Сартаков Сергей. Свинцовый монумент

   - Ничего я не могу подтвердить, не знаю, о каком анекдоте речь идет, отозвалась Надежда. - Но знаешь, Света, тебе дежурство у автоклава я не доверила бы. Боюсь, и этот анекдот ты раньше положенного времени из него вынула. И зачем сбивать Зину?
   - Пожалуйста! - вспыхнула Светлана. И сердито надула подкрашенные губки. - Она же сама отказалась!
   - Тогда по праву старшего я беру слово, - сказал Седельников, легонько отстраняя Светлану. - Андрей, ты читал "Трех мушкетеров"? Ты веришь, скажем, в д'Артаньяна? В его способность из любой драки выходить невредимым? Так наша Зина как раз такой д'Артаньян.
   - Алексей Павлович, совсем не из любой, а только из одной драки, поправила Зинаида. - Собственно, в манере "Трех мушкетеров" настоящая драка у меня всего один раз и была.
   - Короче... - начала Ирина.
   - Короче всех тогда я сама расскажу, - перебила Зинаида. - Раз уж вынудили. Самолет наш врезался в лес и разбился. Я одна осталась жива. Слышу: немецкие голоса. Люди бегут. Ну я ползком, ползком туда, где тихо. Скрылась. А далеко ли до линии фронта и в какой стороне он от меня, представления не имею. Ночью по звездам направление определила. А нога левая непослушна. Опять больше ползу, чем иду.
   - Сильный ушиб, - вставила Надежда.
   - На вторые сутки к утру добралась. А линия фронта - это линия фронта. Щелочку в ней непросто сыскать. Меня же как дважды два обнаружить могут. Станет светло - и конец. Пошла на прорыв. Себе сказала: на смерть. Потому что выбора все равно нет.
   - А оружия при ней всего пистолет и кинжал! - выкрикнул Виктор. - И позиции немецкие не в одну же ниточку.
   - Ну, рассказывай, Зина, рассказывай, - торопила Ирина.
   - Да, собственно, и все. Рассказывать больше нечего. Прорвалась.
   - Но как? - вступил Седельников. - Я же не зря припомнил д'Артаньяна. Когда она расстреляла все патроны, стала действовать кинжалом. Очень хотелось немцам захватить ее живой. А она ушла. В последней схватке от четверых отбилась. Зина, подробности?
   - Не помню. Не помню. Не было никаких подробностей, - быстро проговорила она. - А если уж д'Артаньян, так сам он подробностей тоже никогда не рассказывал.
   - О нем Дюма рассказывал! - опять выкрикнул Виктор. - Во всех подробностях.
   - Ну пусть Дюма и тут рассказывает. А мне нечего. Дайте мне... вон там лежит печеная картошка, кажется?
   И после этого пошел обычный застольный разговор. Надежда еще почитала стихи и свои, и Некрасова, и Есенина. Светлана спела "Шотландскую застольную" и все же рассказала свой действительно стерильный анекдот. Но вовсе не смешной. Хохотала она только одна. Андрей отмалчивался. Ирина озабоченно поглядывала на него.
   - Ты очень измучен? - прошептала она. - И недоволен?
   - Да, я измучен, - признался Андрей откровенно. - И недоволен.
   Стали прощаться. Виктор вызвался проводить Надежду. Седельников объявил, что проводит Зинаиду. Она отказалась.
   - Всегда хожу без провожатых.
   Светлана мягко прошептала:
   - А нам ведь с вами по пути, Андрей Арсентьевич?
   Ирина ей погрозила пальцем:
   - С тобой пойдет Алеша, поскольку он оказался свободным. А я с Андреем. До угла. Мне надо ему сказать наедине несколько слов.
   - Наедине? - грозно вопросил Седельников. И, как бычок, шутливо боднул ее головой: - Смотри, Ириша!
   14
   Они стояли на углу, как раз там, где начинался недавно разбитый по генеральному плану застройки города сквер, уже взявшийся крупной молодой листвой. Пахло землей, примоченной только что пролетевшим коротким дождичком. А небо вновь было чистое, и ночные звезды светились ярко, словно вымытые.
   - Выходит, я поступила глупо? Тебе никто не понравился, - сказала Ирина.
   - Мне все понравились, - возразил Андрей. - Особенно Светлана Кирилловна.
   - Иронизируешь?
   - Нет. Она вся на виду. А я не любитель разгадывать загадки.
   Ирина усмехнулась. Откинула носком туфли маленький угловатый камешек.
   - Ну насчет Светланы ты это, пожалуй, точно. А чем же Надя и Зинаида для тебя загадочны?
   - Для меня загадка - ты. Зачем ты меня обманула, устроила этот спектакль? Хотя, кажется, и это не загадка.
   - Андрей! Но ведь надо же с чего-то начинать! Да, да, я обманула. Иначе бы ты не пришел. Но нельзя же тебе, теперь известному художнику, на всю жизнь оставаться... каким-то дикарем. Или оригиналом. Чудаком. Дураком, наконец. Жизнь есть жизнь. С такими же обязательными законами, как и в искусстве. Я знаю, негласно принято считать, что настоящий художник, великий талант, гений обязательно должен быть с "сумасшедшинкой", со странной и трагической судьбой. Не знаю, гений ты или нет, но для меня ты Художник. И я не хочу, чтобы ты оказался с "сумасшедшинкой", а тем более со странной, трагической судьбой.
   - Спасибо, Ирина! Я тебе очень многим обязан. Если не всем. Но того, что ты сделала для меня, уже вполне достаточно. Лишнее, по законам искусства, самый страшный враг.
   - Не меньший враг незаконченность. Андрей, пойми, художнику необходима женщина. Так, как необходима ему душа. Чувство прекрасного. Чувство полета в неведомое. Островок счастья, отрады, когда кругом бушуют бури. Андрей, поверь, только женщины создают судьбу мужчине. Тем более художнику. Тем более хорошему художнику.
   - Не беспокойся, Ирина, моя судьба в моих руках. А женщины уже пытались мне ее создать. И кое-что в ней действительно создали.
   - Имеешь в виду меня?
   - Нет, не тебя. Хотя и тебя, конечно. Но говорил я о других. Не надо больше этого касаться.
   Ирина долго молча разглядывала звезды. По ту сторону сквера прошелестела по гравию покрышками запоздалая автомашина. Исчезая за поворотом, коротко просигналила.
   - Нам надо все же друг друга понять, - наконец сказала Ирина. - Ты можешь, Андрей, мною пренебречь, моими стараниями. А я тебя оставить не могу. Потому что знаю: без меня тебе станет хуже. Без меня или без другой женщины. Вот Зинаида...
   - Сватовство?
   - Не глумись! - оборвала Ирина. - Вот Зинаида. Ее военный подвиг оценен самой высокой наградой. Она не любит об этом говорить. Но еще более не любит, когда ее спрашивают: не страшно ли ей было. Зинаида - человек долга. Он для нее превыше всего. И, значит, слову своему она никогда не изменит.
   - Я так и понял ее, - сказал Андрей. - И очень ценю в человеке такие качества. Очень хочу, чтобы жизнь ее сложилась счастливо и чтобы она создала кому-то хорошую судьбу.
   - Но не тебе?
   - Не мне. Я уже повторял тебе это.
   - Зина - воспитательница в детском садике. Малыши ее любят без памяти, мои девочки, школьницы, тоже. А дети удивительно прозорливый народ.
   - Если бы я был малышом, и я полюбил бы Зинаиду Варфоломеевну без памяти. Это серьезно.
   - Что же, принимаю. Ты слушал стихи, которые читала Надежда. Ее стихи очень несовершенны. И подражательны. Но в них видна ее душа. Уверяю, в ней нет никакой позы, искусственности. Надя действительно вся в исканиях какого-то высокого идеала. Он смутно виден ей, он далеко, но он в ее представлении существует. Вспомни, какой у нее выбор и других поэтов. А Надя по специальности врач. Очень земная профессия. Без романтики. Исцеление хворых... Ах, если бы всегда исцеление! Болезни сердца чаще всего неизлечимы и только прогрессируют в своем развитии. Надя врач еще совсем молодой, но, говорила она, смертей уже видела так много, что у самой сердце от скорби готово остановиться. И все-таки она светла, понимаешь, светла. В ней обаяние веры в жизнь. Это немного парадные и потому стертые слова, но Надежда тот человек, который бестрепетно, если нужно, отдаст свою жизнь ради спасения жизни другого. Не знаю, простит ли она мне, если я сейчас одну ее тайну открою, которой она доверительно поделилась со мной.
   - Не открывай, Ирина, - строго сказал Андрей, - этого уже я тебе не прощу.
   - Нет, нет, - отмахнулась Ирина, - это не какая-то женская тайна. Просто я неточно выразилась. Речь-то идет как раз о тебе. Надежда не твой лечащий врач. Но она побывала в твоей поликлинике и тщательно изучила твою историю болезни. Как кардиолог, которая уже защитила кандидатскую диссертацию и теперь готовит докторскую. Ее в ряде случаев приглашают на ответственные консультации. Это была ее заочная консультация, потому что знают же все врачи, как трудно затащить тебя в поликлинику.
   - Значит, не ее, а моя тайна открыта, и, понятно, не без твоего участия, - насмешливо сказал Андрей. - Ну тут секрет, кажется, небольшой. Драмы из этого делать я не стану. И что же определил будущий доктор медицинских наук?
   - Андрюша, ничего особенного. Но... Скажи, отчего, при каких обстоятельствах скончался твой отец? В твоей истории болезни это почему-то не записано.
   - Отец? - слегка недоумевая, переспросил Андрей. - А какое это имеет отношение к моей истории болезни? В Чаусинске врач, помню, тогда сказал: от разрыва сердца. И это, наверно, так. Он потрясен был известием о гибели Мирона, моего брата.
   - А дед твой? Тебе ничего не известно о причине его смерти?
   - Н-нет... Хотя, припоминаю, в семье был разговор... Скончался он тоже скоропостижно.
   - Ну вот. А Надя пересмотрела все твои рентгеновские снимки, кардиограммы и определила: пуля, застрявшая у тебя близ сердца, не главный твой враг, хотя и очень опасный. У тебя наследственный порок сердца. Надя сказала: странно, что этого никто из врачей ни разу не констатировал. А между тем внимательное изучение электрокардиограмм давало повод для таких предположений.
   - И что же следует из этого? - с досадой спросил Андрей. Разговор о болезнях становился все более ему неприятен.
   - А следует, Андрюша, то, что с возрастом этот порок будет усугубляться, прогрессировать, вплоть до критических форм. И пуля в сердце вот тогда уже станет ему могучим союзником. И еще следует, что Надя этим очень обеспокоена. Потому что при умелом систематическом лечении процесс развития болезни можно замедлить. А при небрежном к этому отношении ускорить.
   - Короче говоря, - медленно произнес Андрей, - Надежда Григорьевна, так я должен это понимать, готова посвятить свою жизнь спасению моей жизни. И я обязан принять такую жертву?
   - Не знаю, Андрей, не знаю. Ты ничего не обязан. И Надя, может быть, совсем не готова приносить себя в жертву, потому что это страшное слово. Но я подумала - и сегодня в особенности - какой хороший человек Надя!
   - Ирина, ты вслух сказала как раз то, что я подумал.
   - Понимаю. Тогда, по-видимому, и совсем излишне говорить, что если бы ты был Рембрандтом, то Светлана могла бы стать твоей Саскией.
   - А потом еще чьей-нибудь. Даже при жизни Рембрандта, - жестко сказал Андрей. Его обожгли слова Ирины. Вдруг всплыли в памяти почти такие же слова, только отрицая в нем Рембрандта, а в себе Саскию, слова, какими убивала его любовь Ольга.
   - Не смей! - вскрикнула Ирина. - Светка темпераментна, суматошна, экстравагантна, но не ветрена. Для нее если любовь - так пылкая, горячая любовь. Кровь у нее не рыбья, но, клянусь тебе, Светлана - однолюбка. И она влюблена в тебя, в твой талант.
   - Последнее вполне возможно. Только не знаю, почему ей надо было при этом строить мне глазки, - сказал Андрей. - Но я боюсь, что Алексей давно уже вернулся, проводив Светлану Кирилловну, и теперь размышляет, на каком же углу он должен искать меня с тобой.
   - Он знает, что я надежна, не потеряюсь, и если задержусь, стало быть, нужно и, стало быть, в этом только ты виноват.
   - Принимаю вину на себя, хотя не я был зачинщиком всего этого.
   - А я признаю, что очень и очень ошиблась. Но когда ты готовил свою выставку...
   - Не я - мы готовили!
   - ...ты, кажется мне, видел в Ирине Седельниковой честного друга и относился с доверием к ее советам.
   - Так было. И так будет всегда, Ирина! Обещаю тебе.
   - Но только что, вот здесь же, ты назвал меня обманщицей, а вечер в нашем доме - спектаклем.
   - Прости, я это сказал сгоряча. Но я не мог же перенести, что ты, именно ты, Ирина, устраиваешь для меня, как бы помягче назвать, ярмарку невест, что ли!
   - Да, да, теперь и я вижу... Но мне и Алексею казалось, что это будет вечер просто первых знакомств, от которых ты всегда уклонялся, а эти девушки - очень хорошие девушки. И не могу же я все время быть над тобой опекуном...
   - Я это отвергаю! Опекуном ты не была.
   - ...а когда, кто знает по какой причине, я оставлю тебя одного, ты все равно не останешься один. Андрюша, художнику необходимо чудесное, божественное вдохновение, художнику вдвойне нужна и земная преданная любовь. Женщина. И я не хочу, чтобы ею стала случайная женщина. Без души, без любви к тебе.
   - Можешь не тревожиться, я всегда буду один. И это будет прекрасно.
   - Не будешь один, Андрей, не будешь. В этом и вся беда моя. И это самый тяжелый конец нашего разговора.
   - Вообще? Навсегда?
   - Нет, почему же. Только сегодня. А я терпелива. И настойчива. Ты это знаешь. Спокойной ночи!
   Ночь для Андрея не стала спокойной. Он пробовал ложиться в постель и тут же поднимался. Брал книгу, но черные строчки без смысла плыли перед глазами. Рассматривал последние свои рисунки и слышал раздумчивый голос Ирины: "Вот здесь бы, пожалуй, надо было поправить".
   Он перебирал в памяти течение минувшего вечера, и холодный рассудок ему доказывал, что все было жизненно, не искусственно. По-человечески. И люди эти, три девушки, действительно очень хорошие. Но он к ним - тут в спор вступало сердце - совершенно равнодушен. Он никогда никакую из них не полюбит. Так же, как не полюбят и они его. Потому что любви не существует. Утверждения Ирины ложны. Она все время оберегает его одаренность художника. Она наивно думает, что Надежда, Зинаида, даже экстравагантная Светлана способны жертвенно оберегать его талант, любя при этом человека. А найдется другой с более заманчивыми для обыкновенной хорошей жизни способностями, и любовь женская перейдет к этому другому, как очень здраво и разумно перешла она у Ольги от Мирона и от него, Андрея, к "начальнику транспортного управления".
   Довольно думать об этом. Надо подумать об Ирине, об этом честном друге. Как оберечь ее доброе имя от возможных сплетен? Ведь всем же бросается в глаза ее энергичное вторжение в дела какого-то там художника. А Ирина - жена первого секретаря обкома партии.
   Сама Ирина при расставании дала понять, что продолжать свои заботы о нем ей тяжело. Ведь это ее слова: "...когда, кто знает по какой причине, я оставлю тебя одного..." Что они значат? Подсказ: не он ли прежде должен ее оставить?
   Да, вот тогда он действительно окажется одиноким, как сам же задиристо заявил Ирине. Это сказать не думая было легко. И безответственно. Потому что это неправда, что он вполне удовлетворен своим одиночеством. Несколько дней, проведенных без общения с Ириной, ему уже непереносимы. Он ждет ее телефонного звонка, ее прихода. Ему нужен ее совет, ее зоркий глаз, который видит изъяны в его рисунках и картинах и подмечает малейшие перемены в его настроении. Благодаря ей он научился и разговаривать, острей и свободней строить фразы, включаться в любой диалог, извлекая из кладовых своей памяти то примечательное, что отложилось из множества прочитанных им книг.
   Андрей мысленно поставил в ряд всех женщин, с которыми пересеклись его житейские пути, и все они словно бы растворились в тумане, выделились только в жестком резком рисунке Ольга и Женя. Потом и они исчезли. Но возникла Ирина. Круглолицая, с высокими и тонкими, неодинаково приподнятыми бровями, чуточку излишне выпяченной нижней губой и временами, когда она внимательно во что-то вслушивалась, быстрым и частым миганием век с длинными ресницами. Она хмурилась, она улыбалась, становилась задумчивой, мечтательной и вновь строгой, требовательной, решительной в действиях. Она жила в его воображении. Она неотступно теперь находилась перед ним. Андрей пытался отвернуться, стереть в сознании ее лик. И не мог. Не было силы.
   Взгляд Андрея упал на большой лист ватмана, лежащего на столе. И тотчас на нем обозначились глаза Ирины, проступили мягкие очертания рта. Андрей схватил угольный карандаш. Он знал, что сейчас, если именно сейчас он возьмется и не оставит свою работу, пока не доведет до конца, он напишет не портрет ее, а живую Ирину. Ту, которую он оставить не может, от которой он никогда отказаться как от друга не сможет.
   Текли ночные часы. Шуршал угольный карандаш на бумаге, и один за другим летели в корзину испорченные листы ватмана. Ирина под рукой мастера получалась живой, но он еще не чувствовал на своей щеке ее дыхания. И надо было снова работать и работать...
   Он сказал сам себе: "Закончено", когда в окно упал горячий луч солнца. Суеверно Андрей прикрыл рисунок чистым листом и придавил тяжелой книгой. Еще раз посмотреть на живую, дышащую Ирину он побоялся. Надо на какое-то время с нею расстаться. Она сказала прощаясь: "Спокойной ночи!" Была ли эта ночь для него спокойной? Да! Иного спокойствия он и не хочет. Если бы у него были такими, как сегодня, все ночи!
   Теперь, пожалуй, можно и уснуть. Или хотя бы просто полежать. Щемило сердце. Что это, подтверждение "исследований" Надежды Григорьевны, прогрессирующее развитие болезни?
   В дверь постучали. Письмоносица Валя подала Андрею утреннюю почту. Сказала с сожалением:
   - Сегодня только девять.
   Она привыкла в первые дни после открытия выставки носить Андрею письма целыми ворохами. Гордилась этим, словно бы растущий успех художника становился и ее личным успехом.
   Да, писем в этот раз было немного, но три конверта сразу привлекли особое внимание Андрея. И он какую-то долю минуты заколебался, который из них вскрыть первым. Он выбрал с обратным адресом Юрия Алексеевича.
   "Дорогой Андрей Арсентьевич, - уже нетвердой рукой писал ему старый искусствовед, - случился у меня на днях с визитом, по давней дружбе, Роман Васильевич Суздалев. Тот самый, что в центральной прессе достойно оценил Ваши рисунки. Он сожалел, что по какой-то нелепой причине он с Вами не повстречался, не познакомился лично. Однако великолепная информация о Вашем жизненном пути, которую он получил от образованнейшей супруги секретаря обкома, главной устроительницы выставки, позволила ему в своей статье не наделать существенных ошибок в том, что касается Вашей биографии. Если это не так, он приносит свои извинения.
   Радуюсь. Радуюсь триумфу Вашему, в надежде, что он Вам не закружит голову, и в законнейшем предположении, что Вас теперь из родной Сибири и клещами не вытянешь. И в этом есть великий смысл: развивать культуру повсеместно, а не стягивая ее созидателей непременнейше и побыстрее в первопрестольную.
   Но всякое правило возвышенно лишь тогда, когда к нему приложимы и возвышенные исключения. И в таком рассуждении вот что я хотел бы Вам, дорогой мой, сообщить: одно из весьма солидных московских научных издательств намерено обобщить в капитальнейшем атласе, состоящем, разумеется, из многих томов, все, что было разбросано ранее по разнопрофильным книжицам. А тема "Фауна и флора СССР". По географическим зонам (вот Вам бы, скажем, Сибирь). Художественное воспроизведение пером. Но в цвете. По фотографиям и с натуры (уточнения). Сроки исполнения работы жестко не ограничены, предположительно десять, пятнадцать лет. Привлекается значительный круг отличных художников, но место для Вас застолблено. Оплата... Ну-с, я думаю, для Вас это вопрос второстепенный. Слава не шумная, но высочайшее к Вам уважение в ученых сферах всего мира среди соответствующих специалистов. И полная возможность при этом трудиться над заветными своими замыслами, сиречь над "квадратурой круга" и над иллюстрацией детских книжек. Остается проблема жилья. Для Москвы это, как и всегда, острейшая проблема. И если Вы уже обзавелись многочисленной семьей, все значительно осложняется. В ином случае милости просим ко мне. Спать будете не под кроватью.
   Путем переписки согласовать все детали трудновато, а посему, коли имеется такая возможность и желание, приезжайте на недельку-другую для конкретных переговоров в столицу.
   Кстати, здесь Вы сумеете повидаться и с милейшим Альфредом Кристаповичем Янишем. Заходит ко мне, старику, щеголяет в генеральских погонах. Пьем чай, спорим напропалую, вспоминаем общих знакомых, а стало быть, и Вас. Почему у Вас с ним оборвалась переписка? Впрочем, не вхожу в сию деликатную область.
   Преданный Вам Ю.А.".
   Андрей задумался. Очень кстати пришло это письмо. Очень кстати. Предложение Юрия Алексеевича и само по себе интересно, оно открывает долголетнюю перспективу уверенной работы в самом излюбленном для него, Андрея, жанре, а главное, дает хороший повод поехать немедленно в Москву, оторваться недели на две, на три от Светлогорска.
   Его томил какой-то непонятный страх перед, конечно же, возможной новой встречей с кем-либо из трех "невест" и совсем неизбежной встречей с Ириной и Седельниковым. Словно бы что-то в минувшую ночь меж ними произошло такое, после чего трудно друг другу глядеть в глаза. Андрей даже не смог бы сейчас заставить себя посмотреть на карандашный портрет Ирины, потому что портрет был все равно как и живая Ирина.
   Он распечатал второе письмо, тоже из Москвы, с типографски оттиснутым на конверте длиннейшим названием какого-то учреждения, подведомственного Министерству лесной промышленности. Андрей бросил взгляд в конец письма. Довольно четкий росчерк: Н.Маков. Кто же это? И вспомнилось: по возвращении с фронта первая ночь в Светлогорске, гостиница, седоватый сосед по койке в номере на двоих, ужин всухомятку и энергичная защита Маковым сибирского кедра. Завязался тогда разговор и о "свинцовом человечке".
   Теперь Маков писал, обращаясь к Андрею сухо "товарищ Путинцев", с извинениями, что он запамятовал отчество, а только по имени называть фамильярно. Суть же письма заключалась в том, что он-де, Маков, поднял на ноги всю геологоразведку, заставил их перетряхнуть все архивы, повстречался со многими специалистами по свинцовым рудам, побывал в отделах Госплана, в Совете Министров у весьма компетентных и ответственных людей и должен с огорчением сообщить молодому товарищу: всеми рассказ его принят как блеф, как совершенно ни на чем созданная легенда. В тех пространствах сибирской, в частности Ерманчетской, тайги, где якобы отлит был "свинцовый человечек", руды соответственной нет и быть не может. Категорически не может. Организовать там контрольный поиск, ревизовать давно и тщательно проделанную работу - все равно что пытаться ставить в колодцах сети с надеждой вытащить крупный улов океанской сельди. Таков окончательный приговор. И он, Маков, был вынужден подчиниться. И далее спрашивал: что намерен предпринять в таких обстоятельствах товарищ Путинцев, продолжает ли он верить рассказу, вернее, выдумке своего отца...
   Не дочитав до конца, Андрей скомкал письмо Макова. Легенда это или не легенда, но для него священны слова отца. Даже если в той жестокой тайге, из которой отец едва выбрался живым, "нет и не может быть" свинцовой руды, все равно в ней где-то находится "свинцовый человечек" - высокая проба совести. Отца до конца дней мучил этот "человечек", пусть мучает он и его, Андрея. Ему не надо поднимать на ноги "всю геологоразведку", перетрясать архивы и консультироваться у весьма компетентных и ответственных лиц, чтобы начать сложные поиски, его "свинцовый человечек" здесь, при нем. И если уж на то пошло, можно и из колодца вытащить косяк океанской сельди. Не для продажи. А для себя.
   Третье письмо, пересланное из редакции "Правды", совсем ошеломило Андрея. Писал Владимир Дубко.
   "Андрей! Путинцев! Ну, понимаешь, развернул я газету, глазам не поверил, читаю статью какого-то Суздалева. Она о тебе. Все сходится: фамилия, имя, художник. Ты ведь и тогда, в госпитале, рисовал. Или не ты? Все равно отзовись. Разве что стал знаменитым и не захочешь. Что мне о себе рассказать? Из тех ребят, которые были с нами в одной палате, куда девались, не знаю, только знаю, Виталий Асин убит. А я теперь инвалид второй группы, весь засыпан осколками мины. Сапером был. И подорвался. Это уже когда мы по Венгрии шли. Ордена имею. Есть и две солдатские Славы. А медалями вся грудь завешана. В праздник надену, звенят. Женечка обязывает надевать, говорит, пусть кто в тылу отсиживался, не на лицо твое, осколками изрытое, а на ордена и медали смотрит. Да. Могло бы и совсем на клочки разнести, такая доля саперская.
   Живу сейчас хорошо, прямо сказать, счастливо, в своем маленьком городе в Курской области. Правда, от прежнего города ничего не осталось, все разбомбили, проклятые, теперь заново строится. Но уголок есть, тепло, пенсию получаю, немного и прирабатываю, подметки приколачиваю, а в общем семья, сказать так, со мной считается четверо, на Женечкиных плечах лежит. Вот бы кому грудь орденами завешать, а она только медаль "За доблестный труд" получила. Как и другие. Ею в больнице не нахвалятся, стала уже старшая медсестра. Могла бы при ее уме и на врача выучиться, но, говорю, семья. И я мало чем помочь ей по дому могу, натуживать себя тяжестями мне нельзя. Не зря инвалидность вторая группа. Иной раз думаю: ну куда бы я, если не Женечка, родная моя красавица. В бога не верю, а не иначе бог мне ее послал.
   Тыловую тяжкую жизнь моей золотой Женечки описывать не стану, а в тылу она осталась потому, что война-то началась при ее беременности. Иначе, ну она бы сразу кинулась тоже на фронт, в самое пекло. А разрешилась, и спустя какое-то время все же в военный госпиталь тыловой поступила. Сердце обязывало. Быть тоже в солдатском строю и делить с солдатами ранеными боль и горе.
   Хотел мало, а гляди, расписался. Говорил Женечке: а что, давай все гуртом махнем по адресу, через газету узнаем, к Андрею. Она тебя очень помнит. Понимаешь, это к тебе без подозрения, сознаюсь, я потом по дням все вычислял, но когда ей пришлось сыну - моему сыну - имя давать, назвала она его Андреем. Так мне и на фронт написала. Без объяснения. А я сам догадался. Да чего уж - тебя любила. Но второго сыночка, годик как родился, назвали уже Владимиром. Так вот не пожелала ехать к тебе Женечка, начисто отказалась, сказала - нет, если захочет, пусть сам приедет. Приезжай.