Сартаков Сергей. Ледяной клад

   Настиг! Но Ребезова лишь оглянулась через плечо, румяная, крупнозубая, с издевкой бросила:
   - Ох, а я думала - корова бежит. Хри-ипит, задыхается...
   И после того уже ни разу не приглашала на прогулку к сосне, ни разу не осталась с Максимом вдвоем. Всюду резала его насмешливым, острым взглядом.
   Зато в частушечках Женька звала к себе Максима. Он голову свою готов был отдать, если Женька не ему пела это:
   Без платка я могу
   И без шапки тоже.
   Не могу лишь без него,
   Кто же мне поможет?
   А вообще без всякого места Максим оставаться тоже не мог. По вечерам, когда в красном уголке не было танцев, Максим зачастил в дом к Баженовой. На танцах все время крутился возле Фени.
   Девушка танцевала с ним неохотно. Дома у Баженовой, если там оказывался свободный от своих подсчетов и расчетов Цагеридзе, весь разговор начальник рейда как-то сразу забирал на себя, а Феня потихонечку удалялась. Максим досадовал: ему-то что за радость сидеть вот так с начальником рейда за столом и балабонить бесконечно о замороженном лесе!
   Михаил в общежитии встречал его насмешкой: "Ну как, брат Макся, набегался вокруг одной? Хочешь, и другая чтобы тебя тоже погоняла?"
   К Баженовой в дом Михаил не заходил никогда. На вечеринках только издали, и то не всегда, кивком головы здоровался с Феней.
   Правда, украдкою он поглядывал на нее, но Максим по простоте своей совершенно не замечал этого.
   Женька Ребезова тянула Максима какой-то незримой силой, словами же и поступками своими отодвигала от себя, отталкивала. А к Фене Максим тянулся сам, но тянулся скорее рассудочно, чем от сердца, только лишь для того, чтобы уйти от беспрестанных дум о Ребезовой.
   И когда он сидел и разговаривал с Феней, ему казалось, что лучше этой девушки на всем белом свете нет никого. А когда оставался один - тотчас всплывала в памяти Женька со своей дразнящей усмешкой, и Максим готов был по ее приказу снова полезть на осыпанную снегом сосну, отдать ей хоть навсегда свою шапку и даже - на людях! - повязаться ее платком.
   Но Женька больше никаких приказов ему не отдавала. При случае, сталкиваясь на работе, ехидно ела злыми глазами, в конце дня просверливала его насквозь своими припевками, а уходила домой об руку с Павлом Болотниковым.
   Была она для Максима тогда как это вот холодное, дымно-красное солнышко: большое, близкое, у всех на виду, а побеги к нему - все равно не догонишь.
   2
   Прямо посередине протоки горели костры из сухостойника, полыхали, выбрызгивая колючие искры. Держались резвые морозцы, и люди время от времени бегали к огню погреться.
   Работы шли полным ходом. Уже обозначился контур снежного вала, режущего, как по линейке, ледяное поле наискось от Громотухи - чуть повыше устья - и к изголовью острова.
   Снег надвигали бульдозером и двумя тракторами, к которым были приспособлены самодельные гребки из толстых лиственничных плах, прокованных полосовым железом.
   Машины действовали превосходно на плоской и ровной поверхности, но гладким льдом протока была затянута лишь у самых берегов, а посередине ее дыбились высокие, могучие торосы. Бульдозер тыкался в них своим тупым носом, а сбить не мог. Его широкие гусеницы со скрежетом и свистом пробуксовывали на скользком льду. А когда водитель пытался, хотя бы слегка, приподнять тяжелый стальной отвал - машина сразу вся всползала вверх, на гребень тороса, не причиняя ему никакого ущерба. С деревянными гребками на тракторах здесь и вовсе делать было нечего.
   - Шершавость, шершавость нужна, - объяснял Герасимов. - От морозу лед, как никель, твердый, шлифованный - отвал выталкивает. Подсеките, ребята, понизу хоть малость, чтобы вышло отвалу за что зацепиться.
   И Максим вместе с Болотниковым и Переваловым вручную, пешнями да топорами на длинных рукоятках, подрубали скользкие подошвы всторошенных ледяных шатров. Каждый удар топора подбрасывал вверх целый сноп игольчато-острых осколков. Они летели Максиму прямо в лицо, стегали по щекам, заставляя гореть их сильнее, чем от сухого мороза. Рассыпаясь вокруг, взблескивали радужными огоньками.
   У этого чистого, как слеза, мелкодробленого льда был и свой особый запах - грозы и свежеотточенной стали.
   Максим садил топором в одно и то же место, стремясь выбить лунку поглубже, а тогда дальше скалывать лед пойдет уже Болотников с пешней садил топором, а сам поглядывал на устье Громотухи. Неужели там все работы закончатся раньше, чем здесь, на протоке? Михаил и так каждый вечер дразнится: "Ну что, брат Макся, еще не надевают у вас резиновых сапог? Ждать мы не станем - пустим воду. Как вы тогда со своей снежной дамбочкой?"
   Пустить-то, конечно, воду они не пустят на неготовое, но все равно обидно, когда ты значишься в числе отстающих.
   - Слушай, Павел, - сказал Максим, опуская топор. - Вот эту штуку мы подрубаем совсем ни к чему. Как раз по кромке тороса ляжет дамба, а водой все зальет, морозом схватит. Ну, чем этот лед хуже вновь наплавленного?
   Он постучал обухом по голубоватому краю расколотой льдины.
   - Ничем не хуже, - с готовностью сказал и Болотников. - Стекло. Зеркало. Глядеться можно. И пусть себе шатер этот остается под дамбой. Правильно, Макся, рационализация! Только с той стороны, с наружной, с речной, обрубить надо лишнее, чтобы Кузьме Петровичу в глаза не лезло. Зови сюда трактор.
   Вместе они прошлись вдоль снежной дамбы с ее внешней, "речной" стороны. Да, вот тут действительно нужно будет обрубить все лишнее. Не для того, чтобы втереть очки Кузьме Петровичу Герасимову, - Максим от этих слов Болотникова поежился, - а чтобы не оказалось на дамбе зубцов, клиньев, врезающихся в реку, которые в момент вскрытия Читаута могут стать помехой ледяным полям, скользящим вдоль кромки наплавленной дамбы. Об этом тысячу раз было говорено на утренних планерках, и каждый рабочий твердо знал, что в этом заключено одно из самых необходимых условий успеха.
   Максим сорвал шапку с головы, помахал ближнему трактористу: "Давай сюда! Загребай. Все готово". Гоня перед собой высокий снеговой вал, трактор двинулся к ним. Максим едва успел отскочить - так стремительно накатился вал ему под ноги.
   И тут же что-то страшно затрещало, а тракторист, глуша мотор, визгливо закричал:
   - Ах, черти! Чтоб вас пятнало!
   Он выбрался из кабины и бродил по снегу около деревянного гребка, жалостно всплескивая руками.
   - Торос не срубили! Надо было с железным отвалом бульдозер звать.
   Весь черный, лоснящийся - от ватных штанов, нависших над валенками у колен тяжелыми, крупными складками, до щек, измазанных машинным маслом и копотью солярки, - он был теперь живым укором для Максима.
   Подбежал Перевалов.
   - Что тут случилось?
   Тракторист ругался вполголоса, разгребал ногой снег, что-то искал в сугробе. Максим открыл было рот, чтобы честно сказать Перевалову - это он, Максим, напакостил, позвал не ту машину. Но Болотников его опередил.
   - Да ничего, - объяснил Павел, пожимая плечами. - Просто ошибся товарищ немного, наехал с разгона на крепкую льдину самым уголочком гребка. А чего там у него получилось, не знаю.
   - Наехал, наехал! - оборачиваясь, зло выкрикнул тракторист. - А кто виноват?
   - Кто слепой, кто наехал, тот и виноват, - хладнокровно отозвался Павел. Захохотал, выдвинул вперед широкую нижнюю челюсть. - Да не бойся, судить за такое не станут! На то и работа, чтобы инструмент ломать. А виноватить другого, это - знаешь...
   Он с отвращением махнул рукой. Тракторист исподлобья сверкнул белками глаз и снова стал копаться в снегу.
   Максим стоял потупясь. Он понимал, что больше всех виноват именно он. И сгоряча Максим об этом честно сказал бы. Теперь, после Болотникова, говорить было уже ни к чему. Действительно, за разбитый деревянный гребок судить не станут ни тракториста, ни его, Максима. Да и виниться, собственно, не перед кем. Перевалов, опустившись в сугроб на колени, вместе с трактористом искал болт, выпавший из расколотой доски. Максим неловко топтался и полез через гребень снежного вала обрубать "лишнее" у тороса с наружной стороны. Ему было все же как-то не по себе.
   Павел Болотников, не торопясь, бил пешней, отваливал крупные глыбы льда в сторону. Белые струйки морозного пара вырывались у него изо рта.
   - Ни черта! - бубнил он. - Все одно, дело к концу дня, а за завтра гребок починят - если у тебя, Макся, об графике сердце болит.
   Максим не знал, "об графике" ли болело сейчас у него сердце, но оно действительно болело. Сильно, нехорошо. Разговаривать с Болотниковым ему не хотелось.
   Он глянул вдоль линии, "провешенной" тонкими жердочками от берега и до острова. Сделано, пожалуй, побольше половины. Ближе к острову дело быстрее пойдет, там не будет этих дурацких торосов. Когда закончат, притрамбуют снежную дамбу и вода из Громотухи устремится к запани поверх льда, намораживая, утолщая его, - наступит пора начинать другую работу: высекать вдоль всей дамбы, по наружной ее стороне, длинную прорубь, "майну", чтобы при вскрытии реки свободнее, легче отделилось главное ледяное поле. Все равно как стекольщик прорезает алмазом линию, где стеклу надлежит разломиться. Это было его, Максимово, предложение. И все с ним согласились. А что? Соображает голова! Вот и сегодняшний торос захоронили под дамбой. Это не очень много сберегло, три-четыре часа, а все же сберегло. Опять сработала голова! И только жаль, что подкачали на машине. Что выиграл во времени Максим, тракторист проиграл.
   И когда мысли у него потекли уже в таком направлении, Максиму стало легче. Он постепенно не только во всем оправдал себя, но и поверил в безусловную виновность тракториста.
   А тот, разыскав потерянный болт и высоко задрав на раме изуродованный, разбитый гребок, развернул трактор и погнал к поселку.
   Максим видел, как напересек ему, переваливаясь в глубоком снегу, побежал длинный, сухой Герасимов.
   "Ну, если и всыпет Кузьма Петрович сейчас этому парню, так поделом, уже с благородным негодованием подумалось Максиму. - Не будь слепым, гляди, куда едешь".
   Вдоль дамбы с широкими деревянными лопатами двигались женщины, девчата. Они выравнивали ее с наружной стороны. Цагеридзе, проверяя их работу, однажды сказал: "Дамба должна быть прямой как струна. Только тогда я поверю в прочность".
   Впереди всех шла Женька Ребезова. У Максима екнуло сердце. Теперь-то им обязательно придется поговорить! И не через плечо, а лицом к лицу, глядя друг другу в глаза. Неизвестно, что скажет она. Еще менее известно, что он сам ответит ей.
   Максима встряхивала трусливая, мелкая дрожь, хотя пятки вдруг стали почему-то невыносимо горячими.
   Размахивая топором с особенным удальством, он оступился неловко, пошатнулся и ударился спиной о высокую, торчком стоящую льдину. Тяжелая струя колючего, зернистого снега хлынула ему за воротник.
   При других обстоятельствах Максим расстегнул бы полушубок и вытряс снег, пока он еще не растаял. Сейчас он этого сделать не мог. Даже если бы ему за воротник упал кусок раскаленного добела железа, Максим все равно продолжал бы спокойно махать топором. Женька Ребезова была совсем недалеко. Максим слышал, как она переговаривалась с подругами: "А здорово сегодня наши мужики работнули!" И это, конечно, прежде всего относилось к нему...
   Максим повернулся немного боком к снежной насыпи. Получилось - он видит Ребезову (это для себя), и в то же время он весь, целиком, в работе (пусть видит Ребезова). Крупные осколки льда так и летели у него из-под топора, сползали вниз, к ногам, со стеклянным звоном. А плечи между тем сводило, стягивало холодной сыростью, она, как чернильное пятно на промокашке, все быстрее и быстрее расползалась по спине. Максим чувствовал: немного - и у него больше не хватит силы воли, он отшвырнет топор, сорвет полушубок и на позор себе начнет выгребать из-за воротника еще не полностью растаявший снег.
   Он опустил топор как раз в тот момент, когда Женька Ребезова остановилась в пяти шагах от него и, поправляя, прихорашивая на голове платок, сказала:
   - Ой, да это, оказывается, Максим Петухов! А я издали глядела, думала: самовар стоит на снегу, паром клубится. Подойдем и чайку попьем. Ха-ара-шо-о!
   Максиму и прежде сверлящий Женькин голос порою казался штопором, так он больно ввинчивался ему в самую душу. Теперь же этот штопор Ребезова словно еще и потянула на себя, вытаскивая из Максима душу, как тугую пробку из бутылки.
   "Самовар"!.. Вот так героем показался! Максим невольно даже выставил руки вперед, неведомо от чего загораживаясь. Слов для ответа у него не нашлось никаких. Не такого он ожидал разговора.
   А девчата, пять-шесть человек, теснились позади Ребезовой, выглядывали у нее из-за плеча - румяные, круглые лица - и тихонько пересмеивались. Максим с каким-то далеким, угасающим чувством самокритичности сознавал: вот он стоит, наверное, с лицом белым как снег, слипшиеся от пота волосы из-под шапки выбились на мокрый лоб, глаза стеклянные, круглые, а от спины дрожащими струйками поднимается пар. Действительно картина!
   В нескольких шагах от него, ни на что не обращая внимания, пешнями долбили лед Перевалов и Павел Болотников, и Максиму казалось, что они бьют острым железом ему прямо в уши.
   Надо было хоть что-нибудь да сказать.
   В таком нелепом, скованном состоянии Максим бывал лишь дважды в жизни. Первый раз - в школе, когда, списывая у соседа решение одной очень трудной алгебраической задачи, он нечаянно перепутал знаки, но бодро вышел с тетрадью к доске и только тут, к ужасу своему, заметил роковую ошибку, а сообразить, где именно перепутаны знаки, он уже не мог. Он начал: "Так вот..." И накрепко замолчал, не слыша ни одного вопроса учителя и вообще не слыша ничего. Только на следующий день Максим узнал, что учитель поставил ему редкостный в школьной практике кол. Второй раз, в армии, на стрельбище, он ухитрился сверх трех, отпущенных по норме патронов вложить в магазинную коробку четвертый, краденый, зная, что хоть одна-то пуля у него уйдет обязательно "за молоком", и надеясь каким-нибудь образом тогда словчить четвертый выстрел. Но на удивление все три пули у него легли точно в цель, почти в самую десятку. И когда Максим цвел, слыша одобрительные слова товарищей, подошел капитан, командир батальона, пожал ему руку, поздравил и взял винтовку. Максим тогда сказал тоже: "Так вот..." И онемел. Не слышал ничего, что говорил ему капитан. Он понял только, что с него снимают ремень. А потом его повели на гауптвахту.
   Проклятые слова "так вот" и после, бывало, в трудных случаях жизни просились у него с языка. Но он крепился, суеверно боясь, что произнеси только эти слова, и тебя непременно постигнет еще большая неприятность.
   А Женька Ребезова все стояла, теперь уже опираясь на черенок воткнутой в снег лопаты, и тихонько посмеивалась, пришептывая: "Ха-ара-шо, ха-ара-шо-о". Максим неизвестно зачем покрутил руками, хлопнул себя по бедрам, с натугой улыбнулся. И тут у него вырвалось:
   - Так вот...
   Сказал - и превратился в статую. Теперь, после этих идиотски глупых слов, уже ничего не поправишь. Максим, сдавайся! Была единица, была гауптвахта - что будет теперь?
   Максим оглох совершенно. Зато как-то в особенности остро увидел сразу все. Слева - чернеющий вечерними тенями глубокий распадок, в котором стылой белой лентой покоилась Громотуха, а по этой ленте сюда, к Читауту, продвигалась цепочка людей, словно плывущих по снегу. Справа - торчащие редкой щетиной вершинки тальников на острове, исполосованном застругами, и тонкие вешки вдоль будущей дамбы, и далеко за островом, на горизонте, темно-синюю волнистую череду Ингутских перевалов. А прямо впереди бульдозер, трактор, открытую, длинную низину, которую можно бы принять и за вспаханное, взвороченное гигантскими плугами поле, если бы не знать заранее, что дыбящиеся вверх пласты - завеянные метелями торосы. И прямо впереди же, только немного дальше, на крутом берегу - домики рейда, такие маленькие, что все их можно собрать и поставить себе на ладонь, а за рейдом тонущий в морозной дымке горбатый мыс, на который медленно опускается багровый диск закатного солнца.
   Все это Максим видел так, словно сам он куда-то исчез, сделался невидимкой, осколком льда, застывшим на тонком лезвии отброшенного прочь топора. Уже совсем без него двигались, смеялись и разговаривали девчата, совсем без него гремели инструментами Перевалов и Павел Болотников, готовясь шабашить, совсем без него вдалеке тарахтел трактор, поднимающийся по крутому взвозу в поселок и увозящий - теперь это ясно! - по сути дела, его же, Максимов, позор.
   - Так вот... - бездумно сказал он снова.
   Ему казалось, что все это длится бесконечно долго. А минуло, быть может, всего лишь несколько минут. И когда Максиму думалось, что он даже сам не видит себя, Женька Ребезова тоже на него уже не смотрела. Пошептав свое "ха-ара-шо, ха-ара-шо-о" и вволю натешившись глупым видом окаменевшего Максима, она сразу же подошла к Павлу Болотникову.
   - А не пора и нам кончать? - спросила она. - Вон шишкинская бригада вся к домам потянулась. Как там, по солнышку?
   Болотников свистнул.
   - На солнышко ты не гляди - день прибывает. А сверхурочные Баженова, как профсоюз, нам все одно не подпишет. Я спрашивал. Не по часам, сказала, а по совести работаем. Сегодня, между прочим, кино. Учти.
   Ребезова помахала рукавицей, подавая всем знак "кончай работу", и направилась к поселку по тропочке, хотя еще и не утоптанной прочно, но уже отчетливо видимой в глубоких сугробах. К ней моментально пристроился Болотников. Остальные потянулись за ними, ступая в след. Железно прогрохотали, разворачиваясь в синем дыму, бульдозер с трактором - на ночь их тоже уводили на рейд. Перекрывая сухую трескотню моторов своим сверлящим голоском, Женька запела:
   Я без чаю не скучаю,
   Мне не нужен самовар,
   Если крантик отвалился
   Это вовсе не товар.
   Максим стоял на прежнем месте, медленно расстегивал полушубок, зачем-то водил рукой по шее - снег все равно уже растаял.
   - Так вот... - трясясь, выговаривал он теперь полным голосом. - Так вот, действительно, язва какая-то. Правильно ее Мишка, будто жабу, не любит.
   Он с закипающим гневом смотрел, как удаляется Женька, идя об руку с Павлом, как они постепенно становятся меньше и меньше, а кроваво-красный диск солнца, дрожа над землей, все увеличивается в размерах, становится больше, крупнее. И ему хотелось, чтобы солнце не опускалось за горизонт, а помчалось бы им навстречу, все ширясь, распухая прямо-таки вполнеба. И пусть Женька с Болотниковым шагнули бы в него, как в огненную печь!
   3
   Весь этот день Михаил работал с особым подъемом. О том, что ему когда-то хотелось уйти прочь с рейда, уйти куда глаза глядят, Михаил забыл совершенно. Мало ли что взбредет в башку человеку под плохое настроение!
   Работать вообще он любил всегда, но подлинную цену работе узнал, пожалуй, только здесь вот, на Громотухе. Что там их прежний Ингут! Следили они с Максимом за хорошим состоянием лесовозной дороги. Действительно, только "следили". И не трудно, не тяжело это, и не обязательно даже каждый день выходить на дорогу. А главное - не было зримой цели, большой и зовущей. Так, вроде топтания по кругу, пришивания заплат.
   На самом рейде пробная выколка замороженного леса тоже была не настоящей работой. Конечно, это потруднее и повиднее, выворотил изо льда бревно - оно тут. Но все знали: выколка пробная. А коли "пробная", значит, скоро и прекратят ее. И тоже нет прямо впереди большой манящей цели.
   Запруда же на Громотухе - совсем другое дело. И сама она, что называется, совершенно определенной конструкции, в какой попало момент ее не выдашь за готовую, и работа над нею имеет свой, понятный конец. А кроме того, воздвигая запруду, видишь прямо впереди и еще самую главную цель: борьбу с ледоходом и потом - вязку бревен в плоты, отправку их в низовья Енисея по первой воде, туда, где этот лес люди ждут не дождутся.
   Тут, на Громотухе, требовались сила, выносливость, не лишней была и сообразительность.
   Приступая к началу работ, Семен Ильич Шишкин так обрисовал задачу:
   - Ежели бы это не Громотуха, а, к примеру, Волга или Енисей и ежели бы нам ставить плотину не в три, а в сто метров высотой, и не до весны только, а на веки вечные, нам бы работать здесь при всей новой технике, при всяких там шагающих экскаваторах и при самых лучших матерьялах. Этого у нас ничего нет. И не будет. И не нужно. Это Волге и Енисею такое надобно. А нам - чем хочешь и из чего хочешь - должно на время сию речку закрыть. При экскаваторах и при марке цемента "два нуля" любой дурак сумеет. Нам суметь безо всего этого нужно. Чтобы дураками не быть. Весь матерьял для нас, вот он. - Шишкин обвел руками вокруг, показывая на заснеженные и заросшие лесом крутые склоны Громотухинского распадка. - А инструмент, техника - по обстоятельствам. По солдатской поговорке: чем сподручней, тем и бей!
   Цагеридзе прибавил:
   - По воздуху из Красноярска ничего не доставишь. Других дорог сюда зимой, сами знаете, вовсе нет. Поэтому все, что есть на рейде, что годится в дело, - даю! Нужен мотор? С электростанции снимаю - даю! Нужны гвозди? Из крыш выдергиваю - даю! Нужна пишущая машинка? У Лиды забираю - даю!
   Булатова, посмеиваясь, выкрикнула:
   - Да этакую-то речку и рубашкой можно перегородить!
   - Принимаю совет, - сказал Цагеридзе. - И я прошу товарища Булатову принести свою чудесную рубашку. А если есть с чудесами другое белье - тащите другое белье. Только чтобы ничего себе не поморозить потом.
   Так, под общий смех, под веселые шуточки и началась работа.
   Первое злое препятствие встретилось сразу же. Некуда, буквально некуда было сбросить снег с рабочей площадки на льду. Ущелье узкое, склоны невероятно крутые, а снег на дне пади лежал пластом толщиной более трех метров. Нужно было счистить, снять, убрать эту махину.
   А куда? И каким способом?
   Больше недели бились люди, одолевая преграду. Промяли дорогу вдоль русла Громотухи и начали вывозить снег на лошадях. Сперва в коробках, а потом и еще проще - дощатыми треугольниками, движками. Это надумал кто-то из стариков. Михаилу хотелось быть современнее: он предложил установить транспортер. Но заводского транспортера на рейде не было. Смастерить новый?
   - Долго делать. Лошадки быстрей сработают, - скучно ответил Михаилу Шишкин. - А вообще транспортер что - тут бы ротор поставить. Дунул, и через два часа, пожалуйста, по всей Громотухе на коньках катайся. Тебя я понимаю: у самого тоска по механизации. Тоже люблю выдумывать.
   Но как бы то ни было, а дело сделали. Чисто, хорошо сделали. И когда справились с этой первой частью работы, площадка на льду стала похожа скорее на котлован, вырытый для закладки тяжелого фундамента, чем на основание для будущей легкой запруды.
   Второе препятствие озадачило еще больше. Только пробили во льду пробную лунку - узнать, какова здесь глубина Громотухи, - вода фонтаном ударила вверх, разлилась, затопила площадку. Этого ожидали, давление на лед чудовищное, но не думали все же, что придется бродить в воде по колено. На счастье, помогли морозы. Ударили за сорок и прохватили насквозь образовавшееся озеро.
   Теперь, когда преодолевалось уже третье препятствие, Михаил обо всем этом вспоминал с удовольствием. И думал: нет, работать где-нибудь в цехе, на заводе, совсем-совсем не так привлекательно, как здесь. Там все по графику, по схеме, все заковано в железные рамки технологии.
   А на сплавных работах - бесконечные неожиданности. И это волнует, захватывает, увлекает.
   Интересно! Надо уметь предугадывать. А промахнулся - моментально решать, как поправить свою ошибку.
   Работать на сплаве приходится в постоянных схватках, в борьбе со стихиями, а стихии - они ведь бывают всякие...
   Третье препятствие заключалось в том, что каменное ложе Громотухи было все сплошь из крупных валунов. Всего бы проще - забить сваи в два ряда, меж ними насыпать гальки, и готово. Но здесь сваи никак не годятся, в грунт они не пойдут - гранит не расступится. Так что же делать? Рубить, что ли, из бревен коробки - "ряжи", - как для капитальных мостов?
   Идею подбросил снова Михаил. На этот раз очень удачную, жизненную. Это потом уже инженер Цагеридзе вычислил все размеры и сделал чертежи. Это потом прораб Шишкин внес в чертежи свои дополнения. Потом Федосья на тонких ножках сообразила, как поступить, чтобы хвойные вершинки, которыми придется бутить запруду возле самого дна, потоком воды не выбивало: речка недаром Громотухой зовется - течение в ней бешеное. Пожалуй, не сыскалось вообще ни одного человека, чего-нибудь не придумавшего потом. А первая мысль все же была его!
   Михаил глядел, глядел тогда на ледяной панцирь Громотухи и вдруг развел руки в локтях, сцепил в замок пальцы.
   - А если вот так! Как ворота! Только полотнища, каждое подлиннее. Чтобы закрылись ворота, а против течения вроде бы конус такой получился. И никакая сила его не продавит. А столбы для ворот - пожалуйста!
   И на том и на другом берегу росло по нескольку толстых сосен. Случайность? А в сплавном деле и надо всегда уметь любую случайность поставить себе на пользу. Сосны же действительно могли быть такими столбами, что никакая сила их не выворотит.
   Вот тут в пай с Михаилом вошел уже инженер. Вычертил на бумаге полотнища ворот, похожие на двойные рамы, между которыми пройдут сваи.
   - Зачем их в грунт забивать? - сказал Цагеридзе. - Пусть себе они спокойно стоят на камне. Рамы высокие, плечо рычага получается такое - сам Архимед позавидует. Не пошатнутся сваи. Молодец, Куренчанин! Ах, почему не гидростанцию строим!