- Я не портной. Вообще шить, вышивать и кружева плести - это для инвалидов, - сказал он с грубой развязностью, самого напугавшей. Вот и конец славе. Тем более что ремесел он не знает никаких, мастерить ничего не умеет. Ну, чем же он блеснет? И тогда, совсем потухая, прибавил: - Если вот фотоаппаратом пощелкать, это не плохо...
   - А вы умеете? - обрадованно спросила Феня, совсем не обидевшись на грубость. И не дождалась ответа, стала сама рассказывать: - Я хорошо умею. Папа меня научил всей премудрости. Даже на цветной пленке. Только аппарат свой никак не дает, он ему постоянно нужен. А у меня, стыдно сказать, еще "Фотокор". Для стеклянных пластинок. Папа любопытную летопись ведет. Знаете, он тридцать лет подряд, два раза в месяц, одно и то же место в тайге снимает!
   - Зачем?
   - Ну... чтобы проследить, как постепенно развивается природа. А потом у него есть отдельные серии. Например, тридцать ледоходов на Читауте. Или двести разной формы облаков. Или шестьдесят ураганов. Пожаров лесных, кажется, штук пятьдесят. Есть утиные, глухариные, медвежьи серии у него. Вся звериная и птичья жизнь. Папа телескопической насадкой пользуется. А то поставит где-нибудь на глухой тропе аппарат со вспышкой магния, пружинки, веревочки - и звери сами себя снимают. Интересно? Давайте, Максим, будем наш Читаутский рейд вместе снимать! Тоже серию. Как он, скажем, за двадцать или там за сорок лет изменится.
   - Так вы что же, здесь еще сорок лет жить собираетесь? - со смехом спросил Максим, радуясь, что поймал девушку на случайном слове. А главное, что теперь очень ловко можно повернуть разговор на другое - уж слишком опасно рассуждать о фотографии, в которой все познания Максимовы ограничены уменьем "пощелкать".
   - Если я первые свои двадцать лет здесь прожила, - тоже посмеиваясь, ответила Феня, - так теперь я обязательно должна к ним прибавить остальные восемьдесят. А там будет видно.
   - Ну, нет, - сказал Максим, - а мы с Мишкой, конечно, и здесь сколько-то поработаем, чтобы чистую совесть иметь, но потом все же поедем куда-нибудь. На большую стройку.
   Некоторое время Феня шла молча, поглядывая то вверх, на крупные, ясные звезды и на вершины сосен, осыпанных снегом, то вперед, где длинной чередой стояли дома со слабо желтеющими в окнах огнями. Дальние концы жердяных оград терялись где-то в темной лесной глубине.
   - А мне от этого не уехать, - сказала она, - я должна дождаться, когда и тут будет все, как на больших стройках, как в больших городах. - И опять засмеялась: - Только воздух пусть останется теперешний. Без него, без нашего лесного воздуха, я никак жить не смогу. И потом я неправильно сказала "дождаться". Я же не буду просто сидеть и ждать. Руки человеку даны для чего?
   Максим опять сбился с ноги. Ему померещилось, что Феня хочет разговор повернуть к прежнему.
   - Для чего руки? Не корзинки плести! - неожиданно ляпнул он, чувствуя сам, что глупее и ненужнее этих слов уж никак не найти.
   Баженова улыбчиво поглядела на Максима, и глаза ее заблестели в ночной темноте.
   - Кто что может, - мягко сказала она. - А почему, Максим, вам не нравится у нас?
   - Мне не нравится? - с удивлением переспросил Максим, сразу не сообразив, что Баженова просто его выручает. - Нет, нам с Мишкой здесь очень нравится. Это вы, Мария Сергеевна, насчет того, что я сказал: "Поработаем, а потом куда-нибудь дальше?" Так это, знаете... Не сидеть же на одном месте.
   - А если у вас здесь появится дом? Семья?
   - Ну! Семьи у меня никогда не будет.
   - В юности так все говорят, - негромко, словно сама для себя, отметила Баженова. - А почему? Нет еще любви, в любовь не верят.
   - Ну, Маринька, - с неудовольствием протянула Феня. - Зачем ты так? Любовь есть! У каждого. Обязательно. Как же не верить в нее?
   - Надо верить, - совсем тихо сказала Баженова. - Сперва непременно надо верить...
   Она сразу как-то заторопилась, пошла быстрее и потащила за собой Феню. До дому Баженовой было еще далеко, но Максим понял: Мария Сергеевна почему-то очень разволновалась, надо прощаться здесь. Пожимая Фене руку, Максим расслышал глухо, сквозь платок сказанные ею слова "пожалуйста, заходите", кивнул девушке головой и зашагал дальше, к своему общежитию.
   Звезды, как и в начале вечера, крупные и яркие, спокойно мерцали в непостижимой вышине. Только теперь они изменили свое положение в небе. Максим не мог сразу отыскать даже знакомой ему еще с детства Большой Медведицы. Зато, словно бы зацепившись за самую макушку высокой сосны, горела, сверкала белым огнем вовсе неведомая ему крупная и горячая звезда. Максим немного постоял, любуясь ею, пошел - и звезда, будто зовя его за собой, тоже поплыла над лесом.
   В поселке постепенно затихали голоса, шаги на скрипучем снегу, только изредка взлаивали собаки. Максим, не спуская глаз с белой звезды, миновал свое общежитие, медленно дошел до самого конца поселка. Дорога, выгнувшись дугой, вползала в густую чащу соснового подлеска, пугающе застывшего в неподвижности, и Максима потянуло снова к домам. Спать ему не хотелось, издали он видел, как на крыльцо общежития поднялись четверо, по силуэтам угадал - свои ребята, но Михаила среди них не было, и Максим прошел мимо дома.
   Почему люди все время говорят о любви? Книги пишут! Песни поют! А вот он, Максим, и без любви пока живет великолепно. Днем хорошо поработал, вечером хорошо повеселился, побродит сейчас по свежему воздуху и пойдет спать. Баженова говорила еще о семье. Это совсем другое дело, семья - жить вместе удобнее. Но тут же ему вспомнилась слегка вздрагивающая, теплая рука Фени, когда прощались, вспомнилась удивительная свежесть, весь вечер наполнявшая его, когда Феня находилась рядом, и какое-то чувство щемящей пустоты, если она даже ненадолго от него отходила. Вот и сейчас все-таки лучше пройтись бы с ней вместе, чем так сновать одному по снежной дороге.
   - Максим?
   Он остановился, от неожиданности сердце у него забилось остро и горячо. Кто это? Женька Ребезова! Спускается потихоньку с крыльца. Похрустывает снег под каблуками. А как раз над ее домом сияет та самая белая звезда.
   - Гуляете?
   Женька тронула одеревеневшую Максимову руку и стала поправлять волосы, все больше сбивая платок на затылок и слегка потряхивая головой. Она стояла чуть боком к Максиму, и ему было видно, как возле Женькиных губ вьется легкое облачко морозного пара.
   - Мне тоже чего-то не спится, - сказала Ребезова и пошла по хрусткой дороге. - Все провожалась я, провожалась, а не проводилась как следует. Ну, что же вы?
   Максим не знал, что ему делать. Ступить рядом с Женькой даже один шаг сейчас было куда труднее, чем в красном уголке обойти перед ней целый круг в пляске. Там помогала, звала гармонь; десятки людей, поощрительно глядя, словно подталкивали в спину; здесь, наоборот, все держит, примораживает его к дороге - ночная тишина, загадочно-глухая темень за околицей, куда уйти - и не знаешь, вернешься ли, или, как в сказке, захватят и утащат чьи-то цепкие лапы.
   - Да я домой, - сказал он наконец, не двигаясь.
   Ребезова легонько засмеялась, притопнула каблучками.
   Я домой, я домой,
   Я хочу на место.
   Макся мой, Макся мой.
   Я - его...
   - Ну, помогите же! Я одна не умею частушки складывать. Мы все с Афиной вдвоем. Куда вы девали ее? Что тут можно придумать в конце? Ну? "Я домой, я домой, я хочу на место..." - Она вернулась, взяла Максима за руку, повела по дороге. Потом прислонилась к нему, теплом дунули в ухо слова: - А ты на вечере был смелее.
   И отпрянула в сторону, будто ничего и не сказала.
   - Спать хочу, - проговорил Максим сразу спекшимися губами.
   - "Спа-ать..." Я тоже! Когда хотят спать, всегда уходят как можно дальше от дома. Пойдемте на берег к запани?
   - Холодно, - Максим не знал, что он должен и что он может сказать. Его действительно вдруг бросило в дрожь.
   - Мальчику хо-лодно... А я так просто горю! - Женька вовсе сбила платок на затылок, и волосы у нее туго развернулись возле ушей. - Возьмите мой платок. Пу-ховый! Нет, без смеху. Серьезно. Если холодно. А чего же стесняться? Я бы взяла.
   И Максим растерялся уже окончательно. Отшучиваться он не умел. Нагрубить девушке тоже не мог. Не мог потому, что Женька как-то сразу и властно подчинила его своей воле. А главное, в таком подчинении для самого Максима было что-то приятное, наполненное любопытным ожиданием: что будет дальше? Он, захлебнувшись морозным воздухом, вдруг выкрикнул:
   - Давайте!
   Женька неторопливо высвободила застрявшие у нее где-то под мышками концы платка, окутала им шею Максима. Возилась долго, завязывая узел, и несколько раз при этом, нечаянно или нет, коснулась своими мягкими пальцами его щек. От платка пахло человеческим теплом и немного - ржаной хлебной корочкой.
   - Ну что?
   - Хорошо, - сказал Максим, теперь все больше набираясь смелости.
   - Губа не дура...
   Они свернули на дорогу, ведущую к Читауту, только скрипом своих шагов и негромкими голосами нарушая сторожкую ночную тишину. Шли долго, неторопливо. И эта торжественная тишина для Максима вдруг приобрела особое значение: что, если на дороге заскрипят еще чьи-то шаги и появится встречный? Тогда... Нет, не того боялся Максим, что их увидят вместе, вдвоем... Тогда придется поспешно снимать платок - нельзя же показаться бабой! - и вместе с платком отдавать такой приятный запах хлебной корочки.
   Женька потерла уши. Максим искоса взглянул на нее. Волосы девушки словно посеребрились. От тонких звездных лучей? Или от морозной пыли?
   - Вам холодно? - спросил Максим встревоженно.
   - Какой заботливый! - опять в самое ухо ему сказала Ребезова. - Ну? Дайте свою шапку. Нет, мне не холодно. Я просто люблю быть парнем, ходить в штанах.
   Она надела шапку чуточку набекрень. Не развязывая платка, натянула его теперь повыше Максиму на голову. Вздохнула:
   - Не простудитесь. Поздно я родилась, Максим. Мне бы с Василием Петровичем в партизанском отряде! А вы не поздно родились?
   - Тоже поздно, - доверчиво сказал Максим. - Мы с Мишкой сколько раз уже говорили. Только не в партизаны. А с настоящей бы армией, с танками там или с артиллерией - ну, хотя бы самый кончик войны захватить.
   - Неужели вам хочется, чтобы война снова была?
   - Да нет, это я так, в переносном смысле - о подвиге.
   - А вы знаете, Максим, - живо сказала Женька, - и мне думается как раз то же самое. Почему партизанский отряд? Проскакать на коне, прорваться через огонь! Перемахнуть вплавь при ледоходе реку! Понимаете? Риску хочется. Чтобы без всякой там техники безопасности.
   - И я! - быстро сказал Максим.
   - Хотите, я сейчас на эту сосну залезу? На самую макушку. А? Только не в платье же! Ну?
   Она так стремительно сказала это, что Максим, ошеломленный, не разгадал ядовитого смысла, заложенного в последних Женькиных словах. А Ребезова тут же врубила:
   - Ждете? В платочке? Ну?
   И какое-то непонятное чувство - стыда и бахвальства вместе - вдруг толкнуло Максима к сосне. Он сбросил рукавицы и стал карабкаться по ее стволу, обжигающему холодом голые пальцы, силясь как можно быстрее добраться до первых сучьев.
   Страшно мешал крупный узел платка, давивший в самый "дых", когда Максим прижимался к дереву всем телом, чтобы не свалиться, пока руки передвигались выше, нащупывая трещины в коре. Нижние сухие сучья торчали не очень высоко от земли, летом, в одной рубашке Максиму не трудно было бы ухватиться за них, но мороз, хотя и небольшой, сушил ему пальцы и отнимал добрую половину силы.
   Он уже готов был сползти в снежный сугроб под деревом, чтобы потом еще раз сделать попытку, теперь с подскока, но неожиданно почувствовал, что одна его нога оперлась на что-то прочное, хотя немного и податливое, вытянулся всем телом, ухватился рукой за сучок, затем за другой, за третий и, утвердившись, глянул вниз. Ребезова стояла, запрокинув голову, и дула в кулаки. Максим понял: это она помогла ему подняться. И, значит, он сам ничем еще не доказал своей ловкости.
   - Белочка, белочка, - насмешливо сказала Женька. И тоном приказа прибавила: - Хватит! Слезайте. Дальше уже как по лестнице.
   Ничего себе лестница! До живых сучьев еще метров пять, не меньше, а каждый сухой сучок, прокаленный морозом, может под ногой обломиться начисто, не оставив даже маленького выступа для опоры. И выше, где начинаются пушистые, покрытые хвоей ветви, все забито, завеяно снегом, полезешь обрушишь его на себя.
   - Слезайте, мешок, - уже на другой лад повторила Женька. - У меня из-за вас зазябли ноги в ботинках-то.
   Максим молча полез наверх. Если бы Ребезова второй раз не сказала "слезайте", он бы, пожалуй, спустился. Теперь же... "Мешок!" Опираться на сухие сучки всей тяжестью тела Максим боялся и поэтому взбирался, по-прежнему крепко обвивая ствол сосны обеими руками. Взбирался, с холодком в сердце думая, - а как он действительно будет спускаться, такой "мешок", когда у него еще сильнее окоченеют пальцы.
   - Вот подлый! - во все горло кричала снизу Женька. - Хочет девушку совсем заморозить. Смотри - уйду одна!
   Снежная лавина упала на плечи Максиму - это он головой уперся в густую путаницу мелких ветвей. Холодная струйка поползла по шее за воротник. Ничего! Максим стряхнул снег и полез выше. Теперь пошли живые сучья, надежные, прочные, но в то же время и очень скользкие, а ствол сосны стал изредка вздрагивать, и тогда где-то под ложечкой у Максима екало так, как бывало у него на самолете, когда тот входил в крутой вираж или проваливался в воздушную яму.
   - Уйду! - грозилась снизу Ребезова.
   Других ее слов Максим разобрать не мог, мешал сухой шелест непрерывно текущего сверху снега. "Уйду..." Никуда она не уйдет! "Уйду..." Это ведь только для того, чтобы его подстегнуть. И проверить - упрям ли и смел ли он. А ну, вперед! Еще вперед! И еще...
   Сучья неожиданно разбежались врозь, образовав удобное сиденье, но выше ухватиться руками было уже не за что, открылось черное небо, усеянное частыми яркими звездами, с раздвоенной белесой лентой Млечного Пути, и Максим понял, что он забрался на самую макушку сосны, в ее крону. Он повернулся неловко и надавил рукой на конец ветви, густо опушенной длинной хвоей. Ветка хрустнула, отломилась и закувыркалась между крупными сучьями, а сам Максим едва-едва сумел сохранить равновесие.
   Ветка летела к земле долго, и, когда наконец она с тихим шорохом воткнулась в сугроб, Максим почувствовал, как все это глупо. Зачем он залез сюда? Дважды два полететь сейчас вслед за этой веткой к невидимой внизу земле. И ему вдруг стало жутко остаться одному под этим черным небом с огненно-жгучими звездами и вздрагивающей при каждом его движении кроной сосны.
   - Женя! - немного осипшим, перехваченным голосом крикнул Максим. - Я тут, на самом верху!
   Она не отозвалась. Максим крикнул еще раз, громче. Ответа не было. В поселке, подвывая, залаяла собака.
   Максим осторожно лег животом на самый толстый сук и начал искать ногами, куда бы ступить понадежнее. Вниз. Вниз. Скорее вниз! Пальцы плохо слушались. Он подсунул их к шее под платок и полежал, пока руки чуточку не согрелись. Потом стал снова спускаться, блаженно отмечая, что сосна шатается все меньше и меньше. Но когда же конец? Что, дерево выросло, что ли? Сколько еще до земли?
   Новый прилив страха охватил Максима, когда под ногой, даже не хрустнув, вывалился гнилой сук, и он повис на руках, больно расцарапав себе щеку. Ему сразу сделалось жарко. Горячий ток крови бросился даже в самые кончики пальцев. Максим судорожно шарил по коре носком сапога, брал ниже, выше, вбок и никак не мог нащупать очередной сучок. Может быть, уже все они кончились? Тогда можно падать. А если не все? Как раз подбородком где-нибудь на сухой сучок налетишь и повиснешь на нем, как налим на кукане!
   - Жень, помоги... - с отчаянием в голосе, торопливо позвал Максим, чувствуя, что долго на руках не удержится.
   Девушка не ответила.
   - Жень!.. Же-е... - заорал Максим.
   Пальцы у него разжались, он оттолкнулся от дерева коленями и мешком полетел вниз.
   Упал он удачно, в глубокий и мягкий сугроб. Глянул на сосну! Черт! Было совсем не так-то уж и высоко, если теперь вот смотреть с земли. А оттуда...
   Максиму припомнилось, какой дрожащий, противный был голос у него, когда он искал ногами последний сучок и умолял Женьку прийти на помощь. Он осторожно огляделся по сторонам, ожидая, что вот откуда-нибудь сейчас выскочит Женька - конечно же, выскочит! - и зальется своим пронизывающим, ехидным смехом. Добилась, как дурачка его разыграла! Поднялся на ноги, отряхнул с себя снег, подождал еще - не следит ли все же за ним Женька из какой-нибудь засады? Нет, не похоже. Поблизости спрятаться негде. Он посмотрел на дорогу к реке. Там тоже никого не видно. Выходит, действительно ушла одна, оставила его на дереве, пригрозила уйти - и ушла.
   Ну и пусть! Максим вздохнул с облегчением. Это и лучше. Она видела его решимость, смелость и не видела его позора.
   Он выбрался на твердую дорогу, постучал каблуком о каблук, чтобы сбить с сапог остатки снега, занес руку поправить на голове шап... И помертвел. На голове платок, а Женька Ребезова ушла в его шапке!
   Максим заметался туда и сюда. Вот тебе раз! Ушла... Ей-то что, она придет в свое общежитие, кинет в угол шапку, а завтра наденет другой платок. Ей горя мало. У нее, поди, полно в запасе всяких платков, а в чем завтра он, Максим, пойдет на работу? Как он сейчас заявится домой? Ребята засмеют, а Михаил просто загрызет его. Вот так история!
   Бросить в отместку Ребезовой платок на дороге? Все же нельзя. Он больших денег стоит, вязаный, пуховый. Не нарочно же это сделала Женька! Наверно, как и он, забыла, что у нее на голове. А может быть, подняла сейчас с постелей своих подруг, показывает им шапку и все хохочут, потешаются? У-ух!..
   Максим побрел к дому, все время зорко поглядывая по сторонам - не увидел бы кто-нибудь в таком виде. Но в поселке стояла незыблемая тишина. Все окна домов были темными. Только у Баженовой да в конторе слабо теплились два желтых огонька. Горячая белая звезда, так поразившая Максима, опустилась в мелкий сосняк на выходе из поселка и бросала оттуда в небо короткие радужные, чуть колеблющиеся лучи.
   На крыльце общежития Максим стащил с головы платок, свернул и сунул под мышку: "Вот вредина эта Женька!" Осторожно открыл в комнату дверь, прокрался в свой угол. Все спали. Только его и Михаила постели оставались нераскрытыми.
   "Вот тебе раз! А где же Мишка?"
   Он постоял размышляя. У Баженовой? В конторе?
   Нет. Непонятно. Разделся, отдернул одеяло, положил платок под подушку и лег, уже с приятностью вдыхая легкий, кисловатый запах хлебной корочки.
   6
   Обметая в сенях с валенок снег мягким полынным веником, Баженова сказала:
   - А этот парень, Максим, вообще мне очень нравится. Но глаз за ним нужен. Хороший глаз.
   - То есть как - глаз? - спросила Феня беспечно, дожидаясь, когда Мария передаст ей веник.
   - Над ним обязательно должен быть кто-то старший. Отец, брат, друг... или жена. Он несамостоятельный. И не будет самостоятельным.
   - Это почему ты так считаешь?
   - Да как сказать... Чутьем угадываю, что ли. К нему я давно присматриваюсь, с первого разу, как он пришел тебя проведать. А сегодня он мне стал как-то виднее. И то, что он часто и смешно говорит "мы с Мишкой", и то, что, с чужого же голоса, он заявил: "семьи у меня не будет", - все это, Афина, не от самостоятельности.
   Феня приняла от Баженовой веник, помахала им в воздухе, хлестнула наотмашь по голенищу валенка.
   - Не знаю. Может, и так. Не интересуюсь. Этот самый друг его, Мишка, мне больше нравится.
   - За то, что он тебя в лесу заморозил? - засмеялась Баженова.
   - Нет, за то, что он меня из лесу вытащил, - серьезно сказала Феня.
   - А что же ты к нему за весь вечер ни разу не подошла?
   - Ну, это совсем другое дело.
   Елизавета Владимировна сердито посмотрела на них, когда они вошли в дом и сразу побежали к столу проверить - горячий ли самовар. Старуха его вскипятила давно, уже несколько раз подбрасывала угли, знала, что придут голодные. Пусть пьют чай, пусть греются, но и запоминают - это для них, молодых и здоровых, приготовил больной человек. Она заковыляла к печке.
   - Не щупайте, не щупайте, Марья Сергеевна. Горячий. Пейте. На столе и капуста вам приготовленная.
   - Вижу. Спасибо, мама, - проговорила Баженова и оглядела комнату: А... Николай Григорьевич?
   - Это вы у себя спросите, Марья Сергеевна, - сказала старуха и стала взбираться наверх.
   - Он что, еще не возвращался?
   - Вру?
   Баженова только пожала плечами. Перед кем ломается? Но Цагеридзе ведь пошел домой, писать докладную записку! В конторе он не мог задержаться, окна его кабинета были темные - ей хорошо это запомнилось. Где же он?
   Феня уже сидела за столом, похрумкивая, грызла сахар - она любила пить чай вприкуску. На короткий обмен жесткими, сухими словами между Марией и Елизаветой Владимировной Феня не обратила никакого внимания. Дело привычное. Только подумала: "Вот Мария говорит, что Максиму обязательно нужен старший. Елизавета Владимировна - старшая над ней. И что же у них получается? Вот такую "старшую" дай этому парню..." И даже слегка засмеялась, представив себе Максима, с которым жена разговаривает так, как Елизавета Владимировна с Марией.
   А Баженова меж тем тоже села к столу. И они, прихлебывая горячий чай, заговорили о том, что Фене завтра в первый раз после болезни выходить на работу, скорее всего на выколку леса, а по реке всегда тянет жгучий хиуз, и ей нужно будет очень беречь лицо от мороза. Феня мельком заглянула в зеркальце, фыркнула: "Как загримированная!" Уронила руки на стол, побарабанила пальцами.
   - А знаешь, Маринька, он хотя и очень самоуверенный, упрямый, но хороший, - неожиданно сказала она. - И злость в нем - невредная злость. Ему как раз не старший, а младший нужен.
   - Вот тебе на! Это ты, Афина, сейчас посмотрелась в зеркало и видишь все наоборот: что у тебя на левой щеке, там - на правой.
   - А я не о Максиме, - сказала Феня, - я все об этом его друге, "мы с Мишкой".
   - Ну, этого я меньше знаю. Что же сказать? Характер у него как будто решительный.
   - Спать! - Феня встала. - Мы об этих ребятах все время прямо-таки как о женихах говорим. А они оба к весне отсюда непременно удерут. И мне кажется, совсем не на большую стройку, а в свою Москву. Сибирь-то для них явно чужая.
   - Они в Москве родились, - заметила Баженова. - А родная земля всегда к себе тянет. Это чувство тоже нельзя отбрасывать. И нельзя так рассуждать: всяк люби свою родную землю, а москвичи - не смей!
   - Да там и нет земли, - Феня махнула рукой. - Там сплошной асфальт.
   - Так что же, по-твоему, чувства любви к родной земле совсем не существует?
   Феня подумала, высоко подняла плечи, повертела головой и так и сяк. Засмеялась.
   - У сибиряков существует. Я, например, осыпь золотом - отсюда никуда и никогда не уеду. Именно поэтому: землю родную не оставлю. Но в Сибирь кто приезжает - тот может свободно расстаться со своей землей.
   - Ты противоречишь себе!
   - Правильно. Противоречу, - согласилась Феня. - Вся наша жизнь из противоречий построена.
   Мигнул свет и погас - электростанция закончила работу. Баженова зажгла керосиновую лампу.
   - Ты знаешь, Афина, - задумчиво сказала она, сметая крошки хлеба со скатерти, - ты знаешь, я уральская, а отсюда, из Сибири, пожалуй, тоже никогда не уеду. Хотя землю родную и очень люблю. Милые... дорогие сердцу... Уральские горы, реки, леса... А вот бывает... Тяжело расставаться, но еще тяжелей - оставаться...
   - Ты не могла остаться?
   У них ни разу не складывался разговор об этом. Феня знала только одно: Мария приехала откуда-то с Северного Урала. Больше она о себе ничего не рассказывала, всегда уклонялась от таких разговоров. В словах Баженовой Фене почудилась готовность поделиться чем-то душевным, глубоким. Но на печи повернулась, вздохнула Елизавета Владимировна: "Ос, ос! Всё не спят!" И Баженова стала такая, как всегда.
   - Ложись, Афина, а я немного посижу. План культурной работы... Поразмышляю. Ох и месткомщики же мы с тобой! Николай Григорьевич правильно пробрал меня сегодня за вечные наши танцульки да за "ремешки" эти, будь они неладны!
   Немного разочарованная несостоявшимся сердечным разговором с подругой, Феня ушла в свой "женский уголок", разделась и крикнула уже с постели:
   - А ты, Маринька, в план и меня запиши. Хочешь, я лекцию о литературе древней Греции прочитаю?
   - Не хочу, - сказала Баженова. - Я тебе запишу другое. Диспут на тему: "Что такое любовь".
   - Спятила!
   - Ты сама сказала Максиму, что любовь существует. Ну вот и доказывай.
   - И докажу. Только не на диспуте. И... не Максиму. А в план записывай. Любовь не любовь, а что-нибудь тоже красивое, - Феня поплотнее закуталась в одеяло, отвернулась к стене и затихла.
   Баженова достала с полочки тетрадку, карандаш. Дрожь передернула ей плечи. Что-то зябко... Она кинула в самовар несколько угольков, пусть шумит. Придет Николай, ему с мороза тоже приятно будет выпить стакан горячего, крепкого чая.
   Елизавета Владимировна приподнялась на локте, вздохнула.
   - Сидеть будете?
   - Буду, - деревянно отозвалась Мария.
   Она раскрыла тетрадку, вывела крупно: "План культурно-массовой работы", - и остановилась. Как легко всегда писать заголовки! А дальше что? Думай, председатель месткома...
   Так... Один день в неделю - кино. Из Покукуя приезжает передвижка. Два дня целиком для дома, для семьи. День для политической и день для технической учебы. Это все просто раскладывается. А еще два дня? Чем их занять, кроме танцев? Ну, выдумай, выдумай!.. А танцевать все равно будут. В любой день. Каждый день. Хоть объяви в этот день столкновение кометы с землей, конец света. В красном уголке не разрешишь - по домам станет молодежь собираться. Сердце требует! Да и не так уж плохо это, если бы...