Страница:
Потом с очень далекого подхода, словно бы совсем ненароком, задавала Федору Ильичу вопросы то о родителях девушки, то о ее интересах, то о женихах, кто они. Неужели еще никого нет?! И Федор Ильич отвечал так, будто у Оксаны Филипповны был он главным доверенным лицом, все о ней знал и обладал правом все это свободно рассказывать. Не Андрею, нет, а только Евдокии Антоновне.
Эта наивная игра раздражала Андрея, но было бы верхом грубости по отношению к матери оборвать ее. И Андрей выслушивал безмерные похвалы зубному врачу молча, с каменным лицом, а мать молчание сына истолковывала иначе, ей показалось, что капля камень помаленьку долбит и долбит.
Между тем дни шли и шли. Андрею делалось все более неловко видеть, как старается мать создать для него домашний уют и покой. Поднимается с постели ни свет ни заря и поздно ложится. Все время то в огороде, то в очередях у магазинов, то в беготне по городу, бог весть зачем, но, видимо, по острой надобности, то у плиты готовит обед или ужин. Очень скромный, простой, но оттого как раз и требующий большой хозяйственной изобретательности. А он, сильный мужчина, даже и рубля в дом не приносит, оказался целиком на заботах матери.
Он брался за карандаш, перо, но рисовать было нечего. И главное, не для чего. Так просто складывать рисунки в папку? И этим утверждать себя перед самим собою? Перо вываливалось из руки. Начинать же большое, еще неясное в подробностях полотно, свою "Гернику" или "Квадратуру круга", здесь, при несовпадении взглядов на жизнь между ним и матерью, было и совсем невозможно.
И все чаще Андрея сверлила мысль о том, что в Светлогорске дамокловым мечом висит над ним Ирина и ждет, когда же он приступит к подготовке своих военных рисунков для областной персональной выставки. Это была бы действительно целенаправленная, нужная работа художника.
Вспоминался Седельников со своим категорическим отрицанием "или - или". Андрей тоже стремился следовать его правилу. В принципе. А на деле зачастую оказывался все же в плену "или - или". И ведь похоже, что выбор состоялся уже. Но какая цена самому верному выбору, если он почему-то не осуществлен? Не хватало толчка со стороны?
В один из вечеров Андрей заявил матери, что сходит часочка на два, на три в городской сад. Погулять, посмотреть, насколько он изменился. Под шум зеленой листвы ему как-то лучше думалось.
Сад, и прежде не очень благоустроенный, за годы войны и совсем пришел в запустение. Песчаные дорожки заросли травой, а от скамеек, поставленных в дальних аллеях, сохранились только чугунные ножки - сиденья жители Чаусинска тайком растащили на топливо. Зато существенно увеличилось птичье царство. Гомон и в вершинах крупных деревьев, и особенно в густых зарослях лиственного подроста стоял несусветный. Андрей пожалел, что столько дней пропустил, не побывал в саду.
Но истинной радости прогулка ему не принесла: на каждом повороте дорожки перед Андреем возникал Мирон, веселый, бесшабашный, любитель и сам поозоровать, и втянуть в какую-нибудь затею и брата. Без хулиганства, без нарушения общественного порядка, а так, чтобы собственная душа пела.
Здесь, в саду, Андрея вдруг охватила необъяснимая тревога. Он должен, должен отыскать могилу Мирона. Чужие люди похоронили его, поставили столбик с красной звездой, а брат родной даже не знает точно, где находится этот маленький холмик. Бескрайна тайга Ерманчетская. Сейчас волною пробиваются люди на запад, главным образом женщины, держа у сердца похоронки. Им хочется в благоговейной скорби постоять над прахом сына, мужа, отца, если точно известно место, где дорогой человек погребен, а если неизвестно - попытаться все же найти. Сколько бы на это ни потребовалось и сил и времени. Его, Андрея, путь куда-то к северу и к востоку. Но столь же обязательный, определенный отныне совестью твердо, без каких-либо "или - или".
Андрей пообещал матери вернуться домой к ужину. Но есть ему не хотелось и еще больше не хотелось расставаться с птичьим гомоном, с горьковатым запахом сосновой смолки и отцветающей черемухи. И потому он испетлял по нескольку раз все дорожки сада, включая и самые окраинные, едва заметные тропинки, ловя себя на том, что подсознательно все как бы ищет на них свои собственные следы.
Остановился на несколько минут у поляны, заросшей мягкой голубоватой полынью. По краям этой поляны были вкопаны две высокие крестовины из прочных брусьев, стянутых железными скобами. Они сохранились от давних, еще мальчишеских времен. Тогда между крестовинами был туго натянут проволочный канат, а знаменитый балансер Черноберевский весело разгуливал по нему, держа в руках длинный полированный шест. С этого начиналась его сложная программа. А потом Черноберевский бегал по канату с завязанными глазами, игриво помахивая цветным зонтиком. Принимал с лестницы от помощника кипящий самовар и проносил его от одной крестовины к другой. Там, закрепив фыркающий горячим паром самовар на каком-то хитроумном приспособлении, он возвращался на середину каната, садился на него, свесив ноги, разжигал рядом с собою примус, теперь поданный ему помощником на специально оборудованной длинной палке, жарил яичницу, с аппетитом закусывал, сбрасывал вниз помощнику примус и сковородку, а сам уходил пить чай из самовара. Завершалась программа танцами на канате, который для этого опускался ниже и провисал свободнее.
Гремел духовой оркестр, и Черноберевский под гром аплодисментов публики, измученной долгим нервным напряжением по ходу исполнения его "смертельных" номеров, принимался непринужденно отплясывать польки, лезгинки, гавоты и, наконец, как апофеоз всего представления - украинский гопак вприсядку. Крестовины скрипели, тонкий канат звенел, метался в воздухе из стороны в сторону, но Черноберевский с непостижимой точностью ударялся в него то пятками, то коленями, подогнув ноги, то на руках переворачивался колесом. Аплодисменты заглушали оркестр.
"Мирон, - сказал однажды брату Андрей, - а все равно он до конца гастролей оборвется".
"Нет, - категорически ответил Мирон, - канат не может лопнуть, стальная сила, а сам Черноберевский не промахнется. У него шестое чувство".
"Какое?"
"Шестое".
"А-а! Ну все равно. Спорим?"
"Спорим".
Они поспорили. Тот, кто проиграет, другого проведет зайцем в летнее кино. Денежный расчет здесь не играл никакой роли - братьям нужно было продемонстрировать свою изобретательность, мастерство, почти что равное мастерству канатоходца, потому что на контроле стояла мелкоячеистой сетью тетя Зина, мимо которой не мог проскользнуть ни один малец.
Выиграл Андрей. Черноберевский "промахнулся", и его, стонущего, на руках унесли с поляны. Только тогда братья осознали, сколь чудовищно-кощунственным был их спор. Они об этом споре больше не вспоминали и радостно закричали "ура", когда узнали, что Черноберевский не расшибся насмерть, а только вывихнул ногу.
Андрей обвел поляну взглядом. Тишина. Только порхают над нею вечерние мотыльки. А тогда...
И вдруг ему захотелось пойти в кино - дощатый сарай, посидеть, если удастся, на тех же любимых местах, где сиживали они всегда с Мироном, а для этого загодя, самыми первыми, покупали билеты. Он помнил: двенадцатый ряд, одиннадцатое и двенадцатое места. С тринадцатого ряда билеты были на пятак дороже.
До начала второго сеанса оставалось около получаса, но "Мироново место" - одиннадцатое, - к удивлению Андрея, оказалось непроданным. Кассирша была незнакома, а на контроле в дверях - Андрей сразу узнал - стояла постаревшая тетя Зина. Он издали ей кивнул головой, тетя Зина пожала плечами.
Сквозь тесовую обшивку доносилась музыка, громкий голос на незнакомом языке, стрельба. Андрей вчитался в рукописную афишу: трофейный фильм "Охотники за каучуком". Любопытно. Как это за каучуком охотятся?
- Картина - во! - услышал он мальчишеский голос.
Что ж, тем лучше. Мальчишки знают толк в приключенческих фильмах. И можно еще успеть сделать большой круг по дорожкам сада.
Но он неточно рассчитал, немного опоздал, сеанс уже начался. Контролерша, торопливо отрывая кончик билета, хотела объяснить, в какую сторону надо пойти, но он сказал: "Тетя Зина, я все знаю", - и шагнул в темноту зрительного зала.
Под недовольное ворчанье какой-то старушки, которой он нечаянно наступил на ногу, Андрей пробрался в глубину ряда и опустился на разделенную подлокотниками скамью, сквозь полумрак уловив, что на его исконном месте сидит вихрастый подросток, а слева, на десятом, молодая женщина, от которой приторно пахло духами. Андрей, насколько это оказалось возможным, от нее отвернулся - очень силен был аромат.
Фильм сразу его увлек. Сквозь сельву Южной Америки, легковооруженный, в одиночку, продирался отчаянный смельчак, целью которого было тайно раздобыть у аборигенов Бразилии для своей заокеанской страны семена каучукового дерева. Все жуткости тропического леса неодолимыми преградами возникали на его пути. Пожары, ураганы, страшной силы грозы, разливы рек. Леопарды, удавы, ядовитые змеи, крокодилы, стан хищных рыбок - пираний. Смерть все время шла с ним рядом. Она уже совсем душила его в тисках болотной лихорадки. А он не сдавался. Он делал свое дело.
Потом в погоню за ним, похитившим заветные семена, кинулись и люди. На великолепных скакунах. С собаками. Умелые стрелки, попадающие пулей в летящую ласточку. Невероятно. Невозможно. И все-таки он, раненный, добрался до морского залива и вплавь до корабля, ожидающего его на рейде. Сплошная выдумка. И правда. Выдумка - непрерывным нагромождением бьющих по нервам событий. А правда - в характере человека, в его настойчивости, в железной воле. И если верить титрам, в исторической основе. В самом факте действительно свершенного похищения у бразильцев семян каучуконоса гевеи.
Не отрывая взгляда, Андрей смотрел на экран. И сердце у него временами так и замирало от волнения, от тревоги за жизнь смельчака и за удачный исход его дерзкого предприятия.
Он не должен был ему сочувствовать, потому что это была кража, ограбление малого народа более сильной и богатой державой, но он ему сочувствовал, потому что абсолютный запрет на торговлю, на вывоз семян каучуконосного дерева под страхом смертной казни задерживал распространение этой обладающей дивными свойствами культуры на других материках. Что было бы с современной Европой, если бы в нее в некие времена не был бы завезен картофель, а навсегда остался только монополией Южной Америки?
Он уставал от обилия всяческих напастей, обрушивающихся на одного человека, от бесконечных схваток со злыми силами природы, и он сам был готов броситься в эти схватки - манила реальность изображения сельвы. Хотелось скорее, скорее отправиться не в эти чужие дебри, а в свою родную Ерманчетскую тайгу, о которой с таким страхом рассказывал отец и о которой с такой любовью и нежностью отзывался Мирон. В ней было что искать... Звала обеспокоенная совесть...
В зале вспыхнул свет. Неяркий, от единственной лампы, подвешенной на витом шнуре под самым потолком. Вихрастый подросток вскочил первым, наклонился, что-то ища на полу, и загородил Андрею дорогу. Он повернулся налево и услышал легкий, приглушенный вскрик удивления. А может быть, и досады.
- Андрей?
И он не сразу сообразил, что женщина с приторным запахом духов - Ольга. Так долго просидеть с ней рядом, пусть в темноте и полуотвернувшись, и не почувствовать этого! Теперь и запах духов Андрею показался знакомым. Именно этот запах особенно угнетал, когда Ольга при последней их встрече в библиотеке так безжалостно отхлестала его своими жестокими словами.
- Знакомьтесь, - продолжала Ольга. И в ее мягкой улыбке сквозило так много торжества и ощущения своего превосходства, что Андрей невольно закусил губу, а в висках у него тяжело застучала кровь. - Знакомьтесь. Мой муж. Валентин Христофорович. Начальник транспортного управления...
И Андрей словно сквозь туман рассмотрел стоящего за спиной Ольги высокого плечистого мужчину в отлично сшитом костюме, осторожно трогающего на переносье крупную черную оправу очков. Какого именно транспортного управления он начальник, Андрей не расслышал. Надо было скорее уйти, но вихрастый подросток все еще ползал в проходе. А Ольга между тем, не протягивая Андрею руки, говорила:
- Очень рада. - И улыбка у нее стала еще мягче, нежнее. Быстрым взглядом она окинула гимнастерку Андрея. - А вы? Вернулись в наш город? Работать вновь будете где-то на стройке? Да? Маляром? Плотником?
Она все прибавляла и прибавляла свои короткие вопросы, и ясно было Андрею: Ольга их задает не для себя, а для мужа, начальника транспортного управления...
Вдруг спохватилась:
- А вас-то я и не представила! Валя, это Андрей Путинцев. Мой давний знакомый. Один из самых постоянных и одержимых посетителей читального зала библиотеки. - На губах у нее установилась привычная ласковая улыбка. Мастер - золотые руки. И, между прочим, умеет весьма недурно рисовать...
Вихрастый подросток наконец нашел свою потерю - пружинку от пистолетной обоймы - и освободил путь. Зрительный зал уже опустел, и тетя Зина издали делала нетерпеливые знаки: ну а вы-то что же?
Так и не произнеся ни единого слова, Андрей круто повернулся. Он шел, цепляясь каблуками сапог за шероховатости грубо сколоченного пола, и ему все мерещилась мягко-снисходительная улыбка Ольги.
Домой он явился уже на рассвете. Где бродил и о чем думал, Андрей не смог бы рассказать. Похоже, так казалось ему самому, что он просто как бы сжимается в комок, готовясь к безотчетному прыжку. Почему? Куда? Не имеет значения. Только отсюда.
Мать, всю ночь не сомкнувшая глаз, спросила озабоченно:
- Андрюша, милый, что с тобою? - Ей припомнилось, как замер сын, обливаясь ледяной водой из колодца. - Плохо с сердцем?
- Нет, мама. Прости. Спать не хотелось. Бродил по знакомым местам, вспоминал прежние годы, разглядывал звездочки в небе. Уж очень ночь была хороша!
- Ну и слава богу! Андрюша, как мне стало легко!
А ему подумалось, как матери станет тяжело, когда он ей объявит о своем твердом решении не оставаться в Чаусинске. Ни за что не оставаться.
Мать смотрит на него устало, умиротворенно. А он вдруг опалит ее своими словами. Ведь для нее они окажутся жестокими и неожиданными. И никакая логика ею не будет принята всерьез. Но что же делать, когда есть силы, превосходящие любую логику. И у матери и у него.
...Нет, нет, ночь просто бесконечна. Как бесконечен и этот
дождь. То чуточку ослабевающий, то яростным тугим ливнем
низвергающийся на землю, которая уже не в состоянии впитывать воду.
Теперь чудовищно вспухнут все маленькие речки, ручейки. И если
Зептукей выйдет из берегов, он превратит болотную низину в море.
Ах, только бы Даша, заплутавшись в незнакомой тайге, случайно не
оказалась там!
Ужасное состояние: ты свободен в выборе действий, и в то же
время ты связан. Иди, иди! Но куда? Сиди неподвижно и жди. Но чего?
Ты всю жизнь свою стремился избегать "или - или" и хотел
видеть перед собою всегда только что-то одно. А не было ли это
попыткой создать весы, на коромысле которых была бы укреплена всего
одна чаша? Или магнит, у которого возможно отпилить "южный" полюс,
сохранив в прежнем своем качестве "северный"? Весы с одной чашей не
будут работать, а распиленный пополам магнит тотчас же - каждый его
кусок - обретет свои прежние свойства. Бесполезно сопротивляться
извечным законам природы и - еще хуже - ими пренебрегать. Движение
к желанной цели всегда начинается с выбора одного из двух "или".
Итак, выбирай. За эту ночь многое может случиться, что уже
невозможно будет поправить. Поэтому иди, шагай во тьме неведомо
куда, наугад или ожидай рассвета с тем, что ты тогда уверенно
пойдешь к Зептукею - там и только там надо искать Дашины следы,
но Даши самой уже не найдешь.
Если она забрела в болото, в туман и ручей от проливного дождя
бурно начнет разливаться... Зептукей скорее всего разольется уже в
первой половине дня. Как мало осталось в запасе времени!
И все-таки приходится ждать. Потому что из всего худшего это
пока самое лучшее.
Трудно и рискованно было бродить по тайге одному. Но насколько
же было тогда спокойнее и радостнее на душе! Как легко рисковать
лишь самим собой и как тяжело чувствовать свое бессилие, когда
необходимо помочь другому, а ты не можешь этого сделать.
Но почему, почему так незаметно для всех отделилась Даша во
время установки палаток и взяла с собой маленький котелок? Зачем?
Что она собиралась... Стой! Не твоя ли мимоходом в вертолете
оброненная фраза: "Тут по крутому склону должна быть особенно
крупная малина", - подтолкнула Дашу? Только сейчас в памяти всплыли
эти слова. А то, что он, Андрей Путинцев, из всех яств предпочитает
именно таежную сладкую малину, знали все. Над этим Зенцовы
потешались. Добродушно. А Герман Петрович - с весьма саркастической
ухмылкой. Он предпочитал хорошую, наваристую похлебку из боровой
дичи, на худой конец из консервированной тушенки. Неужели Даша...
И если это действительно так, шаг за шагом она могла для себя
незаметно спуститься... А там великое множество похожих один на
другой, раскинутых веером маленьких распадков, густо заполоненных
высоким еловым подростом. И каждый из этих распадков так или иначе
уведет к Зептукею, к болоту, которому, куда ни погляди, нет ни
начала, ни конца.
Почему Даша так настойчиво убеждала его поехать вместе с ними?
Почему последний раз, когда он с нею разговаривал по телефону,
именно по телефону, отозвавшись ему незримо: "Да-а, Андрей
Арсентьевич..." - вдруг она словно захлебнулась тихой радостью. Все
это обостренно вспоминается отчего-то сейчас, когда так жадно
хочется услышать ее голос. Увидеть ее.
К нему и теперь из мокрой темной тайги долетает голос Даши.
Отчаянный, молящий. Созданный собственным воображением. Только ли?
А может быть, еще и большим жизненным опытом? В детстве, бывало,
охватит сердце тревога: все куда-то ушли по делам, дома оставили
одного, сгущаются сумерки, в углах комнаты ложатся глубокие
пугающие тени, непонятно отчего в сенях поскрипывают половицы. Даже
дышать тяжело...
И вдруг в ушах зазвенит веселый напев. Исчезнет. И снова
повторится. Сильнее, сильнее. А тени в углах станут добрыми, теплом
повеет от них. И мягко брякнет щеколда в калитке. Пришли свои. И
все хорошо. Где же ты, где сейчас этот веселый напев? Ну зазвучи,
зазвучи! И тогда из мокрого ельника, вся сама тоже мокрая,
виноватая и счастливая, выйдет Даша.
"Да-а, Андрей Арсентьевич... Да-а..."
12
Статья в "Правде" была большая, на четыре колонки. Подписана Р.Суздалевым. Одним из самых известных журналистов, выступающих в печати по вопросам изобразительного искусства.
Андрей всегда любил читать его статьи, глубокие по мысли, очень простые по языку и насыщенные дерзкими, неожиданными, но удивительно меткими сравнениями. Теперь, когда статья была целиком посвящена его, художника Путинцева, работам, он не мог оторваться от газетного листа. Он чувствовал себя счастливейшим на земле человеком. И не потому, что его похвалил знаменитый критик-искусствовед, хотя и это само по себе было приятным, а потому, что он вдруг со всей отчетливостью понял - его работа людям нужна. Даже та, которую он в годы войны не осмеливался называть иначе как беглыми набросками.
А если бы удалось осуществить свой генеральный замысел - создать большое полотно как обобщение всех своих мыслей?
Правда, над этими прежними набросками, с тем чтобы превратить их в законченные произведения графики, - а вообще-то законченные ли? - он трудился более двух лет. И кто знает, хватило бы у него сил, если бы не Ирина Седельникова? В этом он обязан признаться.
Нет, он не колебался после того, как дал согласие готовить свою персональную выставку военного рисунка. И если порой руки у него повисали от чисто физической усталости, рябило в глазах, а написанная картина казалась отвратительной и хотелось тут же ее уничтожить, он мысленно представил, как разъярится Ирина, - ведь каждый совместно ими выбранный для выставки набросок был у нее на контроле.
Она не вторгалась в творческий процесс, не указывала ему, что именно, где и каким образом следует поправить, но она приходила почти каждый день, благоговейно рассматривала готовые - как будто совсем готовые! - рисунки, а потом жестко и прямо говорила, что в этих рисунках ей все же не нравится. Говорила обстоятельно, убедительно, складно, делилась своими впечатлениями так, словно бы читала лекцию перед обширной аудиторией, стремясь покорить ее своим ораторским искусством.
Андрей злился. Слушал молча, а с языка рвалось: "Кто ты такая, чтобы столь решительно высказывать свои суждения о работе художника? Хочется, так скажи коротко: нравится или не нравится. А блистать своей образованностью и тонким вкусом передо мной нечего. Что сам я могу, то могу. И твое "вдохновение" в меня все равно не вольется". Однажды он не выдержал:
"Слушай, Ирина, ты помнишь у Маяковского: "...вот вам, товарищи, мое стило и можете писать сами"? Кажется, так у него?"
Она осеклась.
"Выходит, я здорово переборщила. - И рассмеялась. - Одним словом, "баба, не суйся не в свое дело"! Угадала? Я ведь все-е замечаю. А ты попробуй, когда я уйду, все мои соображения, только еще посвирепее, сам себе высказать. И протяни свое "стило" себе. У меня, если принять это "стило", сразу сдаюсь, ничего не получится. А приходить к тебе все равно буду. И говорить, что думаю, тоже буду. От выставки уже невозможно отказаться. Я очень люблю твои рисунки. И наконец, я люблю тебя самого. Последнее можешь толковать как угодно. А жизни легкой я тебе не дам".
Ирина исчезала. Андрей в раздражении метался по комнате, пил холодную воду. Потом садился к столу, припоминая все, что говорила Ирина. Все несовершенства, замеченные ею, полностью обнаруживал в своих рисунках и принимался в бессчетный раз их переделывать.
Седельников посещал Андрея реже. И лишь на несколько минут. День первого секретаря обкома всегда был перегружен сверх предела. Седельников не высказывал никаких замечаний, только восторгался, хвалил и спрашивал: не пора ли назначить точную дату открытия выставки? Организационных забот будет много.
Андрей ему отвечал без тени иронии:
"Назначить дату открытия выставки можно только тогда, когда Ирина скажет - можно".
Постепенно он покорился ее уму и вкусу. Остался как художник самим собой, со своим видением мира и с собственной органичной манерой письма, а вот взгляд на все это как бы со стороны он заимствовал у Ирины.
И теперь, перечитывая статью Р.Суздалева, Андрею хотелось исправить его подпись на И.Седельникову. Либо взамен подставить всюду в статье ее имя там, где говорилось о Путинцеве. Если бы не Ирина, не было бы законченных рисунков, этой выставки и этой статьи. А главное, сотен и сотен посетителей.
Молва о замечательном, дотоле никому не известном художнике по Светлогорску распространилась быстро. Андрею даже стало неловко самому заходить на выставку. На него оглядывались, просили автографы, высказывали прямо в лицо свои восторги. Похвалы его не трогали, скорее угнетали самой формой своей, возвеличиванием таланта. Велик или мал, талант был его сущностью. И работа была тоже только работой.
Андрею было важно, чтобы не магия имени художника, а его рисунки зачаровывали людей и заставляли их думать и действовать, превращаться как бы в прямых участников событий. Что ему в том, если будут говорить: "Ах как сильно написано! Какой это мастер!" Должны говорить: "Узнаю, все было именно так". - "Посмотри, наверно, у солдата из всей семьи никого не осталось в живых". - "Эх, в руки бы мне сейчас автомат, полоснуть по этим вешателям". "А ребенок играет. Чей он?" Вот тогда, если так, для него имеет смысл сделанная им работа. И выставка. Не его личной славы выставка, а его мыслей, обращенных к людям и запечатленных в художественных образах. С людьми немой разговор.
Однажды Андрей попытался все это объяснить Ирине. Она выслушала рассеянно, вглядываясь в рисунок, который Андрей, по ее замечаниям, исправлял уже несколько раз.
"Если бы я не знала тебя достаточно хорошо, - отозвалась Ирина, - я бы сейчас назвала тебя ханжой. Болтуном в лучшем случае. Ему, видите ли, не нужна личная слава. Будто бы истинная, заслуженная слава может существовать сама по себе. Если ты отрицаешь славу, отрицай тогда и собственный талант. А тогда все, что ты нарисовал, попросту бездарная мазня!"
"Ирина, ты меня не поняла. Мне хотелось сказать, что я не ищу и не стремлюсь к славе..."
"А славу великие мастера никогда и не ищут. Она к ним приходит сама. Ты же слишком рано заговорил о славе. Ты отказываешься от того, чего у тебя еще нет. И может быть, вообще не будет. Истинная слава к художнику приходит не в первый день его первой выставки, а сто лет спустя после его смерти. Извини, что сказала так грубо. Но это для выразительности".
"Ирина! Ну зачем ты перевернула все с ног на голову? Ведь ты же понимаешь..."
"Только что ты утверждал, что я тебя не понимаю!"
Эта наивная игра раздражала Андрея, но было бы верхом грубости по отношению к матери оборвать ее. И Андрей выслушивал безмерные похвалы зубному врачу молча, с каменным лицом, а мать молчание сына истолковывала иначе, ей показалось, что капля камень помаленьку долбит и долбит.
Между тем дни шли и шли. Андрею делалось все более неловко видеть, как старается мать создать для него домашний уют и покой. Поднимается с постели ни свет ни заря и поздно ложится. Все время то в огороде, то в очередях у магазинов, то в беготне по городу, бог весть зачем, но, видимо, по острой надобности, то у плиты готовит обед или ужин. Очень скромный, простой, но оттого как раз и требующий большой хозяйственной изобретательности. А он, сильный мужчина, даже и рубля в дом не приносит, оказался целиком на заботах матери.
Он брался за карандаш, перо, но рисовать было нечего. И главное, не для чего. Так просто складывать рисунки в папку? И этим утверждать себя перед самим собою? Перо вываливалось из руки. Начинать же большое, еще неясное в подробностях полотно, свою "Гернику" или "Квадратуру круга", здесь, при несовпадении взглядов на жизнь между ним и матерью, было и совсем невозможно.
И все чаще Андрея сверлила мысль о том, что в Светлогорске дамокловым мечом висит над ним Ирина и ждет, когда же он приступит к подготовке своих военных рисунков для областной персональной выставки. Это была бы действительно целенаправленная, нужная работа художника.
Вспоминался Седельников со своим категорическим отрицанием "или - или". Андрей тоже стремился следовать его правилу. В принципе. А на деле зачастую оказывался все же в плену "или - или". И ведь похоже, что выбор состоялся уже. Но какая цена самому верному выбору, если он почему-то не осуществлен? Не хватало толчка со стороны?
В один из вечеров Андрей заявил матери, что сходит часочка на два, на три в городской сад. Погулять, посмотреть, насколько он изменился. Под шум зеленой листвы ему как-то лучше думалось.
Сад, и прежде не очень благоустроенный, за годы войны и совсем пришел в запустение. Песчаные дорожки заросли травой, а от скамеек, поставленных в дальних аллеях, сохранились только чугунные ножки - сиденья жители Чаусинска тайком растащили на топливо. Зато существенно увеличилось птичье царство. Гомон и в вершинах крупных деревьев, и особенно в густых зарослях лиственного подроста стоял несусветный. Андрей пожалел, что столько дней пропустил, не побывал в саду.
Но истинной радости прогулка ему не принесла: на каждом повороте дорожки перед Андреем возникал Мирон, веселый, бесшабашный, любитель и сам поозоровать, и втянуть в какую-нибудь затею и брата. Без хулиганства, без нарушения общественного порядка, а так, чтобы собственная душа пела.
Здесь, в саду, Андрея вдруг охватила необъяснимая тревога. Он должен, должен отыскать могилу Мирона. Чужие люди похоронили его, поставили столбик с красной звездой, а брат родной даже не знает точно, где находится этот маленький холмик. Бескрайна тайга Ерманчетская. Сейчас волною пробиваются люди на запад, главным образом женщины, держа у сердца похоронки. Им хочется в благоговейной скорби постоять над прахом сына, мужа, отца, если точно известно место, где дорогой человек погребен, а если неизвестно - попытаться все же найти. Сколько бы на это ни потребовалось и сил и времени. Его, Андрея, путь куда-то к северу и к востоку. Но столь же обязательный, определенный отныне совестью твердо, без каких-либо "или - или".
Андрей пообещал матери вернуться домой к ужину. Но есть ему не хотелось и еще больше не хотелось расставаться с птичьим гомоном, с горьковатым запахом сосновой смолки и отцветающей черемухи. И потому он испетлял по нескольку раз все дорожки сада, включая и самые окраинные, едва заметные тропинки, ловя себя на том, что подсознательно все как бы ищет на них свои собственные следы.
Остановился на несколько минут у поляны, заросшей мягкой голубоватой полынью. По краям этой поляны были вкопаны две высокие крестовины из прочных брусьев, стянутых железными скобами. Они сохранились от давних, еще мальчишеских времен. Тогда между крестовинами был туго натянут проволочный канат, а знаменитый балансер Черноберевский весело разгуливал по нему, держа в руках длинный полированный шест. С этого начиналась его сложная программа. А потом Черноберевский бегал по канату с завязанными глазами, игриво помахивая цветным зонтиком. Принимал с лестницы от помощника кипящий самовар и проносил его от одной крестовины к другой. Там, закрепив фыркающий горячим паром самовар на каком-то хитроумном приспособлении, он возвращался на середину каната, садился на него, свесив ноги, разжигал рядом с собою примус, теперь поданный ему помощником на специально оборудованной длинной палке, жарил яичницу, с аппетитом закусывал, сбрасывал вниз помощнику примус и сковородку, а сам уходил пить чай из самовара. Завершалась программа танцами на канате, который для этого опускался ниже и провисал свободнее.
Гремел духовой оркестр, и Черноберевский под гром аплодисментов публики, измученной долгим нервным напряжением по ходу исполнения его "смертельных" номеров, принимался непринужденно отплясывать польки, лезгинки, гавоты и, наконец, как апофеоз всего представления - украинский гопак вприсядку. Крестовины скрипели, тонкий канат звенел, метался в воздухе из стороны в сторону, но Черноберевский с непостижимой точностью ударялся в него то пятками, то коленями, подогнув ноги, то на руках переворачивался колесом. Аплодисменты заглушали оркестр.
"Мирон, - сказал однажды брату Андрей, - а все равно он до конца гастролей оборвется".
"Нет, - категорически ответил Мирон, - канат не может лопнуть, стальная сила, а сам Черноберевский не промахнется. У него шестое чувство".
"Какое?"
"Шестое".
"А-а! Ну все равно. Спорим?"
"Спорим".
Они поспорили. Тот, кто проиграет, другого проведет зайцем в летнее кино. Денежный расчет здесь не играл никакой роли - братьям нужно было продемонстрировать свою изобретательность, мастерство, почти что равное мастерству канатоходца, потому что на контроле стояла мелкоячеистой сетью тетя Зина, мимо которой не мог проскользнуть ни один малец.
Выиграл Андрей. Черноберевский "промахнулся", и его, стонущего, на руках унесли с поляны. Только тогда братья осознали, сколь чудовищно-кощунственным был их спор. Они об этом споре больше не вспоминали и радостно закричали "ура", когда узнали, что Черноберевский не расшибся насмерть, а только вывихнул ногу.
Андрей обвел поляну взглядом. Тишина. Только порхают над нею вечерние мотыльки. А тогда...
И вдруг ему захотелось пойти в кино - дощатый сарай, посидеть, если удастся, на тех же любимых местах, где сиживали они всегда с Мироном, а для этого загодя, самыми первыми, покупали билеты. Он помнил: двенадцатый ряд, одиннадцатое и двенадцатое места. С тринадцатого ряда билеты были на пятак дороже.
До начала второго сеанса оставалось около получаса, но "Мироново место" - одиннадцатое, - к удивлению Андрея, оказалось непроданным. Кассирша была незнакома, а на контроле в дверях - Андрей сразу узнал - стояла постаревшая тетя Зина. Он издали ей кивнул головой, тетя Зина пожала плечами.
Сквозь тесовую обшивку доносилась музыка, громкий голос на незнакомом языке, стрельба. Андрей вчитался в рукописную афишу: трофейный фильм "Охотники за каучуком". Любопытно. Как это за каучуком охотятся?
- Картина - во! - услышал он мальчишеский голос.
Что ж, тем лучше. Мальчишки знают толк в приключенческих фильмах. И можно еще успеть сделать большой круг по дорожкам сада.
Но он неточно рассчитал, немного опоздал, сеанс уже начался. Контролерша, торопливо отрывая кончик билета, хотела объяснить, в какую сторону надо пойти, но он сказал: "Тетя Зина, я все знаю", - и шагнул в темноту зрительного зала.
Под недовольное ворчанье какой-то старушки, которой он нечаянно наступил на ногу, Андрей пробрался в глубину ряда и опустился на разделенную подлокотниками скамью, сквозь полумрак уловив, что на его исконном месте сидит вихрастый подросток, а слева, на десятом, молодая женщина, от которой приторно пахло духами. Андрей, насколько это оказалось возможным, от нее отвернулся - очень силен был аромат.
Фильм сразу его увлек. Сквозь сельву Южной Америки, легковооруженный, в одиночку, продирался отчаянный смельчак, целью которого было тайно раздобыть у аборигенов Бразилии для своей заокеанской страны семена каучукового дерева. Все жуткости тропического леса неодолимыми преградами возникали на его пути. Пожары, ураганы, страшной силы грозы, разливы рек. Леопарды, удавы, ядовитые змеи, крокодилы, стан хищных рыбок - пираний. Смерть все время шла с ним рядом. Она уже совсем душила его в тисках болотной лихорадки. А он не сдавался. Он делал свое дело.
Потом в погоню за ним, похитившим заветные семена, кинулись и люди. На великолепных скакунах. С собаками. Умелые стрелки, попадающие пулей в летящую ласточку. Невероятно. Невозможно. И все-таки он, раненный, добрался до морского залива и вплавь до корабля, ожидающего его на рейде. Сплошная выдумка. И правда. Выдумка - непрерывным нагромождением бьющих по нервам событий. А правда - в характере человека, в его настойчивости, в железной воле. И если верить титрам, в исторической основе. В самом факте действительно свершенного похищения у бразильцев семян каучуконоса гевеи.
Не отрывая взгляда, Андрей смотрел на экран. И сердце у него временами так и замирало от волнения, от тревоги за жизнь смельчака и за удачный исход его дерзкого предприятия.
Он не должен был ему сочувствовать, потому что это была кража, ограбление малого народа более сильной и богатой державой, но он ему сочувствовал, потому что абсолютный запрет на торговлю, на вывоз семян каучуконосного дерева под страхом смертной казни задерживал распространение этой обладающей дивными свойствами культуры на других материках. Что было бы с современной Европой, если бы в нее в некие времена не был бы завезен картофель, а навсегда остался только монополией Южной Америки?
Он уставал от обилия всяческих напастей, обрушивающихся на одного человека, от бесконечных схваток со злыми силами природы, и он сам был готов броситься в эти схватки - манила реальность изображения сельвы. Хотелось скорее, скорее отправиться не в эти чужие дебри, а в свою родную Ерманчетскую тайгу, о которой с таким страхом рассказывал отец и о которой с такой любовью и нежностью отзывался Мирон. В ней было что искать... Звала обеспокоенная совесть...
В зале вспыхнул свет. Неяркий, от единственной лампы, подвешенной на витом шнуре под самым потолком. Вихрастый подросток вскочил первым, наклонился, что-то ища на полу, и загородил Андрею дорогу. Он повернулся налево и услышал легкий, приглушенный вскрик удивления. А может быть, и досады.
- Андрей?
И он не сразу сообразил, что женщина с приторным запахом духов - Ольга. Так долго просидеть с ней рядом, пусть в темноте и полуотвернувшись, и не почувствовать этого! Теперь и запах духов Андрею показался знакомым. Именно этот запах особенно угнетал, когда Ольга при последней их встрече в библиотеке так безжалостно отхлестала его своими жестокими словами.
- Знакомьтесь, - продолжала Ольга. И в ее мягкой улыбке сквозило так много торжества и ощущения своего превосходства, что Андрей невольно закусил губу, а в висках у него тяжело застучала кровь. - Знакомьтесь. Мой муж. Валентин Христофорович. Начальник транспортного управления...
И Андрей словно сквозь туман рассмотрел стоящего за спиной Ольги высокого плечистого мужчину в отлично сшитом костюме, осторожно трогающего на переносье крупную черную оправу очков. Какого именно транспортного управления он начальник, Андрей не расслышал. Надо было скорее уйти, но вихрастый подросток все еще ползал в проходе. А Ольга между тем, не протягивая Андрею руки, говорила:
- Очень рада. - И улыбка у нее стала еще мягче, нежнее. Быстрым взглядом она окинула гимнастерку Андрея. - А вы? Вернулись в наш город? Работать вновь будете где-то на стройке? Да? Маляром? Плотником?
Она все прибавляла и прибавляла свои короткие вопросы, и ясно было Андрею: Ольга их задает не для себя, а для мужа, начальника транспортного управления...
Вдруг спохватилась:
- А вас-то я и не представила! Валя, это Андрей Путинцев. Мой давний знакомый. Один из самых постоянных и одержимых посетителей читального зала библиотеки. - На губах у нее установилась привычная ласковая улыбка. Мастер - золотые руки. И, между прочим, умеет весьма недурно рисовать...
Вихрастый подросток наконец нашел свою потерю - пружинку от пистолетной обоймы - и освободил путь. Зрительный зал уже опустел, и тетя Зина издали делала нетерпеливые знаки: ну а вы-то что же?
Так и не произнеся ни единого слова, Андрей круто повернулся. Он шел, цепляясь каблуками сапог за шероховатости грубо сколоченного пола, и ему все мерещилась мягко-снисходительная улыбка Ольги.
Домой он явился уже на рассвете. Где бродил и о чем думал, Андрей не смог бы рассказать. Похоже, так казалось ему самому, что он просто как бы сжимается в комок, готовясь к безотчетному прыжку. Почему? Куда? Не имеет значения. Только отсюда.
Мать, всю ночь не сомкнувшая глаз, спросила озабоченно:
- Андрюша, милый, что с тобою? - Ей припомнилось, как замер сын, обливаясь ледяной водой из колодца. - Плохо с сердцем?
- Нет, мама. Прости. Спать не хотелось. Бродил по знакомым местам, вспоминал прежние годы, разглядывал звездочки в небе. Уж очень ночь была хороша!
- Ну и слава богу! Андрюша, как мне стало легко!
А ему подумалось, как матери станет тяжело, когда он ей объявит о своем твердом решении не оставаться в Чаусинске. Ни за что не оставаться.
Мать смотрит на него устало, умиротворенно. А он вдруг опалит ее своими словами. Ведь для нее они окажутся жестокими и неожиданными. И никакая логика ею не будет принята всерьез. Но что же делать, когда есть силы, превосходящие любую логику. И у матери и у него.
...Нет, нет, ночь просто бесконечна. Как бесконечен и этот
дождь. То чуточку ослабевающий, то яростным тугим ливнем
низвергающийся на землю, которая уже не в состоянии впитывать воду.
Теперь чудовищно вспухнут все маленькие речки, ручейки. И если
Зептукей выйдет из берегов, он превратит болотную низину в море.
Ах, только бы Даша, заплутавшись в незнакомой тайге, случайно не
оказалась там!
Ужасное состояние: ты свободен в выборе действий, и в то же
время ты связан. Иди, иди! Но куда? Сиди неподвижно и жди. Но чего?
Ты всю жизнь свою стремился избегать "или - или" и хотел
видеть перед собою всегда только что-то одно. А не было ли это
попыткой создать весы, на коромысле которых была бы укреплена всего
одна чаша? Или магнит, у которого возможно отпилить "южный" полюс,
сохранив в прежнем своем качестве "северный"? Весы с одной чашей не
будут работать, а распиленный пополам магнит тотчас же - каждый его
кусок - обретет свои прежние свойства. Бесполезно сопротивляться
извечным законам природы и - еще хуже - ими пренебрегать. Движение
к желанной цели всегда начинается с выбора одного из двух "или".
Итак, выбирай. За эту ночь многое может случиться, что уже
невозможно будет поправить. Поэтому иди, шагай во тьме неведомо
куда, наугад или ожидай рассвета с тем, что ты тогда уверенно
пойдешь к Зептукею - там и только там надо искать Дашины следы,
но Даши самой уже не найдешь.
Если она забрела в болото, в туман и ручей от проливного дождя
бурно начнет разливаться... Зептукей скорее всего разольется уже в
первой половине дня. Как мало осталось в запасе времени!
И все-таки приходится ждать. Потому что из всего худшего это
пока самое лучшее.
Трудно и рискованно было бродить по тайге одному. Но насколько
же было тогда спокойнее и радостнее на душе! Как легко рисковать
лишь самим собой и как тяжело чувствовать свое бессилие, когда
необходимо помочь другому, а ты не можешь этого сделать.
Но почему, почему так незаметно для всех отделилась Даша во
время установки палаток и взяла с собой маленький котелок? Зачем?
Что она собиралась... Стой! Не твоя ли мимоходом в вертолете
оброненная фраза: "Тут по крутому склону должна быть особенно
крупная малина", - подтолкнула Дашу? Только сейчас в памяти всплыли
эти слова. А то, что он, Андрей Путинцев, из всех яств предпочитает
именно таежную сладкую малину, знали все. Над этим Зенцовы
потешались. Добродушно. А Герман Петрович - с весьма саркастической
ухмылкой. Он предпочитал хорошую, наваристую похлебку из боровой
дичи, на худой конец из консервированной тушенки. Неужели Даша...
И если это действительно так, шаг за шагом она могла для себя
незаметно спуститься... А там великое множество похожих один на
другой, раскинутых веером маленьких распадков, густо заполоненных
высоким еловым подростом. И каждый из этих распадков так или иначе
уведет к Зептукею, к болоту, которому, куда ни погляди, нет ни
начала, ни конца.
Почему Даша так настойчиво убеждала его поехать вместе с ними?
Почему последний раз, когда он с нею разговаривал по телефону,
именно по телефону, отозвавшись ему незримо: "Да-а, Андрей
Арсентьевич..." - вдруг она словно захлебнулась тихой радостью. Все
это обостренно вспоминается отчего-то сейчас, когда так жадно
хочется услышать ее голос. Увидеть ее.
К нему и теперь из мокрой темной тайги долетает голос Даши.
Отчаянный, молящий. Созданный собственным воображением. Только ли?
А может быть, еще и большим жизненным опытом? В детстве, бывало,
охватит сердце тревога: все куда-то ушли по делам, дома оставили
одного, сгущаются сумерки, в углах комнаты ложатся глубокие
пугающие тени, непонятно отчего в сенях поскрипывают половицы. Даже
дышать тяжело...
И вдруг в ушах зазвенит веселый напев. Исчезнет. И снова
повторится. Сильнее, сильнее. А тени в углах станут добрыми, теплом
повеет от них. И мягко брякнет щеколда в калитке. Пришли свои. И
все хорошо. Где же ты, где сейчас этот веселый напев? Ну зазвучи,
зазвучи! И тогда из мокрого ельника, вся сама тоже мокрая,
виноватая и счастливая, выйдет Даша.
"Да-а, Андрей Арсентьевич... Да-а..."
12
Статья в "Правде" была большая, на четыре колонки. Подписана Р.Суздалевым. Одним из самых известных журналистов, выступающих в печати по вопросам изобразительного искусства.
Андрей всегда любил читать его статьи, глубокие по мысли, очень простые по языку и насыщенные дерзкими, неожиданными, но удивительно меткими сравнениями. Теперь, когда статья была целиком посвящена его, художника Путинцева, работам, он не мог оторваться от газетного листа. Он чувствовал себя счастливейшим на земле человеком. И не потому, что его похвалил знаменитый критик-искусствовед, хотя и это само по себе было приятным, а потому, что он вдруг со всей отчетливостью понял - его работа людям нужна. Даже та, которую он в годы войны не осмеливался называть иначе как беглыми набросками.
А если бы удалось осуществить свой генеральный замысел - создать большое полотно как обобщение всех своих мыслей?
Правда, над этими прежними набросками, с тем чтобы превратить их в законченные произведения графики, - а вообще-то законченные ли? - он трудился более двух лет. И кто знает, хватило бы у него сил, если бы не Ирина Седельникова? В этом он обязан признаться.
Нет, он не колебался после того, как дал согласие готовить свою персональную выставку военного рисунка. И если порой руки у него повисали от чисто физической усталости, рябило в глазах, а написанная картина казалась отвратительной и хотелось тут же ее уничтожить, он мысленно представил, как разъярится Ирина, - ведь каждый совместно ими выбранный для выставки набросок был у нее на контроле.
Она не вторгалась в творческий процесс, не указывала ему, что именно, где и каким образом следует поправить, но она приходила почти каждый день, благоговейно рассматривала готовые - как будто совсем готовые! - рисунки, а потом жестко и прямо говорила, что в этих рисунках ей все же не нравится. Говорила обстоятельно, убедительно, складно, делилась своими впечатлениями так, словно бы читала лекцию перед обширной аудиторией, стремясь покорить ее своим ораторским искусством.
Андрей злился. Слушал молча, а с языка рвалось: "Кто ты такая, чтобы столь решительно высказывать свои суждения о работе художника? Хочется, так скажи коротко: нравится или не нравится. А блистать своей образованностью и тонким вкусом передо мной нечего. Что сам я могу, то могу. И твое "вдохновение" в меня все равно не вольется". Однажды он не выдержал:
"Слушай, Ирина, ты помнишь у Маяковского: "...вот вам, товарищи, мое стило и можете писать сами"? Кажется, так у него?"
Она осеклась.
"Выходит, я здорово переборщила. - И рассмеялась. - Одним словом, "баба, не суйся не в свое дело"! Угадала? Я ведь все-е замечаю. А ты попробуй, когда я уйду, все мои соображения, только еще посвирепее, сам себе высказать. И протяни свое "стило" себе. У меня, если принять это "стило", сразу сдаюсь, ничего не получится. А приходить к тебе все равно буду. И говорить, что думаю, тоже буду. От выставки уже невозможно отказаться. Я очень люблю твои рисунки. И наконец, я люблю тебя самого. Последнее можешь толковать как угодно. А жизни легкой я тебе не дам".
Ирина исчезала. Андрей в раздражении метался по комнате, пил холодную воду. Потом садился к столу, припоминая все, что говорила Ирина. Все несовершенства, замеченные ею, полностью обнаруживал в своих рисунках и принимался в бессчетный раз их переделывать.
Седельников посещал Андрея реже. И лишь на несколько минут. День первого секретаря обкома всегда был перегружен сверх предела. Седельников не высказывал никаких замечаний, только восторгался, хвалил и спрашивал: не пора ли назначить точную дату открытия выставки? Организационных забот будет много.
Андрей ему отвечал без тени иронии:
"Назначить дату открытия выставки можно только тогда, когда Ирина скажет - можно".
Постепенно он покорился ее уму и вкусу. Остался как художник самим собой, со своим видением мира и с собственной органичной манерой письма, а вот взгляд на все это как бы со стороны он заимствовал у Ирины.
И теперь, перечитывая статью Р.Суздалева, Андрею хотелось исправить его подпись на И.Седельникову. Либо взамен подставить всюду в статье ее имя там, где говорилось о Путинцеве. Если бы не Ирина, не было бы законченных рисунков, этой выставки и этой статьи. А главное, сотен и сотен посетителей.
Молва о замечательном, дотоле никому не известном художнике по Светлогорску распространилась быстро. Андрею даже стало неловко самому заходить на выставку. На него оглядывались, просили автографы, высказывали прямо в лицо свои восторги. Похвалы его не трогали, скорее угнетали самой формой своей, возвеличиванием таланта. Велик или мал, талант был его сущностью. И работа была тоже только работой.
Андрею было важно, чтобы не магия имени художника, а его рисунки зачаровывали людей и заставляли их думать и действовать, превращаться как бы в прямых участников событий. Что ему в том, если будут говорить: "Ах как сильно написано! Какой это мастер!" Должны говорить: "Узнаю, все было именно так". - "Посмотри, наверно, у солдата из всей семьи никого не осталось в живых". - "Эх, в руки бы мне сейчас автомат, полоснуть по этим вешателям". "А ребенок играет. Чей он?" Вот тогда, если так, для него имеет смысл сделанная им работа. И выставка. Не его личной славы выставка, а его мыслей, обращенных к людям и запечатленных в художественных образах. С людьми немой разговор.
Однажды Андрей попытался все это объяснить Ирине. Она выслушала рассеянно, вглядываясь в рисунок, который Андрей, по ее замечаниям, исправлял уже несколько раз.
"Если бы я не знала тебя достаточно хорошо, - отозвалась Ирина, - я бы сейчас назвала тебя ханжой. Болтуном в лучшем случае. Ему, видите ли, не нужна личная слава. Будто бы истинная, заслуженная слава может существовать сама по себе. Если ты отрицаешь славу, отрицай тогда и собственный талант. А тогда все, что ты нарисовал, попросту бездарная мазня!"
"Ирина, ты меня не поняла. Мне хотелось сказать, что я не ищу и не стремлюсь к славе..."
"А славу великие мастера никогда и не ищут. Она к ним приходит сама. Ты же слишком рано заговорил о славе. Ты отказываешься от того, чего у тебя еще нет. И может быть, вообще не будет. Истинная слава к художнику приходит не в первый день его первой выставки, а сто лет спустя после его смерти. Извини, что сказала так грубо. Но это для выразительности".
"Ирина! Ну зачем ты перевернула все с ног на голову? Ведь ты же понимаешь..."
"Только что ты утверждал, что я тебя не понимаю!"