Сартаков Сергей. Свинцовый монумент

   Но Ольга не ушла, осталась ему помогать, подавала замазку, вместе с ним переставляла лесенку. Что-то рассказывала о библиотеке, о новых книгах, полученных за последние дни. Андрей не всегда разбирал слова, но главное он слышал голос Ольги.
   Работа в его привычных руках кипела. Ольга благодарила:
   - Мне бы и дотемна одной не справиться. Большое вам спасибо!
   Она протянула руку. Но Андрею не хотелось прощаться, ему нужно было с ней поговорить. Он так искал этого случая! Посмотрел на свои ладони, жирно пропитанные олифой.
   - Запачкаю.
   - Да у меня такие же, - добродушно сказала Ольга. - Давайте зайдем в библиотеку, помоем.
   Внутри помещения уборка была еще в самом разгаре, но читальный зал приведен в порядок. Ольга на ходу крикнула куда-то вглубь:
   - Мария Георгиевна, а я свое дело сделала, сейчас приду вам помогать! И, дождавшись отклика "Ой, какая умница!", добавила: - Не сама я сделала. Добрая душа нашлась с золотыми руками.
   И потащила Андрея, тающего от удовольствия, темным узким коридорчиком к умывальнику. Вода из крана текла холодная. Андрей мылил руки и приговаривал:
   - Эх, керосином бы сперва!
   - Зачем керосином? - удивилась Ольга, снимая с гвоздя полотенце. Керосин же очень вонючий.
   - Зато он олифу и краску всякую хорошо растворяет. А потом отмыть керосин уже нетрудно. Вы не знали этого?
   - Нет. Я предпочитаю духи.
   Он принялся и еще что-то рассказывать из секретов своего малярного мастерства. Было очень легко разговаривать с Ольгой, особенно вот в таком слабом свете гаснущего дня, заново все намыливая и намыливая руки. Мешало только одно. Он не решался назвать ее по имени, не знал как: Ольгой, Олей, Олечкой или Ольгой Васильевной. Все-таки она библиотекарша и старше его на один год. Ждал: может быть, она первая сделает это? Тогда все станет проще. Но Ольга тоже никак не называла его, значит, не знает пока, кто он такой. А он ведь искал вот этой свободной встречи с нею с глазу на глаз ради Мирона, и если сейчас принять полотенце, вытереть руки, то придется сразу же уходить. Нехорошо в полутьме так долго оставаться наедине с девушкой.
   - А я ведь брат Мирона, - выговорил он, как ему показалось, совсем ни с того ни с сего. Просто против воли сорвалось с языка.
   Но Ольга ничуть не удивилась.
   - Знаю, - спокойно сказала она. И повторила: - Знаю, Андрюша.
   Положение круто переменилось. Вот так: Андрюша... Почему же до этого она и виду не подавала, что знает его? Может быть, только сейчас догадалась? Или он сам ей наполовину это подсказал?
   - И записку от Мирона тоже я вам посылал, - словно проваливаясь куда-то в темноту, сознался Андрей. - Помните?
   - Помню, - подтвердила Ольга. - Только я все ждала, когда ты придешь и поподробнее мне расскажешь о нем. Никак не могла понять: тихонечко садишься в уголок, а со мной ни слова. Откуда Мирон прислал мне привет? Оттуда уже, из тайги, или еще с дороги?
   Андрей держал полотенце в руках и онемело смотрел на Ольгу. Оказывается, она знает все, все. И почему-то сразу стала называть его на "ты". Но говорит очень мягко, ласково. Интересуется Мироном. А вдруг она знает и то, что "привет от Мирона" выдуман?
   - Андрюша, ты поспешил, - сказала Ольга, - Мирон не успел еще ничего написать. Ему еще думать и думать надо, как написать. И напишет он прямо мне, а не тебе. Так ведь? Хороший брат у тебя, очень хороший. - Она улыбнулась, Андрей видел, как во все более сгущающихся сумерках блеснули ее плотные, крепкие зубы. - И ты тоже очень хороший. Брат. Ну-у и парень очень хороший.
   - А зачем же ты так с ним тогда? - прерывающимся от волнения голосом проговорил Андрей, все еще не решаясь назвать ее Олей, как ему страшно хотелось, но легко принимая "Андрюшу". И волнуясь не потому, что томила обида за брата, а потому, что Ольга, так свободно и просто разоблачив его, не упрекнула, а даже похвалила. С какой-то особой нежностью.
   - Что "тогда"? - переспросила Ольга. - Ах тогда... Было! Все точно так и было. Ну и что же? Ох и глупый ты! И Мирон твой глупый. Дай сюда, - она сильно потянула из рук у него полотенце. - И ступай домой. После как-нибудь поговорим, Андрюша... Да, поговорим?
   И в тот же миг Андрей ощутил мягкие теплые губы Ольги на своих губах. Еще раз... И снова и снова... Это было и страшно и хорошо, потому что наливало все тело какой-то необычной горячей тяжестью, сковывающей движения словно в сказочном сне.
   - Оля... Олечка... - едва вымолвил он.
   Но щелкнул выключатель, в глаза ударил яркий электрический свет. Волшебная сказка исчезла, перед Андреем стояла Ольга, такая, как всегда в читальном зале; лучисто улыбающаяся, но очень далекая и серьезная.
   - Мария Георгиевна! - крикнула она, и голос гулко пронесся по коридору. - Иду-у! Никак не могла руки от замазки отмыть.
   Андрей шел домой как оглушенный. Он хотел защитить Мирона, а выходит, предал его. Ощутив этот первый девичий поцелуй, почему он радостно зашептал: "Оля... Олечка", а не оттолкнул ее? Что она: играет с ним, как играла с Мироном, или прикоснулась своими губами к его губам просто так, потому что и Мирон хороший, и он, Андрей, тоже очень хороший?
   Понять, что же произошло, он не мог. Но он твердо знал, что теперь он сможет глядеть на Ольгу открыто, и не только из своего дальнего уголка. Он часто будет с ней и разговаривать, и вместе с ней об руку пойдет по дорожкам городского сада, и... может быть, снова она его поцелует.
   И еще знал Андрей, что вот теперь наконец ему удастся нарисовать Ольгин портрет таким, каким он в мыслях ему видится. Он близко рассмотрел ее глаза и еще ближе такое милое, нежное лицо. Губы...
   Все свои рассуждения он переводил на Мирона, убеждая себя, что действует только в его интересах, ведь Оля и Мирон обязательно должны пожениться, а безотчетно хотел, чтобы, вновь встретившись с Ольгой, она ему и только ему и о нем, об Андрее, говорила: "Какой ты хороший парень... и глупый..."
   Дома он сразу же кинулся к полке, на которой лежала папка с его рисунками, эскизными набросками портрета Ольги. Папки на месте не оказалось. Вот так так!
   - Мама, а где же... - в смятении Андрей не мог выговорить последние слова.
   Мать в комнате что-то строчила на швейной машинке. Сообразив, что он ищет, откликнулась немного виновато:
   - Ой, Андрюшенька, прибиралась я да папочку твою нечаянно уронила. Все из нее рассыпалось, а пол был мокрый. Вот я тут по постели раскидала. Давно уже высохло. Не горюй, ничего не попортилось.
   Она собрала все в одну стопочку, принесла на кухню, положила на стол. Андрей успокоился. Он изрядно проголодался и теперь жевал корку черного хлеба, оставшуюся после обеда в плетенной из соломы корзиночке.
   - Откуда, из какого журнала ты срисовал эту красотку? - спросила мать, веером раскладывая несколько особенно приглянувшихся ей набросков. - Или на духовом мыле я такую видела?
   - А правда, мама, она очень славная? - ускользая от прямого ответа, сказал Андрей. И вместо "красивая" выговорилось у него "славная", потому что красивой действительно могла быть и безымянная картинка на упаковочной бумажке туалетного мыла, а славной только живой человек, девушка, которую знаешь по имени и в лицо. И по первому с ней поцелую.
   - Мордашечка миленькая у нее, прямо прелесть, - согласилась мать, с прежним добродушием разглядывая эскизы, - а вот глаза нехорошие. С хитрецой, неискренние.
   - Мама, да ты что? - У Андрея сразу прорезался густой бас. - Как раз наоборот. Особенно мне ее глаза удались. Совсем как живые. И вся она...
   - Так я ведь в этом, как нарисовано, ничего не понимаю, - растерянно сказала мать, - я вижу, что нарисовано. А глаза у твоей красотки, нет, не нравятся мне. Портят они хорошенькое личико, с ним никак не сходятся.
   - Ну мама... - протянул Андрей. Но спорить не стал больше. Иначе мать начнет настоятельнее допытываться, кто это нарисован. А он и так проговорился. - Мама, я что-то очень спать хочу.
   Среди ночи он вдруг проснулся, откидывая туго сдавившее грудь жаркое одеяло. Ему приснилось, что он в постели был не один...
   И после он долго лежал неподвижно, словно бы ожидая, не продлится ли этот сон и наяву.
   Андрей стал самым прилежным посетителем читального зала. Теперь он брал книги уже не на абонементе, а только у Ольги, стремясь по возможности затягивать с ней разговор, но так, чтобы это никому не бросалось в глаза. Потом отходил в свой уголок и рисовал ее, мысленно приговаривая: "Адрес придет - отошлю Мирону. Однако пуда на два посылка получится". А когда приближалась пора закрывать библиотеку и читатели тянулись к Ольгиному столу сдавать взятые книги, он пристраивался в очередь самым последним. Ждал, когда же она скажет ему: "Андрюша, проводи меня домой". Но Ольга принимала от него книгу, как и от всех других, заинтересованно спрашивала: "Понравилась?" - и лучисто улыбалась. Правда, особенно мягко пожимала ему руку, подолгу задерживала в своей. И это означало: до скорого свидания.
   Сам он позвать ее пройтись с ним не решался. А в каждом, даже самом маленьком, разговоре непременно упоминал имя Мирона, вынуждая Ольгу сказать о нем хотя бы несколько слов. И тогда по его логике получалось: Ольге хочется поскорее узнать адрес Мирона, она любит Мирона. И еще уже вне всякой логики получалось: ему, Андрею, необходимо видеть Ольгу каждый день и каждый день разговаривать с нею. Все равно о чем, хоть бы и о Мироне...
   А ночью он видел Ольгу во сне.
   Так было, пока не пришло то страшное письмо из тайги.
   Похоронив отца, Андрей долго ходил как неприкаянный. Ему в отцовской смерти виделась и какая-то собственная вина. Отца скосила весть о трагической гибели сына; а эту гибель подготовил уход Мирона в тайгу; а в тайгу Мирон ушел, потеряв веру в чистую любовь Ольги; а он, Андрей, не только оправдал поступок Ольги, он чуть не каждую ночь видит ее во сне и во сне целуется с ней.
   Федор Ильич скорбно покачал головой, узнав от Андрея о тяжком горе, так внезапно свалившемся на их семью. Предложил свою помощь. Андрей отказался. Стал взрослым. И зарабатывает достаточно, и в жизни начинает по-настоящему разбираться. Но за добрый совет, если случится в том надобность, будет всегда благодарен.
   - Тогда сейчас тебе совет мой такой, - выслушав Андрея, сказал Федор Ильич, - мать береги. Ей куда тяжелей, чем тебе. С маху не сделай чего-нибудь глупого. Вот как Мирон. Хотя судить его не могу, ему по-своему было виднее.
   Теперь нужно было сообщить Ольге о гибели Мирона. А как это сделать? Андрей проверил себя, совесть свою: не стремился ли он сам занять его место? Это еще можно было бы простить по отношению к живому Мирону, решительно отвергнувшему Ольгу, но не к мертвому, память о котором у Ольги - он сознавал это - будет вечно жива.
   Отец когда-то говорил, что от совести своей никуда не уйдешь, и, если она хоть самую малость худым поступком задета, надо, чтобы она тяжелым лиственничным бревном на плечи давила. Не очень понятно было, за что мучила совесть отца, когда выходили они из тайги измученные, обмороженные, чудом оставшиеся в живых. Теперь это ясно Андрею. Без следа потеряли в дебрях лесных человека. Потеряли не только мертвое тело его, но и весь смысл его жизни - разведчика недр земных. Ясно, что совесть Андрея тоже замучит, если он по неумелости своей нанесет Ольге нечаянный и неоправданно тяжелый удар.
   Он привык, что Ольга как-то обо всем знает все, словно бы она действительно умеет угадывать мысли на расстоянии. Так говорил Мирон. Это не раз проверил на себе и сам Андрей. Она, возможно, знает о смерти Мирона, но, конечно, не знает о его письме и о письме начальника топографической партии.
   Андрей дождался на крыльце, когда из библиотеки выйдет последний посетитель. Уборщица хотела было набросить на дверь длинный железный крюк, но Андрей попросил умоляюще:
   - Тетя Паша, я в читальный зал. И сейчас же обратно.
   Важно было войти и застать Ольгу одну.
   Она взглянула на него удивленно. Готовясь уходить, она закрывала ящики стола, приводила в порядок картотеку. Из маленького флакончика духов по капельке брала на палец и терла за ушами.
   - Оля, прочитай эти письма, - сказал Андрей, понимая, что лишние слова в эту минуту совсем не нужны. - Раньше я не мог... Ну не мог прийти. Прости меня.
   Она отстранила его протянутую с письмами руку.
   - Не надо, я все знаю, - сказала она. И прикрыла длинный картотечный ящик полированной крышкой.
   - Мирон погиб в тайге, упал с большой высоты и разбился, - уже растерянно выговорил Андрей.
   Почему Ольга не хочет взять письма?
   - Разбился, знаю, - сухо, бесстрастно сказала она. - Я здесь совершенно ни при чем.
   И смотрела в сторону мимо Андрея, на неплотно прикрытую стеклянную дверцу книжного шкафа. Нетерпеливо постукивала по полу носком туфельки.
   - Оля, ты, может быть, думаешь...
   - Чего вы хотите от меня, Андрей? - перебила она его. - Почему я должна читать эти письма? Да, как и всякого по неосторожности погибшего человека, мне жаль вашего брата. Достаточно этого? Или вам нужно, чтобы я говорила длинные и трогательные речи? И плакала? Мирону не понравился мой смех, вам, Андрей, вряд ли понравятся мои слезы. Поймите, это мне все надоело. - Взгляд у Ольги стал непреклонный и злой, и странно было Андрею видеть ее всегда такие мягкие, улыбчивые губы сейчас словно бы втянутыми внутрь. - Я бы этого не сказала тебе, - она резко нажала на слово "тебе", - если бы ты не привязывался, не прилипал ко мне еще назойливее, чем твой брат. Тем более что ты еще мальчишка! Надеюсь, что после этого нашего разговора ты не уедешь в тайгу и там не свалишься с вышки. Говорю так потому, что иначе ты не поймешь, как не понимал моих шуток Мирон.
   - Ольга Васильевна! - Голос Андрея дрожал и обрывался. - А Мирон так вас любил, Мирон из-за вас...
   Ольга вдруг улыбнулась, глаза засветились обычным веселым, живым огоньком. А на Андрея повеяло запахом очень сладких духов.
   - Ну ладно, не будем больше ничего выяснять. Мне это ни к чему. А тебе разбираться в чужих отношениях, таких, как любовь, рано еще. Зелен. И будет лучше, если ты не будешь торчать здесь, в читальном зале, каждый вечер, воображая, что ты Рембрандт и пишешь сотый портрет своей милой Саскии. Не ходи сюда больше, чтобы кто-нибудь не упрекнул потом: "Ольга Васильевна, а он так вас любил!" Я и сама решу, кого и когда мне полюбить...
   На улице было темно, только на перекрестках слабо светились фонари. Сыпалась сухая снежная крупа. Начиналась метель. Андрей не запомнил, как он выскочил из библиотеки. Шел, стиснув зубы, ощущая, как у него против воли катятся по щекам холодные слезы, а в ушах медленно и трубно звучат слова Льва Толстого, сказанные мудрейшим писателем о Катюше Масловой: "...она вернулась домой, и с этого дня в ней начался тот душевный переворот, вследствие которого она сделалась тем, чем была теперь. С этой страшной ночи она перестала верить в добро..."
   С этой метельной ночи Андрей перестал верить в любовь...
   ...Да, опустились они сюда на вертолете. Предприимчивый
   Широколап неизвестно каким образом раздобыл его. Кажется, сочинил
   убедительную легенду об имеющемся у него от кого-то "сверху"
   распоряжении. Но так или иначе, а этот вертолет больше сюда не
   прилетит. Они должны будут своим ходом перевалить через хребет, а
   там спуститься на плоту до Ерманчета по речке, носящей это же имя.
   Герман Петрович, может быть, прав и в том, что ему, Андрею
   Путинцеву, медведи повсюду мерещатся. Конечно, зверь может
   оказаться и за любым кустом, тайга здесь очень глухая. Но разве
   страшны только медведи? Особенно впервые оказавшейся в тайге
   городской женщине.
   Когда спохватились, что Даша исчезла, уже наступили сумерки.
   Постреляли, постучали обухами по звонким сухостоинам, а в глубь
   тайги не пошли. И опять-таки Герман Петрович был прав: если
   разбрестись в разные стороны, в темноте еще кто-нибудь может
   потеряться, а идти всем скопом в одном направлении смысла нет. Хотя
   наиболее вероятное направление как раз, видимо, только одно: вниз
   по довольно крутому склону горы. Почему он, Андрей Путищев,
   наперекор единодушному вскрику остальных: "Не смейте этого
   делать!" - не пошел, отделившись от всех? Есть неписаный закон для
   трудных случаев: подчиняться решению старшего в группе. А
   "старший", глава их группы, теперь Широколап Герман Петрович. И
   пришлось подчиниться его требованию - дождаться утра.
   Зенцовы гордятся тем, что обозрели чуть ли не весь шар земной.
   Именно обозрели. Передвигаясь на всех видах транспорта, кроме
   собственных ног. Это первый случай, когда им приходится идти
   пешком, да еще с тяжелой поклажей за плечами. Нет, они не хлюпики,
   они выносливы, жизнерадостны. И еще просто спокойны, каменно
   спокойны. Если бы они не помогли Широколапу уговорить Дашу
   включиться в их группу, не было бы и этой тоскливой ночи. Для него,
   Андрея Путинцева. И для самой Даши. Для нее эта ночь еще
   бесконечнее. Льет и льет дождь, он вовсе не теплый, когда от него
   негде укрыться. Голодно. Вокруг повисла тревожная тишина. И
   совершенно непрогляден мрак. А Даша так боится темноты...
   9
   О том, что инспектировать уровень боевой подготовки полка будет сам командир дивизии Зыбин, знали все до единого рядовые бойцы. И знали, что Зыбин - человек очень жесткий, если же в чем и щедр, так только в наказании провинившихся. А в понятие вины у него входили не только явные проступки и нарушения уставов боевого и внутренней службы, но также и плохо подпоясанная гимнастерка, не снежной белизны подворотничок, затянутый шаг в строю, сбивчивый ответ на точно заданный вопрос. Невозможно было заранее предвидеть, к чему может придраться "каменный" комдив. Красноармейцы между собою шутили, что, если Зыбин не найдет в личном составе полка хотя бы каждого десятого, которому следует влепить дисциплинарное взыскание, он самого себя на двадцать суток посадит на гауптвахту.
   И потому добрых три-четыре недели во всех подразделениях полка царила нервная, напряженная обстановка. Строевые командиры стремились добиться от бойцов отличного ухода за личным оружием, меткости стрельбы - а число патронов было строго ограничено - и красивой, парадной маршировки на учебном плацу. Политруки вне обычного расписания, в свободные от занятий часы проводили дополнительные беседы, организовывали разного рода культмероприятия, выставки-экспозиции памятников боевой славы полка, следили за тем, чтобы регулярно выпускались стенные газеты. Старшинский состав и вообще хозяйственная часть с ног сбивались, чтобы раздобыть побольше вечно недостающего "материального обеспечения", высветлить казарменные помещения и особенно проследить за безупречностью санитарного состояния столовой и кухни. К этому Зыбин относился с повышенной требовательностью. Повара уныло гадали, кому из них выпадет трудная доля дежурить в день инспекторского обхода комдива.
   Зыбин начал свою проверку с объявления боевой тревоги за два часа до обычного подъема и на три дня раньше, чем предполагали в полку.
   Он стоял посреди учебного плаца в окружении сопровождающих его дивизионных штабных работников и подбежавших по сигналу тревоги старших командиров инспектируемого полка. Поглядывал на часы и принимал рапорты о полной готовности подразделений к выполнению боевой задачи. Штабные под диктовку Зыбина записывали очередность, в какой отдавались ему рапорта. В целом результатами начальной формы смотра комдив остался доволен. Контрольные сроки были выдержаны. Он прошелся по фронту выстроенных в шеренги рот и лично с подсветкой карманным фонариком проверил по нескольку винтовок в каждом взводе. Заставил пять-шесть бойцов сесть прямо в снег и показать, по всем ли правилам у них подмотаны портянки. Шел и бубнил себе под нос что-то вроде: "Ничего, хм, ничего..."
   Остановился, спросил шагающего рядом с ним начальника штаба:
   - Да, чья рота оказалась по готовности последней?
   Командир полка Чулков поспешил вмешаться:
   - Разрешите напомнить, товарищ комдив, что все роты выведены на плац и построены в пределах положенного для этого времени:
   - А я спрашиваю: кто последний? - сухо чеканя слова, сказал Зыбин. Или в вашем полку вообще не бывает последних? Все только первые! Ваша преждевременная защита не напоминает ли вам, полковник, известную народную поговорку: "На воре шапка горит"?
   И Чулков пожалел о своей реплике. Так, быть может, все и прошло бы бесследно, кто его знает, в какой связи задал свой вопрос комдив, а теперь командиру роты Кобцеву не миновать строгого замечания при разборе итогов объявленной боевой тревоги.
   Неведомо, как первоначально была задумана программа инспекционной проверки Зыбиным, но тут он приказал всему полку немедленно в походном строю направиться на полигон и провести учебные стрельбы. Чулков почувствовал, как, несмотря на легкий утренний морозец, его так и обдало горячей волной. Бойцы недоспали, не умылись, не позавтракают на месте, кто-то из них забудет схватить шанцевый инструмент или пристегнуть подсумок с боевыми патронами, походные кухни вряд ли готовы к быстрому маршу, а если даже они и успеют сварить что-то, Зыбин может распорядиться накормить полк лишь по окончании стрельб. Боевая тревога есть боевая тревога, ее условия могут быть самыми неожиданными, имитирующими возможную ситуацию в действительной фронтовой обстановке. Тем более учитывая недоброе сообщение Зыбина, сделанное им по секрету лишь для комсостава перед самым выходом полка на полигон. А отстреляются-то ничего не ведающие ребята по-учебному. Вряд ли они вытянут на высокую оценку.
   Опасения Чулкова подтвердились. Зыбин с ходу бросил полк на огневые рубежи. Мишеней оказалось мало, стрелки подолгу томились в очереди, поглядывая на дымящиеся в отдалении кухни и подтягивая ремешки. Стреляли не совсем плохо, но хуже, чем на обычных полковых стрельбищах. И вид у бойцов, прозябших и изголодавшихся, был далеко не бравый. Зыбин хмурился. Постоял возле одного полупрофильного окопа, в сильный полевой бинокль разглядывая мишень, по которой велась стрельба.
   - Так, одна за молоком, две в семерку, - проговорил он, обращаясь к Чулкову. - Неважно. Чья рота?
   - Старшего лейтенанта Кобцева, товарищ комдив, - ответил Чулков, думая между тем, что когда уж человеку не повезет, так не повезет. И все же счел необходимым добавить: - Лучшая в полку по стрельбам рота.
   - Тем хуже. И стреляет не безликая рота, стреляет конкретный боец, назидательно проговорил Зыбин, - а командует этой ротой старший лейтенант Кобцев, фамилия которого у меня уже отмечена. - Приказал: - Встать, боец! Доложите.
   - Рядовой первого года службы Путинцев, товарищ командир дивизии, поднимаясь и по-уставному вытягиваясь, отрапортовал Андрей. - На стрельбище третий раз. Попадания в мишень были лучше.
   - "Первого года..." - проворчал Зыбин. - "Попадания были лучше..." А вы знаете, Путинцев, что белофинны начали войну против Советского Союза?
   - Никак нет, товарищ командир дивизии. - Андрея ошеломило слово "война".
   - Это не ставлю в вину. - К Чулкову: - Объявите всему личному составу полка по возвращении в казармы. - И снова к Андрею: - А стреляете плохо. Что, если завтра придется вам выступить на защиту наших священных границ? Наше Забайкалье недалеко отстоит от Ленинграда. Страна Советская едина. Думаете о себе, Путинцев: "Я не выспался, закоченел в снегу и на морозе, меня тошнит от голода, где уж тут метко стрелять?" А на войне все это часто случается. Куда труднее бывает. И пули летят не только от тебя, не в одну сторону, в бумажную мишень, а и в твою сторону, в тебя живого летят. И стреляет настоящий, живой враг, целясь точно. Кто кого. Понятно, боец Путинцев?
   - Понятно, товарищ командир дивизии.
   - Вольно, - проговорил Зыбин. И тут же вскрикнул: - Смирно! - Показал пальцем: - А пряжка на ремне, боец Путинцев, у вас куда уползла? Чуть не на спину. Когда докладывают командиру, даже на стрельбище, надо смотреть за собой. Доложите старшине, что комдив дал вам два наряда вне очереди.
   Он пошел вдоль линии окопчиков, из которых велась стрельба по мишеням, плотный, прямой, в туго перетянутой ремнями голубоватой шинели, в серой мерлушковой папахе. Снег на полигоне лежал неглубокий, перемешанный с песком низко летящими над землей забайкальскими степными ветрами. Сопровождающие Зыбина командиры старались ступать как-то так, чтобы грязный снег по возможности меньше забрасывался им на сапоги. Сам комдив умел ставить ногу. Похоже было, что он идет не по взвихренной снежным бураном степи, а по чисто выметенной ровной дороге.
   Андрей проводил его немного завистливым взглядом. Завидуя не тому, что комдив и тепло одет, и, наверно, не испытывает сосущего чувства голода, что он имеет право отдавать любые приказы и все будут беспрекословно их выполнять; он завидовал крепко сбитой фигуре Зыбина, его твердому шагу, непреклонному голосу и, наверно, необыкновенной смелости, если ему грудь в грудь пришлось бы столкнуться на поле боя с врагом.
   Настроение у Зыбина портилось. Чулков кусал губы. Как назло, когда комдив останавливался у окопа и подносил бинокль к глазам, разглядывая мишени, стрелки начинали посылать пули "за молоком". У одного из красноармейцев Зыбин обнаружил в подсумке лишнюю обойму патронов, и боец, путаясь и замирая от страха, никак не мог объяснить, откуда эта обойма у него появилась.
   - Хвалю инициативу и солдатскую сметку, - сказал комдив, - хорошо, когда у бойца есть запас. Но не украденный у своего товарища либо со склада. Десять суток ареста!