Сартаков Сергей. Свинцовый монумент

   Твой друг Владимир Дубко".
   Всплыло в памяти сразу все. И умелые, ласковые руки Жени, когда она делала ему перевязки, и хвастливые, сальные рассказы Дубко о ней, и слезы Жени, и ее наполненный отчаянием поцелуй, и записная книжка, и, наконец, давнее письмо Владимира Дубко, в котором он нецензурными словами разудало описывал достоинства молодой жены, письмо, которое Андрей тогда отшвырнул от себя с таким же отвращением, как сейчас письмо Макова. Дубко счастлив. И Женя... Тоже счастлива?
   У нее два сына: Андрей и Владимир. И жизнь продолжается. Но ведь любви-то никакой не было и нет. И тот поцелуй не был любовью. Или был? Почему же тогда она так поспешно вышла замуж за Дубко?
   А сердце щемило, щемило. Пуля давит? Или наследственность сказывается? Андрей растер грудь ладонью. Стало немного полегче. Хорошо бы, пожалуй, и полежать. Не надо думать сейчас ни о чем, кроме работы. Приляжет на минутку и сядет вновь за свои рисунки. Вот только следует ли ответить Юрию Алексеевичу? Дубко? Макову?
   В конечном счете Маков - деловой, одержимый, с государственным мышлением ученый. Нанесенное им оскорбление можно простить. Оно неумышленно. И вежливость обязывает поблагодарить.
   В выдвижном ящике стола Андрей отыскал маленькую книжечку, инкрустированную серебром. Он в ней делал только самые важные и дорогие для себя записи. А свободные листочки убывали и убывали, "шагреневая кожа" неумолимо сжималась. Оставалось всего два чистых листка. На одном из них Андрей написал крупно: "Женя - очень хороший человек", а последний листок вырвал. Рука потянулась к коробке спичек, сжечь его, подтвердить самому себе, что теперь "шагреневая кожа" полностью исчезла. Но в последнее мгновение Андрей передумал.
   "Ирина, - написал он на этом листочке, - по неожиданно возникшему для меня обстоятельству я сегодня уезжаю в Москву. Когда вернусь, и вернусь ли, не знаю. Рассказать подробно, посоветоваться с тобой нет ни минуты времени. Извини. Передай мой сердечный привет Алексею".
   Поставил в конце одну букву А. Но помедлил и твердо добавил: "Путинцев".
   15
   Юрий Алексеевич с Янишем поздравляли Андрея с принятым решением. А он сидел, угрюмо сдвинув брови, медленно помешивая в стакане чай хорошей, крепкой заварки, поставленный перед ним Полиной Игнатьевной.
   - Все же что-то тебя, Андрей, беспокоит. Вот как мне эта штука режет под мышками, - сказал Яниш, снимая с себя генеральский мундир и вешая его на спинку стула. - Через что-то перешагнул ты сейчас с очень большим усилием. Мог бы ты нам это объяснить? По-дружески, откровенно. Хотя мы с Юрием Алексеевичем все равно обратного ходу тебе не дадим.
   - Позвольте лучше мне, - вмешался Юрий Алексеевич, - на полной откровенности ответить за нашего молодого друга. Ибо к его настроению косвенно, а пожалуй, и очень прямо причастен именно я. Альфред Кристапович, все дело в том, что Андрею Арсентьевичу попросту непереносимо тяжело оказаться посторонним жильцом в чужой квартире. Отдельная комната комнатой, а все же он и не гость и не хозяин. Он будет углублен в свои заботы, я в свои, встречаться же, как сейчас, в опекунских владениях Полины Игнатьевны, присутствия которой также Андрей Арсентьевич пока весьма стесняется, придется нам за чаем повседневно. Ну и вот несходство возрастов, характеров, привычек... Я вас, Андрей Арсентьевич, не обидел своей откровенностью?
   - Нет, нет, ничуть. Все верно, - отрешенно вымолвил Андрей. Он задумался совсем о другом, хотя и слова Юрия Алексеевича тоже были вполне справедливы.
   - Так я и еще продолжить могу, - заявил Яниш, щедро посмеиваясь. - Вся квартира Юрия Алексеевича заботами Полины Игнатьевны светится как стеклышко. На стенах превосходные полотна превосходных мастеров. В миниатюре здесь торжественный храм искусства. Только органной музыки не хватает. На рабочем столе Юрия Алексеевича идеальный порядок. Стопы книг, стопы бумаги. И ангелы творения тихо и незримо витают над его головой...
   - Черт возьми! - восхищенно сказал Юрий Алексеевич.
   - Но между тем в этой высветленной квартирке есть и кухня, куда Юрий Алексеевич редко заходит, и чуланчик, куда он вообще не заглядывает, а теперь возникнет в доме и еще одно местечко, нечто подобное и кухне и чуланчику одновременно, - обитель Андрея Арсентьевича. Устоявшаяся гармония пространства нарушена. К запахам поджаренного лука из кухни Полины Игнатьевны присоединяются запахи красок из кухни Андрея Арсентьевича. С грудами хлама, заполняющего чуланчик Полины Игнатьевны, соперничают груды хлама, образующегося в чулане Андрея Арсентьевича. Ангелы творения не знают, над чьей головой им теперь следует витать.
   - Ну уморили, Альфред Кристапович, - всхлипнул от восторга Юрий Алексеевич. - Мне бы до такого никогда не додуматься!
   - И мне тоже, - признался Яниш. - Тут я просто прочел мысли Андрея. Уловил и вопрос, заданный им самому себе в конце таких размышлений: имею ли я право злоупотреблять отзывчивостью других?
   - Фу, какое слово: "злоупотреблять"! "Зло..." - поморщился Юрий Алексеевич. - Да и "отзывчивость". Сие последнее весьма смахивает на "благотворительность". А у нас с первого знакомства с Андреем Арсентьевичем установились, как мне кажется, отношения полнейшего взаимопонимания.
   - А это разве исключает возможность и право самому себе задавать такой вопрос? - заупрямился Яниш.
   - С непременной обязанностью тогда и ответить на него вслух. Что вы скажете, Андрей Арсентьевич?
   - Я уже ответил, - в прежней рассеянности проговорил Андрей. - Все верно.
   - Вот вам, пожалуйста, - развел руками Яниш, - не ангелы творения над его головой, а сам художник витает в пространстве. Ан-дрей! Ответ-то не по существу.
   И, попросив у Полины Игнатьевны еще стаканчик самого-самого крепкого чаю, под поощрительную улыбку Юрия Алексеевича Яниш стал последовательно развивать строго логическую цепь своих рассуждений, до этого высказанных в шутливой форме.
   Теперь уже вникая в серьезный смысл разговора, Андрей опять со всем соглашался. Потому что приступить к коллективной работе над грандиозным атласом "Фауна и флора СССР", да к тому же и постоянно сотрудничать с Детским издательством значило жить в Москве, а жить в Москве значило надолго поселиться у Юрия Алексеевича. Иных возможностей не было.
   Но жить в общей казарме, где в ряд стоит по нескольку десятков кроватей; находиться в госпитальной палате среди таких же раненых, как ты; остановиться на несколько суток в гостинице, деля ночлег в номере на двоих со вторым постояльцем; получить маленькую комнатку для себя и своей мастерской в коммунальной квартире - все это было решительно несхоже со вторжением в этот "миниатюрный храм искусства", как назвал Яниш просторный дом Юрия Алексеевича. Андрей чувствовал себя здесь мышонком, забравшимся в пещеру льва.
   И не только это сейчас томило его и вгоняло в рассеянность. Он не мог представить себя оторванным навсегда от родных мест. Уж не приедет сюда погостить - нет, не приедет - мать из Чаусинска. Не посидит и он, Андрей, в пьянящем аромате хвойного леса над широкой Аренгой, рассекающей пополам Светлогорск, добрый город, так много значивший в его судьбе. Не позвонит он запросто Алексею Седельникову, приложившему столько сил, чтобы прочно поставить его на ноги. А главное, не забежит в его мастерскую, в его тесную комнату Ирина, не станет мягко, но властно сортировать его рисунки, одни как бы стирая вовсе с листа бумаги, в других отыскивая малые огрехи и заставляя художника, до исступления заставляя их исправлять.
   Ему будет не с кем спорить и ссориться на самой честной дружеской основе, двоим, яростно убежденным, что пределов совершенства в искусстве нет и нет пределов стремлениям художника достичь такого совершенства; не ради славы, вот тут всегда с Ириной бесконечный спор, а ради долгого следа на земле, оставленного твоей работой.
   Почему он уехал из Светлогорска, не поговорив с Ириной? Неправда, что для этого не нашлось времени. Была непонятная, неосознанная боязнь встречи с нею. А три недели, которые до этого дня он провел в Москве, позволяли написать ей письмо и получить ответ. А он не написал, хотя не думать о ней он не мог и одного дня.
   Вместе с Юрием Алексеевичем они за эти три недели установили должный деловой контакт с Детским издательством, обсудили со множеством людей все стороны будущего участия Андрея в создании уникального атласа - ох как непросто оказалось это! - ему устраивали прямо-таки жестокие экзамены, просили выполнить сложнейшие пробные работы. Выручал Юрий Алексеевич своим высоким авторитетом, и это была именно выручка, а не фанатичная уверенность Ирины в таланте художника, не ее упрямая и настойчивая борьба за пробуждение и в нем самом этого чувства.
   И вот теперь он вернется на короткое время в Светлогорск, чтобы собрать свои немудрящие вещички, кипы карандашных рисунков, включая "военную" выставку, этюды, сделанные масляными красками, с тем чтобы потом всем этим завалить отведенную для Андрея добрым Юрием Алексеевичем отличную комнату, превратить ее в чулан. Он вернется в Светлогорск, и что же он скажет Ирине, когда уже все решено? Скажет, что он теперь вполне оперился, поднялся "на крыло" и уходит в самостоятельный полет? Что дружеские заботы Ирины ему были нужны и драгоценны только в тяжелое для него время, что все это нынче забыто и его радости только его радости?
   А может быть, он вернется в Светлогорск, словно бы крадучись соберет свое барахлишко и, не сказавшись ни Ирине, ни Алексею, укатит навсегда в Москву?
   Как это все могло получиться? А началось ведь с "ярмарки невест"! Не было бы того злополучного - тут уж "зло...", "зло..." на месте, - не было бы того никому не нужного вечера, и все сложилось бы по-иному. А как теперь все это исправить?
   Андрей нервно вскинул голову. Ему показалось, что он отвечает на какой-то совершенно прямой и точный вопрос, но он отчеканил совсем невпопад:
   - Да, если я не вернусь к концу месяца из Светлогорска, значит, я там и останусь. Не ждите.
   - То есть как? - изумился Юрий Алексеевич. - Что за неожиданный пассаж? Андрей Арсентьевич, я вас не понимаю. Простите, мне показалось, вы пробудились от сна, так произнесены были ваши слова. Но вы ведь не спали же!
   - Андрей изобретает новые формы шуток, - пояснил Яниш. - Но почему-то в момент, когда мы уже перешли к серьезному разговору.
   - Я не шучу, - сказал Андрей. - Обстоятельства изменились.
   - Вот здесь, сейчас, за этим столом? - в недоумении протянул Яниш. Какие же обстоятельства здесь могли измениться?
   - Они были все время, но я о них вспомнил только сейчас, - виновато и хмуро сказал Андрей. - И обстоятельства очень важные.
   - Например? - строго спросил Яниш.
   - Этого я не могу сказать, ни за что не могу сказать, - твердо ответил Андрей. - Но поверь мне, Альфред, очень, очень важные.
   Наступила тяжелая пауза. Яниш медленно натягивал свой генеральский мундир. Юрий Алексеевич ворошил редкие седые волосы, словно бы что-то припоминая. Он первым прервал молчание.
   - Что ж, не будем вторгаться в святая святых, тем более что однажды подобный финал разговора с Андреем Арсентьевичем у меня уже случался. Позволительно ли мне будет только спросить: какой позиции я должен держаться до истечения этого месяца, поскольку ваш неприезд в начале нового месяца станет означать, что все наши сложнейшие и столь заманчивые договоренности разрушены? И еще прошу прощения: когда вы намерены выехать в Светлогорск?
   - Это вы меня простите, Юрий Алексеевич, - дрогнувшим голосом ответил Андрей. - Мне страшно предстать перед вами каким-то шалопаем, безответственным болтуном, то и дело меняющим свои устремления... Если можно, пусть все останется так, как есть, пока я вернусь или не вернусь в Москву. А в Светлогорск, если удастся купить билет, я уеду сегодня.
   Яниш вызвался проводить его до вокзала и помочь приобрести билет через военную комендатуру. До ближайшей станции метро они решили пройтись пешком. Яниш не скрывал своего недовольства уклончивым ответом Андрея.
   - Знаешь, - говорил он, - со стариком ты обошелся просто безжалостно, он воспитан на иных понятиях...
   - Да, да, я понимаю, он уважает в человеке "святая святых", - сказал Андрей.
   - Еще больше он уважает откровенность младшего перед старшим. А к тебе он отнесся и привязался как к сыну. Ведь его мечта о том, что после войны дом наполнится родными голосами, не сбылась. Убитые из могил не встанут, а уехавшие далеко обрели себе новую интересную жизнь. Общение с Полиной Игнатьевной для него - это, конечно, отрада, но все же его внутренний мир искусство. А гости у него бывают не каждый день. Гости, иными словами, собеседники, говорящие с ним на одном языке.
   - У меня нет совсем языка!
   - Он бы тебя выучил своему языку. Не лексикону. Лексикон у него не нашего времени. Но мысль, знания - это неисчерпаемый колодец. Кстати, я заметил, с тех пор как мы расстались с тобой в конце войны, ты тоже прошел какую-то высокую школу.
   - Вот в эту школу и еду я получать аттестат зрелости, - вырвалось у Андрея.
   - Так чего же ты темнил тогда? Кто она, эта "школа", эта "святая святых"? На этот раз как коммунист коммуниста спрашиваю. Не в порядке партийной дисциплины, конечно. А по-товарищески.
   - Даже в порядке партийной дисциплины, Альфред, не скажу. А по-товарищески о таком не спрашивают, если сам человек не может сказать.
   - Не хочет!
   - Это одно и то же. И слушай, Альфред, ежели заговорили мы как коммунисты. Тогда, во фронтовой обстановке, я очень отчетливо представлял свои партийные обязанности - вести за собою других. И мои рисунки в какой-то мере этому способствовали. Они были моим боевым оружием. Стреляли. И поражали цель, как и пули из винтовки солдата. Теперь я исправно плачу членские взносы, посещаю партийные собрания, занимаюсь в сети партийного просвещения, но прежней духовной ответственности за каждую свою новую работу не ощущаю с той же силой. Вот прошла у меня персональная выставка военного рисунка. И я понимал: это выполнение моего партийного долга. Но если я теперь начну для академического атласа или для Детского издательства рисовать птичек и бабочек...
   - Это снова будет выполнением твоего партийного долга, - вставил Яниш, - если ты птичек и бабочек сумеешь нарисовать хорошо. Атлас этот ты станешь составлять, что - для себя или для людей, для познания мира?
   - Все это так, Альфред. Но, может быть, вернее мне отказаться от "птичек и бабочек" и остаться навсегда военным художником? Если отыскать бы все архивы, их мне хватит до конца дней. А потом, я, кажется, тебе рассказывал, мне хочется создать о войне и крупное полотно, свою "Гернику".
   - Похвально. И верю, таланта твоего для этого достаточно, ты "Гернику" свою создать способен. Единственно, чего я не пойму, - почему ты работу военного художника противопоставляешь работе художника мирных дней и резко не в пользу последнего?
   - Так совесть мне подсказывает.
   - Это серьезно, - сказал Яниш. - К велениям совести надо прислушиваться. И если она обязывает тебя оставаться верным исключительно военной теме, что же тут сопротивляться? Но ты упоминал еще и о партийном долге. Вот здесь, скажу я тебе, дело обстоит иначе. Партийный долг вовсе не обязывает каждого и после войны все время ходить с винтовкой за плечами. То есть аллегорически - да, помнить о вражеском окружении, но мирную-то жизнь нам надо строить! И двигаться вперед с твердой верой, что не война, а мирный труд - естественное состояние человечества. Стало быть, ты не окажешься плохим коммунистом, если станешь хорошо иллюстрировать детские книжки, воспитывая в ребятах чувство прекрасного, чувства товарищества и доброты. Тем более если ты поспособствуешь еще и созданию уникального атласа, который вот как необходим для нужд мирной и мировой науки. Нет, нет, ищи свои недостатки как коммуниста не в том, что и каким способом ты рисуешь - тут тебе всегда полная свобода дана, ищи свои недостатки в том, какой тебе видится твоя роль художника в современном обществе, в мире.
   - А ты, Альфред, объясни точнее, конкретнее, на примерах.
   - Ишь, чего захотел! Ты можешь на одном дыхании жанровую картину, семейку, скажем, из семи родственников изобразить, когда их одолел демон противоречия? А в каждом человеке, в том числе и в тебе, тысяча чертей и только пять ангелов сидит. Где же я с беглого взгляда на тебя всю эту банду персонально перечислю? Да и негоже постороннему в чужом хозяйстве разбираться. Лучше-ка ты сам чертей в себе поищи. За хвост их лови и поодиночке выбрасывай. Я, знаешь, например, из себя какого одного жирного черта выкинул? Начисто перестал сквернословить, чем, грешен, временами во фронтовой обстановке был одержим. Вот тут и сопоставь: партийный билет у сердца, а трехэтажный мат на языке. Совместимо это? А повторяю: в человеке тысяча чертей. Так что работа очистительная предстоит и длительной и нелегкой. Ну а о светлогорской "школе", которая тебя столь значительно преобразовала, так и не скажешь?
   - Не скажу. Девятьсот девяносто девятый черт не позволяет.
   - Ладно! Тут я согласен и на ангела. "Школу" свою по имени назвать не хочешь - пусть! - а о "школьной системе" старику милейшему ты все же сразу телеграммой сообщи. Никто за тебя так, как он, не бился.
   Об этих последних словах Яниша Андрею вспомнилось тогда, когда он повернул ключ в двери своей мастерской в Светлогорске. "Никто так не бился..." И он не оборвал Яниша. Какой черт задержал на языке имя Ирины?
   В комнате настоялась духота, пыльный запах, свойственный подолгу непроветриваемым помещениям. Андрея сразу облило горячим потом, неспокойно забилось сердце. Он распахнул створки окна, присел у стола. Все здесь и вообще в комнате дыбом. Как это несхоже с порядком, заведенным Полиной Игнатьевной, порядком, который он, Андрей, по характеру своему в доме Юрия Алексеевича непременно разрушит. Ирина никогда не обращала внимания, чисто ли выметен пол, ее интересовали алмазы, а не кимберлитовая порода, из которой они добываются. Как хорошо здесь, в его маленькой и тесной мастерской!
   Андрей протянул руку к портрету Ирины, перевернутому тыльной стороной вверх и придавленному тяжелой книгой. И остановил себя. До чего же нелепой была та ночь! И бегство из этой ночи неизвестно от кого и чего.
   Нет, нет, он сейчас знает слова, с какими обратится к Ирине, живой, не нарисованной, чтобы вновь восстановить ее доверие. Сейчас ему нетрудно будет и попросить прощения за ту безобразно глупую записку. И не станет он с нею советоваться, ехать ему или не ехать в Москву, а просто снимет телефонную трубку - в этот час Ирина всегда бывает дома - и скажет: "Я вернулся. Совсем. Когда ты сможешь зайти, посмотреть один любопытный рисунок? Еще лучше: притащи с собой Алексея. К нему в кабинет мне не хочется заходить, у него бесконечные совещания". Алексей обалдеет, увидев портрет Ирины, ведь она сто раз при нем заявляла, что не будет позировать.
   Телефонные гудки тихо постанывали, но в квартире Седельникова никто не снимал трубку. Андрей заметил у порога на полу квадратный листок бумаги, очевидно, засунутый под дверь. Поднял его, прочитал: "Вас все время нет дома. Накопилось много писем. Приходите заберите их на почте. Валя".
   Почтовое отделение находилось поблизости. Андрею выдали целую груду конвертов и открыток. Он бегло просмотрел обратные адреса. Все незнакомые. Наверно, продолжают поступать отзывы о выставке. Успеется прочитать. Андрей вновь снял телефонную трубку, набрал номер. Теперь сразу же после первого гудочка послышался детский голос:
   - Алё, вас слушают. - И куда-то в глубь квартиры: - Тетя Зина!
   Андрей понял: отвечает маленькая дочь Ирины. Ему не хотелось вступать в разговор с Зинаидой, так некстати почему-то оказавшейся в доме Седельниковых. И поспешил:
   - А мама? Позови маму.
   - Мамы нет. - И голос у девочки сник, оборвался. - Мамы нет. Она умерла.
   - Умер-ла...
   Андрей бессмысленно смотрел на телефонную трубку, в которой теперь бились чужие пустые слова:
   - Кто спрашивает? Кто спра...
   И долго сидел неподвижно, стиснув ладонями виски. "Умерла... умерла... Мамы нет..."
   Как это могло случиться? Почему? Ирины нет... В сознании это никак не укладывалось. Быть может, он просто ослышался? И девочка произнесла какие-то другие, а вовсе не эти слова, и посейчас ему сжимающие холодом плечи. Но еще раз набрать номер квартирного телефона Ирины сил у него не хватило.
   Он позвонил в обком партии. Неужели эту страшную весть повторит и сам Седельников? Отозвалась Кира. Сразу узнала его.
   - Приехали? Только что? Алексей Павлович в командировке. В Москве, в ЦК, - сказала она. - А вы еще не знаете, какое несчастье случилось у нас? Ирина Аркадьевна погибла. Самолет, на котором летела, разбился.
   - Когда? И куда летела Ирина Аркадьевна? - Горло Андрея словно бы забивало мукой, он с трудом задавал эти вопросы.
   - Алексей Павлович тогда вас очень искал. Получается, что случилось это на второй день после вашего отъезда. А летела Ирина Аркадьевна в Доргинский леспромхоз читать лекцию. Самолет маленький, патрульный, всего два человека: пилот и она. Сколько раз летала в разные далекие поселки над тайгой, и ничего. А тут подстерегла беда. - Андрей слушал молча, не перебивая, и Кира, вздохнув, продолжала: - Долго искали. А когда их все-таки нашли, то увидели - рассказывать не стану... Зинаида Варфоломеевна объясняла - она ведь бывшая летчица - самолет еще в воздухе загорелся, на большой высоте. Над облаками... Удар о землю, представляете? Там, на месте, и похоронили, потому что... Ну я не могу... Потому что ничего не нашли. Только тайга обгорелая и... Не могу я! Алексей Павлович так убит, так убит. Поехал в ЦК хлопотать о переводе куда-нибудь. Сами понимаете, как ему тяжело здесь оставаться. Он же Ирину Аркадьевну очень любил.
   - Да, Кира, да, понимаю...
   Говорить больше было не о чем. Надо было немедленно уезжать, не теряя на сборы ни единого часа. Потому что теперь для него в Светлогорске тоже не оставалось ничего.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   ...Выбора не было. Собственно, "или - или" всегда существует.
   Но когда одно из этих "или" становится кричаще неравнозначным
   другому, в расчет принимать его нельзя. Ждать до рассвета может
   оказаться гибельным для Даши.
   Почему он до сих пор еще колебался, тешил себя надеждой, а
   может быть, Даша и вправду, по утверждению Германа Петровича,
   где-то отсиживается в сухом укрытии?
   Нет, нет. Если она жива - странно подумать иначе - то, конечно
   же, бродит, а скорее лежит под дождем распростершись, совсем
   измученная, обессиленная, там, внизу, в плотном тумане у Зептукея.
   Андрею Арсентьевичу зримо представилась опасная низина. А он
   будто бы след в след ступает за Дашей и никак не может догнать ее,
   остановить. Под ногами звучно хлюпает вода, мох проваливается, со
   скрипом лопаются ослизлые корни, острые колючки мертвых кустарников
   дергают Дашу за платье. Она падает, бьется в отчаянии.
   Нельзя, нельзя терять ни минуты. Но тропы вниз не протоптаны,
   идя наугад впотьмах сквозь малинники, можно в чаще и среди бурелома
   не разглядеть какой-то очень важной заметки Дашиного следа. Ну что
   же, тогда снова вернуться, подняться в гору, а сейчас вниз и вниз.
   Не теряя холодности рассудка, не поддаваясь давящему сердце дурному
   предчувствию, разбудить всех в соседней палатке и сообщить им свое
   твердое решение. Конечно, Герман Петрович раздраженно опять
   повторит: "Не хватает еще, чтобы утром двоих нам пришлось искать! А
   точнее, вас одного. Потому что Даша так и так никуда не денется, вы
   же черт знает куда можете забрести, гоняясь за выдуманными
   призраками". Он ведь, Герман Петрович, не слышит молящего, зовущего
   голоса Даши.
   Поэтому проще и правильнее тихо уйти. А утром "они"
   догадаются, что фанатик и паникер Путинцев отправился вниз, к
   Зептукею, поскольку об этом коварном ручье с вечера больше всего
   говорилось.
   На ощупь Андрей Арсентьевич проверил двустволку, патронташ,
   целиком ли он заполнен, есть ли в нем патроны с жаканами и
   картечью. Засунул за опояску охотничий топорик. Взял банку мясных
   консервов, пачку сухого печенья, сунул за пазуху; смотал в кольцо
   длинный конец бечевы, перекинул через плечо и вышел из палатки.
   Все так же сыпался теплый дождь, а небо сделалось точно бы и
   еще чернее. Совсем неразличимой среди мелких елочек притаилась
   соседняя палатка. Андрей Арсентьевич нагнулся, потуже затягивая
   ремешки ичигов - он не любил скитаться по тайге в какой-либо иной
   обуви, - и глухотой ему заложило уши. Он распрямился, внутренне
   моля: ну зазвучи же, зазвучи в душе, веселый напев! Прислушался.
   Нет. Даже капли дождя беззвучно сеялись вокруг него. Как же тогда
   долетит к нему голос Даши?
   Только двинься вниз по склону, и сразу веером разбегутся от
   него маленькие узкие распадки. Который из них мог незаметно утянуть
   Дашу к Зептукею? Скорее всего тот, что начинается справа. Оттуда в
   средине ночи проскакала косуля, может быть, как раз спугнутая