Страница:
Губы Андрея горели. И он не знал отчего. Туго скользнула по ним Женечка мокрой от слез щекой или поцеловала неуловимо быстро. А может быть, ему просто почудилось все это.
Только в вагоне, когда поезд уже стал набирать скорость, Андрей вспомнил о подарке Жени, развязал тесемку и развернул лист плотной бумаги. В ней была упакована очень красивая, в мягком кожаном переплете, с серебряной инкрустацией ручной работы карманная записная книжка. Таких Андрей в жизни еще не видывал. Конечно, выполнена инкрустация по специальному заказу. В ней повторяются неброско элементы его, Андрея Путинцева, инициалов. Ювелирная работа. Как могла Женя решиться на такой дорогой подарок? Что это значит? К чему столь щедрый дар?
Нехорошо он поступил. Очень нехорошо. Но что он должен был сделать?
Андрей раскрыл книжку на букве Ж - чистый листок. Потом на букве Р Рыбакова - тоже чистый. Он просмотрел ее всю. И к нему, Андрею Путинцеву, тоже нигде нет обращения.
Не так, наверно, виделось Жене расставание с ним. А почему он ответил ей вежливой грубостью?
Вдруг жестко, требовательно в мыслях спросил Владимира Дубко: "Ты правду нам рассказывал?" И не услышал - внутренне - никакого ответа.
Так что же это было? Видение истинной любви? Явившейся, когда уже распахивалась последняя госпитальная дверь. Это и есть любовь? Нет, нет. А губы и сейчас еще горят. Но губы у него горели и тогда, когда его поцеловала Ольга.
Он вышел в тамбур. В открытое окно врывалась упругая струя прохладного воздуха. Андрей повертел подарок. Тянуло вышвырнуть его прочь. Иначе книжка все время будет напоминать, как Женечка потерянно бежала по коридору, припадая на левую ногу, и будут звучать ее слова: "Счастливой тебе жизни!"
Оставить? Для чего? Лишь потому, что она на редкость красива и ценою очень дорогая вещь?
Андрей пошире открыл окно, взмахнул рукой. Но встречный поток свежего ветра, как в парус, ударил в затрепетавшие листки и кинул книжку обратно, на пол вагона.
13
Сошел Андрей с поезда в Светлогорске - областном городе, не доехав до дома. По "литеру" он мог бы продолжить путь и дальше, до станции, от которой была проложена шоссейная дорога к Чаусинску. Там домик свой. И мать нетерпеливо ожидает возвращения сына. Как хорошо бы посидеть с ней за чашкой чая, обо всем поговорить! Но обо всем не скажешь. Есть вещи, о которых в разговоре с матерью слова не пойдут с языка. Здесь он только сам себе советчик. И хватит ломать голову над загадочными поступками Жени. Не это в жизни главное. Во всяком случае, для него. Решения приняты. Твердые. И кончено!
Сразу же на вокзале, приткнувшись к узенькому прилавку газетного киоска, Андрей написал коротенькое и нежное письмо: "Здравствуй, мама! Вот я и дома. Ты скажешь: "Но это только листочек бумаги. Где же ты сам?" Поблизости от тебя, родная моя. Скоро, совсем скоро ты будешь со мной, я привезу тебя сюда. Так надо, так будет нам обоим лучше и только так. Немного обживусь, устроюсь на работу и напишу подробнее. А пока мой адрес: "Светлогорск, главная почта, до востребования. Мама! Ты мне очень нужна. Не подумай: потому что я долго пробыл в госпитале. Нет. Рана моя оказалась совсем пустяковой, все давно заросло, и я здоров как бык - не знаю, зачем меня понапрасну так долго на койке держали. Ты мне нужна потому, что ты моя мама. И самая хорошая на всем белом свете. Твой Андрюшка".
Он написал еще и несколько открыток товарищам по госпиталю. Ребята они славные, отзывчивые, особенно Виталий Асин, неунывающий весельчак, да и тот же Владимир Дубко, в общем, парень хороший, когда не "травит" свои сальные анекдоты.
Андрей потрогал орден Красной Звезды на груди. Владимир Дубко тоже имеет такую награду. Значит, воевал и он неплохо. И до войны, на сталелитейном заводе, был застрельщиком соцсоревнования. Жаль, что после госпиталя пути всех этих ребят разойдутся, ребят из Средней России; их не прельщает работа в Сибири, каждый хочет вернуться в родные места.
В Светлогорске Андрей никогда не бывал. Призванный в армию, он уехал через железнодорожную станцию, лежащую к востоку от областного города, а когда по распоряжению комдива Зыбина перемещался из Забайкалья в район военных действий, поезд прошел Светлогорск глубокой ночью. Теперь Андрей повидал уже немало крупных городов, два дня - сыскалась такая возможность бродил и по площадям, по набережным Ленинграда, и все же Светлогорск предстал перед ним необыкновенным красавцем. Полукольцом его охватывали многочисленные заводские корпуса. По широкой, мутноватой от быстрого бега Аренге, рассекающей город на две части, вслед за буксирами-теплоходами тянулись вереницы счаленных большегрузных барж. Пристанционные пути были забиты товарными составами. А горы, высокие зеленые горы, хотя и подступали вплотную, не давили на него, скорее придавали праздничную торжественность. И улицы были прямые, сквозные, из конца в конец города, совсем как Невский проспект в Ленинграде. Листва на молодых подстриженных тополях, стоящих обочь заасфальтированных тротуаров, только что распустилась, и ее медвяный, чуть горьковатый запах не могли целиком заглушить своей бензиновой вонью хрипящие и скрежещущие тормозами автомобили.
Андрей неторопливо шел главной улицей города, любовался каменными домами старинной постройки, а больше домами из лиственничных бревен, уже почерневших от времени, с карнизами и оконными наличниками, украшенными затейливой резьбой, со стайками вертлявых воробьишек под крышами. Он шел и решал в душе: никакой другой, а именно Светлогорск теперь навсегда станет его вторым родным городом.
Но прежде всего надо найти жилье и работу. Куда ему сперва обратиться? Андрей стал расспрашивать встречных, где находится горком комсомола. Он оказался совсем недалеко от вокзала. Дежурный в вестибюле, уважительно поглядывая на орден, спросил: "Ты к кому?" Андрей хотел было ответить: "На учет", - но сам тон заданного вопроса, как бы открывающего неограниченные возможности, подтолкнул на другое:
- К первому.
И дежурный охотно объяснил, что "первого" зовут Алексеем Павловичем, фамилия его Седельников, что он из рабочих-металлистов, а кабинет его вот там, справа, в самом конце коридора.
Седельников принял Андрея сразу. Хотя в момент, когда через распахнутую настежь дверь кудрявенькая секретарша докладывала ему о приходе демобилизованного красноармейца, он с кем-то вел по телефону горячий, напористый разговор. Сделав знак секретарше дверь притворить, Седельников показал Андрею на стул.
- Немного потерпи, - сказал он, прикрыв трубку рукой, - сейчас я с ним разделаюсь. Либо он с меня снимет стружку. - И закричал невидимому собеседнику: - Так я повторяю... Не попугай... Но десятый раз тебе говорю... Ты мне двадцатый? Значит, я двадцать второй раз... Ну, пойми же, пойми, Ладуницкий никак не годится... Ты его знаешь!.. А я Ладуницкого лучше тебя знаю... Да! И тебя тоже лучше тебя самого знаю... Вынесешь на бюро обкома?.. Вот, вот, этого как раз и я хочу... Нет, нет, я никогда так не ставлю вопрос: или я, или ты, или там, допустим, Ладуницкий. Что значит "или"? Никаких "или"! Я избран комсомольской конференцией, стало быть, работаю и буду работать первым секретарем горкома, пока мне комсомольцы оказывают доверие. А Ладуницкого не поддержу, где угодно выступлю против него... Ах, оказывается, это ты ставишь "или"... Тогда дело другое: ставь! Право твое... Война? Значит, война... Один? Нет, один я не останусь, - и подмигнул Андрею, - вот тут у меня солдат-фронтовик с орденом Красной Звезды сидит. Выходит, нас уже двое... Стой, стой! А где все-таки "до свидания"? Вот так. Ну тогда и тебе всего хорошего!
Он быстрым движением опустил на рычаг телефонную трубку, похлопал ее ладонью: лежи, дескать, лежи и не мешай мне больше. Всем корпусом повернулся к Андрею. Ему было лет этак двадцать восемь - тридцать, но серые глаза, поставленные чуть раскосо, таили в себе еще мальчишескую озорнинку. И русые, коротко подстриженные волосы вихрились не на одной, а на двух макушках, по народной примете, счастливого человека. Скулы были усыпаны мелкими веснушками. Шевиотовый пиджачок, давно обмятый и обношенный, казался тесноватым, бугрился возле плеч в рукавах, а хорошо отглаженный воротник белой апашки, выпущенный наружу, придавал внешнему виду Седельникова некую торжественность и в то же время простоту.
- Слыхал? - спросил он Андрея. - Как со стороны - не очень я из рамок выходил? При условии, что этот разговор в действительности поднимается уже четвертый раз, а Ладуницкий совершенно не годится.
- Мне кажется, Алексей Павлович, что вы держались в рамках, - немного смущенный доверительностью Седельникова, ответил Андрей. - Не знаю, конечно, кто на вас кричал.
- А разве это имеет значение? Умный, кто бы он ни был, кричать не станет. Боюсь, не оказаться бы и мне крикуном. Правду не горлом доказывают. Ну ладно, если в голосе перехватил, извинюсь, а существо... Тебя как зовут? И по какому делу ко мне? И давай сразу либо на "ты", либо оба на "вы".
- Да ведь сам же ты говорил: никаких "или". - Андрей осмелел. Ему нравилась открытость и стремительность секретаря горкома.
- Поймал! - радостно воскликнул Седельников. - Люблю, кто за словом в карман не лезет. Жду ответов.
Андрей назвал себя и стал объяснять, что, наверно, следовало ему сначала стать на комсомольский учет, а потом, если...
- Ну пришел ко мне, так пришел, - перебил его Седельников. - Значит, и еще какая-то мысль, кроме той, что стать на учет, тебя сюда привела. В военкомате ты уже оформился?
- А я белобилетник, - сказал Андрей. - Я вовсе снят с военного учета.
- Пого-ди. - Седельников наклонил голову к плечу, словно так он мог лучше разглядеть Андрея. - Ты белобилетник? Извини, но, - он взял в горсти свои щеки, - тут у тебя, как говорится, кирпича просит. И руки, ноги, вижу, целы. На груди боевой орден. Почему же вчистую списали тебя?
- Ну вот списали все-таки. Мне на работу поступить надо. И с жильем устроиться. Нас двое.
- А чего же с собой жену не привел?
- О матери говорю. Она пока в другом городе. В Чаусинске. А надо мне ее сюда перевезти.
- Хм! С жильем, Андрей, потрудней будет, но для фронтовика... Сперва на работу, конечно. Давай обдумаем. Кем до армии работал?
- Маляром на строительстве...
- Ну, тут и разговору нет. - Седельников весело потянулся к телефонной трубке. - Строители у нас нарасхват. Сейчас я тебе самую лучшую организацию...
- Знаешь, Алексей, - Андрей замялся, - честно сказать, потому я к тебе зашел, хотелось по душам посоветоваться... Тонкость тут есть такая... Мне и стыдно, а врачи говорят: работа пока должна быть без тяжелой нагрузки... Пока... - повторил он. Щеки Андрея горели, он пожалел, что сказал об этом здесь, в горкоме. Тоже, пришел советоваться к совсем незнакомому человеку! Взял бы просто направление на работу, а там было бы видно. Да и вообще надо ли слушаться врачей? Ведь доехал же сюда, и ничего не случилось. - Звони, Алексей, куда ты хотел. Так у меня, зря с языка сорвалось.
- А это посмотрим. Зря ли? Просто так белый билет вручать не станут. Седельников вытянул губы дудочкой. - Куда тебя ранило? Или какая болезнь у тебя?
- Да... у меня пуля в сердце, - виновато сказал Андрей.
- То есть как в сердце? - И веселый блеск в глазах Седельникова погас. - Это же смерть. Ты серьезно?
- Ну как тебе объяснить, она не внутри самого сердца, а где-то там... Расплющилась и, словно бы жучок, колючими лапками прилепилась в самом таком месте, что вынуть ее невозможно, а сердцу прямая угроза. В смысле как она, эта пуля, дальше себя поведет. - И заторопился: - Мне-то хоть бы что, здоров я, а врачи говорят... Давай звони...
- Позвоню, - сказал Седельников, - только не строителям, а врачам. Пусть снова посмотрят тебя. И возьмут под свое наблюдение. Ну а квартиру до приезда мамаши место тебе в общежитке найдем.
- Мне работа нужна, - настойчиво сказал Андрей. - Чего я по больницам да поликлиникам буду болтаться? Мне и госпиталь вот как надоел!
- Ты еще что-нибудь делать умеешь? Как у тебя с грамотой? Чего ты кончал?
- Неполную среднюю школу. Только к чему этот вопрос? В конторе мне, что ли, сидеть, подшивать бумажки! Человек должен работать, чтобы польза была.
- Значит, я здесь без пользы сижу?
- Меня посадить в какую-нибудь контору - будет без пользы, - уклончиво ответил Андрей.
- Только тебя или всякого? - настаивал Седельников.
- Только меня, - торопливо сказал Андрей, чтобы отсечь другие вопросы: - И никаких "или"!
Он все больше корил себя за неосторожно сказанные слова. Как теперь ни поворачивай разговор, а получается, что именно потому он и зашел к первому секретарю горкома комсомола, чтобы выпросить у него какую-нибудь легонькую и чистую работенку.
- Слушай, Андрей, а за что тебя наградили? - словно угадав его мысли, спросил Седельников. - В каких частях ты служил?
И опять Андрею было трудно ответить. Всего ведь только один раз и успел сходить на боевое задание. И то под снайперскую пулю угодил.
- В разведке был, - хмуро сказал Андрей. - А наградили, наверное, за то, что не умер.
- Ну ты что-то уже в пузырь полез. - Седельников недовольно покрутил головой. - Я же с тобой по-человечески разговариваю, хочу уяснить, как тебе по-настоящему помочь. С учетом всего. А ты: "не умер"... Это, брат, знаю, на войне скорей наградят того, кто умер да отлично выполнил боевое задание, чем дадут орден трусу, оставшемуся в живых. Время у меня есть. Рассказывай.
Кудрявенькая девушка открыла дверь, спросила, может ли она отлучиться на пятнадцать минут по серьезному делу. Седельников повертел пальцами, рассмеялся, сказал, что на пятнадцать минут он ее не отпустит, на это "серьезное дело" понадобится не меньше часа, но уж если в парикмахерской очередь подошла, все же отпустит, только пусть она так мелко, как у баранчика, больше не накручивает себе волосы. И еще: перед начальством темнить не надо. Начальство всегда все знает. Кудрявенькая радостно моргнула длинными ненакрашенными ресничками и захлопнула дверь.
- Вот видишь, - проговорил Седельников, щелкая под столешницей переключателем телефона, - видишь, чем приходится заниматься: прической своей секретарши! Помню, когда меня в комсомол принимали, а я перед собранием тройным одеколоном побрызгался, понимаешь, с утра зубок чеснока с черным хлебом съел, так меня с песком продрали за наклонности к мещанству и на два месяца рассмотрение моего заявления отложили. Сейчас время другое: чистенько, аккуратно должны выглядеть комсомольцы. И посмотрел бы ты, как в горкоме у нас девчонки раскрасились и каких стекляшек на себя понацепляли из бабушкиных комодов, когда было объявлено, чтобы они за своей внешностью следили. А того не понимают, вот и Кира моя, что делать ей из своих волос каракуль или мерлушку ну никак не идет. Ведь сквозь такую баранью внешность изнутри как раз вся глупость высвечивается. Даже у самого умного человека. Между тем та же Кира - превосходный работник. На чем мы остановились?
И Андрей коротко рассказал, как ходил в разведку уточнять расположение вражеских укреплений, как срисовывал общий их вид и все подробности наиболее выгодной полосы для предстоящего прорыва, как на обратном пути ему ударила в спину пуля "кукушки" и как лейтенант Пегов волочил его, обмороженного, по снегу целую ночь... А орден дали, должно быть, как раз за эти рисунки. Очень они пригодились штабистам. Прорыв потом был сделан именно в этом месте.
- Ты хорошо рисовать умеешь? - Седельников оживился. - Не только стены белить?
- Да так, немного, сам для себя рисую. Пером получается лучше, чем красками, - сказал Андрей и вдруг засмеялся. Ему вспомнилась история со стенгазетой. Он почесал затылок. - За эти рисунки мои там еще, в Забайкалье, командира полка на разгон в дивизию вызывали.
- Похабщину изобразил?
- Нет! Этого я не люблю. Нарисовал черных больших тараканов, а комдиву показалось, что они живые, бегут по стене и шевелят усиками.
- А что, комдив близорукий? Представляю!
- Ну! У него зрение - за десять шагов у меня на рукаве черную ниточку разглядел.
- Стой, стой! Тогда есть мысль... И никаких "или"! Ты можешь показать мне свои рисунки?
14
Андрей стал и учителем и учеником. Одновременно. Учителем рисования в средней школе и вольным слушателем областного художественного училища.
Он знал, с каким трудом Седельникову удалось убедить городской отдел народного образования зачислить его без должных документов и педагогического опыта на штатную должность. Однако рисунки Андрея, предъявленные Седельниковым заведующему гороно, были настолько хороши, что тот сразу сдался, нашел все же вакансию, благо учителя позарез были нужны, и, кроме того, пообещал всемерно посодействовать работе Андрея по совместительству и декоратором в городском театре.
В художественном училище старшие классы были не просто заполнены забиты, а начинать Андрею с "азбуки" не было никакого смысла. Когда Седельников показал и директору училища рисунки Андрея, тот только развел руками: "Чему мы сможем его научить? Разве что поднатаскать в теории..."
Но все это откладывалось до осени - начала учебного года и театрального сезона, а на летнюю пору он оказывался предоставленным самому себе. Да еще добрым заботам Седельникова, с которым у него с первой же встречи установились непринужденные отношения и который - пока! - все же приткнул его расписывать грибки и скамеечки в городских детских садах и яслях.
- Ты заходи почаще ко мне, - говорил он Андрею, - не стесняйся. Конечно, я частенько бываю и вот как занят, - он провел себя ладонью по горлу, - но случаются просветы, когда просто с человеком хочется поговорить.
- Просветов, знаю, у тебя мало, а людей, с кем хочется просто поговорить, много, - возражал Андрей. - Как угадать, когда я тебе не помешаю?
- Проходишь мимо горкома - раз. Риск небольшой. Киру можно спрашивать и не спрашивать. Известно, в какую сторону дверь открывается. Два - откуда удастся, позвонишь по телефону, поискать общие наши возможности. И наконец, имеется у меня и квартира - три. Здесь уже никаких помех не встретится. Разве что детский плач, обе дочки мои страшные ревы. А Ирина будет только рада, она очень любит таких, как ты, молодых, еще не признанных. Сама поет заслушаешься. Соловей! Ей только в оперном театре выступать бы. Не хвастаюсь, по-честному говорю. А вот на сцену не хочет - тайна женской души. Попробуй разгадай! Я не могу.
Именно поэтому Андрей ни разу не зашел на квартиру к Седельникову. Что ему делать в обществе двух отчаянно ревущих девчонок, непризнанных молодых талантов, и по-соловьиному поющей Ирины, тайну женской души которой разгадать невозможно? Будет он в этой наверняка очень веселой, бойкой и остроумной компании белой вороной. Его заклюют своими уверенными суждениями о любой области искусства. А сидеть в уголке угрюмым молчальником - значит портить себе и другим настроение.
Но больше всего Андрея угнетала необходимость в качестве гостя, если не окажется посторонних, самому вести разговор с хозяйкой дома. Он почему-то сразу, заочно, проникся к ней тяжелой неприязнью. Перед глазами возникал образ хитрой и двуличной женщины. А в ушах у него звенел голос Ольги. Она ведь тоже "пела" соловьем.
Все свободное время Андрей отдавал рисованию и особенно чтению. Туго набитые карточками выдвижные каталожные ящички областной библиотеки приводили его и в восторг и в смятение. Выбирай! Есть все. А все прочитать тысячи лет не хватит. И здесь вообще-то очень вежливые библиотекарши не подсказывают растерявшемуся перед этим духовным изобилием читателю необходимую для него в самую первую очередь книгу, как это делала Ольга. Откуда она знала все книги, все, что в них написано? Может быть, и не знала. Конечно, не знала. Это был ее стиль работы. У нее был во всем свой стиль. А книги она предлагала хорошие.
Роясь в картотеках, Андрей против воли вспоминал Ольгу, чувствуя, как при этом у него холодеют пальцы. Он заказывал себе десятки книг. Ему объясняли, что сразу столько выдать не могут. Андрей краснел, торопливо сокращал список. А когда приходил вновь, вежливые библиотекарши спрашивали его недоверчиво: "Вы успели уже это все прочитать?"
Было очень тягостно отвечать на такие вопросы. Но радость общения с книжными страницами, радость новых открытий, содержащихся в них, смягчала все неприятности. Особенно жадно он вчитывался в книги о великих художниках. Искал в них параллели с собой. Не находил. Только судьба Франсиско Гойи вдруг его обожгла. Каэтана Альба... Женщина... дьявол... И все же любовь.
В горком комсомола он заглядывал при всякой оказии. И Кира, ладошкой чуть прикасаясь к своим теперь слабо завитым длинным локонам, дружески ему улыбалась и беспрепятственно пропускала в кабинет, даже если у Седельникова шло какое-нибудь совещание.
Андрей в замешательстве останавливался у порога, но Седельников делал ему знак: "Садись, вон там есть свободное место" - и тогда уходить уже было неловко.
Обсуждались вопросы самые разнообразные, подчас для Андрея очень далекие от его интересов, но скуки он не испытывал - Седельников всегда вел заседания остро и живо. Заканчивая их, он поднимался и спрашивал: "Кому что-нибудь непонятно, прошу задержаться. Остальные свободны. Кто в принципе не согласен - зайдите ко мне завтра. А вечерком подумайте, охладитесь на свежем воздухе. Полезна также и жаркая баня с веничком. Все! Есть еще совсем неотложные вопросы?" Вопросов не было. И мало кто оставался, чтобы прояснить непонятое. Остаться - значило расписаться в своей невнимательности; Седельников по ходу совещания умел добиваться предельной ясности. Что же касается в принципе несогласных с ним, они бывали, и то ли после прогулок на свежем воздухе, то ли после жаркой бани с веничком наутро приходили к нему. Одни с тем, чтобы подтвердить свое согласие, другие - чтобы неопровержимыми аргументами убедить секретаря горкома. И если аргументы оказывались действительно неопровержимыми, Седельников открыто признавал свое поражение. Оставшись однажды после особенно шумного совещания с Андреем вдвоем, Седельников вызвал Киру и, молитвенно сложив ладошки, попросил:
- Двадцать минут... Только двадцать минут. Кроме, конечно... - И многозначительно показал пальцем вверх. - А теперь, Андрей, рассказывай, что у тебя нового? О погоде не говори. Газеты я тоже читаю. Имею в виду пулю и новые рисунки. Ирочка, между прочим, в восторге от твоего пера. А ты дикарь какой-то! Не понимаю, почему не хочешь ей и сам показаться.
- А чего пуля? - ответил Андрей. - И думать о ней я забыл. Для экономии времени давай вообще никогда не будем ее вспоминать. А новые рисунки, вот посмотри...
Он передал Седельникову большой блокнот, от первого до последнего листка заполненный карандашными набросками. Блокнот целиком был посвящен только одному воробьишке, словно бы тот специально позировал Андрею, стремясь очаровать его своим веселым характером. Седельников изумленно всплеснул руками:
- Ты что, сперва с него фотоаппаратом моментальные снимки делал, а потом на бумагу перерисовывал? Он же у тебя все время движется! Как говорится, то боком, то скоком. Разве можно все это успеть глазом схватить?
- Успеваю. А как это происходит, не знаю. Так, само по себе. Худо еще бумага плохая. Карандаш на ней живого рисунка не дает.
- Да уж куда живее! И это прямо на улице?
- Ну, первые два-три наброска, понятно, с натуры. А остальные - чего тут хитрого? - один и тот же воробей, о нем уже мне все известно. Могу всю биографию его изобразить при лампе вечерком.
- И все равно, Андрей, что ты рассказываешь, для меня недоступно. Седельников пристально вглядывался в самый первый рисунок. - Этот воробей только что на землю опустился, еще крылышки не сложил... Сколько же времени, по самой малости, потребуется, чтобы...
- Понимаю. Тебя арифметика интересует. Наверно, минут пятнадцать, не то и полчаса, не меньше. А посмотреть - одно мгновение. Сколько это в секундах получится, не знаю. Мгновение - это же ведь меньше секунды? А потом рисуй сколько захочешь.
- Да-да, - задумчиво проговорил Седельников. - Если бы ты его даже щелкнул фотоаппаратом, скажем, на одну пятисотку выдержки, он бы все равно на пленке замер даже с не сложенными еще крылышками. А у тебя он шевелится. Понимаешь, чем дольше я гляжу на него, тем больше он шевелится. Вот штука! Ты это мне объясни.
- Этого я объяснить не сумею.
- Хорошо. Тогда, если ты, как сказал мне, всю биографию воробьишки знаешь, изобрази, что он будет делать... - Седельников медленно поднял руку, слегка пошевеливая пальцами и придумывая какую-то очень драматическую ситуацию из жизни бедного воробья, - когда... когда к нему подкрадывается кошка! И он это успел заметить.
Андрей снисходительно улыбнулся.
- Изобразить могу, а движения не будет.
- Почему?
- Потому что кошку увидел ты, а не я. И мой во робей - мой! - тоже ее не видит.
Седельников откинулся на спинку стула, вздохнул завистливо, молча покрутил головой.
- А зрачки у кошки были круглые или узенькие? - вдруг напористо спросил его Андрей. - Усы торчали в стороны или книзу были опущены?
- Ну-ну, не знаю, - растерянно сказал Седельников. - А какие у кошки должны быть зрачки? И усы, погоди, усы...
- Значит, ты вообще никакой кошки не видел. И не только моему, но и твоему воробью бояться нечего.
И оба весело расхохотались. Седельников стал выпрашивать у Андрея блокнот, чтобы показать его Ирине. Передал, в который раз, ее настоятельное приглашение зайти вечерком, поболтать, послушать новые пластинки, которые им только что прислали с золотых приисков.
Только в вагоне, когда поезд уже стал набирать скорость, Андрей вспомнил о подарке Жени, развязал тесемку и развернул лист плотной бумаги. В ней была упакована очень красивая, в мягком кожаном переплете, с серебряной инкрустацией ручной работы карманная записная книжка. Таких Андрей в жизни еще не видывал. Конечно, выполнена инкрустация по специальному заказу. В ней повторяются неброско элементы его, Андрея Путинцева, инициалов. Ювелирная работа. Как могла Женя решиться на такой дорогой подарок? Что это значит? К чему столь щедрый дар?
Нехорошо он поступил. Очень нехорошо. Но что он должен был сделать?
Андрей раскрыл книжку на букве Ж - чистый листок. Потом на букве Р Рыбакова - тоже чистый. Он просмотрел ее всю. И к нему, Андрею Путинцеву, тоже нигде нет обращения.
Не так, наверно, виделось Жене расставание с ним. А почему он ответил ей вежливой грубостью?
Вдруг жестко, требовательно в мыслях спросил Владимира Дубко: "Ты правду нам рассказывал?" И не услышал - внутренне - никакого ответа.
Так что же это было? Видение истинной любви? Явившейся, когда уже распахивалась последняя госпитальная дверь. Это и есть любовь? Нет, нет. А губы и сейчас еще горят. Но губы у него горели и тогда, когда его поцеловала Ольга.
Он вышел в тамбур. В открытое окно врывалась упругая струя прохладного воздуха. Андрей повертел подарок. Тянуло вышвырнуть его прочь. Иначе книжка все время будет напоминать, как Женечка потерянно бежала по коридору, припадая на левую ногу, и будут звучать ее слова: "Счастливой тебе жизни!"
Оставить? Для чего? Лишь потому, что она на редкость красива и ценою очень дорогая вещь?
Андрей пошире открыл окно, взмахнул рукой. Но встречный поток свежего ветра, как в парус, ударил в затрепетавшие листки и кинул книжку обратно, на пол вагона.
13
Сошел Андрей с поезда в Светлогорске - областном городе, не доехав до дома. По "литеру" он мог бы продолжить путь и дальше, до станции, от которой была проложена шоссейная дорога к Чаусинску. Там домик свой. И мать нетерпеливо ожидает возвращения сына. Как хорошо бы посидеть с ней за чашкой чая, обо всем поговорить! Но обо всем не скажешь. Есть вещи, о которых в разговоре с матерью слова не пойдут с языка. Здесь он только сам себе советчик. И хватит ломать голову над загадочными поступками Жени. Не это в жизни главное. Во всяком случае, для него. Решения приняты. Твердые. И кончено!
Сразу же на вокзале, приткнувшись к узенькому прилавку газетного киоска, Андрей написал коротенькое и нежное письмо: "Здравствуй, мама! Вот я и дома. Ты скажешь: "Но это только листочек бумаги. Где же ты сам?" Поблизости от тебя, родная моя. Скоро, совсем скоро ты будешь со мной, я привезу тебя сюда. Так надо, так будет нам обоим лучше и только так. Немного обживусь, устроюсь на работу и напишу подробнее. А пока мой адрес: "Светлогорск, главная почта, до востребования. Мама! Ты мне очень нужна. Не подумай: потому что я долго пробыл в госпитале. Нет. Рана моя оказалась совсем пустяковой, все давно заросло, и я здоров как бык - не знаю, зачем меня понапрасну так долго на койке держали. Ты мне нужна потому, что ты моя мама. И самая хорошая на всем белом свете. Твой Андрюшка".
Он написал еще и несколько открыток товарищам по госпиталю. Ребята они славные, отзывчивые, особенно Виталий Асин, неунывающий весельчак, да и тот же Владимир Дубко, в общем, парень хороший, когда не "травит" свои сальные анекдоты.
Андрей потрогал орден Красной Звезды на груди. Владимир Дубко тоже имеет такую награду. Значит, воевал и он неплохо. И до войны, на сталелитейном заводе, был застрельщиком соцсоревнования. Жаль, что после госпиталя пути всех этих ребят разойдутся, ребят из Средней России; их не прельщает работа в Сибири, каждый хочет вернуться в родные места.
В Светлогорске Андрей никогда не бывал. Призванный в армию, он уехал через железнодорожную станцию, лежащую к востоку от областного города, а когда по распоряжению комдива Зыбина перемещался из Забайкалья в район военных действий, поезд прошел Светлогорск глубокой ночью. Теперь Андрей повидал уже немало крупных городов, два дня - сыскалась такая возможность бродил и по площадям, по набережным Ленинграда, и все же Светлогорск предстал перед ним необыкновенным красавцем. Полукольцом его охватывали многочисленные заводские корпуса. По широкой, мутноватой от быстрого бега Аренге, рассекающей город на две части, вслед за буксирами-теплоходами тянулись вереницы счаленных большегрузных барж. Пристанционные пути были забиты товарными составами. А горы, высокие зеленые горы, хотя и подступали вплотную, не давили на него, скорее придавали праздничную торжественность. И улицы были прямые, сквозные, из конца в конец города, совсем как Невский проспект в Ленинграде. Листва на молодых подстриженных тополях, стоящих обочь заасфальтированных тротуаров, только что распустилась, и ее медвяный, чуть горьковатый запах не могли целиком заглушить своей бензиновой вонью хрипящие и скрежещущие тормозами автомобили.
Андрей неторопливо шел главной улицей города, любовался каменными домами старинной постройки, а больше домами из лиственничных бревен, уже почерневших от времени, с карнизами и оконными наличниками, украшенными затейливой резьбой, со стайками вертлявых воробьишек под крышами. Он шел и решал в душе: никакой другой, а именно Светлогорск теперь навсегда станет его вторым родным городом.
Но прежде всего надо найти жилье и работу. Куда ему сперва обратиться? Андрей стал расспрашивать встречных, где находится горком комсомола. Он оказался совсем недалеко от вокзала. Дежурный в вестибюле, уважительно поглядывая на орден, спросил: "Ты к кому?" Андрей хотел было ответить: "На учет", - но сам тон заданного вопроса, как бы открывающего неограниченные возможности, подтолкнул на другое:
- К первому.
И дежурный охотно объяснил, что "первого" зовут Алексеем Павловичем, фамилия его Седельников, что он из рабочих-металлистов, а кабинет его вот там, справа, в самом конце коридора.
Седельников принял Андрея сразу. Хотя в момент, когда через распахнутую настежь дверь кудрявенькая секретарша докладывала ему о приходе демобилизованного красноармейца, он с кем-то вел по телефону горячий, напористый разговор. Сделав знак секретарше дверь притворить, Седельников показал Андрею на стул.
- Немного потерпи, - сказал он, прикрыв трубку рукой, - сейчас я с ним разделаюсь. Либо он с меня снимет стружку. - И закричал невидимому собеседнику: - Так я повторяю... Не попугай... Но десятый раз тебе говорю... Ты мне двадцатый? Значит, я двадцать второй раз... Ну, пойми же, пойми, Ладуницкий никак не годится... Ты его знаешь!.. А я Ладуницкого лучше тебя знаю... Да! И тебя тоже лучше тебя самого знаю... Вынесешь на бюро обкома?.. Вот, вот, этого как раз и я хочу... Нет, нет, я никогда так не ставлю вопрос: или я, или ты, или там, допустим, Ладуницкий. Что значит "или"? Никаких "или"! Я избран комсомольской конференцией, стало быть, работаю и буду работать первым секретарем горкома, пока мне комсомольцы оказывают доверие. А Ладуницкого не поддержу, где угодно выступлю против него... Ах, оказывается, это ты ставишь "или"... Тогда дело другое: ставь! Право твое... Война? Значит, война... Один? Нет, один я не останусь, - и подмигнул Андрею, - вот тут у меня солдат-фронтовик с орденом Красной Звезды сидит. Выходит, нас уже двое... Стой, стой! А где все-таки "до свидания"? Вот так. Ну тогда и тебе всего хорошего!
Он быстрым движением опустил на рычаг телефонную трубку, похлопал ее ладонью: лежи, дескать, лежи и не мешай мне больше. Всем корпусом повернулся к Андрею. Ему было лет этак двадцать восемь - тридцать, но серые глаза, поставленные чуть раскосо, таили в себе еще мальчишескую озорнинку. И русые, коротко подстриженные волосы вихрились не на одной, а на двух макушках, по народной примете, счастливого человека. Скулы были усыпаны мелкими веснушками. Шевиотовый пиджачок, давно обмятый и обношенный, казался тесноватым, бугрился возле плеч в рукавах, а хорошо отглаженный воротник белой апашки, выпущенный наружу, придавал внешнему виду Седельникова некую торжественность и в то же время простоту.
- Слыхал? - спросил он Андрея. - Как со стороны - не очень я из рамок выходил? При условии, что этот разговор в действительности поднимается уже четвертый раз, а Ладуницкий совершенно не годится.
- Мне кажется, Алексей Павлович, что вы держались в рамках, - немного смущенный доверительностью Седельникова, ответил Андрей. - Не знаю, конечно, кто на вас кричал.
- А разве это имеет значение? Умный, кто бы он ни был, кричать не станет. Боюсь, не оказаться бы и мне крикуном. Правду не горлом доказывают. Ну ладно, если в голосе перехватил, извинюсь, а существо... Тебя как зовут? И по какому делу ко мне? И давай сразу либо на "ты", либо оба на "вы".
- Да ведь сам же ты говорил: никаких "или". - Андрей осмелел. Ему нравилась открытость и стремительность секретаря горкома.
- Поймал! - радостно воскликнул Седельников. - Люблю, кто за словом в карман не лезет. Жду ответов.
Андрей назвал себя и стал объяснять, что, наверно, следовало ему сначала стать на комсомольский учет, а потом, если...
- Ну пришел ко мне, так пришел, - перебил его Седельников. - Значит, и еще какая-то мысль, кроме той, что стать на учет, тебя сюда привела. В военкомате ты уже оформился?
- А я белобилетник, - сказал Андрей. - Я вовсе снят с военного учета.
- Пого-ди. - Седельников наклонил голову к плечу, словно так он мог лучше разглядеть Андрея. - Ты белобилетник? Извини, но, - он взял в горсти свои щеки, - тут у тебя, как говорится, кирпича просит. И руки, ноги, вижу, целы. На груди боевой орден. Почему же вчистую списали тебя?
- Ну вот списали все-таки. Мне на работу поступить надо. И с жильем устроиться. Нас двое.
- А чего же с собой жену не привел?
- О матери говорю. Она пока в другом городе. В Чаусинске. А надо мне ее сюда перевезти.
- Хм! С жильем, Андрей, потрудней будет, но для фронтовика... Сперва на работу, конечно. Давай обдумаем. Кем до армии работал?
- Маляром на строительстве...
- Ну, тут и разговору нет. - Седельников весело потянулся к телефонной трубке. - Строители у нас нарасхват. Сейчас я тебе самую лучшую организацию...
- Знаешь, Алексей, - Андрей замялся, - честно сказать, потому я к тебе зашел, хотелось по душам посоветоваться... Тонкость тут есть такая... Мне и стыдно, а врачи говорят: работа пока должна быть без тяжелой нагрузки... Пока... - повторил он. Щеки Андрея горели, он пожалел, что сказал об этом здесь, в горкоме. Тоже, пришел советоваться к совсем незнакомому человеку! Взял бы просто направление на работу, а там было бы видно. Да и вообще надо ли слушаться врачей? Ведь доехал же сюда, и ничего не случилось. - Звони, Алексей, куда ты хотел. Так у меня, зря с языка сорвалось.
- А это посмотрим. Зря ли? Просто так белый билет вручать не станут. Седельников вытянул губы дудочкой. - Куда тебя ранило? Или какая болезнь у тебя?
- Да... у меня пуля в сердце, - виновато сказал Андрей.
- То есть как в сердце? - И веселый блеск в глазах Седельникова погас. - Это же смерть. Ты серьезно?
- Ну как тебе объяснить, она не внутри самого сердца, а где-то там... Расплющилась и, словно бы жучок, колючими лапками прилепилась в самом таком месте, что вынуть ее невозможно, а сердцу прямая угроза. В смысле как она, эта пуля, дальше себя поведет. - И заторопился: - Мне-то хоть бы что, здоров я, а врачи говорят... Давай звони...
- Позвоню, - сказал Седельников, - только не строителям, а врачам. Пусть снова посмотрят тебя. И возьмут под свое наблюдение. Ну а квартиру до приезда мамаши место тебе в общежитке найдем.
- Мне работа нужна, - настойчиво сказал Андрей. - Чего я по больницам да поликлиникам буду болтаться? Мне и госпиталь вот как надоел!
- Ты еще что-нибудь делать умеешь? Как у тебя с грамотой? Чего ты кончал?
- Неполную среднюю школу. Только к чему этот вопрос? В конторе мне, что ли, сидеть, подшивать бумажки! Человек должен работать, чтобы польза была.
- Значит, я здесь без пользы сижу?
- Меня посадить в какую-нибудь контору - будет без пользы, - уклончиво ответил Андрей.
- Только тебя или всякого? - настаивал Седельников.
- Только меня, - торопливо сказал Андрей, чтобы отсечь другие вопросы: - И никаких "или"!
Он все больше корил себя за неосторожно сказанные слова. Как теперь ни поворачивай разговор, а получается, что именно потому он и зашел к первому секретарю горкома комсомола, чтобы выпросить у него какую-нибудь легонькую и чистую работенку.
- Слушай, Андрей, а за что тебя наградили? - словно угадав его мысли, спросил Седельников. - В каких частях ты служил?
И опять Андрею было трудно ответить. Всего ведь только один раз и успел сходить на боевое задание. И то под снайперскую пулю угодил.
- В разведке был, - хмуро сказал Андрей. - А наградили, наверное, за то, что не умер.
- Ну ты что-то уже в пузырь полез. - Седельников недовольно покрутил головой. - Я же с тобой по-человечески разговариваю, хочу уяснить, как тебе по-настоящему помочь. С учетом всего. А ты: "не умер"... Это, брат, знаю, на войне скорей наградят того, кто умер да отлично выполнил боевое задание, чем дадут орден трусу, оставшемуся в живых. Время у меня есть. Рассказывай.
Кудрявенькая девушка открыла дверь, спросила, может ли она отлучиться на пятнадцать минут по серьезному делу. Седельников повертел пальцами, рассмеялся, сказал, что на пятнадцать минут он ее не отпустит, на это "серьезное дело" понадобится не меньше часа, но уж если в парикмахерской очередь подошла, все же отпустит, только пусть она так мелко, как у баранчика, больше не накручивает себе волосы. И еще: перед начальством темнить не надо. Начальство всегда все знает. Кудрявенькая радостно моргнула длинными ненакрашенными ресничками и захлопнула дверь.
- Вот видишь, - проговорил Седельников, щелкая под столешницей переключателем телефона, - видишь, чем приходится заниматься: прической своей секретарши! Помню, когда меня в комсомол принимали, а я перед собранием тройным одеколоном побрызгался, понимаешь, с утра зубок чеснока с черным хлебом съел, так меня с песком продрали за наклонности к мещанству и на два месяца рассмотрение моего заявления отложили. Сейчас время другое: чистенько, аккуратно должны выглядеть комсомольцы. И посмотрел бы ты, как в горкоме у нас девчонки раскрасились и каких стекляшек на себя понацепляли из бабушкиных комодов, когда было объявлено, чтобы они за своей внешностью следили. А того не понимают, вот и Кира моя, что делать ей из своих волос каракуль или мерлушку ну никак не идет. Ведь сквозь такую баранью внешность изнутри как раз вся глупость высвечивается. Даже у самого умного человека. Между тем та же Кира - превосходный работник. На чем мы остановились?
И Андрей коротко рассказал, как ходил в разведку уточнять расположение вражеских укреплений, как срисовывал общий их вид и все подробности наиболее выгодной полосы для предстоящего прорыва, как на обратном пути ему ударила в спину пуля "кукушки" и как лейтенант Пегов волочил его, обмороженного, по снегу целую ночь... А орден дали, должно быть, как раз за эти рисунки. Очень они пригодились штабистам. Прорыв потом был сделан именно в этом месте.
- Ты хорошо рисовать умеешь? - Седельников оживился. - Не только стены белить?
- Да так, немного, сам для себя рисую. Пером получается лучше, чем красками, - сказал Андрей и вдруг засмеялся. Ему вспомнилась история со стенгазетой. Он почесал затылок. - За эти рисунки мои там еще, в Забайкалье, командира полка на разгон в дивизию вызывали.
- Похабщину изобразил?
- Нет! Этого я не люблю. Нарисовал черных больших тараканов, а комдиву показалось, что они живые, бегут по стене и шевелят усиками.
- А что, комдив близорукий? Представляю!
- Ну! У него зрение - за десять шагов у меня на рукаве черную ниточку разглядел.
- Стой, стой! Тогда есть мысль... И никаких "или"! Ты можешь показать мне свои рисунки?
14
Андрей стал и учителем и учеником. Одновременно. Учителем рисования в средней школе и вольным слушателем областного художественного училища.
Он знал, с каким трудом Седельникову удалось убедить городской отдел народного образования зачислить его без должных документов и педагогического опыта на штатную должность. Однако рисунки Андрея, предъявленные Седельниковым заведующему гороно, были настолько хороши, что тот сразу сдался, нашел все же вакансию, благо учителя позарез были нужны, и, кроме того, пообещал всемерно посодействовать работе Андрея по совместительству и декоратором в городском театре.
В художественном училище старшие классы были не просто заполнены забиты, а начинать Андрею с "азбуки" не было никакого смысла. Когда Седельников показал и директору училища рисунки Андрея, тот только развел руками: "Чему мы сможем его научить? Разве что поднатаскать в теории..."
Но все это откладывалось до осени - начала учебного года и театрального сезона, а на летнюю пору он оказывался предоставленным самому себе. Да еще добрым заботам Седельникова, с которым у него с первой же встречи установились непринужденные отношения и который - пока! - все же приткнул его расписывать грибки и скамеечки в городских детских садах и яслях.
- Ты заходи почаще ко мне, - говорил он Андрею, - не стесняйся. Конечно, я частенько бываю и вот как занят, - он провел себя ладонью по горлу, - но случаются просветы, когда просто с человеком хочется поговорить.
- Просветов, знаю, у тебя мало, а людей, с кем хочется просто поговорить, много, - возражал Андрей. - Как угадать, когда я тебе не помешаю?
- Проходишь мимо горкома - раз. Риск небольшой. Киру можно спрашивать и не спрашивать. Известно, в какую сторону дверь открывается. Два - откуда удастся, позвонишь по телефону, поискать общие наши возможности. И наконец, имеется у меня и квартира - три. Здесь уже никаких помех не встретится. Разве что детский плач, обе дочки мои страшные ревы. А Ирина будет только рада, она очень любит таких, как ты, молодых, еще не признанных. Сама поет заслушаешься. Соловей! Ей только в оперном театре выступать бы. Не хвастаюсь, по-честному говорю. А вот на сцену не хочет - тайна женской души. Попробуй разгадай! Я не могу.
Именно поэтому Андрей ни разу не зашел на квартиру к Седельникову. Что ему делать в обществе двух отчаянно ревущих девчонок, непризнанных молодых талантов, и по-соловьиному поющей Ирины, тайну женской души которой разгадать невозможно? Будет он в этой наверняка очень веселой, бойкой и остроумной компании белой вороной. Его заклюют своими уверенными суждениями о любой области искусства. А сидеть в уголке угрюмым молчальником - значит портить себе и другим настроение.
Но больше всего Андрея угнетала необходимость в качестве гостя, если не окажется посторонних, самому вести разговор с хозяйкой дома. Он почему-то сразу, заочно, проникся к ней тяжелой неприязнью. Перед глазами возникал образ хитрой и двуличной женщины. А в ушах у него звенел голос Ольги. Она ведь тоже "пела" соловьем.
Все свободное время Андрей отдавал рисованию и особенно чтению. Туго набитые карточками выдвижные каталожные ящички областной библиотеки приводили его и в восторг и в смятение. Выбирай! Есть все. А все прочитать тысячи лет не хватит. И здесь вообще-то очень вежливые библиотекарши не подсказывают растерявшемуся перед этим духовным изобилием читателю необходимую для него в самую первую очередь книгу, как это делала Ольга. Откуда она знала все книги, все, что в них написано? Может быть, и не знала. Конечно, не знала. Это был ее стиль работы. У нее был во всем свой стиль. А книги она предлагала хорошие.
Роясь в картотеках, Андрей против воли вспоминал Ольгу, чувствуя, как при этом у него холодеют пальцы. Он заказывал себе десятки книг. Ему объясняли, что сразу столько выдать не могут. Андрей краснел, торопливо сокращал список. А когда приходил вновь, вежливые библиотекарши спрашивали его недоверчиво: "Вы успели уже это все прочитать?"
Было очень тягостно отвечать на такие вопросы. Но радость общения с книжными страницами, радость новых открытий, содержащихся в них, смягчала все неприятности. Особенно жадно он вчитывался в книги о великих художниках. Искал в них параллели с собой. Не находил. Только судьба Франсиско Гойи вдруг его обожгла. Каэтана Альба... Женщина... дьявол... И все же любовь.
В горком комсомола он заглядывал при всякой оказии. И Кира, ладошкой чуть прикасаясь к своим теперь слабо завитым длинным локонам, дружески ему улыбалась и беспрепятственно пропускала в кабинет, даже если у Седельникова шло какое-нибудь совещание.
Андрей в замешательстве останавливался у порога, но Седельников делал ему знак: "Садись, вон там есть свободное место" - и тогда уходить уже было неловко.
Обсуждались вопросы самые разнообразные, подчас для Андрея очень далекие от его интересов, но скуки он не испытывал - Седельников всегда вел заседания остро и живо. Заканчивая их, он поднимался и спрашивал: "Кому что-нибудь непонятно, прошу задержаться. Остальные свободны. Кто в принципе не согласен - зайдите ко мне завтра. А вечерком подумайте, охладитесь на свежем воздухе. Полезна также и жаркая баня с веничком. Все! Есть еще совсем неотложные вопросы?" Вопросов не было. И мало кто оставался, чтобы прояснить непонятое. Остаться - значило расписаться в своей невнимательности; Седельников по ходу совещания умел добиваться предельной ясности. Что же касается в принципе несогласных с ним, они бывали, и то ли после прогулок на свежем воздухе, то ли после жаркой бани с веничком наутро приходили к нему. Одни с тем, чтобы подтвердить свое согласие, другие - чтобы неопровержимыми аргументами убедить секретаря горкома. И если аргументы оказывались действительно неопровержимыми, Седельников открыто признавал свое поражение. Оставшись однажды после особенно шумного совещания с Андреем вдвоем, Седельников вызвал Киру и, молитвенно сложив ладошки, попросил:
- Двадцать минут... Только двадцать минут. Кроме, конечно... - И многозначительно показал пальцем вверх. - А теперь, Андрей, рассказывай, что у тебя нового? О погоде не говори. Газеты я тоже читаю. Имею в виду пулю и новые рисунки. Ирочка, между прочим, в восторге от твоего пера. А ты дикарь какой-то! Не понимаю, почему не хочешь ей и сам показаться.
- А чего пуля? - ответил Андрей. - И думать о ней я забыл. Для экономии времени давай вообще никогда не будем ее вспоминать. А новые рисунки, вот посмотри...
Он передал Седельникову большой блокнот, от первого до последнего листка заполненный карандашными набросками. Блокнот целиком был посвящен только одному воробьишке, словно бы тот специально позировал Андрею, стремясь очаровать его своим веселым характером. Седельников изумленно всплеснул руками:
- Ты что, сперва с него фотоаппаратом моментальные снимки делал, а потом на бумагу перерисовывал? Он же у тебя все время движется! Как говорится, то боком, то скоком. Разве можно все это успеть глазом схватить?
- Успеваю. А как это происходит, не знаю. Так, само по себе. Худо еще бумага плохая. Карандаш на ней живого рисунка не дает.
- Да уж куда живее! И это прямо на улице?
- Ну, первые два-три наброска, понятно, с натуры. А остальные - чего тут хитрого? - один и тот же воробей, о нем уже мне все известно. Могу всю биографию его изобразить при лампе вечерком.
- И все равно, Андрей, что ты рассказываешь, для меня недоступно. Седельников пристально вглядывался в самый первый рисунок. - Этот воробей только что на землю опустился, еще крылышки не сложил... Сколько же времени, по самой малости, потребуется, чтобы...
- Понимаю. Тебя арифметика интересует. Наверно, минут пятнадцать, не то и полчаса, не меньше. А посмотреть - одно мгновение. Сколько это в секундах получится, не знаю. Мгновение - это же ведь меньше секунды? А потом рисуй сколько захочешь.
- Да-да, - задумчиво проговорил Седельников. - Если бы ты его даже щелкнул фотоаппаратом, скажем, на одну пятисотку выдержки, он бы все равно на пленке замер даже с не сложенными еще крылышками. А у тебя он шевелится. Понимаешь, чем дольше я гляжу на него, тем больше он шевелится. Вот штука! Ты это мне объясни.
- Этого я объяснить не сумею.
- Хорошо. Тогда, если ты, как сказал мне, всю биографию воробьишки знаешь, изобрази, что он будет делать... - Седельников медленно поднял руку, слегка пошевеливая пальцами и придумывая какую-то очень драматическую ситуацию из жизни бедного воробья, - когда... когда к нему подкрадывается кошка! И он это успел заметить.
Андрей снисходительно улыбнулся.
- Изобразить могу, а движения не будет.
- Почему?
- Потому что кошку увидел ты, а не я. И мой во робей - мой! - тоже ее не видит.
Седельников откинулся на спинку стула, вздохнул завистливо, молча покрутил головой.
- А зрачки у кошки были круглые или узенькие? - вдруг напористо спросил его Андрей. - Усы торчали в стороны или книзу были опущены?
- Ну-ну, не знаю, - растерянно сказал Седельников. - А какие у кошки должны быть зрачки? И усы, погоди, усы...
- Значит, ты вообще никакой кошки не видел. И не только моему, но и твоему воробью бояться нечего.
И оба весело расхохотались. Седельников стал выпрашивать у Андрея блокнот, чтобы показать его Ирине. Передал, в который раз, ее настоятельное приглашение зайти вечерком, поболтать, послушать новые пластинки, которые им только что прислали с золотых приисков.