Страница:
чувствую. Такое ощущение, что сделал если не более значительное, то,
несомненно, более нужное дело, чем наше открытие: прищемил гада. Значит,
можно? И не так страшно, как казалось.
Теперь и за будущее нашей работы как-то ие так опасаюсь. Можно
одолевать и такие проблемы".
- А на работу это все-таки повлияло... - пробормотал
Онисимов-Кривошеин, наблюдая за "машиной-маткой". - Э, да что только не
влияет на работу!
"29 мая. Сегодня был вызван пред светлы очи Азарова. Он только вернулся
из командировки.
- Вы понимаете, что вы наделали?
- Но, Аркадий Аркадьевич, ведь диссертация".
- Речь идет не о диссертации Гарри Харитоновича, а о вашем поведении!
Вы подорвали престиж института, да как подорвали!
- Я высказал свое мнение.
- Да, но где высказали? Как высказали?! Неужели трудно понять, что во
внешней организации вы не просто инженер, который стремится свести... э-э...
научные счеты с кем-то (ну, Гарри накапал!), а представитель Института
системологии! Почему вы не высказали свое мнение на предварительной защите?
- Я ие знал о ней.
- Все равно вы могли даже после нее изложить свое мнение моему
заместителю - оно было бы учтено! (Это Вольтамперновым-то!)
- Оно не было бы учтено.
- Я вижу, мы не договоримся. Какие у вас планы на дальнейшее?
- Увольняться не собираюсь.
- Я вам этого и не предлагаю. Но мне кажется, что вам еще рано
руководить лабораторией. Ученый, работающий в коллективе, должен учитывать
интересы коллектива и, уж во всяком случае, не наносить ему вред своими
действиями. Полагаю, что на предстоящем конкурсе вам трудно будет пройти на
должность заведующего лабораторией... Вое. Я вас не задерживаю.
Вот так. Сейчас по всему институту раздается оскорбленное индюшиное
болботанье: "Инженер против кандидата! Супротив доктора!" Стараниями Гарри
дело представляется так, будто я сводил с ним счеты. Вспоминают старые мои
грехи: выговор, аварию в лаборатории Иванова (завхоз Матюшин носится с идеей
взыскать с меня деньги за нанесенный ущерб). Спохватились, что я не
представил годовой отчет о работе, хотя тема 154 кончается лишь в этом году.
Поговаривают, что надо образовать комиссию по проверке работы лаборатории.
Недоброжелатели кричат, доброжелатели шепчут сочувствственно и с
оглядочкой: "Здорово ты Хилобока приделал... Так ему, болвану и надо... Ну,
теперь тебя съедят..." И советуют, куда перейти. "Так вы бы вступились!" -
"Ну, видишь ли... - разводит руками тот же теплый парень Федя Загребняк. -
Что я могу? Это же не моя специальность..."
Все-таки гнусная жизнь у узкого специалиста. Сытая, обеспеченная, но
гнусная. Все его жизненные интересы сосредоточены вокруг каких-нибудь там
элементов пассивной памяти, да и то не любых элементов, а на криотронах, да
к то не на любых криотронах, а пленочных, да и то не из любых пленок, а
только из свинцово-оловянных... Рабочий, крестьянин, техник, инженер
широкого профиля, учитель и даже канцелярист могут найти приложение своим
силам и знаниям во множестве занятий, предприятий и учреждений, а этими
треклятыми пленками занимаются в двух-трех институтах на весь Союз. Куда
деваться в случае чего бедному Фене? Сиди и не чирикай... В сущности, узкая
специализация - это способ самопорабощения.
Поэтому у нас, в среде узких специалистов, почти никогда не бывает,
чтоб все за одного (кроме случаев, когда этот один - Азаров); все на одного
- это другое дело, это легче. Поэтому и разгораются страсти при каждом
нарушении научной субординации. "Это ж каждого так могут провалить!" -
возопил Вольтампернов. И пошло...
Ладно, перетерпим. Выстоим. Главное - дело сделано. Я ведь знал, на что
иду. Но противно. Сил нет как противно..."
Онисимов погасил папиросу, впился взглядом в машину. В расположении
шлангов что-то медленно и неощутимо изменилось. Они будто напряглись. По
некоторым прошла дрожь сокращений. И - Онисимов даже вздрогнул - первая
капля из левого темно-серого шланга звонко ударилась о дно бака.
Онисимов приставил к баку лесенку, взобрался по ней. Подставил ладонь
под шланг. За минуту в нее набралась лужица густой золотистой жидкости. Под
ней, как под увеличительным стеклом, вырисовавылись линии кожи. Он
сосредоточился: кожа исчезла, обнажились красные волоконца мышц, белые
косточки фаланг, тяжи сухожилий... "Ах, если бы они это знали и умели, -
вздохнул он, - опыт пошел бы не так. Не знали... И это повлияло".
Он выплеснул жидкость в бак, опустился на пол, вымыл руку под краном.
Звон капель из всех шлангов теперь звучал по-весеннему весело и дробно.
- Работа! Крепка же ты, машина, - с уважением сказал
Онисимов-Кривошеин. - Крепка, как жизнь.
Ему явно не хотелось уходить из лаборатории. Но, взглянув на часы, он
заспешил, надел пиджак.
- Доброе утро, Матвей Аполлонович! - радостно приветствовал его
Хилобок. - Уже работаете? Я вот вас дожидаюсь, сообщить хочу, - он приблизил
усы к уху Онисимова. - Вчера в квартиру Кривошеина эта... женщина его бывшая
приходила, Елена Ивановна Коломиец, что-то взяла и ушла. И еще кто-то там
был, всю ночь свет горел.
- Понятно. Хорошо, что сообщили. Как говорится, правосудие вас не
забудет.
- Что ж, я всегда пожалуйста. Мой долг!
- Долг-то долг, - голос Онисимова стал жестким, - а не движут ли вами,
гражданин Хилобок, какие-либо иные привходящие мотивы?
- То есть какие такие мотивы?
- Например, то, что Кривошеин провалил вашу докторскую диссертацию.
Лицо Гарри Харитоновича на мгновение раскисло, но тут же выразило
оскорбленность за человечество.
- Вот люди, а! Уже успел кто-то сообщить... Ну, что у нас за народ
такой, вы подумайте, ах ты, ей-богу! Ну, что вы, Матвей Аполлонович, как вы
могли сомневаться, я от чистого сердца! Да не так уж сильно повлиял
Кривошеин на защите, как вам рассказали, там посерьезней его специалисты
были, и одобряли многие, а он, известно, завидовал, ну и, конечно,
порекомендовали доработать, ничего особенного, скоро снова буду
представлять... Ну, впрочем, если у вас ко мне есть недоверие, то смотрите
все сами, мое дело сказать, а там... Всего вам доброго!
- Всего хорошего.
Гарри Харитонович удалился вне себя: и с того света достает его
Кривошеин!
- Крепко вы его, товарищ капитан! - одобрил старшина.
Онисимов не услышал. Он смотрел вслед Хилобоку.
"...Все одно к одному. Поневоле раздумаешься: а стоит ли?
Давай напрямую. Кривошеин: ведь можешь гробануться в этом опыте. Очень
просто, по своей же статистике удачных и неудачных опытов. Наука наукой,
методика методикой, но с первого раза никогда как следует не получается -
закон старый. А ошибка в этом опыте - не испорченный образец.
Ведь выходит, что я полезу в бак просто как узкий специалист по этому
делу. Такая у меня специальность - как у Феди Загребняка криотронные пленки.
Но могу и не лезть, никто не заставит... Смешно: просто из-за неудачно
сложившейся специальности погружаться в эту сомнительную среду, которая
запросто растворяет живые организмы!
Из-за людей? Да ну их! Что мне - больше других надо? Буду жить спокойно
и для себя. И будет хорошо.
...И все станет ясно - последней холодной ясностью подлеца. И всю жизнь
придется оправдывать свое отступление тем, что все люди такие, не лучше
тебя, а еще хуже, все живут только для себя. И придется поскорее избавиться
от всех надежд и мечтаний о лучшем, чтобы не напоминали они тебе: ты продал!
Ты продал и не вправе ждать от людей ничего хорошего.
И тогда совсем холодно стаяет жить на свете..."
Старшина Головорезов что-то спрашивал.
- Что?
- Я говорю, смена скоро будет, товарищ капитан? Ведь в двадцать два
ноль-ноль заступил..
- Неужели не выспались? - весело сощурил на него глаза Онисимов. -
Час-полтора поскучать вам еще придется, потом снимут - обещаю. Ключи я
возьму с собой, так надежнее. Никого сюда не пускайте!
И у Эйнштейна были начальники, и у Фарадея, и у Попова.... но о них
почему-то никто не помнит. Это есть нарушение субординации!
К. Прутков-инженер, мысль No 40
Окна кабинета Азарова выходили в парк. Были видны верхушки лип и
поднимающийся над зеленью серый в полосах стекла параллелепипед нового
корпуса. Аркадию Аркадьевичу никогда не надоедало любоваться этим пейзажем.
По утрам это помогало ему прогнать неврастению, прибавляло сил. Но сегодня,
взглянув в окно, он только кисло поморщился и отвернулся.
Возникшее вчера чувство одиночества и какой-то вины не проходило. "Э! -
допытался отмахнуться Азаров. - Когда кто-то умирает, чувствуешь себя
виноватым уже оттого, что остался жив. Особенно если покойник моложе тебя. А
одиночество в науке естественно и привычно для каждого творческого
работника. Каждый из нас знает все ни о чем - и каждый свое. Понять друг
друга трудно. Поэтому мы часто заменяем взаимопонимание молчаливым согласием
не вникать в дела других... Но что же знал он? Что делал он?"
- Можно? Доброе утро, Аркадий Аркадьевич! - Хилобок приблизился по
ковру, распространяя запах одеколона.
...Намек Онисимова взволновал Гарри Харитоновича;
ему пришло в голову, что могут истолковать, будто он сводил счеты с
Кривошеиным из-за .диссертации, будто травил его и тем опособствовал его
смерти. "Известно, когда человек погиб, всегда виноватого ищут. А у нас
могут, у нас народ такой..." - затравленно думал доцент. Он еще не звал
точно: чего и кого именно ему нужно бояться, но баяться надо было, чтобы не
дать маху.
- Так, значит, я вот подготовил проектик приказа, Аркадий Аркадьевич,
относительно происшествия с Кривошеиным, чтобы, значит, все у нас
относительно него... и этого происшествия было оформлено как палагается.
Здесь всего два пункта: относительно комиссии и относительно прикрытия
лаборатории, ознакомьтесь, пожалуйста, Аркадий Аркадьевич, если вы не
возражаете...
Хилобок склонился над лакированным столем, положил перед академиком
лист бумаги с машинописным текстом.
- Так, значит, в состав комиссии по расследованию этого происшествия я
записал товарища Безмерного, инженера во технике безопасности, ему по штату
такими делам положено заниматься, хе-хе...Ипполита Илларионовича
Вольтампернова - как специалиста по электронной технике, Аглаю Митрофановну
Гаражу - как члена месткома по охране труда, Людмилу Ивановну из канцелярии
в катестве технического секретаря комиссии... ну, и сам возглавлю, если вы,
Аркадий Аркадьевич, не будете возражать, возьму на себя и эту обузу, хе-хе!
- он осторожно взглянул на академика.
Аркадия Аркадьевич рассматривал своего верного ученого секретаря.
Доцент был, как всегда, тщательно выбрит и отутюжен, тонкий алый галстук
струился по накрахмаленной рубашке, как кровь из перерезанного воротником
горла, но почему-то и вид, и хорошо поставленный голос Гарри Харитоновича
внушали академику глухое отвращение. "Этот легкий трепет передо мной... эта
нарочитая унтер-офицерская придурковатость... Ведь понятен ты, Гарри
Харитонович, насквозь понятен! Может, именно потому я и держу его при себе,
что он понятен? Потому что от него нельзя ждать ничего неожиданного и
великого? Потому что цели его ясны? Когда цели функциональной системы
понятны, ее поведение в тысячи раз легче предвидеть, чем когда цели
неизвестны, - есть такое положение в системологии... Или мне просто нравится
ежедневно осознавать себя в сравнении с ним? Может быть, именно от этого и
возникает одиночество, что окружаем себя людьми, над которыми легко
возвыситься?"
- И второй пункт насчет прикрытия, так сказать, приостановки работ в
лаборатории новых систем на время работы комиссии... Ну, а после комиссии уж
будет ясно, как нам с этой лабораторией решить дальше: расформировать или
придать другому отделу какому-нибудь...
- Работы там прекратились естественным образом, Гарри Харитонович, -
невесело усмехнулся Азаров. - Некому там теперь работать. И расформировывать
некого... - В памяти снова вырисовался труп Кривошеина с выкаченными глазами
и скорбным оскалом. Академик помассировал пальцами виски, вздохнул. -
Впрочем, я в принципе принимаю вашу идею о комиссии. Тольно состав ее
следует несколько откорректировать, - он придвинул к себе листик, раскрыл
авторучку. - Ипполита Ипяари-оновича можно оставить, инженера по технике
безопасности тоже, технический секретарь тоже нужеи. А прочих не надо.
Возглавлю комиссию я сам, возьму, как вы выразились, на себя эту обузу, чтоб
вас не утруждать. Хочу как следует разобраться, что делал Кривошеин.
- А... а я? - упавшим голосом спросил ученый секретарь.
- А вы занимайтесь своими обязанностями, Гарри Харитонович.
Хилобок почувствовал себя совсем скверно: страхи оправдывались.
"Отстраняет!" Сейчас он боялся и ненавидел мертвого Кривошеина больше, чем
живого.
- Вот! Вот, пожалуйста, доработался он, а? - Хилобок пригорюнился,
склонил голову к плечу. - Хлопот теперь сколько! Ах, Аркадий Аркадьевич,
разве я не вижу, как вы переживаете, разве я не понимаю! Но стоит ли вам
самим отвлекаться, расстраиваться... Это же по всему городу пойдет, будут
говорить, что в Институте системологии у Азарова опять... и что он-де
стремится это дело смазать - вы же знаете, какой народ теперь пошел. Ах,
этот Кривошеин, этот Валентин Васильевич! Я ли не говорил вам, Аркадий
Аркадьевич, я ли не предсказывал, что от него никакой пользы, кроме вреда и
неприятностей, не будет! Не надо было вам, Аркадий Аркадьевич, поддерживать
его тему...
Азаров слушал, морщился - и чувствовал, как его мозгом овладевает -
будто снова возвращалась неврастения - привычное безнадежное оцепенение.
Подобная одурь всегда одолевала его при продолжительном разговоре с
Хило-боком и заставляла его соглашаться с ним. Сейчас же в голове академика
вертелась странная мысль, что наибольшего умственного усилия требуют,
пожалуй, не математические исследования, а умение противостоять такой
болтовне.
"А почему бы мне не выгнать его? - неожиданно пришла в голову еще одна
мысль. - Выгнать прочь из института, и все. В конце концов это
унизительно... Да, но за что? Со своими обязанностями он справляется, имеет
18 печатных трудов, десять лет научного стажа, прошел по конкурсу (правда,
другой кандидатуры не было) - не к чему придраться! И этот несчастный отзыв
я ему дал на диссертацию... Выгнать просто эа глупость и бездарность? Ну...
это был бы чрезвычайный прецедент в науке".
- Заказы заказывал, материалы и оборудование использовал, отдельное
помещение занимал, два рода работал - и вот, нате вам, пожалуйста! -
распалялся от собственных слов Хилобок. - А как он на защите-то... ведь не
только меня он осрамил - меня-то что, ладно, но ведь и вас, Аркадий
Аркадьевич, вас!.. Вот будь на то моя воля, Аркадий Аркадьевич, я бы этому
Кривошеину за то, что он такое сотворил ухитриться... то есть ухитрил
сотвориться - тьфу, простите! - сотворить ухитрился... я бы ему за это!.. -
доцент навис над столом, в его карих глазах сиял нестерпимый блеск озарения.
- Вот жаль, что у нас принято лишь награждать посмертно, объявления да
некрологи всякие, "де мортуис аут бене, аут нихиль", понимаете ли!.. А вот
вынести бы Кривошеину выговор посмертно, чтоб другим неповадно было! Да
строгий! Да с занесением...
- ...на надгробие. Это мысль! - добавил голос за его спиной. - Ох, и
гнида же вы, Хилобок!
Гарри Харитонович распрямился так стремительно, будто ему всадили заряд
соли пониже спины. Азаров поднял голову: в дверях стоял Кривошеин.
- Здравствуйте, Аркадий Аркадьевич, извините, что я без доклада.
Разрешите войти?
- Здр... здравствуйте, Валентин Васильевич! - Азаров поднялся из-за
стола. У него вдруг сумасшедше заколотилось сердце. - Здравствуйте... уфф,
значит, вы не... рад вас видеть я добром здравии! Проходите, пожалуйста!
Кривошеин пожал мужественно протянутую академиком руку (тот с
облегчением отметил, что рука была теплая), повернулся к Хилобоку. У Гарри
беззвучно открылся и закрылся рот.
- Гарри Хартонович, не оставите ли вы нас одних? Вы меня премного
обяжете.
- Да, Гарри Харитонович, идите, - подтверил Азаров. Хилобок попятился к
выходу, звучно стукнулся затылком о стену, нашарил рукой дверь и выскочил
прочь.
Опомнившись от неожиданности, Аркадий Аркадьевич сделал глубокий вдох и
выдох, чтобы успокоить сердце, сел в директорское место и почувствовал
раздражение. "Выходит, я оказался жертвой какого-то розыгрыша?!"
- Не будете ли вы столь любезны, Валентин Васильевич, объяснить мне,
что все это значит?! Что это за история с вашим, простите, трупом, скелетом
и прочим?
- Ничего криминального, Аркадий Аркадьевич. Вы разрешите? - .Кривошеин
опустился в кожаное кресло возле стола. - Самоорганизующаяся машина, об идее
которой я дакладывал на ученом совете прошлым летом, действительно смогла
развиваться... и развилась до стадии, на которой попыталась саздать
человека. Меня. Ну, и, как водится, первый блин комом".
- Да, но почему я ничего об этом не зван?! - вне себя спросил Азаров,
вспомнив о позавчерашнем унизительном разговоре со следователем и о прочих
переживаниях этих дней. - Почему?
Кривошеина охватило бешенство.
- Черт побери! - Он яростно подался вперед, стукнул кулаком по мягкому
валику кресла.-А почему вы не спросите, как мы это сделали? Как нам удалось
такое? Почему вас в первую очередь занимает личный ирестиж, субординация,
отношение других к вашему директорскому "я"?
Сообщение Кривошеина сначала дошло да Азарова в самом общем виде:
получен некий результат. Мало ли о каких результатах сообщали ему заведующие
отделами и лабораториями, сидя вот так же напротив в кожаном кресле! И
только с изрядной задержкой Аркадий Аркадьевич начал постигать, какой это
результат. Мир пошатнулся и на минуту стад нереальным. "Не может быть! Да
нет, в том-то и дело, что может... Тогда, все сходится и становится
объяснимым",
Академик, заговорил другим тоном.
- Безусловно, это... это грандиозно. Приношу свои поздравления,
Валентин Васильевич. И... извинения. Я погорячился, вышло неловко. Тысяча
извинений! Это действительно очень большое... э-э... изобретение, хотя идеи
о передаче я синтезе информации, заложенной в человеке, высказывались еще
покойным Норбертом Винером. (Кривошеин усмехнулся.) Впрочем, это,
разумеется, не умаляет... Я помню вашу идею, видел позавчера в лаборатории
некоторые... э-э... результаты работ. Поскольку я сам в определенной мере
причастен к системологии (Кривошеин снова усмехнулся), то, следовательно,
достаточно подготовлен, чтобы принять то, что вы сказали. Разумеется,, а от
души поздравляю вас! Но согласитесь, Валентин Васильевичь, что это
счастливое для науки событие могло бы носить менее озадачивающий в даже в
известной мере скандальный характер, если бы вы в течение последнего года
работы держали меня в курсе дела.
- К вам трудно попасть на прием, Аркадий Аркадьевич.
- Гм... позвольте все же не считать ваш довод основательным, Валентин
Васильевич! - Азаров нахмурил брови. - Я допускаю, что вас унижает процедура
приема (хотя все сотрудники института проходят через нее, да и мое самому
приходится подвергаться ей в различных инстанциях). Но вы могли мне
позвонить, оставить записку (не обязательно докладную, по установленной
форме), посетить меня на квартире, наконец!
Аркадий Аркадьевич все-таки не мог подавить в себе оскорбленности. "Вот
так... работаешь, работаешь!" - вертелось у него в голове. С давней веры, и
тех времен, когда его неудачный опыт с гелием в руках другого исследователя
обернулся открытием сверхтекучести, Аркадий Аркадьевич таил к себе надежду
увидеть, найти и понять новое в природе, в мире. Он мечтал об открытии
сладостно а боязливо, как мальчишка о патере невинности. Но ве везло. Другим
везло, а ему нет! Была квалифицированная, нужная, отмеченная многими
премиями и званиями работа, но не было открытия - вершины познания.
И вот во вверенном ему институте сделалось без него и прошло мимо него
огромное открытие, по сравнению с которым и его деятельность, и деятельность
всего института кажется пигмейской! Обошлись без него. Более того: похоже,
что его избегали. "Как же так? Что он - считал меня непорядочным человеком?
Чем я дал повод так думать о себе?" Давно академику Азарову не приходилось
испытывать таких сильных чувств, как сейчас.
- М-да... Разделяя вашу радость по поводу открытия, Валентин
Васильевич, - продолжал академик, - я тем не менее озадачен и огорчен таким
отношением. Возможно, это шокирующе звучит, но меня этот вопрос занимает не
как ученого и не как вашего директора, а как человека: почему же так? Ведь
вы не могли не понимать, что моя осведомленность о вашей работе не повредила
бы, а только помогла бы вам: вы были бы обеспечены надежным руководством,
консультациями. Если бы я счел, что требуется усилить вашу тему работниками
или снабжением, то было бы сделано и это. Так почему же, Валентин
Васильевич? Я, конечно, не допускаю мысли, что вы опасались за свои
авторские права...
- И тем не менее не удержались, чтобы не высказать такую мысль, -
грустно усмехнулся Кривошеин. - Ну ладно. В общем-то хорошо, что вас данный
факт занимает прежде всего как человека, это обнадеживает... Одно время мы
колебались, рассказать вам о работе или нет, пытались встретиться с вами.
Контакт не получился. А потом рассудили, что пока, на этапе поиска, так
будет лучше. - Он поднял голову, посмотрел на Азарова. - Мы не очень верили
в вас, Аркадий Аркадьевич. Почему? Да хотя бы потому, что вот и сейчас вы
перво-наперво попытались, не узнав сути дела, поставить открытие и его
авторов на место: Винер высказывал... Да при чем здесь винеровская
"телевизионная" идея - у нас все по-другому! Какие уж тут были бы
консультации: вам, академику, да показать свое незнание перед подчиненными
инженерами... И еще потому, что вы, прекрасно понимая, что ценность
исследователя не определяется ни его степенью, ни званием, тем не менее
никогда не отваживались ущемить "остепененных", их неотъемлемые "права" на
руководство, на вакансию, на непогрешимость суждений. Думаете, я не знал с
самого начала, какая роль мне была отведена в создании новой лаборатории?
Думаете, не повлияло на этот последний опыт ваше предупреждение мне после
скандала с Хилобоком? Повлияло. Поэтому и с работой спешил, на риск шел...
Думаете, не влияет на отношение к вам то обстоятельство, что в нашем
институте заказы для выставок и различных показух всегда оттесняют то, что
необходимо для исследований?
- Простите, но это уж мелко, Валентин Васильевич! - раздраженно
поморщился Азаров.
- И по такой мелочи приходилось судить о вас, другого-то не было. Или
по той "мелочи", что такая... такой... ну, словом, Хилобок благодаря вашему
попустительству или поддержке, как угодно, задает тон в институте. Конечно,
рядом с Гарри Хилобоком можно чувствовать свое интеллектуальное
превосходство даже в бане!
В лицо Азарову бросилась краска: одно дело, когда что-то понимаешь ты
сам, другое дело, когда об этом тебе говорят подчиненные. Кривошеин заметил,
что перехватил, умерил тон.
- Поймите меня правильно, Аркадий Аркадьевич. Мы хотели бы, чтобы вы
участвовали в нашей работе - именно поэтому, а не в обиду вам я и говорю все
начистоту. Мы многого еще не понимаем в этом открытии: человек - сложная
система, а машина, делающая его, еще сложнее. Здесь хватит дел для тысячи
исследователей. И это наша мечта - окружить работу умными, знающими,
талантливыми людьми... Но, понимаете, в этой работе мало быть просто ученым.
- Хочу надеяться, что вы все-таки более подробно ознакомите меня с
содержанием вашей работы. - Азаров постепенно овладевал собой, к нему
вернулось чувство юмора и превосходства. - Возможно, что я вам все-таки
пригожусь - и как ученый и как человек.
- Дай-то бог! Познакомим, вероятно... не я один это решаю, но
познакомим. Вы нам нужны.
- Валентин Васильевич, - академик поднял плечи,- простите, не
намереваетесь ли вы решать вопрос, допускать или не допускать меня к вашей
работе, совместно с вашим практикантом-лаборантом?! Насколько я знаю, больше
никого в вашей лаборатории нет.
- Да, и с ним... О господи! - Кривошеин выразительно вздохнул. - Вы
готовы принять, что машина может делать человека, но допустить, что в этом
деле лаборант может значить больше вас... выше ваших сил! Между прочим,
Михаил Фарадей тоже был лаборантом, а вот у кого он служил лаборантом,
сейчас уже никто не помнит... Все-таки подготовьте себя к тому, Аркадий
Аркадьевич, что когда вы придете в нашу работу - а я надеюсь, что вы
придете! - то не будет этого академического "вы наши отцы, мы ваши дети".
Будем работать - и все. Никто из нас не гений, но никто и не Хилобок...
Он взглянул на Азарова - и осекся, пораженный: академик улыбался!
Улыбался не так фотогенично, как фотокорреспондентам, и не так тонко, как
при хорошо рассчитанной на успех слушателей реплике на ученом совете или на
семинаре, а просто и широко. Это выглядело не весьма красиво от обилия
возникших на лице Аркадия Аркадьевича морщин, но очень мило.
- Послушайте, - сказал Азаров, - вы устроили мне такую встрепку, что
я... ну да ладно (2). Я ужасно рад, что вы живы!
- Я тоже, - только и нашелся сказать Кривошеин.
- А как теперь быть с милицией?
- Думаю, что мне удастся и их... ну, если не обрадовать, то хотя бы
успокоить.
Кривошеин простился и ушел. Аркадий Аркадьевич долго сидел, барабанил
по стеклу стола пальцами.
несомненно, более нужное дело, чем наше открытие: прищемил гада. Значит,
можно? И не так страшно, как казалось.
Теперь и за будущее нашей работы как-то ие так опасаюсь. Можно
одолевать и такие проблемы".
- А на работу это все-таки повлияло... - пробормотал
Онисимов-Кривошеин, наблюдая за "машиной-маткой". - Э, да что только не
влияет на работу!
"29 мая. Сегодня был вызван пред светлы очи Азарова. Он только вернулся
из командировки.
- Вы понимаете, что вы наделали?
- Но, Аркадий Аркадьевич, ведь диссертация".
- Речь идет не о диссертации Гарри Харитоновича, а о вашем поведении!
Вы подорвали престиж института, да как подорвали!
- Я высказал свое мнение.
- Да, но где высказали? Как высказали?! Неужели трудно понять, что во
внешней организации вы не просто инженер, который стремится свести... э-э...
научные счеты с кем-то (ну, Гарри накапал!), а представитель Института
системологии! Почему вы не высказали свое мнение на предварительной защите?
- Я ие знал о ней.
- Все равно вы могли даже после нее изложить свое мнение моему
заместителю - оно было бы учтено! (Это Вольтамперновым-то!)
- Оно не было бы учтено.
- Я вижу, мы не договоримся. Какие у вас планы на дальнейшее?
- Увольняться не собираюсь.
- Я вам этого и не предлагаю. Но мне кажется, что вам еще рано
руководить лабораторией. Ученый, работающий в коллективе, должен учитывать
интересы коллектива и, уж во всяком случае, не наносить ему вред своими
действиями. Полагаю, что на предстоящем конкурсе вам трудно будет пройти на
должность заведующего лабораторией... Вое. Я вас не задерживаю.
Вот так. Сейчас по всему институту раздается оскорбленное индюшиное
болботанье: "Инженер против кандидата! Супротив доктора!" Стараниями Гарри
дело представляется так, будто я сводил с ним счеты. Вспоминают старые мои
грехи: выговор, аварию в лаборатории Иванова (завхоз Матюшин носится с идеей
взыскать с меня деньги за нанесенный ущерб). Спохватились, что я не
представил годовой отчет о работе, хотя тема 154 кончается лишь в этом году.
Поговаривают, что надо образовать комиссию по проверке работы лаборатории.
Недоброжелатели кричат, доброжелатели шепчут сочувствственно и с
оглядочкой: "Здорово ты Хилобока приделал... Так ему, болвану и надо... Ну,
теперь тебя съедят..." И советуют, куда перейти. "Так вы бы вступились!" -
"Ну, видишь ли... - разводит руками тот же теплый парень Федя Загребняк. -
Что я могу? Это же не моя специальность..."
Все-таки гнусная жизнь у узкого специалиста. Сытая, обеспеченная, но
гнусная. Все его жизненные интересы сосредоточены вокруг каких-нибудь там
элементов пассивной памяти, да и то не любых элементов, а на криотронах, да
к то не на любых криотронах, а пленочных, да и то не из любых пленок, а
только из свинцово-оловянных... Рабочий, крестьянин, техник, инженер
широкого профиля, учитель и даже канцелярист могут найти приложение своим
силам и знаниям во множестве занятий, предприятий и учреждений, а этими
треклятыми пленками занимаются в двух-трех институтах на весь Союз. Куда
деваться в случае чего бедному Фене? Сиди и не чирикай... В сущности, узкая
специализация - это способ самопорабощения.
Поэтому у нас, в среде узких специалистов, почти никогда не бывает,
чтоб все за одного (кроме случаев, когда этот один - Азаров); все на одного
- это другое дело, это легче. Поэтому и разгораются страсти при каждом
нарушении научной субординации. "Это ж каждого так могут провалить!" -
возопил Вольтампернов. И пошло...
Ладно, перетерпим. Выстоим. Главное - дело сделано. Я ведь знал, на что
иду. Но противно. Сил нет как противно..."
Онисимов погасил папиросу, впился взглядом в машину. В расположении
шлангов что-то медленно и неощутимо изменилось. Они будто напряглись. По
некоторым прошла дрожь сокращений. И - Онисимов даже вздрогнул - первая
капля из левого темно-серого шланга звонко ударилась о дно бака.
Онисимов приставил к баку лесенку, взобрался по ней. Подставил ладонь
под шланг. За минуту в нее набралась лужица густой золотистой жидкости. Под
ней, как под увеличительным стеклом, вырисовавылись линии кожи. Он
сосредоточился: кожа исчезла, обнажились красные волоконца мышц, белые
косточки фаланг, тяжи сухожилий... "Ах, если бы они это знали и умели, -
вздохнул он, - опыт пошел бы не так. Не знали... И это повлияло".
Он выплеснул жидкость в бак, опустился на пол, вымыл руку под краном.
Звон капель из всех шлангов теперь звучал по-весеннему весело и дробно.
- Работа! Крепка же ты, машина, - с уважением сказал
Онисимов-Кривошеин. - Крепка, как жизнь.
Ему явно не хотелось уходить из лаборатории. Но, взглянув на часы, он
заспешил, надел пиджак.
- Доброе утро, Матвей Аполлонович! - радостно приветствовал его
Хилобок. - Уже работаете? Я вот вас дожидаюсь, сообщить хочу, - он приблизил
усы к уху Онисимова. - Вчера в квартиру Кривошеина эта... женщина его бывшая
приходила, Елена Ивановна Коломиец, что-то взяла и ушла. И еще кто-то там
был, всю ночь свет горел.
- Понятно. Хорошо, что сообщили. Как говорится, правосудие вас не
забудет.
- Что ж, я всегда пожалуйста. Мой долг!
- Долг-то долг, - голос Онисимова стал жестким, - а не движут ли вами,
гражданин Хилобок, какие-либо иные привходящие мотивы?
- То есть какие такие мотивы?
- Например, то, что Кривошеин провалил вашу докторскую диссертацию.
Лицо Гарри Харитоновича на мгновение раскисло, но тут же выразило
оскорбленность за человечество.
- Вот люди, а! Уже успел кто-то сообщить... Ну, что у нас за народ
такой, вы подумайте, ах ты, ей-богу! Ну, что вы, Матвей Аполлонович, как вы
могли сомневаться, я от чистого сердца! Да не так уж сильно повлиял
Кривошеин на защите, как вам рассказали, там посерьезней его специалисты
были, и одобряли многие, а он, известно, завидовал, ну и, конечно,
порекомендовали доработать, ничего особенного, скоро снова буду
представлять... Ну, впрочем, если у вас ко мне есть недоверие, то смотрите
все сами, мое дело сказать, а там... Всего вам доброго!
- Всего хорошего.
Гарри Харитонович удалился вне себя: и с того света достает его
Кривошеин!
- Крепко вы его, товарищ капитан! - одобрил старшина.
Онисимов не услышал. Он смотрел вслед Хилобоку.
"...Все одно к одному. Поневоле раздумаешься: а стоит ли?
Давай напрямую. Кривошеин: ведь можешь гробануться в этом опыте. Очень
просто, по своей же статистике удачных и неудачных опытов. Наука наукой,
методика методикой, но с первого раза никогда как следует не получается -
закон старый. А ошибка в этом опыте - не испорченный образец.
Ведь выходит, что я полезу в бак просто как узкий специалист по этому
делу. Такая у меня специальность - как у Феди Загребняка криотронные пленки.
Но могу и не лезть, никто не заставит... Смешно: просто из-за неудачно
сложившейся специальности погружаться в эту сомнительную среду, которая
запросто растворяет живые организмы!
Из-за людей? Да ну их! Что мне - больше других надо? Буду жить спокойно
и для себя. И будет хорошо.
...И все станет ясно - последней холодной ясностью подлеца. И всю жизнь
придется оправдывать свое отступление тем, что все люди такие, не лучше
тебя, а еще хуже, все живут только для себя. И придется поскорее избавиться
от всех надежд и мечтаний о лучшем, чтобы не напоминали они тебе: ты продал!
Ты продал и не вправе ждать от людей ничего хорошего.
И тогда совсем холодно стаяет жить на свете..."
Старшина Головорезов что-то спрашивал.
- Что?
- Я говорю, смена скоро будет, товарищ капитан? Ведь в двадцать два
ноль-ноль заступил..
- Неужели не выспались? - весело сощурил на него глаза Онисимов. -
Час-полтора поскучать вам еще придется, потом снимут - обещаю. Ключи я
возьму с собой, так надежнее. Никого сюда не пускайте!
И у Эйнштейна были начальники, и у Фарадея, и у Попова.... но о них
почему-то никто не помнит. Это есть нарушение субординации!
К. Прутков-инженер, мысль No 40
Окна кабинета Азарова выходили в парк. Были видны верхушки лип и
поднимающийся над зеленью серый в полосах стекла параллелепипед нового
корпуса. Аркадию Аркадьевичу никогда не надоедало любоваться этим пейзажем.
По утрам это помогало ему прогнать неврастению, прибавляло сил. Но сегодня,
взглянув в окно, он только кисло поморщился и отвернулся.
Возникшее вчера чувство одиночества и какой-то вины не проходило. "Э! -
допытался отмахнуться Азаров. - Когда кто-то умирает, чувствуешь себя
виноватым уже оттого, что остался жив. Особенно если покойник моложе тебя. А
одиночество в науке естественно и привычно для каждого творческого
работника. Каждый из нас знает все ни о чем - и каждый свое. Понять друг
друга трудно. Поэтому мы часто заменяем взаимопонимание молчаливым согласием
не вникать в дела других... Но что же знал он? Что делал он?"
- Можно? Доброе утро, Аркадий Аркадьевич! - Хилобок приблизился по
ковру, распространяя запах одеколона.
...Намек Онисимова взволновал Гарри Харитоновича;
ему пришло в голову, что могут истолковать, будто он сводил счеты с
Кривошеиным из-за .диссертации, будто травил его и тем опособствовал его
смерти. "Известно, когда человек погиб, всегда виноватого ищут. А у нас
могут, у нас народ такой..." - затравленно думал доцент. Он еще не звал
точно: чего и кого именно ему нужно бояться, но баяться надо было, чтобы не
дать маху.
- Так, значит, я вот подготовил проектик приказа, Аркадий Аркадьевич,
относительно происшествия с Кривошеиным, чтобы, значит, все у нас
относительно него... и этого происшествия было оформлено как палагается.
Здесь всего два пункта: относительно комиссии и относительно прикрытия
лаборатории, ознакомьтесь, пожалуйста, Аркадий Аркадьевич, если вы не
возражаете...
Хилобок склонился над лакированным столем, положил перед академиком
лист бумаги с машинописным текстом.
- Так, значит, в состав комиссии по расследованию этого происшествия я
записал товарища Безмерного, инженера во технике безопасности, ему по штату
такими делам положено заниматься, хе-хе...Ипполита Илларионовича
Вольтампернова - как специалиста по электронной технике, Аглаю Митрофановну
Гаражу - как члена месткома по охране труда, Людмилу Ивановну из канцелярии
в катестве технического секретаря комиссии... ну, и сам возглавлю, если вы,
Аркадий Аркадьевич, не будете возражать, возьму на себя и эту обузу, хе-хе!
- он осторожно взглянул на академика.
Аркадия Аркадьевич рассматривал своего верного ученого секретаря.
Доцент был, как всегда, тщательно выбрит и отутюжен, тонкий алый галстук
струился по накрахмаленной рубашке, как кровь из перерезанного воротником
горла, но почему-то и вид, и хорошо поставленный голос Гарри Харитоновича
внушали академику глухое отвращение. "Этот легкий трепет передо мной... эта
нарочитая унтер-офицерская придурковатость... Ведь понятен ты, Гарри
Харитонович, насквозь понятен! Может, именно потому я и держу его при себе,
что он понятен? Потому что от него нельзя ждать ничего неожиданного и
великого? Потому что цели его ясны? Когда цели функциональной системы
понятны, ее поведение в тысячи раз легче предвидеть, чем когда цели
неизвестны, - есть такое положение в системологии... Или мне просто нравится
ежедневно осознавать себя в сравнении с ним? Может быть, именно от этого и
возникает одиночество, что окружаем себя людьми, над которыми легко
возвыситься?"
- И второй пункт насчет прикрытия, так сказать, приостановки работ в
лаборатории новых систем на время работы комиссии... Ну, а после комиссии уж
будет ясно, как нам с этой лабораторией решить дальше: расформировать или
придать другому отделу какому-нибудь...
- Работы там прекратились естественным образом, Гарри Харитонович, -
невесело усмехнулся Азаров. - Некому там теперь работать. И расформировывать
некого... - В памяти снова вырисовался труп Кривошеина с выкаченными глазами
и скорбным оскалом. Академик помассировал пальцами виски, вздохнул. -
Впрочем, я в принципе принимаю вашу идею о комиссии. Тольно состав ее
следует несколько откорректировать, - он придвинул к себе листик, раскрыл
авторучку. - Ипполита Ипяари-оновича можно оставить, инженера по технике
безопасности тоже, технический секретарь тоже нужеи. А прочих не надо.
Возглавлю комиссию я сам, возьму, как вы выразились, на себя эту обузу, чтоб
вас не утруждать. Хочу как следует разобраться, что делал Кривошеин.
- А... а я? - упавшим голосом спросил ученый секретарь.
- А вы занимайтесь своими обязанностями, Гарри Харитонович.
Хилобок почувствовал себя совсем скверно: страхи оправдывались.
"Отстраняет!" Сейчас он боялся и ненавидел мертвого Кривошеина больше, чем
живого.
- Вот! Вот, пожалуйста, доработался он, а? - Хилобок пригорюнился,
склонил голову к плечу. - Хлопот теперь сколько! Ах, Аркадий Аркадьевич,
разве я не вижу, как вы переживаете, разве я не понимаю! Но стоит ли вам
самим отвлекаться, расстраиваться... Это же по всему городу пойдет, будут
говорить, что в Институте системологии у Азарова опять... и что он-де
стремится это дело смазать - вы же знаете, какой народ теперь пошел. Ах,
этот Кривошеин, этот Валентин Васильевич! Я ли не говорил вам, Аркадий
Аркадьевич, я ли не предсказывал, что от него никакой пользы, кроме вреда и
неприятностей, не будет! Не надо было вам, Аркадий Аркадьевич, поддерживать
его тему...
Азаров слушал, морщился - и чувствовал, как его мозгом овладевает -
будто снова возвращалась неврастения - привычное безнадежное оцепенение.
Подобная одурь всегда одолевала его при продолжительном разговоре с
Хило-боком и заставляла его соглашаться с ним. Сейчас же в голове академика
вертелась странная мысль, что наибольшего умственного усилия требуют,
пожалуй, не математические исследования, а умение противостоять такой
болтовне.
"А почему бы мне не выгнать его? - неожиданно пришла в голову еще одна
мысль. - Выгнать прочь из института, и все. В конце концов это
унизительно... Да, но за что? Со своими обязанностями он справляется, имеет
18 печатных трудов, десять лет научного стажа, прошел по конкурсу (правда,
другой кандидатуры не было) - не к чему придраться! И этот несчастный отзыв
я ему дал на диссертацию... Выгнать просто эа глупость и бездарность? Ну...
это был бы чрезвычайный прецедент в науке".
- Заказы заказывал, материалы и оборудование использовал, отдельное
помещение занимал, два рода работал - и вот, нате вам, пожалуйста! -
распалялся от собственных слов Хилобок. - А как он на защите-то... ведь не
только меня он осрамил - меня-то что, ладно, но ведь и вас, Аркадий
Аркадьевич, вас!.. Вот будь на то моя воля, Аркадий Аркадьевич, я бы этому
Кривошеину за то, что он такое сотворил ухитриться... то есть ухитрил
сотвориться - тьфу, простите! - сотворить ухитрился... я бы ему за это!.. -
доцент навис над столом, в его карих глазах сиял нестерпимый блеск озарения.
- Вот жаль, что у нас принято лишь награждать посмертно, объявления да
некрологи всякие, "де мортуис аут бене, аут нихиль", понимаете ли!.. А вот
вынести бы Кривошеину выговор посмертно, чтоб другим неповадно было! Да
строгий! Да с занесением...
- ...на надгробие. Это мысль! - добавил голос за его спиной. - Ох, и
гнида же вы, Хилобок!
Гарри Харитонович распрямился так стремительно, будто ему всадили заряд
соли пониже спины. Азаров поднял голову: в дверях стоял Кривошеин.
- Здравствуйте, Аркадий Аркадьевич, извините, что я без доклада.
Разрешите войти?
- Здр... здравствуйте, Валентин Васильевич! - Азаров поднялся из-за
стола. У него вдруг сумасшедше заколотилось сердце. - Здравствуйте... уфф,
значит, вы не... рад вас видеть я добром здравии! Проходите, пожалуйста!
Кривошеин пожал мужественно протянутую академиком руку (тот с
облегчением отметил, что рука была теплая), повернулся к Хилобоку. У Гарри
беззвучно открылся и закрылся рот.
- Гарри Хартонович, не оставите ли вы нас одних? Вы меня премного
обяжете.
- Да, Гарри Харитонович, идите, - подтверил Азаров. Хилобок попятился к
выходу, звучно стукнулся затылком о стену, нашарил рукой дверь и выскочил
прочь.
Опомнившись от неожиданности, Аркадий Аркадьевич сделал глубокий вдох и
выдох, чтобы успокоить сердце, сел в директорское место и почувствовал
раздражение. "Выходит, я оказался жертвой какого-то розыгрыша?!"
- Не будете ли вы столь любезны, Валентин Васильевич, объяснить мне,
что все это значит?! Что это за история с вашим, простите, трупом, скелетом
и прочим?
- Ничего криминального, Аркадий Аркадьевич. Вы разрешите? - .Кривошеин
опустился в кожаное кресло возле стола. - Самоорганизующаяся машина, об идее
которой я дакладывал на ученом совете прошлым летом, действительно смогла
развиваться... и развилась до стадии, на которой попыталась саздать
человека. Меня. Ну, и, как водится, первый блин комом".
- Да, но почему я ничего об этом не зван?! - вне себя спросил Азаров,
вспомнив о позавчерашнем унизительном разговоре со следователем и о прочих
переживаниях этих дней. - Почему?
Кривошеина охватило бешенство.
- Черт побери! - Он яростно подался вперед, стукнул кулаком по мягкому
валику кресла.-А почему вы не спросите, как мы это сделали? Как нам удалось
такое? Почему вас в первую очередь занимает личный ирестиж, субординация,
отношение других к вашему директорскому "я"?
Сообщение Кривошеина сначала дошло да Азарова в самом общем виде:
получен некий результат. Мало ли о каких результатах сообщали ему заведующие
отделами и лабораториями, сидя вот так же напротив в кожаном кресле! И
только с изрядной задержкой Аркадий Аркадьевич начал постигать, какой это
результат. Мир пошатнулся и на минуту стад нереальным. "Не может быть! Да
нет, в том-то и дело, что может... Тогда, все сходится и становится
объяснимым",
Академик, заговорил другим тоном.
- Безусловно, это... это грандиозно. Приношу свои поздравления,
Валентин Васильевич. И... извинения. Я погорячился, вышло неловко. Тысяча
извинений! Это действительно очень большое... э-э... изобретение, хотя идеи
о передаче я синтезе информации, заложенной в человеке, высказывались еще
покойным Норбертом Винером. (Кривошеин усмехнулся.) Впрочем, это,
разумеется, не умаляет... Я помню вашу идею, видел позавчера в лаборатории
некоторые... э-э... результаты работ. Поскольку я сам в определенной мере
причастен к системологии (Кривошеин снова усмехнулся), то, следовательно,
достаточно подготовлен, чтобы принять то, что вы сказали. Разумеется,, а от
души поздравляю вас! Но согласитесь, Валентин Васильевичь, что это
счастливое для науки событие могло бы носить менее озадачивающий в даже в
известной мере скандальный характер, если бы вы в течение последнего года
работы держали меня в курсе дела.
- К вам трудно попасть на прием, Аркадий Аркадьевич.
- Гм... позвольте все же не считать ваш довод основательным, Валентин
Васильевич! - Азаров нахмурил брови. - Я допускаю, что вас унижает процедура
приема (хотя все сотрудники института проходят через нее, да и мое самому
приходится подвергаться ей в различных инстанциях). Но вы могли мне
позвонить, оставить записку (не обязательно докладную, по установленной
форме), посетить меня на квартире, наконец!
Аркадий Аркадьевич все-таки не мог подавить в себе оскорбленности. "Вот
так... работаешь, работаешь!" - вертелось у него в голове. С давней веры, и
тех времен, когда его неудачный опыт с гелием в руках другого исследователя
обернулся открытием сверхтекучести, Аркадий Аркадьевич таил к себе надежду
увидеть, найти и понять новое в природе, в мире. Он мечтал об открытии
сладостно а боязливо, как мальчишка о патере невинности. Но ве везло. Другим
везло, а ему нет! Была квалифицированная, нужная, отмеченная многими
премиями и званиями работа, но не было открытия - вершины познания.
И вот во вверенном ему институте сделалось без него и прошло мимо него
огромное открытие, по сравнению с которым и его деятельность, и деятельность
всего института кажется пигмейской! Обошлись без него. Более того: похоже,
что его избегали. "Как же так? Что он - считал меня непорядочным человеком?
Чем я дал повод так думать о себе?" Давно академику Азарову не приходилось
испытывать таких сильных чувств, как сейчас.
- М-да... Разделяя вашу радость по поводу открытия, Валентин
Васильевич, - продолжал академик, - я тем не менее озадачен и огорчен таким
отношением. Возможно, это шокирующе звучит, но меня этот вопрос занимает не
как ученого и не как вашего директора, а как человека: почему же так? Ведь
вы не могли не понимать, что моя осведомленность о вашей работе не повредила
бы, а только помогла бы вам: вы были бы обеспечены надежным руководством,
консультациями. Если бы я счел, что требуется усилить вашу тему работниками
или снабжением, то было бы сделано и это. Так почему же, Валентин
Васильевич? Я, конечно, не допускаю мысли, что вы опасались за свои
авторские права...
- И тем не менее не удержались, чтобы не высказать такую мысль, -
грустно усмехнулся Кривошеин. - Ну ладно. В общем-то хорошо, что вас данный
факт занимает прежде всего как человека, это обнадеживает... Одно время мы
колебались, рассказать вам о работе или нет, пытались встретиться с вами.
Контакт не получился. А потом рассудили, что пока, на этапе поиска, так
будет лучше. - Он поднял голову, посмотрел на Азарова. - Мы не очень верили
в вас, Аркадий Аркадьевич. Почему? Да хотя бы потому, что вот и сейчас вы
перво-наперво попытались, не узнав сути дела, поставить открытие и его
авторов на место: Винер высказывал... Да при чем здесь винеровская
"телевизионная" идея - у нас все по-другому! Какие уж тут были бы
консультации: вам, академику, да показать свое незнание перед подчиненными
инженерами... И еще потому, что вы, прекрасно понимая, что ценность
исследователя не определяется ни его степенью, ни званием, тем не менее
никогда не отваживались ущемить "остепененных", их неотъемлемые "права" на
руководство, на вакансию, на непогрешимость суждений. Думаете, я не знал с
самого начала, какая роль мне была отведена в создании новой лаборатории?
Думаете, не повлияло на этот последний опыт ваше предупреждение мне после
скандала с Хилобоком? Повлияло. Поэтому и с работой спешил, на риск шел...
Думаете, не влияет на отношение к вам то обстоятельство, что в нашем
институте заказы для выставок и различных показух всегда оттесняют то, что
необходимо для исследований?
- Простите, но это уж мелко, Валентин Васильевич! - раздраженно
поморщился Азаров.
- И по такой мелочи приходилось судить о вас, другого-то не было. Или
по той "мелочи", что такая... такой... ну, словом, Хилобок благодаря вашему
попустительству или поддержке, как угодно, задает тон в институте. Конечно,
рядом с Гарри Хилобоком можно чувствовать свое интеллектуальное
превосходство даже в бане!
В лицо Азарову бросилась краска: одно дело, когда что-то понимаешь ты
сам, другое дело, когда об этом тебе говорят подчиненные. Кривошеин заметил,
что перехватил, умерил тон.
- Поймите меня правильно, Аркадий Аркадьевич. Мы хотели бы, чтобы вы
участвовали в нашей работе - именно поэтому, а не в обиду вам я и говорю все
начистоту. Мы многого еще не понимаем в этом открытии: человек - сложная
система, а машина, делающая его, еще сложнее. Здесь хватит дел для тысячи
исследователей. И это наша мечта - окружить работу умными, знающими,
талантливыми людьми... Но, понимаете, в этой работе мало быть просто ученым.
- Хочу надеяться, что вы все-таки более подробно ознакомите меня с
содержанием вашей работы. - Азаров постепенно овладевал собой, к нему
вернулось чувство юмора и превосходства. - Возможно, что я вам все-таки
пригожусь - и как ученый и как человек.
- Дай-то бог! Познакомим, вероятно... не я один это решаю, но
познакомим. Вы нам нужны.
- Валентин Васильевич, - академик поднял плечи,- простите, не
намереваетесь ли вы решать вопрос, допускать или не допускать меня к вашей
работе, совместно с вашим практикантом-лаборантом?! Насколько я знаю, больше
никого в вашей лаборатории нет.
- Да, и с ним... О господи! - Кривошеин выразительно вздохнул. - Вы
готовы принять, что машина может делать человека, но допустить, что в этом
деле лаборант может значить больше вас... выше ваших сил! Между прочим,
Михаил Фарадей тоже был лаборантом, а вот у кого он служил лаборантом,
сейчас уже никто не помнит... Все-таки подготовьте себя к тому, Аркадий
Аркадьевич, что когда вы придете в нашу работу - а я надеюсь, что вы
придете! - то не будет этого академического "вы наши отцы, мы ваши дети".
Будем работать - и все. Никто из нас не гений, но никто и не Хилобок...
Он взглянул на Азарова - и осекся, пораженный: академик улыбался!
Улыбался не так фотогенично, как фотокорреспондентам, и не так тонко, как
при хорошо рассчитанной на успех слушателей реплике на ученом совете или на
семинаре, а просто и широко. Это выглядело не весьма красиво от обилия
возникших на лице Аркадия Аркадьевича морщин, но очень мило.
- Послушайте, - сказал Азаров, - вы устроили мне такую встрепку, что
я... ну да ладно (2). Я ужасно рад, что вы живы!
- Я тоже, - только и нашелся сказать Кривошеин.
- А как теперь быть с милицией?
- Думаю, что мне удастся и их... ну, если не обрадовать, то хотя бы
успокоить.
Кривошеин простился и ушел. Аркадий Аркадьевич долго сидел, барабанил
по стеклу стола пальцами.