Сартаков Сергей. Свинцовый монумент

   И что же он напишет, Андрей Путинцев? Как вложит "тайну движения" во всех ее проявлениях в один кусок полотна? Конечно, "квадратура круга"! И тем не менее он должен найти свою вершину. Не мифическую Вавилонскую башню строить, стремясь ее шпилем вонзиться в небесную голубую твердь, а сделать то, что может сделать человек в границах реального. И даже обязательно чуть-чуть за этими границами, потому что иначе мечте уже некуда будет взлететь. А без мечты человек жить не может.
   Тогда его реальная вершина - что это? Допустим, даже сумеет он в некой вполне реалистической манере и во вполне осмысленной композиции раскрыть движение. А для чего? И для кого? Смотри любой и умиляйся. Или презрительно скашивай глаза. Или останавливайся в недоумении. Нет содержания, одно лишь мастерство. И что вообще за зрелище - движение? Тем более что впрямую его и не нарисуешь. Так или иначе получится набор каких-то условностей. Понятных ли и самому художнику? Какая же тогда это вершина? Это пропасть, бездонный провал.
   Так неужели же, добиваясь власти над тайной движения, все рисовать одних лишь "тараканов"? Стать иллюстратором детских книжек, оформителем обложек. Чем это значительнее профессии учителя рисования?
   Кругом идет голова. А выбирать определенный путь уже сейчас необходимо. Великие мечты великими мечтами, но рано или поздно поезд придет в Светлогорск, и надо будет думать о ночлеге, о работе, хлебе на каждый день. И съездить к матери в Чаусинск. Действительно, здорова ли она? Те письма-треугольнички могли быть и обманчивыми.
   И что Седельников...
   9
   Кира вгляделась в Андрея и всплеснула руками. Поправила высокую прическу.
   - Батюшки! Да это вы? Как сильно изменились. На улице бы встретила - не узнала. Такой...
   Она в замешательстве остановилась, и Андрей помог:
   - ...какой-то... Тяжелый.
   - Нет... Да... В общем, не такой молодой, как были.
   На это следовало, вероятно, ответить: "А вы, Кира, стали моложе", - или еще что-то в этом роде. Но Андрей сказал:
   - Годы и война для всех одинаковы.
   И веселый огонек, вспыхнувший в глазах Киры при появлении Андрея, погас.
   - Да, да, я не подумала, конечно. Вы ведь оттуда. У меня тоже на фронте погиб двоюродный брат. И вообще, знаете, столько приходило похоронок... Теперь и совсем разговор не складывался. Кира поспешно спросила: - Вы к Алексею Павловичу? Его сегодня не будет. Он в командировке по районам. Совсем замотался. Осенью: давай хлеб, хлеб! А кому убирать? Весна приходит: давай, давай сеять! А кому сеять? И чего сеять, когда семян нет? И пахать некому. Не на чем. И все на плечи Алексея Павловича. Куда денешься - первый!
   Кира вздохнула, сообразив, что опять говорит слова совсем не к месту. Человек только что с дороги, устал, и, если пришел сразу сюда, значит, нужна ему немедленная помощь первого секретаря обкома.
   - Хотите, я позвоню в гостиницу? - наугад спросила она.
   - Позвоните. - Андрей не отказался.
   - А вот вам домашний телефон Алексея Павловича. - Кира написала на листке перекидного календаря и сдернула его с никелированных дужек. - Теперь у него новый номер. И квартира новая. А вернуться из командировки он должен бы поздним вечером.
   - Спасибо, Кира. Только что же беспокоить Алексея Павловича, лучше я завтра снова сюда зайду. В какие часы это сделать удобнее?
   - Да ни в какие. Он всегда занят. Или уж в какие попало. Вы же с ним товарищи. А если лучше всего, так на квартиру пойдите.
   В гостинице Андрея поместили на свободную койку в номере на двоих. Его соседом оказался пожилой, с проседью специалист по исследованию лесных запасов страны. В Светлогорск он был направлен для уточнения северных границ распространения кедровых массивов. Сейчас он с нетерпением ждал какой-нибудь оказии, чтобы сплыть в низовья Аренги и там углубиться по боковым ее притокам в самое сердце еще плохо исследованной кедровой тайги.
   - Никита Борисович Маков, - представился он.
   И тут же, видимо наскучавшись в одиночестве, обрушил на Андрея все свои замыслы и всю пламенную любовь свою к сибирскому кедру. Охал и ахал, как трудно ему найти фанатичных сторонников сбережения этого чудесного дерева. Да, кедр очень почетен у лесозаготовителей и у лесопотребителей, им пристально интересуются, но только на предмет как бы побольше вырубить. Уж очень хороша кедровая древесина. Вот и сейчас его, Никиты Макова, миссия вступает в драматическое противоречие с полученным заданием. Ему хочется доказать, что ареал кедровых лесов простирается на север значительно дальше, чем это принято считать. А коли так, то и промышленную добычу кедрового ореха - масла, кедрового масла! - можно развивать, опираясь на постулат о неистощимости сырьевых ресурсов. Но от него ждут иных обоснований: как транспортировать с далеких северных широт заготовленную там кедровую древесину.
   Никита Борисович своим темпераментом увлек и Андрея, заставил вспомнить отцовские рассказы о найденной и потерянной свинцовой руде, богатой необычайно. Ведь это тоже один из ярких примеров, какие великие тайны еще хранит в себе сибирская тайга.
   - И новые поиски этой руды так никого и не вдохновили?! - воскликнул Маков, ударив ладонями по столу.
   - Не знаю. Отец говорил: пробовали в те годы искать. Безрезультатно. Посчитали все это за вымысел, басню вроде бесшабашного вранья у охотничьего привала. А потом постепенно история эта забылась. Отец боялся тайги. И боялся настойчиво добиваться возобновления поисков. Я ведь объяснял вам: гнетом на его совести лежала гибель начальника той геологической партии.
   - Ну а вы что же, молодой человек? - изумленно спросил Маков. Владеете такой тайной - и молчок?
   Вопрос Никиты Борисовича поставил Андрея в тупик. При чем же здесь он?
   - Ничем я не владею, - проговорил Андрей после недолгого замешательства. - Разве что, как в сказке, пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что.
   - Но приблизительное-то место вам отец называл!
   - Пожалуйста! Тайга Ерманчетская. А границы ее мне неизвестны. Как будто многие сотни километров в любую сторону. Вас это не смущает?
   - Нет. Принимаю. И буду ставить вопрос, где полагается. Со всей страстью. С напором! Но вас-то, лично вас, сибиряка, неужели отцовский рассказ не захватил? Ну, если желаете, так даже как некое романтическое происшествие. Вот вы с войны вернулись с орденами, медалями, вы же там сквозь какие испытания прошли! И не зажечься мыслью продолжить дело отца...
   - Наоборот, Никита Борисович. Напоминаю: отец запугивал тайгой.
   - Хорошо. Допустим. Его можно понять. Но вас понять, извините, я не могу. Над вами-то никакой давний страх не тяготеет.
   - Я не геолог. В рудах я ничего не смыслю.
   - А я и не побуждаю вас взять в руки молоток. Стать душою поиска - вот в чем дело!
   - Кто же меня, круглого невежду, поставит во главе экспедиции?
   - Бог мой! - Маков опять ударил ладонями по столу. - Вы! Не вас, а вы должны поставить! То есть добиться, чтобы поставили. А вы сами в тайгу можете и не ходить. Кстати, я не спросил: какая у вас профессия? Или вы после школы на офицерские курсы и сразу потом на фронт?
   - Вообще-то почти так, - уклончиво сказал Андрей. - Только на офицерских курсах я не был. А профессия... Работал маляром. - И что-то подтолкнуло его еще добавить: - Немного рисую.
   - Слушайте! Слушайте! - воскликнул Маков. - Не знаю, как там у маляра, но у художника душа не может не тянуться к прекрасному! А то, чем вы владеете, поистине прекрасно. Эта ваша тайна...
   Они увлеклись и проговорили до наступления глубоких сумерек. Спохватились, что упустили время, когда можно было бы подкрепиться в общественной столовой по рейсовым карточкам, а в ресторане и дорого, и просидишь до полуночи. Не лечь ли на пустой желудок? Как будто это даже для здоровья полезнее. Но у Андрея в чемодане оказалась краюшка хлеба и небольшая банка рыбных консервов - остатки от пайка, полученного в дорогу, и они, запивая водой, славно поужинали.
   - Не знаю, как вы, а я спать буду крепче, - заявил Маков, откидывая уголок одеяла. - Пусть даже и во вред здоровью. Спасибо за угощение. И спокойной ночи!
   Однако заснуть им не удалось. Постучался шофер Седельникова. Вручил Андрею короткую записку: "Сейчас же приезжай. Завтра у меня день суматошный. А.". К этому шофер добавил:
   - Алексей Павлович сказал: в случае чего примени силу.
   - В каком таком случае? - не сразу сообразил Андрей, растерянно стоя перед распахнутой дверью в одних трусах.
   - Ну если вы не поедете.
   - Да ведь поздно уже! Мы вот...
   - Алексей Павлович, бывает, и по целой ночи не спит. Когда в командировке, в дороге.
   Седельников встретил Андрея совсем по-домашнему, без пиджака, с расстегнутым воротом рубашки и в мягких тапочках. Волосы у него были мокрые и блестели. Ладошкой он старательно разглаживал пробор направо и налево непонятно от какой из двух своих макушек. В глубине квартиры тонко позванивала посуда.
   - Здорово, дезертир трудового фронта! - закричал он, обнимая Андрея и похлопывая по спине. - Извини, что сон тебе я испортил. И еще извини, что в таком виде предстал, едва успел под душем сполоснуться. Прокис совершенно от пота. Ну ты как? Вижу, кирпича у тебя и сейчас физиономия просит. Помнишь, как тебя я поначалу огорошил?
   - Помню. И надо было уже тогда кирпич в дело пустить.
   - А пуля? Где она сейчас, пуля твоя? Вытащили?
   - Да нет, не вытащили, осталась на прежнем месте. Но, может быть, и перешла в другое. Неважно, передвигается ли пуля, важно то, что я хожу.
   - Значит, что же, я был не прав?
   - Только в одном: убеждал меня остаться в тылу.
   - Фигу! - сказал Седельников. - В тылу ты тоже вот как был нужен. И не думай, что люди здесь несли военных тягот меньше. Хотя, допустим, конечно, и меньше, потому что смерть в тылу не столь уж широкой косой, как на фронте, прошлась. И не так зримо. А в остальном...
   - Ну и я, как видишь, тоже жив.
   - Ладно, пошли в комнату. Не то, стоя у порога, мы черт-те знает до чего договоримся.
   И потащил Андрея за собой, крича: "Ириша! Поймал я таки человека-невидимку".
   Стол был накрыт, лаская взгляд не столько расставленными на нем закусками и напитками - всего в меру, - сколько удивительной белизны накрахмаленной скатертью и хорошим фарфоровым сервизом. Ирина, круглолицая, с высокими и тонкими, неодинаково приподнятыми бровями и чуточку излишне выпяченной нижней губой, вся очень свежая, без каких-либо признаков косметики, заканчивала сервировку стола.
   - Аа-а! - отозвалась она радостно. И бросила чайные ложечки, все вместе, на середину стола, торопливо сдернула, скомкала фартук. - Вот через сколько лет, Андрей, мы наконец снова в нашем доме увиделись. Садитесь, показала Андрею место, - садитесь сюда. И пожалуйста, без всяких оглядок, выбирайте сами, что вам нравится. Алеше я говорила: позовем лучше на воскресенье к обеду. А он: это само по себе. И правильно. Никогда не откладывай на завтра то...
   - ...что можешь сделать послезавтра, - шутливо вклинил Седельников. Научен, научен горьким опытом. Мне когда Кира сообщила, ну, думаю, нет, не дам я этому медведю выспаться.
   - И себе в том числе, - сказал Андрей. Повел рукой в сторону Ирины: И...
   Он не знал, как ему теперь за столом называть жену первого секретаря обкома партии. Из памяти изгладилось ее отчество.
   - Чепуха! - поощрительно проговорил Седельников. - Вижу, прицеливаешься к слову. А ты не подбирай, зови просто Ирина или, на выбор, Ириша, под каким сокращенным именем она в этом доме ходит. И уж всем бы на "ты" одинаково. Иначе запутаемся. Тебе из какого сосуда налить? Беленького или красненького?
   - Ни того, ни другого. Только чаю.
   - Гляди-ка, даже там не приучился, - удивленно сказал Седельников. - Ну как хочешь, объявлена свобода полная. А мы с Иришей совсем по малюсенькой выпьем. Не по укоренившейся привычке, нет у нас таковой, а по обычаю русского гостеприимства. За твое здоровье, Андрей! За возвращение с победой!
   - И за новые победы! В искусстве. - Ирина подняла рюмочку, сквозь нее поглядела на свет. - И вообще за твое счастье, счастливый ты человек!
   Андрей неловко схватил пустую рюмку, торопливо плеснул в нее из первой попавшейся ему бутылки, чокнулся, повертел в пальцах и поставил на стол.
   - Прошу простить... И за ваше, обоих, здоровье тоже. Выходит, и за счастье.
   - Ну нет, Андрей, ты так сказал о счастье, как будто его и на свете нет, - запротестовала Ирина. - Или ты не веришь в него?
   - В счастье верю. Только не очень верю, что я счастливый человек.
   - Если не ты, то кто же? - воскликнула Ирина. - И почему ты не считаешь себя счастливым? Иметь такой талант! Не понимаю. Чего же тебе тогда еще не хватает?
   - Беру свои слова назад. - Андрею не хотелось продолжать такой разговор. - Согласен. Мне всего хватает, и я в мире самый счастливый человек.
   - Ему не хватает хорошей жены, такой, как ты, Ириша, - заметил Седельников, жестом приглашая Андрея закусывать. - Но ничего, это мы быстро восполним. Займись, Ириша. А пока, товарищ Путинцев, рассказывай, каким образом ты улизнул из Светлогорска, несмотря на мое сопротивление, и что вообще после этого происходило с тобой. Заранее одно только скажу: долго у меня на сердце было как-то неуютно, противно. То, что задерживал я тебя, нехорошо. Все же, по Пушкину, "души прекрасные порывы" надо было мне ставить выше любых других соображений, включая и заботы о твоем здоровье и той пользе, которую ты мог бы принести тылу. Однако ж и то, что я тебя тогда упустил, тоже было нехорошо. Ну, ей-богу же, пуля твоя тогда была вовсе не шуточной! Так меня совершенно твердо врачи заверяли. А когда ты и ни одной строки мне с фронта не прислал, я понял - человек оскорбился. Либо вообще уже нет человека. Впрочем, рассказывай.
   - Не знаю, с чего и начать...
   Но все-таки постепенно Андрей разговорился. Не очень последовательно, перебрасываясь с одного на другое, он в свой рассказ сумел вместить все наиболее существенное из того, что пришлось ему повидать и пережить за прошедшие годы. Говорить было легко, он чувствовал: его слушают внимательно и с подлинным интересом, с той дружеской расположенностью, которая снимает все заботы - складно ли связывается речь и пригоняется слово к слову. Андрей не повторял того, что было хорошо известно из газет и радиопередач, он не описывал собственно хода военных действий, а говорил главным образом о том, что врезалось ему в душу как художнику и что он постарался закрепить в своих рисунках.
   Седельников слушал молча, изредка потягивая из стакана остывший крепкий чай. Ирина, случалось, и перебивала Андрея короткими вопросами, но не столько для того, чтобы уяснить кое-что не понятое ею, сколько с умело скрытой целью - помочь рассказчику найти лучшее продолжение своей мысли. Она не выдержала, всплеснула руками и потрясенно вскрикнула, когда Андрей обмолвился вскользь, что за четыре года сделал различных набросков по меньшей мере тысяч десять-двенадцать.
   - Двенадцать тысяч! Андрей, да ведь это... это целый вагон. Где же они?
   - Понятию не имею. Наверное, лежат в каких-то военных архивах. Политотдел все забирал у меня и отправлял куда-то.
   - Куда?
   - В точности не знаю. Какая разница куда. Важно, для сохранности. Хотя, по-моему, и хранить особенно нечего. Это же быстрые наброски карандашом в блокнот. И никакой их не вагон, от силы пудов пять-шесть наберется.
   - Ну вагон - я не в смысле веса. - Ирина засмеялась. - А из каждого наброска можно сделать картину?
   - Можно, конечно. А зачем? Да и не из всякого. Есть повторения. Есть просто... В общем, тогда казалось, а теперь, может быть, и не покажется. Или факт без настроения, или настроение без факта.
   - Чего, к слову сказать, у тебя не бывает, - вставил Седельников. - У тебя все с натуры. Скорее так: факт маленький, а настроение большое.
   - Не буду спорить, - согласился Андрей. - Со стороны виднее.
   - А что ты дальше намерен делать со своими рисунками? - спросила Ирина.
   - Неужели при тебе так ничего и не сохранилось? - спросил Седельников.
   У них одновременно вырвались эти вопросы. Ирина косточками согнутых пальцев постучала в стол.
   - Вот как мы с Алешкой думаем синхронно, - сказала она. - А правда, Андрей? Вопросы-то серьезные.
   - Не думал я. Мне надо сперва поступить на работу. Съездить в Чаусинск, навестить маму. Или сюда ее привезти. Военные архивы я запрашивать не стану. Пусть там все и лежит. Для истории. Если это нужно истории, имеет хоть какую-то ценность. А с собой в чистом виде нет ничего. В сырых набросках, пожалуй, штук пятьсот привез.
   - Знаю твои "сырые". Другому дай бог такие чистыми, - сказал Седельников.
   - Андрей, миленький, - Ирина вскочила, подбежала, обняла за плечи Андрея, - вот с этого бы и надо начать. Но почему же ты к нам не захватил свои рисунки?
   - Ириша, это уже переходит границы допустимой критики, - остановил ее Седельников. - Человека подняли с постели. Спасибо, что хоть так согласился приехать. Но, впрочем, Андрей, в словах Ирины есть сермяжная правда.
   - И давай, Алеша, будем думать вот о чем, - подхватила Ирина. - Надо организовать Андрею выставку его рисунков. Допустим, в клубе машиностроителей. Или в фойе Дома офицеров. Можно и во Дворце культуры железнодорожников.
   - Нет, нет, - поспешно возразил Андрей, - мои рисунки не годятся для показа на публике.
   - Да, да, - сказал Седельников, - это нужно сделать как можно быстрее. Разумеется, предоставив тебе полнейшую возможность переписать все то, что ты посчитаешь необходимым. А сама идея застолблена. И железно. Отныне над тобой дамокловым мечом будет висеть Ирина. Ее настойчивость я немного знаю. Поэтому соображай не как тебе уклониться от выставки, а как правильнее распределить свое время с учетом того, что и в Чаусинске тебе надо будет побывать, и на постоянную работу устроиться. Последнее, кстати, серьезная проблема. Вакантные места сейчас вообще-то есть. Да надо ведь, чтобы ты творчески жил, понимаешь, творчески, а не выслуживал свою зарплату по часам. Поговорю в отделении Союза художников. Ну к этому мы еще вернемся. А выставка - решено и подписано.
   Ирина потерла руки. Хлопнула в ладоши.
   - Теперь ты вдвойне в моей власти, Андрей, - сказала она удовлетворенно. - Выставка и жена. Или жена и выставка. Хоть так, хоть этак. И то и другое будет тебе по высшему классу. Партийное поручение первого секретаря обкома. Обязана выполнить.
   - Слышь, Андрей, на какую основу все она переводит? - спросил Седельников. - Но, между прочим, одно поручение первого секретаря насчет самой себя она все же не выполнила. Твердо ей говорилось: поступай солисткой в оперный театр, а она - нет. Лектором при горкоме партии. Тоже, дескать, работа голосом. Но не по нотам, а по собственному вдохновению.
   - Утрируешь, Алеша. Тогда можно сказать и о тебе, что ты сам в первые секретари напросился.
   - Не отрицаю, - с шутливой готовностью подтвердил Седельников. - И к Андрею: - Хочешь, расскажу? Не устал?
   - Нет. Рассказывай.
   - Ну ты сам посуди. Прошлой осенью отзывают Дербенева, нашего первого, в столицу. Назначение - замнаркома тяжелого машиностроения. Естественно, второго приглашают в Москву для беседы. А он попадает в больницу. С тягчайшим диагнозом. Словом, на долгие годы. И он, перед тем как лечь, представь себе, в Центральном Комитете называет меня. Звонок из Москвы: выехать. Еду. Зачем, не знаю. В одной комнате со мной разговоры. В другой, в третьей. Постепенно прозреваю. И со страхом. Пойми, война еще не закончена. Живем, работаем в невероятном напряжении. Если уж рассказывать про диагноз второго, так он возник именно от этого, от перенапряжения. Но у меня-то дело не в состоянии здоровья, а в опыте. Какой еще у меня опыт? И внутренне решаю я: будет задан вопрос в упор - откажусь наотрез. А может быть, и вообще, думаю, разговорами одними все обойдется. Ан, видишь вот, не обошлось.
   - Ты расскажи, какой тебе в ЦК был задан последний вопрос, - подмигнула Ирина. - Опиши обстановку. Кабинет и все прочее.
   - Подначивает. - Седельников качнул головой в сторону Ирины. - Ну все равно. Штука в том, что в тот момент ни кабинета, ни обстановки, ни "всего прочего" не было. А вопрос: "Будем вас рекомендовать. Справитесь?" Ну ты, Андрей, и ты, Ириша, по-честному, могли бы вы ответить по-другому? Все мои страхи, все мои размышления насчет категорического отказа враз куда-то прочь отнесло. Другой страх появился: с достаточной ли я твердостью "справлюсь" сказал. И понимаешь, не потому, что испугался, а потому, что раз надо значит, надо справиться. Руководство целой областью - да какой областью! Руководство коммунистами целой области - да какими коммунистами и какими, добавлю, беспартийными! - Центральный Комитет собирается мне доверить. Как я предстану перед областной партийной конференцией? Так и так, мол, товарищи, в себе я не уверен, но если... Словом, к партконференции готовился, точно бы я уже двадцать лет первым секретарем отработал. Проголосовали - ни одного против. Это я тебе, Андрей, все к тому, что кое в чем не замечаю в тебе должной твердости. Допускаешь еще "или - или". Чш, чш, Ирина, не грози пальчиком! Знаю, в чем его архимедовым рычагом не своротишь. А вот в себя он не верит. Так, как верил я в себя перед партийной конференцией!
   - Ох, нашел, какой пример привести! Похвастался.
   - Не посмел тебя назвать, Ириша. Скажет Андрей: процветает в этом доме семейственность.
   И присвистнул, взглянув на круглые настенные часы. Объявил, что сам он может и не поспать и Андрей не поспать может, а Ирине с утра читать лекцию, она нагородит такой чепухи, что потом люди в обком начнут писать жалобы и ему придется, попирая семейную субординацию, объявлять собственной жене выговор.
   10
   Слова Седельникова насчет "или - или" задели Андрея. Напомнили о том, что ведь и сам он всегда стремился избегать этих "или", а выходит, то и дело допускает их, коли другим это со стороны заметно. Итак, программа действий.
   С помощью Седельникова он ищет себе работу. Любую. Но непременно связанную с его теперь уже душевной необходимостью - рисовать и рисовать. Работу, оставляющую ему для этого достаточно времени.
   Он соглашается на выставку своих военных рисунков. Но только при условии, что каждый из них будет переписан заново, сколько бы времени для этого ни понадобилось. И что художественные достоинства своей работы он станет определять только сам, а не Ирина Седельникова. Андрей не мог ей отказать ни в уме, ни в обаянии, ни в личной к нему доброжелательности, но весь почему-то внутренне ощетинивался при одной лишь мысли о том, что в самое для него сокровенное, в таинство творческого замысла, вдруг вторгнется женщина и превратится как бы в соучастницу его видения мира, смешает свое дыхание с его дыханием. А это невозможно. Просто невозможно.
   Но прежде всего он должен съездить в Чаусинск. Как отнесется мать ко всем его соображениям, это ему небезразлично. Он не имеет больше права оставлять ее одну. Потому что она нуждается в нем. И он очень нуждается в ней. Сейчас все это ему в особенности стало понятно.
   В Чаусинск Андрей приехал поздним вечером. Он не послал о выезде своем телеграмму, хотелось освободить от лишних приготовлений мать ну и... порадовать неожиданностью встречи. Теперь, приближаясь к дому, он сожалел об этом. Не слишком ли разволнуется мать? Как бы потом эта радость встречи не отразилась на ее здоровье. Припомнились слова из ее писем о том, что плохо спится, а по утрам кружится голова.
   Окна в доме уже были закрыты ставнями. Их наискось прижимали железные полосы с болтами. Андрей тронул щеколду в калитке. Не поднялась. Тоже на запоре, придавлена деревянным клином. В детстве это не бывало помехой. Он и Мирон при надобности легко перемахивали через забор. Но если он постучит сразу в сенечную дверь, мать испугается еще больше.
   Андрей подошел к окну. Поднял и опустил руку. Надо немного постоять и насладиться тишиной, прохладой, стелющейся над этой окраинной улицей города, вглядеться в звездочки, слабо мерцающие на темном чистом небе, войти в то настроение, которым раньше здесь жила вся их семья. Какие тогда были хорошие поздние, перед сном, вечера!
   Почему это так: всегда прошедшие годы кажутся самыми лучшими? Почему и в будущее мы уносимся мыслью с надеждами на какое-то необыкновенное счастье? И только настоящее неизменно наполнено сосущими тебя заботами, сожалениями о чем-то сделанном не так, как надо бы сделать, и грустными сравнениями, каким ты стал теперь и каким ты был в свои прежние годы. Ты и сейчас еще молод. И не потому, что где-то там, у сердца, притаилась пуля, а все же не побежишь до рассвета с удочкой на озеро ловить карасей, не станешь радоваться каждой пойманной рыбке всего-то в пятачок величиной. И не станешь вечером при свете керосиновой лампы выстригать из старых журналов цветные картинки и наклеивать их в альбом. А между тем из новой дали годов ты непременно когда-нибудь вспомнишь теплом вот этот поздний вечер под окном и вспомнишь его уже не как тревожный, а как один из лучших в жизни. Сейчас тебя от самого родного человека отделяет только тонкий ставень окна. Войди в дом, и все невзгоды тотчас исчезнут, забудутся. Ну а через тридцать или сорок лет? Прийти тебе тогда будет уже не к кому. Никто не будет стоять и у твоего окна.