Сартаков Сергей. Ледяной клад

   - Не хватает обслуги, - разъяснила она. - Прямо всех начисто техничек наших грипп подвалил. Какой-то, будь он проклят, новый, азиатский, что ли. Вот и прибираемся, кто остался на ногах, с утра до вечера. А тут народ и народ. Да все сюда ко Льву Ефимычу.
   - Хороший врач? - спросила Баженова.
   Санитарка обиженно пожала плечами. Сама тоже "сюда" пришла, а спрашивает! Она устало провела рукой по лицу, изрезанному тяжелыми, глубокими морщинами.
   - Верют! Почему - нет? Чудеса человек делает. К кому и идти, как не к нашему. Ты что, приезжая, что ли, далекая? Из району? С направлением?
   - Да, я из района, - сказала Баженова. - А направления у меня нет. Сама по себе приехала.
   - А! Может и не принять. Лев Ефимыч строгий насчет порядков. Но ежели возьмется - на ноги мертвого поставит. У тебя что? Тяжелое?
   - Да так... - стеснительно проговорила Баженова. - Просто спросить... Посоветоваться...
   - А вот это уже свинячество, с пустяками ко Льву Ефимычу лезть, - сразу потеряв доброжелательность, сказала санитарка. - Ему с теми, кто без него никак, и то не управиться.
   Ворча себе под нос "с жиру бесются", она принялась мыть пол как-то особенно шумно.
   Ожидающие приема женщины теперь с неприязнью поглядывали на Баженову.
   И когда санитарка, закончив работу, отмахивая рукавом халата волосы со лба, пригласила всех обратно в приемную, Баженова уселась в самый угол, к окну, от которого падали на пол морозные струи. Она старалась не привлекать к себе внимания. Не споря, тут же согласилась уступить свою очередь третью - и пройти самой последней. Ее даже устраивало это. Больше будет времени, чтобы подготовиться, заставить себя переступить трудный порог. Зачем же иначе прилетела она в Красноярск?
   О Льве Ефимовиче, о его безошибочно-точных диагнозах, о его великолепном мастерстве хирурга говорит весь город. Только в Томске как будто бы есть равный ему хирург. Занимаясь служебными делами в тресте, она исподтишка вела расспросы. Все говорили: "Когда требуется чудо, - его может сделать только Лев Ефимович". Вот и сейчас санитарка сказала то же самое. Неужели чудо окажется возможным?
   Или получится горше и проще: без направления Лев Ефимович ее просто не примет! И тогда?.. Брать направление в покукуйской больнице? По существу, ту самую справку, которую она не берет для своей бухгалтерии, предпочитая платить "шесть процентов бездетных", только бы все считали ее совершенно здоровой!
   ...Пять дней находится она в Красноярске. Пять дней оттягивала она свой приход сюда. Как трудно идти в "такую" больницу и показывать себя! Особенно когда хирург - мужчина!
   Именно этого почему-то боялась она еще и тогда, на Урале. Надо решиться, стиснуть зубы. Она же ничего не ответила Николаю. Она должна ему ответить. Не может она против сердца, против своей совести сказать: "А я вас не люблю". Как выговорить это, если любишь! И невозможно, вовсе немыслимо допустить, чтобы и Николай когда-нибудь тоже сказал ей, как Анатолий: "Но я хочу иметь семью, быть отцом. И поэтому ухожу от тебя".
   И зачем только, зачем она согласилась тогда пойти к этой знахарке! Согласилась надругаться над природой, над светлыми радостями и счастьем матери! Что и для кого тогда нашла она? И что потеряла! Навсегда, до конца своей жизни...
   Да, но почему она сейчас винит во всем только себя? Почему она, по существу, оправдывает Анатолия? Семья, материнство, рождение ребенка... Разве это все только для женщины? Нужно лишь ей и не нужно мужчине? Так, что ли: радости этого обоим вместе, а если горе - женщине одной? Иметь ребенка не хотелось Анатолию, а на страдания он послал ее. И, может быть, теперь Анатолий уже счастливый отец, а она вот сидит здесь и ждет...
   Баженова больно закусила губу, отвернулась.
   На нее глядели. Считают: румяная, здоровая, пришла сюда с пустяком, "с жиру бесится". У всех, конечно, есть свои семьи. Это понятно с первого взгляда. Больны они все, должно быть, очень серьезно. Бледные, опавшие на лицо. Но об их здоровье думают сейчас, тревожатся мужья и дети. А у нее, полной, румяной, сущий "пустяк" - нет семьи, нет ни мужа, ни детей. И не будет.
   И никто не станет тревожиться о ее здоровье...
   Чередой пробежали перед ней опять те горькие видения, все-все с того вечера, когда она, рдея застенчивым румянцем, прошептала Анатолию, что у них будет маленький, а тот ответил раздраженно и торопливо: "Завтра мы подумаем, как это поправить..." И после - шесть лет жизни без радости, без тепла человеческого...
   Баженова зажмурила глаза.
   ...Она увидела теперь полутемную комнату красного уголка, рабочих, сдержанно покашливающих в ожидании, когда же председатель закроет собрание, и вдруг возникшего на пороге незнакомого человека в дымящейся от мороза дохе.
   "Надо быть не где южнее, а где нужнее", - сказал Цагеридзе в тот вечер. И эти его слова тогда как-то сразу вызвали к нему уважение. Может быть, именно потому она с такой готовностью пригласила его к себе на квартиру, рискуя еще больше осложнить отношения с Елизаветой Владимировной. Но этот человек покорил ее своей простотой, открытой душой и честностью суждений. А главное, она увидела: человек имеет большую цель жизни, человек тверд, человек добьется того, чего хочет. Не для себя. Для общего блага. Хорошо находиться рядом с таким человеком! Его сила становится и твоей силой.
   И еще увидела она в тот же вечер: Николай Цагеридзе красив. Не той холодной нагловатой красотой, которая иногда притягивает сама по себе. Николай Цагеридзе удивительно красив в разговоре, в жесте, в порыве, когда на лице у него отражается вся его живая душа, горящая светлым, чистым огнем.
   Да... А потом она видела его разным.
   И оскорбительно-прямо упрекающим ее за непочтительное отношение к матери.
   И энергично отдающим приказания, когда Михаил Куренчанин притащил из лесу на спине закоченевшую Афину.
   И внимательно выслушивающим советы рабочих, как вернее спасти замороженный лес.
   И растерянно переминающимся посреди танцующей молодежи, подавленного мыслью, что он - хромой и потому его жалеют.
   И в бешенстве кричащим несправедливо и зло на старика бухгалтера.
   И ковыляющим без палки, без костыля среди торосов Читаута по снежным сугробам.
   И мрачным, с написанной на лице глубокой болью: "Николаю Цагеридзе сегодня связали руки...", глухо бормочущим непонятные злые слова на грузинском языке.
   И наконец - стоящим под окном без шапки, плохо различимым в темноте морозной ночи: "Цагеридзе очень тоскливо. Цагеридзе понял сегодня - ему одному тяжело. Ему без вас больше нельзя... Мне нужно думать очень о многом. Но больше всего я буду думать, как я люблю вас, Мария..."
   Она все время видела его разным и всегда одинаковым - самым для нее дорогим. Николай сказал ей тоже эти слова. Так разве может она не сделать все, все, чтобы действительно стать для него самым дорогим человеком!..
   Ее очередь к врачу приближается. Осталась только одна, уже стареющая женщина, с огромной грудью, похожей на засунутую под платье подушку. Она рассказывала всем громко, не стесняясь, что похоронила двух мужей, живет "за третьим", очень хорошим человеком, рожала девять раз, но последний сынок чем-то ей повредил. Доктора предупредили: будет еще - придется делать кесарево сечение. Сейчас она сидела, вздыхала: "А вдруг десятого понесу? Может, заранее Лев Ефимович подправит? Не хочется на кесарево-то идти..." Она и не помышляла о том, на что тогда, на Урале, согласилась Мария.
   ...Вчера в тресте спросили: "Товарищ Баженова, а вы-то что так рьяно защищаете идею Цагеридзе? С потерей леса давно уже и всюду смирились. Надо ли поднимать мертвого из могилы, тогда как в уши кричит живой ребенок новый сплав? Вы осмысленно верите в возможность спасения леса?" Она сказала: "Верю осмысленно. Верю в человека. Он дело свое доведет, обязательно доведет до конца!" Ей возразили: "Ну вот, вы верите, а сам Цагеридзе не верит. Иначе разве бы он стал просить консультанта из ЦНИИ?" Баженова сказала упрямо: "Консультанта на рейд можете не посылать". Ей ответили: "Поздно переигрывать, человек приглашен. И, между прочим, это будет не плохо. Если сказать по-человечески, зачем вашему Цагеридзе, совсем еще молодому инженеру, брать все на себя одного? Пусть наука тоже скажет свое веское слово. Ни черта ведь этот ЦНИИ практикам нашим не помогает!"
   Да разве им понять, что Николай не от беспомощности своей согласился на приезд консультанта? Разве им понять, что никакой ответственности он не боится? Не в этом же вовсе дело!..
   Тяжело покачивая широкими бедрами, зашла в кабинет врача и грудастая женщина. Туда все время заглядывают в дверь молодые люди в белых накрахмаленных шапочках. Неужели так вот, под их любопытными взглядами, Лев Ефимович будет осматривать эту женщину? А потом и ее...
   ...В тресте предупредили. Ей нужно будет улететь в Покукуй послезавтра. Вместе с консультантом ЦНИИ. Он вот-вот должен подъехать из Москвы. Самолет двухместный. Нельзя патрульную лесную авиацию использовать как такси, гонять специальными рейсами, когда захочется. Этот рейс будет последним, и то лишь ради консультанта. Надо - летите на пассажирских самолетах до Тогучена. И что же тут поделаешь, если придется ехать до рейда на лошадях не двадцать пять, а сто двадцать пять километров. На то и Сибирь! Во всяком случае, так придется возвращаться на Читаут и Василию Петровичу...
   Объявит ли ей здесь, сегодня, Лев Ефимович свой приговор? Ах, зачем она бесполезно тянула первые пять дней! Не зная твердо судьбы своей, на рейд вернуться она не сможет.
   14
   Что-то слишком уж быстро вышла из кабинета грудастая женщина. Вышла скучная, пасмурная, вытирая платочком губы.
   - Заходите. Смотреть даже не стал. Не все анализы приготовила.
   "Не все анализы"... У нее совсем нет никаких анализов. Нет даже "направления"...
   Баженова поспешно поднялась, поправляя на локтях теплый вязаный свитер, мельком схватила взглядом на плакате слова: "Перед сном непременно проветривай комнату", и на негнущихся, заледеневших ногах вошла в кабинет.
   Там уже находился какой-то юноша в накрахмаленной шапочке. Лев Ефимович вел с ним слегка встревоженный, торопливый разговор. Баженова расслышала слова: "Поверьте, Лев Ефимович, боится она. Смертельно боится. Ну, вплоть до обмороков..." - "Чепуха! Плохо готовили. Психологически, главным образом. Я не могу откладывать операцию. Это же канцер! Она этого не знает, знаю я, знаете вы. Готовьте немедленно!" - "Дайте два дня, Лев Ефимович..." "Решают часы! Хорошо, рано утром. Другое время у меня все расписано". - "Я не рискую..." - "Рискуйте! И делайте, что вам говорят. Все!"
   Он твердой рукой, решительно что-то пометил на листке бумаги и сделал юноше знак: "Ступайте!" Холодно повернулся к Баженовой:
   - Ну? Что у вас?
   Еще большим холодом повеяло на Баженову от его острых и жестких, словно выбитых из камня, линий лица. Темные глаза из-под нахмуренных бровей глядели сурово, неприветливо. Руки, большие и тоже как каменные, неподвижно покоились на столе. Похоже было, они отдыхают совсем независимо от хозяина. Волосы на висках белизной своей сливались с белизной накрахмаленной шапочки.
   - Извините, пожалуйста, Лев Ефимович. Я к вам. Мне нужно посоветоваться, - сказала Баженова.
   Скосив глаза, Лев Ефимович посмотрел в список, лежащий несколько в стороне.
   - Фамилия?
   - Меня нет в этом списке. Я пришла...
   - Ваше направление? Кто послал?
   - У меня нет направления. Я очень прошу вас...
   - Не могу, - он встал, высокий, сухой. - Мне необходимо посмотреть больную. Рано утром я должен ее оперировать. А она не готова.
   - Позвольте подождать мне здесь, - твердо проговорила Баженова и ступила вбок, как бы загораживая ему дорогу. - Я буду готова к операции в любую минуту, как только вы скажете.
   Лев Ефимович несколько смягчился. Спросил не столь холодным и жестким голосом, как вначале:
   - Ну, так что у вас? Коротко.
   - Позвольте мне вас дождаться, - повторила Баженова.
   Он молча взял какие-то бумаги со стола, стремительно вышел, и это, видимо, следовало понимать все же как разрешение остаться. Баженова села на поцарапанный, обитый дерматином стул, на котором до нее побывала, наверно, уже не одна тысяча людей, приходивших сюда со своими, такими же тяжелыми заботами и такими же большими надеждами, села, думая лишь об одном: она должна будет на все, на все и немедленно согласиться. Она не должна позволять себе никаких колебаний. Только бы сам этот человек с каменными руками и, должно быть, с каменным сердцем согласился. Только бы он сказал ей: "Да. Можно".
   Неизвестно, много ли прошло времени. В кабинет несколько раз заглядывали девушки и юноши в белых халатах. Кто-то спросил: "А скоро вернется Лев Ефимович?" Звонил телефон, долго, упрямо, словно стучался ей в сердце: "Да возьмите же трубку, возьмите!.." Баженова не выдержала, взяла. Надтреснутый женский голос измученно произнес: "Лев Ефимович, Ульяницкая скончалась". Баженова сказала: "Льва Ефимовича нет". Голос отозвался: "Передайте, когда придет". И Баженова снова стала ждать терпеливо.
   Ждать долго...
   Вернулся Лев Ефимович уже без той стремительности в движениях, с какой он вышел отсюда. Уселся в свое кресло и молча поднял на Баженову теперь не злые, а просто очень усталые глаза. Она поторопилась:
   - Звонили не знаю откуда. Ульяницкая скончалась.
   Мягкой (очень мягкой, совсем не каменной!) подвижной рукой с широко растопыренными пальцами, словно умываясь, врач медленно провел по лицу, проговорил однотонно:
   - Да? Я этого ожидал. Поздно, слишком поздно она обратилась. Слушаю вас.
   Глаза Льва Ефимовича потеплели.
   Скупо, сжато Баженова начала свой рассказ. Она отбрасывала прочь все, что прямо не относилось к той, уральской ее беде. Она рассказывала лишь о том, что происходило, по ее мнению, с медицинской точки зрения, чем все это, по утверждению хирурга, делавшего ей операцию, окончилось. И тут она не выдержала. Давясь слезами, выкрикнула, что любит сейчас, что хочет стать матерью, что готова на все, на любую операцию, на любые муки...
   - Ну зачем же обязательно на муки? - тихо сказал Лев Ефимович. И потер своими крупными пальцами серебрящиеся виски. - У вас есть при себе какие-нибудь документы, медицинские заключения?
   Баженова ответила, что у нее нет никаких документов, что все это делалось без огласки, под страхом уголовной ответственности, но после врач осматривал ее много раз и в конце концов твердо сказал ее мужу - надежды нет.
   - Да, действительно, тогда действовал очень строгий закон, - сказал Лев Ефимович. - Теперь вы могли бы так не бояться. Закона человеческого. Но закон природы по-прежнему неумолим и справедлив - это не всегда проходит совершенно бесследно. Когда-нибудь да скажется. Природа не терпит надругательства над нею. А материнство - высшее, что есть в живой природе. Как можно убивать в себе мать, оставляя в живых женщину! Зачем, зачем вы, женщины, на это соглашаетесь?
   - Он не хотел ребенка. Считал, что очень рано. А я так любила его!
   - Да, в этих случаях чаще всего бывает именно так. Женщина любит больше, чем надо, а мужчина - меньше, чем надо.
   - Он тогда тоже любил...
   - Мужчина, который любит женщину, никогда ей не причинит боли, страданий. Это один из самых верных признаков подлинной любви. Извините.
   Задумчиво глядя в сторону, Лев Ефимович переспросил ее о некоторых подробностях. Посидел, постукивая пальцами по столу, потом поднялся и пошел к умывальнику.
   - Разденьтесь. И вот сюда, - показал ей на странное кресло, поблескивающее холодным никелем.
   Баженова закрыла глаза, стиснула зубы.
   - Если можно, без посторонних, - помедлив, слабо выговорила она.
   Страшный холод никеля преследовал ее все время. И пока готовился врач. И пока готовилась она сама. И пока Лев Ефимович куда-то звонил, вызывая кого-то для ассистирования ему, а потом для консультации, и снова исследовал. И пока с этим "кем-то" вторым Лев Ефимович стоял в стороне, разговаривал вполголоса, пересыпая речь латинскими и просто непонятными русскими словами. И даже тогда, когда она снова оделась в настывшее на вешалке белье и платье, села на тот же обитый дерматином старенький стул, а Лев Ефимович опустился на свое место и крупными пальцами стал тереть виски.
   Баженова в жуткой тишине ждала его слов.
   - Необходимы предварительно обычные анализы плюс рентген. А затем, вероятно, глубокое обследование в условиях стационара, - проговорил он ровно и совершенно бесстрастно. - Вот все пока.
   - Доктор, прошу вас, мне нужен точный ответ. Я не могу уйти без такого ответа, - запинаясь, сказала Баженова. - Не обязательно ответ ободряющий. Я не рассчитываю на него. Но - только правду. Жестокую, но правду.
   - Всю правду я вам скажу, как только будет закончено обследование в стационаре, - он полистал толстую тетрадь в клеенчатом переплете, сделал пометку. - В стационар я вас могу положить примерно... через месяц. Извините, очередь. У вас не неотложное. Очень спешите - попробуйте съездить в Томск. Может быть, там посвободнее.
   - Нет, нет, я верю вам! Я во всем верю вам, доктор! Вы не подумайте...
   - Хорошо. А на все анализы я дам сейчас направление. Можете сделать их уже завтра. Занесите мне.
   - Доктор, послезавтра я должна улететь в Покукуй, в читаутскую тайгу. Через месяц я лягу в стационар. Завтра я сделаю все анализы. Буду делать все и так, как вы прикажете. Но сегодня вы должны мне точно сказать...
   Медленно передвигая по столу, Лев Ефимович протянул к ней руки. Подчиняясь молчаливому приглашению, Баженова положила в его крупные ладони свои маленькие, холодные пальцы.
   - Человек, - сказал он, мягко пожимая ей руки, - дорогой мой человек! Я понимаю, вы видите сейчас во мне бога. А я не бог, я такой же, как и вы, обыкновенный. Но только умею кое-что приличное делать из живых человеческих тканей. И я это сделаю, когда я буду о вас знать все. А сейчас я знаю не все. Потерпите.
   - Но хоть что-нибудь твердое, безусловное уже сейчас вы можете мне сказать? Ну, я прошу! Я же не могу уйти без этого, не могу улететь. Ну, вы поймите меня, доктор! Для меня это необыкновенно важно...
   Баженова горячо и долго повторяла глухо молчащему врачу все одну и ту же просьбу свою: "Скажите, скажите..." Она не могла, не смела открыться, объяснить, почему ей это так необходимо именно сейчас, немедленно. Не смела объяснить, что там, в читаутской тайге, ее ждет человек, который любит, очень любит, и она должна, обязана дать ему ответ. Тот или иной, но определенный. Ведь Лев Ефимович из ее рассказа понял, очевидно, что она по-прежнему замужем. А теперь Лев Ефимович думает, что ей просто хочется скорее порадовать мужа. Если бы он знал! Если бы понял...
   Она так настойчиво и так взволнованно просила его, что врач наконец отозвался. Внимательно и с лаской вглядываясь в нее, заговорил:
   - Человек, если бы ваше возвращение к нормальному состоянию женщины было полностью исключено, я сразу же и сказал бы вам об этом. К чему бы тогда анализы, к чему обследования? Надежда есть! Но вряд ли очень большая надежда. Вы знаете, что такое радиотелескоп? Известны вам его возможности? Он способен улавливать столь незначительные излучения, что в них даже трудно поверить. Но радиотелескоп свидетельствует: там - звезда! Если хотите, мой "радиотелескоп" тоже свидетельствует: там звезда! Но излучения так незначительны, что пока трудно определить со всей достоверностью, насколько велика сама звезда. Простите мне эту аллегорию, но космос нынче у всех в умах, и я тоже люблю иногда мечтой уноситься туда. Итак. Если после обследования в стационаре мои предположения подтвердятся, я сделаю вам операцию. Попытаюсь вернуть человеку его человеческое, женщине - женское. Операция, не скрою, будет не из простых. Вероятнее всего, вам дважды или трижды придется ложиться на стол. Может быть, даже без пользы. Подумайте и об этом, решая вопрос с тем, кого вы сейчас снова любите. С тем, кто вас действительно ли? - тоже очень любит сейчас. Если он требует...
   - Он не требует! Он не знает. Я этого сама хочу. Только сама!
   - А-а... Что ж, понимаю и это. Мужественно. Благородно. Итак, без гарантии, но все же с надеждой. Прошло, говорите, семь лет. Раньше бы надежды было больше. Всегда, человек, раньше лучше, чем позже. Не спрашивайте, что именно и каким образом намерен я оперировать. Это сейчас совсем ни к чему, пока не определено главное - право на операцию. И ваше, и мое. Годится вам такой ответ? Вы сами просили, настаивали на жестокой правде. Это правда. И, как видите, жестокая. Но, повторяю, с надеждой.
   Баженова посидела, глядя в одну точку. Холод никеля все еще преследовал ее.
   - Будет очень больно, доктор? - тихо спросила она.
   Лев Ефимович вышел из-за стола, сделал несколько шагов взад и вперед по кабинету, остановился за спиной Баженовой, положил ей свою большую, но почему-то теперь очень легкую руку на плечо.
   - Этот человек думает о боли, - проговорил он. - Человек всегда думает о боли. А вы еще и женщина. Когда вы станете рожать, будет тоже больно. Готовьте себя к боли. Вы ведь этого сами хотите!
   - Да, я хочу, - сказала Баженова. - Спасибо, доктор. Через месяц я снова прилечу сюда. Не знаю, как я вас должна благодарить, но этот день для меня, я верю, - самый счастливый день в жизни. До свидания, доктор!
   - До свидания, человек!
   Он проводил ее до двери, повернул ключ в замке. И Баженова с еще большей благодарностью подумала: он избавил ее от лишних, любопытных глаз, от лишних страданий.
   На самом пороге она еще задержалась.
   - Доктор, а что такое шок?
   - Это внезапное... - он остановился, не договорив до конца. - У вас что, слабое сердце? Кружится голова? Или мнительность? Вы боитесь операции?
   - Нет, я не боюсь, - сказала Баженова. - Это просто так. Простите меня, пожалуйста!
   15
   Гостиница "Север", где остановилась Баженова, принадлежала заполярному полиметаллическому комбинату. Именно для него предназначался, но не был доставлен замороженный лес.
   Оформляя у дежурного администратора ордер на койку, Баженова испытывала неловкость. Администратор долго мялся, говорил, что нет свободных мест, даже "своих" поместить некуда. "Но мы ведь тоже ваши, мы готовим, сплавляем для комбината лес", - сказала Баженова. И администратор вдруг посветлел, заулыбался: "Хорошо, занимайте койку в тридцать девятом!" Он, вероятно, и не знал вовсе, что Читаутский рейд не выполнил своих обязательств перед комбинатом.
   Баженова взяла ордер. Но каждый раз, проходя мимо окошка администратора, невольно отводила глаза в сторону и думала: "А лес мы им не доставили".
   Почти все комнаты в гостинице заполняло славное племя командировочных. Проектировщики, снабженцы и главным образом "толкачи" с их особой настырностью в характерах и простудной хрипотой в горле.
   Беспрестанно, в очередь, и день и ночь, по телефонному аппарату, единственному на каждый этаж и выставленному в коридор, велись междугородные переговоры. Слышимость была неважная, телефонистки беспощадно отключали своих абонентов, едва истекала, а может быть, даже еще и не истекала последняя минута разговора, и в коридоре все время стоял хриплый стон: "Москва!.. Москва!.. Не слышу...", "Алло! Норильск!.. Куда пропали?..", "Иван Петро... Девушка, почему выключили?", "Дайте дополнительный! По срочному? Все равно..."
   По лестницам в вечерние и утренние часы двигался конвейер мужчин в полосатых пижамах. Вниз торопливо, помахивая пустыми никелированными чайниками, - к титану, за кипятком; вверх - более степенно, с одышкой, осторожно держа чайники на отлете, чтобы не ошпариться.
   За витражной стеклянной дверью, отделявшей на первом этаже гостиницу от ресторана, попозже, ночью, то и дело возникали шумные протесты любителей пива, фанатично не желавших покидать свои столики, даже когда наступала пора гасить огни.
   Баженовой все это не нравилось. Комната - на двоих досталась ей как раз поблизости от телефона, и за пять вечеров и ночей, проведенных в гостинице, она узнала все, что касалось положения со снабжением на комбинате, а попутно прослушала и десятки интимных разговоров, неумело зашифрованных для ожидающих своей очереди к аппарату.
   Ее соседку по комнате, Нину Ивановну, заведующую пошивочной мастерской, к телефону вызывали чуть не каждый час. Она своим высоким голосом кричала в трубку: "Бери только нижние... Нет?.. Ну, международные, в курьерском... Нет, так я не поеду. Дождемся пекинского... Куда?.. Сейчас?.. Ладно!.. Иду!.. Я тебя тоже..." А возвращаясь в комнату, равнодушно говорила Баженовой: "Сестра звонила. Нездоровится. Просит зайти, навестить..." Нина Ивановна ехала из Норильска в отпуск на юг, отдыхать. Она удивлялась, почему Баженова так рано ложится спать, в лучшем случае вечером сходит только в кино или в театр. "Ты, пожалуйста, не запирайся на ключ, - просила она. Никто тебя не утащит. Я могу у сестры засидеться".
   В этот вечер Баженова нашла на столе записку: "Если вздумаешь спустись в ресторан. Будут приятные люди. Познакомишься. А что? Не пожалеешь. Нина".
   Баженова невесело улыбнулась, разорвала записку, бросила в угол, в проволочную корзинку. Всякому свое. Существует, по-видимому, в жизни и такой идеал. Ресторан. Приятные люди. Международный вагон в пекинском. Отдых на юге. И Нина Ивановна эта вроде бы не из тех, что упорно проводят свой досуг между ресторанами, ОБХСС и прокуратурой. Просто хочется ей взять всю "красоту" жизни, пока она молода. Растрясти за два-три месяца отпуска, положенного северянам, все деньги, накопленные за год. Ну, и случится пошиковать, повеселиться за счет "приятных людей".