Сартаков Сергей. Ледяной клад

   - Дело хозяйское. - Василий Петрович аккуратно вытащил из-под проволочной скрепки лист бумаги, отложил в сторону. - Тогда пиши здесь так: "Отнести производство балансовой стоимости". Как, начальник, устраивает?
   - Да, устраивает.
   - Может, все-таки по-другому? Хотя с добавкой - "минусом амортизации"? По праву.
   Это походило на игру кошки с мышонком. Глаза у бухгалтера приятно замаслились: "Ну, попищи - разожму коготки, ослаблю чуточку..."
   - Никогда не торгуюсь. Что для меня хуже? - спросил Цагеридзе.
   - Всякому дураку ясно! Хуже - полной балансовой стоимости.
   - Так и считайте. А как по-бухгалтерски следует?
   Василий Петрович, задерживая все ту же ленивую улыбку, подвигал своей толстой нижней губой.
   - По-бухгалтерски так, как сам бухгалтер захочет.
   - Вот это отчетливо! Давайте бумаги на подпись. Но вы, мне кажется, Василий Петрович, что-то и еще хотели сказать. И как я понял, тоже из категории для меня мало приятного.
   Бухгалтер порылся в папке, оставленной Лидой.
   - Радиограмма есть, - сказал он, вытаскивая небольшую бумажку. - Из Красноярска. Из треста. Читаю: "Докладная всеми расчетами получена тчк проект спасения леса находим интересным зпт однако сопряженным значительным не соответственным выгоде риском тчк расходование средств на эти цели возможно только пределах лимита подготовительные работы зпт наличии общей экономии тчк связались ЦНИИ леса и сплава зпт обещан выезд специалиста для консультации зпт рекомендую дождаться тчк фамилию консультанта сроки приезда радирую дополнительно". Вот! А подпись: главный инженер Анкудинов. Как, начальник? Раскидывай сам: куды, какой категории бумагу причислить?
   Пока Василий Петрович, запинаясь и не всегда правильно выговаривая слова, читал текст радиограммы, Цагеридзе стоял неподвижно, чувствуя, как холодеют губы, а сердце стучит частыми, тревожными толчками.
   Да, конечно, Анкудинов упрямо гнет свою линию. Он и тогда еще, когда Цагеридзе работал рядовым инженером в тресте, прилетал сюда по свежим следам катастрофы, он и тогда, возвратившись с Читаута, на производственном совещании утверждал: "Лес потерян. Это очередная жертва неправильного расположения самого Читаутского рейда". Напутствуя Цагеридзе при отъезде на рейд, он тоже кисло кривил губы: "Посмотрите. Молодость - она изобретательна. Но слишком забивать себе голову этим я не советую. Больше думайте о будущем сплаве, о коренной реконструкции рейда".
   Как теперь все дальнейшее понимать? Приступая к работам по спасению леса, он, Цагеридзе, кратко, в радиограмме, информировал об этом трест. После долгого молчания Анкудинов ему ответил: "Шлите подробные материалы". И никак, ни словом единым, не высказал своего отношения к самой идее. А вот теперь...
   - Как все это понимать, Василий Петрович? Что это: разрешение или запрещение?
   - Счет общей экономии, на собственный рыск, как и я говорил, разрешение.
   - Что значит за счет общей экономии, если в пределах лимита на подготовительные работы? В лимитах же наших нет ничего лишнего!
   Василий Петрович ухмыльнулся.
   - Ответ как - по-бухгалтерски, или по-твоему?
   - По-государственному!
   - По-государственному! Сплошная муть! Слова пустые.
   - А по-бухгалтерски?
   - Хочешь кросворт? Загадку?
   Цагеридзе подскочил к столу, грохнул кулаком. Смахнул радиограмму на пол и стал топтать ее ногами.
   - К дьяволу! Не отступлю! Да, да, кривитесь, дорогой Василий Петрович, смейтесь с Анкудиновым вместе Николаю Цагеридзе в лицо! Выговор, прокурор, тюрьма - хорошо! - продолжаю работы. Пока не увезут с милицией Цагеридзе отсюда - продолжаю работы! Пустите меня, я должен подписывать чеки. Платить рабочим зарплату. Половину, как вы говорите, "нормальную", вторую половину за свой счет. Так я вас понял, товарищ главный бухгалтер? Сколько, какую сумму можно поставить в начет начальнику рейда? Имущества не имею. Из зарплаты готов платить целую жизнь! Освободите мне место!
   Дрожа от возбуждения, Цагеридзе уселся, придвинул к себе чеки, денежные документы, начал подписывать. Рука у него прыгала.
   Василий Петрович стоял сбоку и последовательно, цветным карандашом, жирно перечеркивал подписанные начальником документы.
   Цагеридзе наконец заметил это.
   - Что это значит? Вы издеваетесь! Я не позволю! - закричал он, отбрасывая прочь перо.
   - Пыли, пыли, - хладнокровно отозвался бухгалтер, - помогает. Бабам слезы, мужикам - крик. Ты зря матом не пользуешься. Лопатин драл семиэтажно. Кидало в жуть. А ему - облегчение. Издевка тут какая же? Банк все одно не примет. С образцами подписи схожести нет никакой. Курица лапой. Нервы. Посиди. С руки дрожь сбежит. Схожу перепишу наново. Мне ты больше задал работы, чем себе. Понял?
   Цагеридзе сразу сник, стиснул голову ладонями. Ему стало стыдно своей необузданной горячности. Можно как угодно не любить этого человека, но рамки приличия должно соблюдать при всех обстоятельствах. На этот же раз тем более - бухгалтер был полностью прав.
   - Я прошу извинить меня, Василий Петрович, - с усилием проговорил Цагеридзе. - Поступил я неправильно. Грубо.
   - А кто по-другому бы? Тебе обухом по голове. И всякий бы так. А ты в главную суть не вник еще. Посиди подумай.
   - В какую главную суть? Давайте все сразу. У меня нет желания разгадывать ваши "кросворты"!
   - Не от меня. Кросворт в бумаге, - Василий Петрович кивком головы показал на затоптанную радиограмму. - Прибудет специалист. Консультант. Как понимаешь? Новый щит Анкудинову. А тебе как? Не пересечет?
   - Не понимаю. Растолкуйте яснее, - сказал Цагеридзе. Правда, он и сам сразу, как только прочитал радиограмму, подумал, что Анкудинов отводит от себя даже малейшую ответственность - и черт с ним! - но сейчас он действительно не понимал, что и как может "пересечь" ему, начальнику рейда, какой-то консультант из научно-исследовательского института.
   - Не чувствуешь, значит, нету. Конечно, могет и не быть. А другое воробей ты не стреляный. С таких вот подметки и срезают. Консультанты. Ты сейчас криком исходишь: "В тюрьму сяду!" А чего же? И сядешь. Консультант подтвердит. После ледохода. Когда все к чертям. А вышел, состоялся рыск тут как сказать, чья мудрость? Повернуть на любую сторону. Почему твоя обязательно? Был специалист из института. А институт этот "ЦНИИ" пишется. Не дураков держат. Вот тебе и консультация! - Василий Петрович захохотал: Дебет-кредит, будь здоров!
   И опять безмерно противным сделался бухгалтер для Цагеридзе. До чего же черным он видит весь мир! Не знает совершенно, кто такой он, этот консультант, а уже заранее подозревает в нечестности и подлости.
   - Что же советуете вы мне, Василий Петрович? - еле сдерживаясь, спросил Цагеридзе. - Ответить Анкудинову, что все сотрудники ЦНИИ леса и сплава мерзавцы и потому не следует их сюда посылать?
   - В точку. Именно не следует, - сказал Василий Петрович. - Анкудинов тебе шиш, ты ему - тоже! А мерзавец ли, нет ли приедет - неизвестно. Рыск! Тебе всяко и одного рыску хватит. На Громотухе. Второй совсем ничего не прибавит. Посинел? Вонзил я тебе железного ерша. В самое сердце. А как? Как думаю. По-другому не могу. Подумай. Раскинь мозгами. Помайся ночку.
   Он собрал на столе документы с испорченными подписями, сделал несколько шагов к двери и вернулся.
   - Помайся здесь. В одиночку лучше. Ежели с Баженовой не получилось еще - чтобы душа в душу. Так тебя понял: без любви. Вот и побегай тут один. От печки тепло. Мне знакомо. Было: бегал. Теперь давно не бегаю. Беда зажмет - к своей привалюсь. Пошепчу, все открою. Легче. Без этого как? И еще подумай: зря с Баженовой у тебя любовь не выходит. Баба стоящая. Но притом, учти, давно в себя смотрит. Опасно для человека. В себя смотреть. А с чего? Кросворт! Ищешь клад, разгадай - вот тебе и клад в руки. Тоска не из воздуху берется. Может, живое у нее своего просит, а умом себя останавливает. Не смеет. Ты так не прибрасывал?
   Цагеридзе каменно молчал. Василий Петрович тряхнул бумаги, свернул их в трубочку, зажал в кулак. Посмотрел жалеюще.
   - Или у самого тебя противность к ней какая? Бывает и так. Одному красота, а другого трясет - не надо! Смотри. Пошел я, - и еще раз вернулся от самой двери. - Больше того рыску, какой ты взял, нету. На холеру тебе штопором еще душу станут вытаскивать? Анкудинов, консультанты. Тюрьма так тюрьма, все одно. Об этом тоже подумай. Баженова хотя передачи тебе приносила бы. Ласка, забота женская греет.
   Словно избитый, Цагеридзе сидел за столом и неподвижно смотрел на дверь, за которой скрылся Василий Петрович.
   Злая жаба - не человек. Даже когда он дает свои "добрые" советы, тут же в них обязательно и яду, грязи какой-нибудь подпустит. Циник! Циник! Нет ничего у него светлого и святого.
   А еще о любви рассуждает!
   Ему вдруг зримо представились набрякшие мешки под глазами Василия Петровича, нижняя губа, тяжело падающая при разговоре, черные, прокуренные зубы. И тут же, рядом с этим отвратным лицом, - медленная, тающая улыбка Баженовой. Ее всегда в сторону шрама на шее слегка наклоненная голова, быстрый взгляд из-под темных, густых ресниц, реже теплый и беззаботный, а чаще - сдержанно-отчужденный. Взгляд "в себя", как это называет Василий Петрович.
   Он предлагает стать чуть ли не посредником между ними. Посредником... И ему, Цагеридзе, идти на откровенный мужской разговор с этим циником о своих чувствах к Баженовой?
   Да, он любит Марию. Да, он рад бы сейчас не "бегать" здесь в одиночку, как опять-таки посоветовал Василий Петрович и как непременно сделает он, Цагеридзе. Он рад бы послушать Марию не через стол со своего начальнического кресла - послушать, сидя рядом в тесной темноте, зная, что ее сердце бьется совсем так, как и твое, что она готова принять на себя всю твою боль, только бы тебе стало легче. Но для этого нужно сперва понять, почему сама Мария так старательно отстраняется от него, словно боится, - не вспыхнула бы и вправду ответная любовь...
   Цагеридзе поднялся, медленно обошел кабинет и остановился у окна, у которого однажды вот так же, впотьмах, он размышлял о Марии вскоре после своего приезда на рейд.
   Тогда за окном билась, плясала метель, он силился думать о замороженном лесе, по-детски просто рисуя себе его спасение, а видел на затянутом льдом стекле гибкую, тонкую Феню и у нее на лице - магнитную улыбку Баженовой. А за окном, в самой гуще метели, извиваясь в ее причудливых струях, танцевала, дразнила воображение белая, неуловимая девушка, которая впервые явилась ему еще на Квириле в его семнадцать лет, - девушка, которую следовало бы назвать просто - любовью, предчувствием любви. Она тогда стучала в окно своими мягкими пальчиками, звала.
   И вот то же окно, так же затянуто льдом и так же в мозгу Цагеридзе бьется забота о замороженном лесе. Но уже не пляшет среди шатающихся под ветром деревьев белая девушка, не стучит озорно в переплеты оконной рамы, не выманивает к себе в неведомую черноту ночи. За стеклом сейчас густые, плотные сумерки, строго и неподвижно стоящие сосны. А со стекла совершенно исчезла, совсем ушла маленькая Феня, потускнела медленная, тающая улыбка Баженовой, сразу же, с первой встречи впечатавшаяся в память, - и только остались, сделались ярче, пристальнее, глубже ее глаза. Теперь и заплывшее льдистыми натеками стекло словно бы стало строже, холоднее, и отраженное в нем, как в зеркале, его собственное лицо смотрит вдаль с такой же, как у Марии, серьезностью.
   Да, жизнь всегда нужно очень серьезно обдумывать.
   А может быть, Мария - обыкновенный "случай"?
   Тот самый случай "без драмы", о которых говорил Василий Петрович, как о "приятностях воспоминаний"? Цагеридзе отверг даже и самую возможность такого разговора. Он с жесткой резкостью заявил бухгалтеру, что не любитель "случаев", мотыльковых встреч, когда "фамилии даже не знаешь". Он сказал, что с ним этого никогда не бывало.
   Но он сказал Василию Петровичу неправду.
   Был "случай". Без "фамилии" и без "драмы". Но рассказать о нем - тем более Василию Петровичу! - рассказать так, как мужчины иногда рассказывают веселые анекдоты в своей компании, значило бы тяжко оскорбить великое чувство любви вообще и зачернить нравственную чистоту того дня.
   Цагеридзе машинально провел рукой по стеклу, ощутив у себя на ладони влажный холодок.
   Этим непроизвольным движением он как бы хотел стереть на миг лицо Баженовой, увидеть в окне другое лицо. Спросить, что это было тогда: простой "случай" или неосудимая по человеческому праву короткая, но честная любовь?
   И перед ним тотчас отзывчиво промелькнуло милое женское лицо, промелькнуло в мгновенном светлом сиянии, ушло куда-то в сумеречную глубину леса и вновь вернулось, лучась живым теплом.
   5
   ...Он никак не мог примириться с мыслью о том, что ранен. Тем более, когда до Берлина оставались последние, считанные километры.
   В тот момент, когда на него наехал - тоже, должно быть, последний огрызающийся вражеский танк, оглушил своим горячим, железным грохотом, Цагеридзе подумал, что просто неловко упал и подвернул себе ступню. Проводил глазами зелено-бурую, кренящуюся с боку на бок машину, швырнул ей вслед гранату и с удовлетворением отметил, как под брюхом танка плеснулось багровое пламя. Весь задымясь, танк медленно остановился.
   Цагеридзе вскочил взволнованный, что-то неистово прокричал и побежал, перепрыгивая через крупные комья взвороченной войною земли.
   Но это ему только показалось. На самом деле он не крикнул и даже не произнес ни слова, не сделал ни одного шага. Приподнявшись, он повернулся на каблуках и опрокинулся навзничь.
   Очнулся в полевом госпитале. Невыносимо болела левая нога. Забинтованная, она выглядела странно - была совершенно прямой и несколько короче правой.
   Цагеридзе понял.
   - Сволочь Гитлер, где подловил? - с тоской сказал он, закрывая глаза.
   Вскоре его направили в тыловой госпиталь близ Москвы. Рана заживала плохо. Главный врач хмуро покачивал головой: анализы крови были тревожно плохи. Не помогали никакие антибиотики. Но Цагеридзе этого не признавал, с этим не хотел считаться. Он знал: война окончилась, следовательно, пора возвращаться домой. Ему запрещали вставать с постели, но он упорно брал костыли, спрятали - брал у соседа по койке и уходил гулять по коридору.
   - Цагеридзе, это плохая игра! - однажды сурово прикрикнул на него сам начальник госпиталя. - Я приказываю вам лежать и лежать.
   Нога никак не заживала. К осени ему сказали: "Придется направить вас в Красноярск, в госпиталь инвалидов Отечественной войны. Надо лечить не просто рану, надо лечить кровь. В этом все дело. Потребуется, вероятно, значительное время. Если хотите по-настоящему стать здоровым - наберитесь терпения. Сейчас вы можете добраться до Красноярска самостоятельно, без провожатого. Езжайте. Вот вам направление, литер и сухой паек на дорогу. До вокзала вас довезут на санитарной машине".
   И Цагеридзе очутился в Москве, впервые в Москве. На Комсомольской площади.
   В воинской кассе он оформил билет. Но поезд отправлялся лишь утром следующего дня. Надо было где-то скоротать время.
   Сидеть в душном, прокуренном зале не хотелось. Он вышел снова на площадь, повернул вправо, к станции метро, о котором знал только по газетам.
   Людской поток обгонял Цагеридзе, колыхался разноцветно, сталкиваясь у поворота к пригородным поездам. Через площадь, непрерывно позванивая, ползли желто-красные трамвайные вагоны; оставляя густую сизую полосу бензинного дыма, проносились грузовики; мягким баритоном просили уступить им дорогу проворные "эмки". По мосту, над площадью, мчалась переполненная пассажирами электричка. Все было в движении, казалось бы, беспорядочном, и в то же время подчинено какому-то удивительно строгому ритму. Даже яркие солнечные лучи не могли никак остановиться на стенах домов - они то и дело перебегали от окна к окну, зажигаясь в них золотыми звездочками.
   - Москва! - только и смог сказать восхищенный Цагеридзе.
   Он поднялся по отлогим, плоским ступеням ко входу в метро, прислонился к мраморной колонне. Побаливало под мышкой - намял костылем.
   "Спущусь вниз, сяду в вагон. Пусть везет, куда привезет", - подумал Цагеридзе.
   Но сперва - отдохнуть немного здесь, под мягким осенним солнцем, пока светло - охватить, отпечатать в памяти все отсюда увиденное. Цагеридзе приставил костыль к стене и, ощущая спиной приятный холодок мрамора, уселся прямо на полированную каменную плиту. Прикрыл глаза. Так он делал мальчишкой всегда, бродя по каменистым перевалам Сачхере: вернее запоминались самые путаные горные тропы.
   Кто-то тронул его за плечо. Цагеридзе открыл глаза. Перед ним стояла девушка в синем берете. Круглощекая, голубоглазая, с милой, немного встревоженной улыбкой. Ветер все время набрасывал на лицо ей прядь белокурых волос.
   - Товарищ, вам дурно? Что с вами? - ласково спрашивала она.
   - Дурно? - изумленно сказал Цагеридзе. - Мне совсем не дурно. Мне удивительно хорошо. Посидеть захотелось.
   - А-а! - с облегчением засмеялась девушка. - Ну, тогда извините. А я, знаете, выхожу из метро, глянула в сторону - опускается на землю человек, глаза у него закрываются, голова падает набок. Так я перепугалась!
   - Неправда, голова набок у меня не валилась, я ее откинул назад, весело возразил Цагеридзе. - Не люблю вешать голову!
   - О-о! - протянула девушка. - К-какой вы, оказывается, герой!
   - Да, вот такой.
   - Значит, прямо сейчас же вскочить и побежать можете...
   Цагеридзе вдруг насупился. Это уже отдавало жестокой насмешкой. Он строго взглянул на девушку.
   - Побежать я не могу. Мне отрезали ногу не по моей просьбе. И вам смеяться...
   У девушки тоже сразу погасла улыбка.
   - Ой, простите! - торопливо перебила она. - Я ведь сразу-то не заметила. Сказала шутя.
   Она круто повернулась и пошла, на ходу поправляя синий берет, отводя за ухо непослушную прядь волос. Пошла легкой, скользящей походкой, словно бы поплыла над мостовой, совсем так, как плыла когда-то над Квирилой не настигнутая им белая девичья тень. И как тогда, тревожно, страстно забилось у него сердце, и захотелось догнать, обязательно догнать ее, остановить, чтобы хоть на одно мгновение еще заглянуть в лицо. Цагеридзе схватил костыль, метнулся вслед за девушкой и понял: глупо. Эта девушка уже сейчас, сию минуту скроется, уплывет в неизвестное, как уплыла та, за которой он безуспешно гнался вдоль берега Квирилы, тогда совсем-совсем еще безусый юноша, ловкий, сильный, лучший бегун во всей округе... Еще два шага сделать ей - и навсегда!..
   Цагеридзе закричал: "Эй, погодите!" - и нервно потер подбородок. Как она сможет услышать его крик в этом городском грохоте? Но девушка, казалось, только и ждала оклика. Она тотчас вернулась, стала против солнца, слегка от этого щурясь, и улыбнулась, как и в первый раз, мило и немного растерянно.
   - Звали?
   - Очень прошу, не сердитесь, - виновато сказал Цагеридзе, испытывая счастливую, томящую радость оттого, что девушка все же вернулась. - В Москве я первый раз. Не знаю сам почему, но мне показалось: смеетесь, что я какой-то... деревенский.
   - Да что вы! И в мыслях не было этого! - воскликнула девушка. - Просто я веселая, открытая. А вообще для меня Грузия - сказка. Старинные замки, царица Тамара, Георгий Саакадзе... Я не путаю? Слушайте, правда, - она доверчиво хлопнула Цагеридзе по руке, - вы не Георгий Саакадзе? Не смейтесь, я опять шучу. Зовут меня Ольгой.
   - А меня Николай Цагеридзе.
   - Ну вот, я же угадала! Будем знакомы. Я замужем. Он... уехал. Куда-то туда... Слыхали? Где вечные льды... Скучаю. Он обо мне тоже. А ваша жена скучает? Работаю я билетершей. В театре. Ночью ходить одной страшно. Особенно страшно было, когда немцы бомбить Москву прилетали. Сегодня у меня вообще выходной. А вечером в театре идет "Риголетто". Вы слушали эту оперу? Думаете обо мне: какая болтушка! Знаете, почему я вернулась?
   Она смеялась, сыпала словами весело, безостановочно, не переводя дыхания, но все же не так, когда о женщинах уже с легкой презрительностью говорят: "трещотка".
   Цагеридзе слушал, улыбался. Веселый задор передался и ему. Ах, хорошо бы с такой посидеть вечерком у реки, под шумящим от ветра деревом! Хорошо бы завтра уехать с нею в поезде, слушать ее болтовню до самого Красноярска! Хорошо бы потом увезти и...
   Ольга вдруг перестала смеяться.
   - Ну, так скажите: почему я вернулась?
   - Не знаю...
   - Болит нога? - спросила она непоследовательно. - Ой я какая! Стоять вас заставила. Слушайте, Николай Цагеридзе, - нет, нет, Саакадзе! - если вам скучно и делать, как и мне, сейчас нечего - пойдемте где-нибудь посидим.
   Для того чтобы "посидеть", им пришлось спуститься в метро и уехать в Сокольники. Но прежде Ольга провезла Цагеридзе по всей линии из конца в конец, выходя с ним на каждой станции, чтобы показать подземные вестибюли. Хвасталась Москвой сверх всякой меры и так, словно Цагеридзе действительно появился здесь из самой глухой, отрезанной от всего мира деревушки. А он, ловя паузы в ее беспрерывно льющейся речи, вежливо рассказывал о городах, тоже больших и интересных - правда, чаще всего разбитых, разрушенных, которые довелось ему повидать за двадцать два месяца военного пути. Но Тбилиси, ах, Тбилиси! Он только дважды бывал в этом изумительном городе, глядя на который чувствуешь, как сердце замирает от счастья и гордости, и все же он убежден: если бы Ольга приехала с ним в Тбилиси...
   - А как называется ваша деревня, где вы родились? - перебила она.
   - Сачхере, - сказал Цагеридзе. - Но Сачхере не совсем деревня. Это скорее маленький город. Там я родился. А с трех лет действительно жил у бабушки в окрестностях Сачхере. В селении, где только розы и виноград. - Он посмотрел на Ольгу и прибавил: - И еще красивые девушки. Такие, как вы.
   - А ваша жена очень красивая? - быстро спросила Ольга.
   Он хотел сказать, что в армию добровольцем записался в восемнадцать лет, а до этого было рано жениться. Но в словах Ольги ему почудился легкий оттенок ревности, вызванной у нее, несомненно, сознанием собственной красоты. И Цагеридзе ответил немного задиристо:
   - Самая красивая во всей Грузии! - убежденный, что со временем так это и будет.
   - Да-а? - завистливо протянула Ольга. - А вы не боитесь?
   - Чего?
   - Ну-у... пока вас нет дома...
   - Нет, не боюсь! - торжествуя, со смехом закричал Цагеридзе.
   Ольга вдруг словно бы потускнела, притихла. Было пора выходить из метро. Так этот разговор и оборвался.
   Тихонько они дошли до парка. Тонкие высокие сосенки толпились по сторонам дорожек, прямых, усыпанных желтыми осенними листьями. В воздухе носился кисленький запах нагретой солнцем опавшей хвои, вянущих трав. Ветер шевелил макушки сосен, и мелкие узорчатые тени мельтешили на песчаных дорожках.
   Пролетела радужная стрекоза. Трепеща стеклянными крылышками, на мгновение коснулась плеча Цагеридзе и тут же, испугавшись, бочком-бочком унеслась прочь. Ольга, по-ребячьи вскрикнув "ой!", побежала за ней. Гонялась долго, но не поймала.
   Запыхавшаяся, румяная, со сбившимся на сторону синим беретом, заправляя под него озорную прядь волос, Ольга упала на ближнюю садовую скамейку.
   - Ой! Чуть вовсе не задохнулась.
   Цагеридзе сел рядом.
   - Я все смотрел. И думал: что такое жизнь?
   - Ну-ну... И что же оказалось?
   - Жизнь - это вы!
   Ольга отвернулась, положила на спинку скамьи правую руку и медленно вытянула ее вдоль верхней рейки, а левой рукой отыскала запястье Цагеридзе. Пожала легонько, благодарно.
   - Вам нравится здесь?
   - Да.
   - А вы не устали?
   - Я не устал, - сказал Цагеридзе.
   Она стремительно повернулась лицом к нему, взяла за руки у локтей, потрясла.
   - Какой вы хороший! Слушайте, Саакадзе, пойдемте вечером к нам в театр? На "Риголетто"! Вы любите оперу?
   - Спасибо, - смущенно сказал Цагеридзе. - Я не знаю, люблю ли я оперу, потому что в оперном театре ни разу еще не бывал. Но музыку "Риголетто" немного помню. Слышал по радио. Музыку я люблю. А в театр не пойду. На костыле. И одет по-солдатски, во всем стираном. Как я могу сидеть там рядом с вами? И мне нужно на поезд.
   - Так ведь поезд уходит завтра, - возразила Ольга, - а я вас приглашаю сегодня. И стираной гимнастерки своей не стесняйтесь. Одежда солдата - самая чистая, честная, благородная одежда. А костыль, раны... - она задохнулась в волнении. - Да все люди на них молиться должны! Вы своей кровью другим жизнь спасали! Как могли вы такое подумать? Как могли этого застыдиться?
   Она потянулась к обшлагу за платочком. Стала обмахивать им шею, лицо. Щеки у нее горели. Цагеридзе восхищенно смотрел на Ольгу: ах, как хорошо она все понимает! Но он ничего не сказал. Замолчала и Ольга.
   Так они сидели долго. В вершинах сосенок шумел, шебаршил ветер. Еле слышно от поворотного круга доносился грохот трамваев, автомобильные гудки. На всей дорожке, из конца в конец, не было видно ни одного человека. Ольга теперь сидела, устало зажав платочек в кулаке, смотрела куда-то вдаль. Потом тихонько запела:
   Сердце красавиц склонно к измене
   И к перемене,
   Как ветер мая.
   С нежной улыбкой в любви клянутся,
   Плачут, смеются,
   Нас увлекая.
   - Из "Риголетто". Песенка герцога. Вы помните?"... и изменяют как бы шутя!" Вечером послушаем. Какая это чудесная вещь! Глубокая! Входит в самую-самую душу. Больше всех других люблю я эту оперу. - И с прежним оттенком ревности спросила: - Саакадзе, а вас очень любит жена?
   Цагеридзе захотелось повести эту игру и дальше.
   Захотелось почувствовать себя мужем, имеющим прекраснейшую в мире жену.