Сартаков Сергей. Свинцовый монумент

   И оба рассмеялись.
   7
   Поезд шел медленно, с частыми продолжительными остановками даже на небольших разъездах. Приходилось пропускать встречные составы или становиться под обгон. Эшелон, в котором ехал Андрей, не обладал никакими преимуществами перед другими поездами. Но это не тяготило. Спешить было некуда. Угнетало другое. Руины, бесконечные руины по обеим сторонам железнодорожного полотна. Нет городов и сел, нет пристанционных построек одни печальные развалины, мертво глядящие окна в редких уцелевших домах и черная гарь, устилающая улицы.
   В движении с боями на запад для Андрея все это оставалось словно бы за спиной, в какой-то смутной надежде, что будем возвращаться домой и все, ныне разбитое, тем временем само встанет из пепла, как по весне подымается от земли молодая зеленая трава. Иной раз, где-нибудь на быстром марше пробиваясь сквозь пламя, Андрей ловил себя на мысли, что этот дом, завод или колхозная ферма не догорит, кто-то идущий вослед огонь погасит.
   Теперь из окна вагона он видел много дней подряд, как неохватны и страшны жестокие следы войны. И хотя вокруг безбрежно разливались поля и луга, на деревьях молодо трепетали не развившиеся еще листочки, Андрей не мог преодолеть в себе чувства подавленности. Что может и что должен сделать он, лично он, чтобы быстрее зажили глубокие раны на теле родной земли?
   Куда яснее для него было это, когда он в Чите стоял перед Зыбиным и убеждал "каменного" комдива направить его добровольцем на фронт. Именно там прежде всего решалась судьба страны, решалась с оружием в руках. Но Зыбин тогда сказал: "Твое оружие - кисть, карандаш сильнее, чем твоя винтовка, ибо ты стрелок плохой, а художник хороший. Ты можешь и ты обязан изобразить страшную правду войны, обостряя у людей чувство ненависти к врагу. Только на этих условиях помогу я тебе - белобилетнику - стать в боевой строй". Зыбин помог. И три с половиной года он, Андрей Путинцев, честно выполнял условия комдива, знал - он тоже в солдатском ряду, его рисунки печатались во фронтовой газете и даже в "Красной звезде". И не раз ему объявляли благодарность от высшего командования. Два ордена Отечественной войны и несколько медалей - это тоже награды за его ратный труд. Каждый наступающий день требовал от него точно определенной работы. И он ее выполнял как приказ, в котором нет принуждения, горя неизменным чувством своей прямой причастности к сражениям на передовой линии фронта.
   Теперь кто, кроме собственной совести, отдаст ему такой приказ? Там, на фронте, от него нетерпеливо ждали новых рисунков. Кто и почему теперь будет их ждать? Что станет он рисовать? Как школьный учитель - морковки и ромашки, домики с трубой? Другой профессии у него нет. Да ведь и школьным-то учителем, по существу, он работал очень и очень короткое время.
   Эта мысль не давала Андрею покоя. Дело не в заработке. Он может снова, как было в родном Чаусинске, взять в руки малярную кисть. Когтистая пуля хотя все время напоминала о себе, но с нею он все же дошел до Берлина. Неужели как раз теперь она ему и не даст жить? Даст! Дело в ином. Он действительно кое-что умеет нарисовать так, как не умеют другие, хорошие, признанные художники. И тогда, значит, ему надо пробивать дорогу в большое искусство, как настаивал Яниш. А это так чуждо его характеру. Но даже если так, с чего он должен начать? Те бесчисленные рисунки, что бегло набрасывал он ежедневно, порой по двадцати-тридцати, не отрываясь от блокнота, все эти рисунки частично куда-то отосланы Янишем, и судьба их неизвестна. Частично же - и в большей степени - выброшены им самим. Как неудачные.
   При нем в чемодане есть несколько сотен по-настоящему отличных эскизов. Ими он очень дорожит, эти эскизы возникли в минуты необычайно высокого душевного напряжения, чаще гневного и скорбного, но они как раз и не для показа, чтобы с ходу похваляться перед незнакомыми людьми своим мастерством. Нет, надо думать и думать.
   Что ждет его в родном городе? Прежде всего он должен повидаться с матерью. От нее приходили письма. Наигранно веселые. Но он читал между строк: здоровье стало неважное, грызет тоска, тревога за его благополучие, и с топливом, с продовольствием плоховато.
   Конечно, надо мать вытащить из Чаусинска. Быть им надо вместе. Это давнее решение. Помешала война. Правда, сейчас определенности у него стало и еще меньше. Со Светлогорском связи оборвались, постеснялся с фронта писать Седельникову. Это звучало бы: кто действительно хотел пойти добровольцем, тот своего и добился, ну а кому "сверху" сказали: "Пока подожди", тот и рад был за такие слова уцепиться. А Седельников - человек острый, как ни сглаживай эту мысль, он ее сразу поймет. Камнем на сердце ему ляжет обида, потому что кто уж кто, но Алексей Седельников не сфальшивит. Впрочем, может быть, и зря, что ни разу не написал. Выходит, не поверил товарищу. И если теперь бросать якорь опять в Светлогорске, а Седельников по-прежнему на своем месте, как обойдешь его, как ему не покажешься? Трудный получится разговор.
   Да столь ли уж трудный? Друзья же все-таки...
   Промелькнула мысль и об Ольге. Вот уж с кем в Чаусинске не встретиться бы! Но эту мысль заслонило воспоминание о том, как прощалась с ним, провожала на поезд Галина.
   Состав долго не подавали. На перроне была невообразимая толчея. Одни прогуливались в обнимку, другие, образовав небольшие кружки, травили веселые анекдоты и заливисто хохотали. Песни, пляски, играли вразнобой три или четыре гармони. Яниш с редактором газеты - тоже провожающие - куда-то отлучились, и Галина торопливо поманила Андрея в сторонку, к стене вокзала, где было не так суетно.
   "Знаешь, Андрейка, - сказала она. - Посоветуй, что мне все-таки делать. Таила, таила в себе и не могу больше. С кем, кроме тебя, поговорить?"
   "Что тебя томит, Галя?" - спросил Андрей.
   Он давно уже стал замечать перемены в настроении Галины. Что-то частенько она стала делать ошибки в перевязках, не так ловко, как прежде, накладывала бинты. Рассеянно выслушивала замечания врачей. Не сразу отзывалась на оклик. И в разговорах с ним, с Андреем, забывала свои же собственные слова, только что сказанные.
   "Ну что мне делать? Что мне делать? - повторяла Галина. - Митя стал куда-то отходить от меня! Не могу даже вспомнить голос его, как я ни прислушиваюсь. И лицо его тонет в тумане, разве что глаза одни остались".
   "Времени много прошло", - сказал Андрей. А сам подумал: да так ли уж много? Он, например, хорошо помнит и голос и лицо Мирона. Отца. Помнит и голоса Ольги, Жени.
   "Говорю с ним, а он молчит. Не так чтобы сердился, а просто ну нет его. И все".
   "О чем же ты его спрашиваешь?"
   Галина помолчала. Короткими обрубками пальцев провела по рукаву гимнастерки Андрея.
   "Как думаешь, сколько прожить я могу на свете?"
   Ему хотелось засмеяться. Но даже улыбки не получилось. Сказал серьезно:
   "Ты здоровая, сильная. Проживешь долго".
   "А все равно ведь повяну. И ничего после меня не останется".
   "Так и с каждым, Галя".
   "Почему с каждым? У других останутся дети".
   Галина смотрела ему в глаза и все поглаживала руку. А он потупился, отвел взгляд в сторону, не знал, что ответить. Зачем Галина задает именно ему такие вопросы?
   "Наш медсанбат теперь расформировывать будут, - снова заговорила Галина и прикусила губу, постояла так, превозмогая готовые набежать слезы. - Куда я тогда? Кому я нужна с такими култышками?"
   "Так и будешь работать по специальности. И еще подучишься. На медсестру", - он не решился сказать: на врача.
   "Нет, Андрейка, на медсестру мне не выучиться. Я же своими култышками не все могу сделать - тонкую работу. Санитаркой только... А вдруг поставят на инвалидность, назначат пенсию? А по мне лучше в гроб".
   И снова Андрей не знал, что ответить. Не просто ведь слов утешения ищет у него Галина, а ждет серьезного ответа. Можно понять ее тревоги. Вся жизнь у нее еще впереди. Сделай один неверный шаг, и неизвестно, как потом она сложится. Действительно, вряд ли ее на гражданке возьмут в школу медицинских сестер. Ее и в медсанбате оставили только благодаря заступничеству Яниша.
   "Не знаю, Галя. Ты-то сама как думаешь?"
   Нехорошо стало Андрею. Даже соломинки не бросил он утопающему. Выплывай как хочешь, а я посмотрю.
   Галина горько проговорила:
   "И не знаю даже, сколько раз все передумала. Да не додумалась. Потому тебя и спросила. Ты же для меня больше, чем кто другой".
   Страшно не подтвердить этого. Человек ждет, человек верит. Уклонись еще раз от прямого, твердого ответа, и рухнет для Галины вот это светлое, голубое небо, придавит ее своей неимоверной тяжестью. Почему-то вспомнилась Женя. Прощание с нею.
   "Галя, для тебя я сделаю все, что смогу. Скажи, что я должен сделать?"
   "Опять "скажи"... - Она отрицательно покачала головой. - Делать ничего не надо, я только просила совета".
   "Мне трудно, Галя. Мне казалось, если бы ты сначала..."
   Галя протянула к нему свои изуродованные руки. Быстро сказала:
   "Возьми меня замуж", - и обессиленно поникла головой.
   Андрей вздрогнул от этих прямых, отчетливых слов. Он уже смутно угадывал, что у Галины созрело какое-то твердое решение и только хочется ей, чтобы оно прозвучало добрым советом от его имени. Но не это ему виделось, только не это. Тем более что когда-то она же сама, отвечая на просьбу раненого лейтенанта выйти за него замуж, принародно заявила: "Никогда ни за кого не пойду". А ему, только ему, Андрею, прибавила: "Даже за тебя не пошла бы". И всем своим поведением потом подтверждала это. Что же значат теперь ее слова? Слова, на которые и совсем невозможно ответить. Галине действительно он всегда желал только добра. Уважительно думал о ее преданной любви к Мите. Иной раз и сам колебался: а может быть, действительно существует на свете истинная женская любовь? И еще раз все рухнуло. И эта теперь, как Женя Рыбакова, бросится ему на шею и станет целовать. Вот почему она и о Мите заговорила: "Стал он отходить от меня".
   "Тебе нарочно я свои култышки показала, - едва расслышал Андрей заглохшими ушами. - Это чтобы тебе легче было выговорить: не возьму. А мне легче такие слова от тебя услышать. И чтобы ты знал, в который раз повторю: после Мити любви у меня уже нету. А замуж выйти хочу. Такого совета и у тебя спрашивала. Мне лейтенант Березин все пишет и пишет".
   Невыносимо стыдно стало Андрею. Нет, это не Женя в чувственном своем порыве. И не холодный, деловой расчет. Тогда совета от него Галина и не стала бы добиваться. Что-то еще она не досказала. Или он не сумел сразу понять.
   "Галя, ты прости меня, но если пишет Березин..."
   "Наверно, любит. Нужна я ему и такая. Разве не мог бы он себе какую хочешь красивую найти?"
   "А как же ты?"
   "Меня два раза немцы убивали, а я все неубитая. Живу. И жить хочется. Митя уже не вернется. А если и совсем уйдет? Тогда с чем же я останусь? Уж и совсем ничего?"
   "Так ведь Березина ты не любишь! Сказала сама..."
   Галина тихо вздохнула.
   "Стану любить его детей. Если родятся от него дети. Они же вперед всего будут моими детьми, и когда помру - в них я останусь, кровинка живая моя".
   "А не будет это обманом Березина? Если дети от него не родятся?"
   "В чем же я его обману? Все равно буду честной женой. Все как надо. Так и заранее, еще в своем письме, ему объясню. Пусть решает".
   "Вот так! "Пусть он решает". А ведь это решить ты одна должна. Зачем же его испытывать?"
   Грустная усмешка тронула губы Галины.
   "А ты не подумал, Андрейка, что мужчине женщину обманывать легче?"
   Подбежали запыхавшиеся Яниш с редактором газеты. Яниш подхватил чемодан Андрея.
   "Состав подают. Вместо второго на пятый путь. Айда скорее! Надо место занять получше".
   Прощание получилось скомканным. В толкотне пожали друг другу руки. Галину по вспыхнувшей к ней жалости он хотел поцеловать в щеку, но встретился с ее губами...
   Теперь он ехал, смотрел в окно на черные остовы обрушенных построек и возвращался мыслью к последним словам Галины. Да, тяжело ей до конца дней своих оставаться совсем одной. Но лучше ли быть вдвоем, все-таки чувствуя себя одиноким? "Стану любить его детей. Если родятся дети". Вот эта любовь, наверно, бывает всегда без обмана. В эту любовь нельзя не верить. И Галина ищет сейчас только такой любви. Можно ли осудить ее за это? Хоть что-то должно остаться человеку! Годится ли каждого мерить только на свой собственный аршин?
   Почему Галина доверилась ему? Среди подруг своих по медсанбату можно было найти лучших советчиков. Однако ж она открылась во всем ему - мужчине. Может быть, думала, вдруг скажет: "Галя, выходи за меня замуж!" Ведь близко же было к такому ответу. Слова сорвутся, их не воротишь. И тогда, если честен, надо обещание выполнять. Галина знала давно, что на ветер он слов не бросает...
   Стой, стой! Ну а разве ты не знал Галину тоже очень давно? И ты допустил, ты смог допустить сейчас мысль такую...
   Андрей приник головой к оконной раме. От нее пахло паровозным, с горчинкой дымком.
   Да, вот таким был и нечаянный поцелуй Галины. Он не обжег его таинственной сладкой неизведанностью, как первый Ольгин поцелуй или горячий, наполненный откровенной страстью поцелуй Жени. Но все-таки Галине, видимо, хотелось прикоснуться к нему губами, иначе она успела бы отстраниться. Не отстранился и он. Он тем более успел бы. А теперь думай, Андрей, почему ты не успел...
   8
   В Москве ему нужно было сделать пересадку. Через военную комендатуру билет Андрей оформил быстро, но до отправления сибирского поезда оставалось много времени, по существу, весь день. Москву он знал плохо, лишь на транзите, с фронта на фронт, и очень обрадовался, что может побродить по городу да и зайти на всякий случай с запиской Яниша к одному из его знакомых, крупному искусствоведу, причастному к миру художников.
   "Зачем?" - спросил тогда Андрей.
   "А разве я знаю зачем, - засмеялся Яниш. - Вдруг Юрий Алексеевич тебе что-то совсем необыкновенное предложит. Если, конечно, он не в эвакуации. Многие ведь Москву покидали".
   Юрий Алексеевич оказался дома. Никуда он из столицы не выезжал, почел бы это для себя недостойным. Дежурил на крышах, гасил зажигательные бомбы, словом, делал что и все. И лет ему было за семьдесят. Ходил он сейчас по дому сутулясь, но бодро постукивая в истертый со временем паркет палкой с резиновым наконечником. Возле ног старика вертелся рыжий кот с тонким и длинным, словно веревочным, хвостом. Стены четырехкомнатной квартиры были увешаны гравюрами и живописью. Старинной и современной. Больше старинной. А по углам стояли бронзовые скульптурные портреты мыслителей древности. Он с удовольствием показывал Андрею свои богатства. Но объяснял с оглядкой: вдруг его неожиданный молодой гость и сам превосходно во всем разбирается. В записке Яниша содержались безмерные похвалы таланту художника Путинцева.
   - Так, так, - говорил Юрий Алексеевич, сопровождая Андрея по своему домашнему музею. - Значит, вам довелось воевать вместе с Альфредом Кристаповичем. Знаю, знаю его. А больше знаком с его батюшкой. Отличный, первостатейный гравер. В молодости занимался так же, как и ваш покорный слуга, подпольной революционной деятельностью. И в тюрьме оба сиживали. И ссылку на холодном Севере империи Российской отбывали. Виноват, к какому жанру в работе своей больше вы тяготеете? Чью, так сказать, эстетическую школу прошли?
   И Андрей стеснительно объяснял, что он еще совсем никакой не художник, а самоучка, хотя кое-что ему и удается. На фронте он сделал множество зарисовок. Его рисунки печатались в военных газетах. Но он сам считает, что главная его сила, если уж считать, что есть у него такая сила, - это в изображении птиц, зверей, растений. Лучшие рисунки - пером. С этого, по мальчишеству еще, он начинал. И сейчас пером, карандашом все-таки лучше, чем кистью, владеет. Яниш в своей записке очень преувеличил его способности.
   - Такого за ним я не замечал, - перебил Юрий Алексеевич, - тут он весь в своего родителя. Хм! А у вас, значит, вообще профессионального образования нет?
   - Нет. Хотелось получить, да вот сперва одна война, потом другая.
   - А это, между прочим, для художника тоже академия. Да, да, в смысле психологическом. "Внимая ужасам войны, при каждой новой жертве боя, мне жаль не друга, не жены, мне жаль не самого героя..." Понимаете, как скупо, но сильно тут перекидывается мысль поэта к душевным страданиям матери? Попробуйте-ка это сделать на полотне! Хорошо, вы изобразите неизгладимое горе матери, написанное на ее лице, в ее позе, в движениях, и люди, кто будет рассматривать вашу картину, всем существом своим сольются с нею. Ну а что и каким образом вы в противопоставление скажете средствами живописи здесь же о друге и жене убитого? Виноват, это я к слову. А вы не стесняйтесь, что нет у вас специального образования. Главное - талант. И в талант свой верьте. И спуску себе ни в чем не давайте. Это обязательно. Как вы находите сей этюд? Подлинный Айвазовский. Случаен ли, по вашему мнению, этот белый разрыв в тучах, клубящихся над штормовым морем?
   - Юрий Алексеевич, вы мне сами подсказываете. Ответить: "Возможно, случаен" - я уже не могу.
   - Те-те-те! Но, предположим, мы попробовали бы его объяснить. И тогда каждый из нас станет это делать непременно по-своему, соответственно полету собственной фантазии. Так ведь? А у поэта: "...Увы, утешится жена и друга лучший друг забудет; но где-то есть душа одна - она до гроба помнить будет!" Фантазировать читающему здесь уже нельзя. Все строго определено. И художественно доказано. Да-с.
   - Фантазировать, может быть, и нельзя, а не соглашаться, спорить можно.
   - Ну спорить, разумеется. Вся наша жизнь - бесконечный спор. А позвольте спросить: какие у вас планы на дальнейшее?
   Андрей пожал плечами. Вопрос Юрия Алексеевича застал его врасплох.
   - Отчетливых планов никаких. Еду в Сибирь, в родные места. А там будет видно.
   - Хм! "В родные места" - это мне нравится. А насчет "там будет видно" не очень. Видно должно быть всегда и в любом месте: там и здесь. Когда вы почувствовали себя художником? Именно художником. Не просто человеком, умеющим рисовать. И поверили в это.
   - Смешно сказать, Юрий Алексеевич... - Андрей заколебался, он не был уверен, когда же действительно это случилось. - Пожалуй...
   - Ну-тка?
   - Когда еще на срочной службе в армии в стенной газете нарисовал я двух бегущих тараканов, а наш комдив их принял за живых.
   - Угу! Так, так. История, похожая на знаменитую суриковскую муху. И если ее предположительно продолжить в том же духе, вам надо со всей серьезностью готовиться написать, ну, допустим, "Взятие снежного городка", "Боярыню Морозову" и "Утро стрелецкой казни".
   - Ну что вы! Юрий Алексеевич...
   - И ничего-с. А как же альпинисту без Ушбы, пика Ленина или Джомолунгмы? Не будет с моей стороны, Андрей Арсентьевич, нескромностью спросить: какая все-таки тема в широком плане уже отяготила на долгие годы, захватила вас, воображение ваше?
   Постукивая палкой в пол, он смотрел на Андрея доброжелательно, всем видом своим поощряя его ответить, пусть и не очень-то четко, отточенно, зато дерзостно, с этаким свободным взмахом могучих крыльев. Андрей помрачнел. И всегда холодное его лицо сделалось совсем жестким, резким.
   - Я хотел бы... хотел бы... - И остановился. - Но все это настолько смутно... Я боюсь даже сказать. То, что видел я на войне... В одно полотно это никак не вместимо. А множество отдельных частностей все же не составит главного... Вот видите, я даже словами выразить свою мысль не могу, так где же это мне сделать в красках, в рисунке! И потом, хочется мне разгадать тайну движения, чтобы не само по себе и лишь иногда оно у меня получалось, а всегда, по моему велению...
   Андрей остановился снова, чувствуя, что в его словах можно найти изрядную толику самонадеянного бахвальства. А говорить он начал совсем неподготовленный.
   - И прекрасно! - сказал Юрий Алексеевич. - Прекрасно, что вас тянет к серьезным и крупным темам в искусстве. А что пока еще никто в совершенстве не овладел в живописи безотказно подвластной художнику тайной движения... Он повертел палкой, и резиновый наконечник слабо скрипнул в трещинах паркета. - Что ж, будьте первооткрывателем. Работайте. И если даже вы не найдете философский камень, не решите квадратуру круга - это не в ущерб вам. Что-нибудь вы да найдете и что-нибудь да решите. Великого можно достичь только тогда, когда стремятся достичь великого. Подчас невозможного. Как раз, кажется, у вас, сибиряков, есть такая охотничья поговорка: пошел на медведя - рябчиков не стреляй.
   - А мне пока даются только тараканы, - хмуро сказал Андрей.
   - Н-да, говоря аллегорически, на тараканах, конечно, Андрей Арсентьевич, далеко не уехать. Надо вам запрягать тройку добрых коней, - и оборвал себя. - А впрочем, если именно это ваше истинное призвание? И огромное полотно, раскрывающее тайну движения, только некий символ, потаенная мечта? Знаете, соединение такой мечты с целенаправленной каждодневной работой над тем, что острейшей болью вонзила в вашу душу война, и к тому еще вы ведь сами сказали: главная сила ваша в изображении птиц, зверей и растений - к тому же и эта ваша увлеченность может вас привести тоже к великим результатам. Великое необязательно километрами измеряется. Не зря говорят: целый океан можно увидеть и в капле воды. Понятно, не в любой капле. Ну-с, а самое что ни на есть практическое приложение ваших сил в таком случае где и как вы рассчитываете осуществить? Виноват, кажется, об этом я вас уже спрашивал.
   - Поступлю на какую случится работу. Вероятнее всего, учителем рисования. Быть только художником для меня еще невозможно.
   - Не согласен! Художник должен быть только художником. При такой, кстати, аттестации, какую дает вам Альфред Кристапович.
   - Спасибо ему за это. Но в нашем городе...
   - Позвольте, позвольте, что значит "в нашем городе"? Разве художник инвентарная частица некоего определенного городского хозяйства? Под номером, с биркой и так далее.
   - Нет. Просто сами масштабы...
   - Ах, мас-шта-бы! Тогда, знаете ли, я помогу вам определиться в Москве! И будете иметь постоянную работу именно как художник при издательствах. Станете рисовать любимых ваших тараканов. И бессонными ночами ломать голову над "квадратурой круга", сиречь, тайной движения. Вы не женаты?
   - Нет.
   - Это хорошо. То есть плохо. Хорошо в том смысле, что одному в Москве с жильем все-таки легче устроиться. А плохо потому, что художнику, вечно терзающемуся в своих творческих исканиях, совершенно необходима женская ласка. Итак, решено?
   - Большое вам спасибо, Юрий Алексеевич. Но все же я поеду в Сибирь. У меня мать...
   Юрий Алексеевич хлопнул себя по лбу.
   - Федот-простота! И девушка, конечно. Ну, тогда давайте так. Когда у вас все образуется и потребуются "масштабы", подайте мне голос. Я начну действовать. Право, мне очень хочется помочь вам. Вспоминаю свою молодость. Если бы тогда не отец Кристапа Яновича...
   Потом вплоть до Светлогорска в сознании Андрея все стоял этот разговор с Юрием Алексеевичем, задушевная беседа за чаем, который накрыла, пожалуй, не меньших лет, чем и сам Юрий Алексеевич, домашняя работница.
   - Сорок пять лет в нашей семье Полина Игнатьевна, - сказал он, знакомя ее с Андреем. - Надо бы для такой оказии придумать ей какую-то степень родства. Она говорит: называйте просто - своя. Ну так вот, теперь, когда я остался вдовцом, она и весь свет мой в домашнем окошке. О детях и внуках не стану рассказывать. Все хорошими людьми выросли. Но кто сложил голову на полях сражений, вечная им память и моя отцовская и дедова скорбь, а кто жив, раскидала судьба по белу свету. Пока. Лелею надежду, когда-нибудь вновь собраться всем под одной крышей. Как жили до войны.
   В этом было нечто высокое, многозначительное. Семья как великая опора в жизни, как продолжение общего дела общими силами.
   Ведь, собственно, такая же мысль владела и Галиной: создать семью, продолжить в ней себя, не засушить доставшуюся ей веточку жизни. Пусть даже и без любви. Но если так - была ли у нее любовь и к Мите? Потому, быть может, так быстро и "уходит" он от Галины. И кстати, Юрий Алексеевич за столом, вспоминая юность, свою женитьбу, ни словом не обмолвился о любви, будто тогда они просто выполняли неотвратимый закон природы. Не жестокий, но и не кладущий отпечаток сияния счастья на всю жизнь. Словно бы так: было, было. А теперь вступили в силу другие законы. Во всяком случае, по-видимому, нужно дожить до преклонных лет, чтобы понять эти законы. А сейчас думать и думать.
   Много раз Андрей возвращался мыслью и к предложению Юрия Алексеевича закрепиться в Москве как художнику при издательствах. За чаем Юрий Алексеевич кое-что и еще уточнил. Художники, знатоки животного и растительного мира, всегда очень нужны в качестве иллюстраторов детских книг. Ему тут и карты бы в руки. И опять-таки совсем не в ущерб "квадратуре круга" - великой мечте о полотне, которому вся жизнь своя посвящается...
   Великой мечте... Но чем он располагает для ее осуществления? Только жадным желанием. И совершенно туманным видением конечной цели. Тайна движения... Какого движения? Механического? Или в проявлениях жизни? Чьей? Определенного человека или всего человечества? А может быть, живой природы вообще. Какой ответ готов дать он, Андрей Путинцев? И не в словах, не в логических построениях мысли, а в красках и комбинациях линий. Абстракция вообще не ответ, тем более философский. Это уход от ответа, маска, за которой нет ничего. Мир существует не в абстракции, а в реальности, доступной всем чувствам человеческим. Но не заставишь картину заговорить человеческим голосом, не опьянит своим ароматом цветущая на полотне сирень, не уколет роза шипами, и никогда не узнаешь вкуса нарисованного на полотне яблока. Сколько ни вглядывайся в картину, того, чего на ней нет, что не изображено художником, того и не увидишь. Конечно, картина может вызвать различные ассоциации, так же как, читая книгу, вдруг воссоздаешь и зрительный образ героя. И все-таки картины надо писать, чтобы на них не только смотрели, а понимали, догадывались, о чем там, на полотне, разговаривают люди.