Сартаков Сергей. Ледяной клад

   У входа в контору Максим сообразил: рано. Люди только с работы, еще не поели. Кино не скоро начнется.
   Он обычно с Михаилом ужинал в общежитии. Жарили картошку с салом. Селедочка, густой, крепкий чай. Здорово! Вернуться, что ли?
   Ну, нет! Сейчас еще никак нельзя. И Максим направился в столовую.
   Но ужин пошел комом. Не успел Максим расположиться за столиком, к другому, свободному, подсели Женька Ребезова с Павлом Болотниковым. Максим переставил свой стул так, чтобы оказаться к ним спиной. Не помогло. Он все равно не мог есть спокойно, ловил себя на том, что прислушивается к сверлящему голосу Женьки. Так и тянет оглянуться!
   "Пришла не одна и не с кем-нибудь - опять с Павлом!" - ревниво думал он.
   Максим не мог уловить и десятой доли слов, сказанных Ребезовой, но чувствовал - разговор о нем, Женька все время хохочет. Вот проклятая! Не спела бы еще на всю столовую какую-нибудь частушечку...
   Он торопливо доедал неимоверно жесткий, жилистый кусок мяса, собираясь, как говорится, удрать от греха подальше. Но тут раздатчица, новенькая, только недавно переехавшая на рейд из Покукуя, принесла и поставила перед ним большую, наверно, порции три или четыре, миску с манной кашей. Максим ненавидел манную кашу, детское кушанье.
   - Галочка, это зачем? - удивленно сказал он раздатчице. - Я в кассе не выписывал кашу. И по талончикам все получил. Вы ошиблись.
   - Нет, это вам, - возразила Галочка. - Это вон с того стола девушка заплатила, сказала: "Отнесите. Только пусть хорошенько разжевывает и дует на ложечку". Я не знаю - каша совсем не горячая. А вы - больной?
   И Максим услышал ехидный Женькин смешок.
   Он вскочил, оттолкнул миску, не зная, что ему делать, как ответить этой... Он искал подходящие слова и не находил.
   Только обида, новая, тяжкая, еще более злая и жгучая обида, булькала у него в горле.
   К нему повернулись все головы. Ужинающих в столовой было, наверно, человек тридцать.
   А нужных слов все же не находилось. На языке вертелось лишь нелепое "Так вот...", и Максим, теряя самообладание, размахнулся и грохнул кулаком по столу.
   Но Галочка в этот момент подвинула миску на прежнее место, и Максим угодил рукой прямо в кашу, разбрызнув ее лохмотьями и на себя и на соседей.
   Потом он уже не помнил, что было: кто и чем соскребал у него с рубахи кашу; кто грозил ему судом, показывая свой заляпанный кашей пиджак; кто просто неудержимо гоготал, стоя возле него. Он сознавал только одно: в красный уголок, в кино теперь пойти он не может - все будут смотреть не на экран, а на него; не может он пойти и в общежитие, потому что там сгоряча непременно снова подерется с Михаилом, и в этот раз, пожалуй, посильнее, чем на реке...
   Он вылетел на улицу под громкий смех и побежал по хрусткой, морозной дороге. Бежал, сам не зная куда, только бы подальше от столовой, от своего невыносимого позора. Кружил по сосняку над берегом Читаута, уходил далеко за околицу и снова возвращался к Читауту.
   "Так вот... Так вот..." - бормотал он.
   Наконец выдохся, сбавил шаг, побрел к поселку, вытирая горячий пот со лба. Стал различать, угадывать дома. Всюду приятным теплом светятся окна. А стекла запушены инеем. На стеклах - силуэты людей. Им, этим людям, хорошо.
   Вот склоненные друг к другу две женские головы. Подружки! Сидят себе, болтают... Чей это дом? Войти бы...
   Да это ж дом Баженовой! И Феня, оказывается, дома. Не в кино. Она еще не знает ничего о происшествии в столовой.
   Зайти или не зайти?
   8
   Феня понимала, что ее спасение только в том, чтобы как можно скорее добраться до поселка. И все время, все время находиться в движении. На быстром ходу вода в валенках, промокшая одежда согреваются от тепла человеческого. А тепла этого и силы добежать до дому ей хватит.
   Она неслась во весь дух по мягкой снежной тропе и думала: "Мороз совсем не такой страшный, как тогда, у Каменной пади. Сейчас я не закоченею, как тогда. В прорубь влетела только до пояса, хотя с размаху могла бы окунуться и во весь рост".
   Именно оттого, что все обошлось поначалу благополучнее, чем могло бы получиться, и еще потому, что сглупила она и сама здесь немало, прыгнув "на тонких ножках" через широкую прорубь, злость на Михаила у Фени быстро прошла. Нелепая перебранка на Громотухе, которая возникла так неожиданно и, главное, без всякого серьезного повода, еще на пути к дому представилась Фене просто смешной. А все вообще - веселым случаем, анекдотом, о котором надо будет только суметь позанимательнее рассказать Марии.
   Добралась до дому Феня все же крепко продрогшая, судорожно пощелкивая зубами. Ноги едва-едва донесли, казалось, вовсе уже потеряли чувствительность и перестали сгибаться в коленях.
   Стащив у порога валенки и ватные штаны, залубеневшие, как толстая лиственничная кора, Феня мышонком метнулась к топившейся печке. Возле нее сбросила с себя все остальное, радуясь, что Цагеридзе где-то задержался.
   Елизавета Владимировна наверху вздохнула испуганно: "Ос, осподи!" Мария оставила шитье, которым занималась, пристроясь в теплом уголке на кухне, подбежала:
   - Афина, что это снова с тобой?
   Феня, нагая, щипала красные ноги, терла их ладонями и кричала:
   - Маринька, дай мне скорее что-нибудь теплое и сухое! И спирту дай, что ли, напиться! Да подо все одеяла засунь меня, спрячь. Вот ведь я какая - дед Мороз за мной целую зиму так и гоняется.
   - Да что с тобой? - спрашивала Баженова, помогая ей надеть свежую сорочку и набрасывая на плечи толстую шерстяную шаль.
   - А чего? Ничего, - пощелкивая зубами, весело ответила Феня. Поскользнулась на льду. И в прорубь упала. Вот смеху!
   - Господи! Не утонула как? - с печи спросила старуха.
   - Как люди-то не доглядели! - воскликнула и Мария.
   - А никого уже не было. Только я одна, - сказала Феня. - Все ушли, а мне на запруду поглядеть захотелось. Ну, вот и поглядела.
   - Не утонула как? - снова повторила Елизавета Владимировна.
   - Да утонуть-то бы уж не дали! - сказала Феня. И побежала к постели, нырнула под одеяло, только тогда сообразив, что ответила как-то неладно, противореча первым своим словам.
   Баженова напоила ее горячим чаем с сушеной малиной, позволила немножко глотнуть и разведенного спирта, а потом набросила поверх одеяла еще целую гору верхней одежды.
   - Лежи, пока сто раз не пропотеешь!
   И Феня пропотела "сто раз" и заснула беспокойным, прерывистым сном, перемежающимся с реальными воспоминаниями о событиях прошедшего дня.
   ...Лесная делянка, с которой она подвозила бревна к запруде. Близ Громотухи дорога была головоломная, круто падающая вниз, с торчащими из-под снега серыми, обомшелыми камнями. Дорога совершенно недоступная ни для трактора, ни для автомашины. Лошади испуганно храпели, садясь на задние ноги, когда впереди открывался подобный обрыву, жутко прямой, хотя и короткий спуск. Двое парней, дежуривших на этих спусках, заводили поперек под полозья саней тормоза - толстые жерди, прихватывая их к саням железными цепями. А Феня, держась в стороне, насколько позволяла длина вожжей, правила лошадью. Это считалось наиболее простой и легкой "женской" работой и самой Фене нравилось чрезвычайно. Работа требовала проворства, ловкости, а что чуточку страхом теснило дыхание, тоже было неплохо - интереснее. Тормоза в общем действовали надежно, они скребли, буравили собой снег, выхватывали из земли мелкие камешки, белую прошлогоднюю траву, но не давали раскатиться возу. Случалось на большом пути и такое. Попав одним полозом на пенек или камень, скрытые снегом, воз опрокидывался, и даже если веревки не лопались, а бревна не падали на землю, больших хлопот стоило Фене одной снова поставить сани на оба полоза. Поэтому мало и подвезли лесу к Громотухе сегодня. Но все равно никто-никто, будь на ее месте, больше не сделал бы. Это сказал сам Иван Романыч Доровских, хваля за удивительную ловкость и смелость!
   ...Пока мужчины развязывают веревки и сбрасывают бревна на маленькую заснеженную площадку, чтобы потом по узкой щели в крутом косогоре спустить их тычком прямо на громотухинский лед, - она стоит на плоской скале, наблюдает, что делается внизу. Там работают несколько человек. Но Феня видит всегда одного, видит Михаила. Никто не работает так красиво, как он. Рубит ли колуном лед, сечет ли пешней или стальным ломом - руки движутся, играют у него, словно у самого лучшего гимнаста. Вот он берет бревно, закатившееся не туда, куда надо: приподнимает за один конец сразу как-то руками и всем корпусом, легко швыряет в сторону. Может быть, и не легко. Но - красиво. И не бредет потом дальше, как некоторые, держась рукой за поясницу. Он отшвырнет бревно и сразу выпрямится, вытянется, поставив плечи прямо.
   Завидно смотреть на него.
   Самой хочется так же откинуть в сторону бревно или взять тяжелый лом ударить в звонкую льдину!
   В его движениях одно только режет глаз и даже чем-то обижает. Это - как он обращается с инструментом. Не глядя на него, небрежно, будто подчеркивая, что ведь работает-то человек, сам человек, а не эта какая-то железная штука. Нужно ему заменить в деле топор пешней, и - топор, кувыркаясь в воздухе, летит на лед, втыкается тонким лезвием в снег, перемешанный с песком и мелкой галькой. Понадобился снова топор - и теперь пешня, подпрыгивая, катится по льду. Феня любуется Михаилом, но такой грубости по отношению к своему инструменту никак не может понять и простить. "Да разве голыми руками, без хорошего инструмента, сам человек в состоянии что-нибудь сделать!" - хочется крикнуть...
   И виделось ей, как она спорит глупо и долго, стоя уже рядом с Михаилом. В проруби мерно дышит черная вода. Михаил ей показывает: "Федосья, будь осторожнее, не оступись". Он вовсе не глумится над нею, он бережет ее, отводит дальше от проруби. Потом подает руку, чтобы помочь подняться на крутую, скользкую тропинку. Но Феня борется с Михаилом, отталкивает его руку, кричит ему какие-то злые слова. Пятится, пятится и... падает в прорубь!..
   Проснулась она вся мокрая, будто оказалась и вправду в проруби, только с теплой, а не ледяною водой. Проснулась с чувством радостного облегчения: ломота в ногах прошла, распаренное тело приятно щекотали мелкие мурашки, а главное - не нужно было больше спускать нагруженный бревнами воз с головоломной крутизны, не нужно было, хотя бы и во сне, продолжать свой бесполезный и злой спор с Михаилом.
   - Маринька, побежали скорее в кино! - сказала она, ногами сбивая на пол всю груду одежды, набросанной поверх одеяла.
   - Да ты что! - засмеялась Баженова. - Кино вот-вот уже кончится.
   - Ну-у! - с огорчением протянула Феня. - А мне сегодня так хотелось пойти. И ты из-за меня осталась дома?
   - Как видишь. Оцени! Вот до чего верная у тебя подруга, - шутя сказала Баженова.
   Это было правдой, хотя и не полной. Вся правда заключалась в том, что Марии хотелось обязательно дошить себе в этот вечер новое платье. Обязательно!
   Вдруг, сама не зная с чего, в последнее время она стала чувствовать, что одевается плохо, скучно.
   Отрез на платье Баженова купила не из самых дорогих, но все же очень хороший, чисто шерстяной. По цвету - вишневый. Очень к лицу, к волосам. Елизавета Владимировна помяла ткань негнущимися пальцами, вздохнула: "К лету дело идет, в жару не наденешь. Моль побьет. Лучше бы штапелю купили, Марья Сергеевна. Перед кем тут в шерстях да в шелках красоваться?"
   Было понятно, кого имеет в виду Елизавета Владимировна, было понятно, чего опасается, - не увез бы "южный" Марию. Как останется она одна? И Баженова с какой-то отчаянной радостью подумала: "А пусть бы увез!"
   Но понимала Мария, никогда этого не случится: и "южный" ее не увезет, и Елизавету Владимировну одну тоже она не оставит.
   А новое платье все-таки взялась шить. Взялась с совершенно необычной для себя торопливостью, обдумав вместе с Феней самый замысловатый фасон и наилучшую отделку.
   - Маринька, мне ужасно хочется есть. Это, наверно, от купанья да от спирта еще, - сказала Феня. Она уже оделась и стояла за спиной у Баженовой. - Вот поплавала сегодня я так поплавала!
   - Ну, а подробности теперь ты все же расскажешь?
   - Подробности? Пожалуйста, сколько угодно! Поскользнулась - подробность первая. Свалилась в прорубь - вторая. Выбралась из проруби и домой прибежала - третья. Все! Остальные подробности ты лучше меня знаешь.
   - Я не знаю главной подробности: кто там еще был с тобой!
   - Н-нет... Никого не было... Почему ты думаешь?
   - Да ты же сама, когда прибежала, сказала: "Ну, утонуть-то бы не дали!" Кто же не дал бы?
   - Ах, вон ты о чем! - Феня повертела рукой. - Так это я, знаешь, вообще имела в виду. Людей! Разве в наше время дадут погибнуть?
   - Ой, Афина, хитришь...
   - Нет, нет... Маринька, а мы сегодня будем ужинать? Или теперь до утра? Где Николай Григорьевич?
   - Не приходил. Наверно, задержался в конторе. А может быть, остался посмотреть кино. Недавно по радио слушала беседу врача, оказывается, ужинать вредно. Но если ты чего-нибудь приготовишь на ужин, поем. Кто был еще на Громотухе, кроме тебя, только догадываюсь. Будет сильно знобить, перед сном еще раз напейся сушеной малины. Как ты думаешь, вот здесь заутюжить?
   - Ага! Пародия на мою особу? Давай, Маринька, вдвоем выступать в самодеятельности!
   Баженова оставила шитье, заколола иголку с ниткой в маленькую тугую подушечку. Поднялась.
   - Ладно, давай лучше ужином заниматься. Растревожила ты во мне аппетит. Пренебрегу советами врачей, - она повела взглядом на печь, где лежала Елизавета Владимировна, сказала громче: - Придет Николай Григорьевич, тоже голодный. Давай сделаем пельмени! Мы ведь еще ни разу этим уральским блюдом его не угощали.
   - Сибирским! - закричала Феня. - Пельмени - сибирские. Уральцы у сибиряков их заимствовали.
   - Чудачка! - сказала Баженова. - Да в Сибирь-то русские пришли ведь с Урала. Вот и завезли сюда пельмени.
   - А кто тебе сказал, что завезли? Может быть, от Кучума делать их научились!
   - Ну, пусть. Сдаюсь, сдаюсь. Не станем спорить. Иди за мясом в сени.
   - А успеем? Ведь еще заморозить их обязательно надо. Какие это пельмени - незамороженные?
   - Начнем, так сделаем, - сказала Баженова. - Это правило и к любой работе относится. А заморозить их недолго. Пельмени - не Афина Загорецкая.
   9
   Они взялись за дело: Феня - рубить мясо, Баженова - замешивать тесто, готовить маленькие аккуратные сочни. Елизавета Владимировна ворочалась на печи, вздыхала: "Спущусь я сейчас, Марья Сергеевна, все сделаю. Вы не тратьтесь временем - дошивайте свои наряды". Баженова пропускала ее слова мимо ушей. Она знала: старуха спустится и подойдет к ним только тогда, когда заслышит у крыльца шаги Цагеридзе. Ей нужны свидетели.
   Не вслушивалась Мария в слова Елизаветы Владимировны, но все же по какой-то далекой связи они вдруг воскресили в памяти давний вечер в красном уголке, когда так залихватски плясал Максим Петухов. А потом и она сама в неказистом, стареньком платье пошла танцевать с Цагеридзе, выручила его из трудного положения.
   Как он тогда посветлел! Он сказал: "О вас я тоже кое-что узнал дополнительно". Ему было приятно, что о нем подумали. Сегодня, уходя на работу, он проговорил: "Николай Цагеридзе удивительно счастливый человек. Почему? Мне не объяснить, я не знаю. Вы не поможете мне, Мария? Вы не скажете, почему мне теперь каждый вечер представляется торжеством? Почему мне всегда с утра кажется, что ледоходом непременно сорвет запань вместе с лесом, а вечером мне видится совершенно другое - ледоход закончился и все обошлось превосходно? Тепло, весна, щедрый праздник! И я держу в руках ледяной клад... Вы меня понимаете?"
   Да, она его понимает. Человек живет своей мечтой, он счастлив тем, что каждый новый день приближает его к заветной цели. И надо в нем поддерживать твердую веру в это. Силой слов, силой сердца. Пусть ему будет сейчас, в эти трудные дни, легко и спокойно. Она делает для этого все. Она старается делать.
   Пять вариантов плановых расчетов - это выполнено ею и не замечено Цагеридзе. Он принял их так, словно все они были сделаны еще до его приезда на рейд. Расчеты дались ей нелегко, как нелегко бывает кроить дорогой материал, если он оказался неожиданно узок, а прикупить уже невозможно. Пять вариантов... А сколько это ночных часов тяжелого напряжения мысли. Сколько вечеров и воскресений, проведенных за арифмометром в конторе!
   Люди работают на Громотухе, на сооружении заградительной дамбы, не считаясь со временем. Нет никаких трудовых конфликтов и споров. И это тоже ее, уже месткомовские заботы, пожалуй, как и плановые расчеты, не замеченные Цагеридзе. Она собирала профсоюзные собрания, она ходила с Афиной в общежитие потолковать с людьми по душам. Есть все-таки какая-то особая сила в простой вечерней беседе за чашкой чаю! Не нужно было никого ни убеждать, ни уговаривать - всем и так понятно, что значит сроки для задуманного дела. А случалось, днем хмурился человек, вечером с ним вместе попили чайку, а наутро, глядишь, настроение у него стало лучше. Все это, может быть, слабая помощь для Цагеридзе, но из малого складывается большое. Для нее же, для Баженовой, это долг совести, обязанность ее души - отдать делу все, что только в ее силах. Работать иначе она не умеет.
   - Маринька, ты куда, в какие облака унеслась?
   - А! Разве?
   - Предмет для исследования...
   - Ну, если это предмет для исследования, - засмеялась Баженова, входя в строй обычных мыслей, - так давай тогда исследуем и еще один предмет. Когда ты наконец выступишь с беседой? Ух, как давно об этом был с тобой разговор!
   - С какой беседой? Где? - удивилась Феня. - Я ничего не помню.
   - Пожалуйста, могу помочь. С беседой на тему: "Что такое любовь".
   - Ну, Маринька! - всплеснула руками Феня и налилась румянцем. - Если это без иносказаний, тогда я вспомнила. Только как раз на это я и не соглашалась. На людях говорить о любви, учить их - пошло. И глупо. Никто по установкам месткома и по советам лектора любить не будет. У каждого человека своя собственная и совершенно единственная любовь, ни на какую другую ни в чем не похожая... Да, да! Совершенно единственная. Для двоих только. Вот и пусть беседуют люди вдвоем, друг другу объясняют, "что такое любовь", именно их любовь.
   - Уклоняешься от общественной работы, - посмеивалась Баженова.
   - Почему? Я могу... Я хотела. О чем-нибудь красивом. Вот беседа: о древних греках. Они знали толк в красоте!
   - Не лиси, не лиси, Афина, - сказала Баженова. - Уж коли так, поищи чего-нибудь к нашим дням поближе. Может быть, о красоте подвига?
   Феня на минуту задумалась, держа недочищенную луковицу в руке и отводя ее как можно дальше от себя, чтобы не ело глаза.
   - Маринька, полагается обязательно знать, испытать, увидеть то, о чем говоришь, - ответила она. - Иначе, у меня во всяком случае, ничего не получится. Будет скука ужасная. А подвига настоящего сама я ни разу еще не видела. Ну, как я смогу своими словами передать его красоту? А повторять, что другими тысячу раз уже было написано... Читали же люди!
   - Ты не очень права... - начала Баженова. И прикрикнула: - Луковицу-то, луковицу кроши побыстрее!.. Во-первых, не все люди читали и не всё читали, что было о красоте подвига написано. Значит, уже повторений не бойся. А во-вторых, живое слово всегда иначе, сильнее действует, чем написанное...
   - Когда оно совсем, целиком свое, - упрямо вставила Феня.
   - Может быть, не спорю... Что же, поищи свое. Но на крайний случай, поверь, совсем-совсем неплохо напомнить и чужое, если оно большое, сильное, вечное. Есть слова, лучше которых никогда не скажешь. Но я не заставляю. Пожалуйста, рассказывай о том, что ты сама видела, знаешь...
   - Есть люди, одни тяжело и безрадостно, а другие очень легко и красиво работают... - Феня отчаянно замахала руками: лук все-таки заставил ее заплакать. - Ой, не могу!.. Ой!.. Но я не понимаю, Маринька, я не знаю, как это объяснить...
   Лук щипал глаза невыносимо. Слезы туманили все вокруг. Все предметы представлялись фантастически искаженными. Нож с невероятно широким лезвием и в крупных зазубринах, как поперечная пила. Электрическая лампочка вытянулась над столом длинной каплей, вот-вот сплетением радужных колец она упадет прямо в горку муки. Стол прогнулся корытом. У оконной рамы раздвоились переплеты, а у Марии стало четыре руки.
   Феня подбежала к умывальнику, уткнулась лбом в полотенце, висевшее рядом на гвоздике, и облегченно вздохнула. Полотенце было прохладным, чуточку влажным. Феня терлась лицом, не беря полотенца в руки, запачканные луком и мясом. А сама между тем думала, что если ей придется говорить о красоте труда, то непременно нужно будет говорить о Михаиле. Никто не работает так красиво, как он. Но ей самой не разгадать - почему это. А расспросить Михаила...
   Баженова хохотала:
   - Афина, вот тебе лучший пример, как люди работают, обливаясь слезами...
   - И другой пример, - слегка сердясь, откликнулась Феня, - другой пример, как люди потешаются над бедой товарища.
   Она снова присела рядом с подругой.
   Под окном заскрипел снег, послышались шаги, резкие, мужские. Но это не были шаги Цагеридзе, всегда на правую ногу ступающего тверже, чем на левую.
   Баженова вопросительно повернула голову: "Кто бы это?" А Феня догадалась сразу: идет Михаил.
   Вот так бывает очень часто. Едва подумаешь о человеке, и он сейчас же тут как тут. Михаил к ним никогда не заходил, но сегодня, после истории на Громотухе, он не мог не прийти. Феня это знала твердо. И удивительно было лишь то, что он так долго не шел.
   Интересно, как он будет оправдываться, извиняться? И что тогда подумает Мария, которой Феня уже два раза подтвердила: на Громотухе она была совсем одна. Феня растерянно засуетилась, наводя на столе порядок. Пальцы у нее подрагивали. Ах, все-таки лучше бы поговорить с Михаилом не сейчас...
   Вошел Максим.
   Застенчиво улыбаясь и лунно светясь всем своим широким лицом, он сдернул шапку с головы, сказал виновато:
   - Добрый вечер! К вам можно? Не поздно еще?
   Феня сразу вытянулась, разочарованная. Она ждала, хотя и боялась, прихода Михаила. А этот... Даже видеть сейчас Максима ей не хотелось. Будет сидеть, сутулясь и не раздеваясь часа два, мять в руках шапку, рассказывать какие-нибудь пустяки, все повторять "мы с Мишкой" и поглядывать попеременно то на нее, то на Марию. Чудак парень! Как только Женька Ребезова чем-нибудь его обожжет, он сейчас же сюда бежит.
   - А-а, Максим! Добрый вечер! - ответила Баженова. - Вот кстати. Снимайте шубу. Поможете нам делать пельмени. Умеете?
   - Ну, это мы с Ми... - заговорил было Максим и осекся. - В общем, лепил я на Ингуте, пробовал.
   - Значит, теперь и на Читауте полепите. И под правильным женским руководством. Надо все уметь. На сибирячке женитесь, как же без пельменей? Баженовой Максим нравился. И нравилось всегда слегка поддразнивать его женитьбой на сибирячке. - Да вы раздевайтесь. Все равно мы вас не выпустим. Мойте руки.
   Максим принялся отказываться, говорить, что забежал лишь по пути, был в кино, а там ни Марии Сергеевны, ни Афины Павловны он не видел, подумал - не заболел ли кто. Решил узнать...
   Феня молчала. Она понимала - Максим врет, сочиняет все на ходу. И соображала: когда и где Женька Ребезова в очередной раз щелкнула парня по носу - в кино, и он действительно сбежал оттуда, или еще днем, на работе? Проучить бы его и здесь.
   Но Баженова выслушала Максима добродушно, хотя и тоже с недоверчивой улыбкой.
   - Да как же это, Максим? - сказала она, отрезая ему путь к отступлению и заставляя снять полушубок. - Вы так сильно о нас тревожились, зашли спасибо! - и вдруг сейчас же побежите дальше. Останьтесь. Ну, останьтесь! Серьезно: нам поможете и сами поучитесь. Картина была интересная?
   - Картина? Да нет, мне не понравилась, - виляя, ответил Максим. Глядел, а в голове пусто, ничего не запомнилось. Так, помелькало что-то на экране. И потом, все время лента рвалась.
   И опять Феня видела, как бегают глаза Максима, как он врет, придумывая свои объяснения.
   - Хотела Ребезова к нам зайти, посочинять частушечки. Вы из кино не вместе вышли? - не выдержала она.
   Сказала это - и поразилась: до чего же точно попала в цель. Максим одеревенел и, сделав было до этого несколько шагов от порога, опять потянулся рукой к полушубку.
   - Нет, я когда-нибудь после...
   Феня смягчилась.
   - Ой, я напутала! Это же на завтра с Женькой мы сговорились.
   И довольная своей жестокой карой, потом глядела, как Максим моет руки и как Баженова, разгадав ее слова, улыбается, повязывает парню фартук: "Не запылитесь мукой".
   У стола они разместились все трое рядом, Максим в середине.
   Пельмени у Баженовой получались красивее и лучше всех. Маленькие, тугие, приятно бугрясь в самой срединке. "Уральские!" - хвастливо говорила она. Феня делала пельмени крупнее, побеждала числом, но никак не могла добиться той удивительно точной и гладкой защипки самых кончиков, которая удавалась Баженовой. "Сибирские!" - упрямилась Феня. А Максим выпускал "продукцию", совсем не соответствующую никаким стандартам, ни уральским, ни сибирским. Сочни у него все время рвались, сквозь тесто просвечивал фарш, а самые кромочки защипнутых пельменей завивались вроде шнурка. "Ингутские!" говорил он, густо присыпая мукой свои особенно неудавшиеся изделия.
   И все смеялись.
   - А знаете, Максим, - сказала Баженова, - как раз перед вашим приходом мы размышляли с Афиной о том, что такое красота труда. Как вы ее понимаете? Не подумайте только, что это относится к вашим "ингутским" пельменям!