломками мелких сучьев, мягкой сосновой хвоей, была видна слегка отгибающаяся влево короткая долина, в которой покоилась неподвижно белая лента Громотухи. Высоченные откосы крутых, а местами и вовсе обрывистых берегов с нависшими тугими языками снежных наплывов, казалось, готовы были сомкнуться, только чуть-чуть подтолкни их со стороны. А в конце этой узкой щели открывалась и сама Читаутская протока, запань, тусклая и серая, вся исцарапанная, иссеченная гусеницами тракторов, следами снеговозных гребков и треугольников. Прямая невысокая дамба резала ее решительно и твердо наискось, к острову, далеко маячащему в морозной мгле реденькой щетиной засыпанных, заметеленных тальников.