Страница:
- Н-да... - сказал он.
И больше ничего не сказал.
"Что еще нужно учесть? - припоминал Кривошеин, шагая к остановке
троллейбуса. - Ага, вот это!"
"...30 мая. Интересно все-таки прикинуть: я шел на обычной прогулочной
скорости - 60 километров в час; этот идиот в салатном "Москвиче" пересекал
автостраду - значит, его скорость относительно шоссе равна нулю. Да и
поперечная скорость "Москвича", надо сказать, мало отличалась от нуля, будто
на тракторе ехал... Кто таких ослов пускает за руль? Если уж пересекаешь
шоссе с нарушением правил, то хоть делай это быстро! А он... то рванется на
метр, то затормозит. Когда я понял, что "Москвич" меня не пропускает, то не
успел даже нажать тормоз.
...Кравец Виктор, который ездил на 18-й километр за останками
мотоцикла, до сих пор крутит головой:
- Счастливо отделался, просто на удивление! Если бы ты шел на
семидесяти, то из останков "явы" я сейчас, бы сооружал памятник, а на
номерном знаке, глотая слезы, выводил: "Здесь лежит Кривошеин - инженер и
мотоциклист".
Да, но если бы я шел на семидесяти, то не врезался бы! Интересно, как
произвольные обстоятельства фокусируются в фатальный инцидент. Не остановись
я в лесу покурить, послушать кукушку ("Кукушка, кукушка, сколько лет мне
жить?" - она накуковала лет пятьдесят), пройди я один-два поворота с чуть
большей или чуть меньшей скоростью - и мы разминулись бы, умчались по своим
делам. А так - на ровной дороге при отличной видимости - я врезался в
единственную машину, что оказалась на моем пути!
Единственно, что я успел подумать, перелетая через мотоцикл: "Кукушка,
кукушка, сколько дет мне жить?"
Поднялся я сам. У "Москвича" был выгнут салатный бок. Перепуганный
водитель утирал кровь с небритой физиономии: я выбил локтем стекло кабины -
так ему и надо, болвану! Моя бедная "ява" валялась на асфальте. Она сразу
стала как-то короче. Фара, переднее колесо, вилка, трубка рамы, бак - все
было разбито, сплюснуто, исковеркано.
...Итак, начальную скорость 17 метров в секунду я погасил на отрезке
пути менее метра. При этом мое тело испытало перегрузку... 15 земных
ускорений! Ого!
Нет, какая все же отличная машина - человек! Мое тело меньше чем за
десятую долю секунды успело извернуться и собраться так, чтобы встретить
удар выгоднейшим образом: локтем и плечом. А Валерка доказывал, что человек
не соответствует технике. Это еще не факт! Ведь если перевести на
человеческие термины повреждения мотоцикла, то у него раздроблена "голова",
переломаны "передние конечности", "грудная клетка" и "позвоночный столб".
Хорошая была машина, сама на скорость просилась...
Правда, мое правое плечо и грудь испытали, видимо, большую перегрузку.
Правую руку трудно поднять. Наверно, треснули ребра.
Ну вот, все одно к одному. Теперь есть что исправлять в жидкой схеме
"машины-матки" - и не внешнее, а внутри тела. В этом смысле "Москвич"
подвернулся кстати. Сработает на науку..."
- Выпишите пропуск на вынос трупа.
- А где же труп?
- Сейчас будет. (Стреляется.)
- Привет! А кто же будет выносить?
Из сингапурской легенды
Милиционер Гаевой сидел в дежурке и, изнемогая от чувств, писал письмо
на бумаге для объяснений. "Здравствуйте, Валя! Это пишет вам Гаевой
Александр. Не знаю, помните вы меня или не совсем, а я так не могу позабыть,
как Вы смотрели на меня около танцплощадки при помощи ваших черных и
красивых глаз, а луна была большая и концентрическая. Дорогая Валя!
Приходите Завтра вечером в парк имени тов. Т. Шевченко, я там дежурю до
24.00..."
Вошел Онисимов, брови у него были строго сведены. Гаевой вскочил,
загрохотав стулом, покраснел.
- Подследственный Кравец доставлен?
- Так точно, товарищ капитан! Доставлен в полдесятого согласно вашему
распоряжению, находится в камере задержаний.
- Проводите.
Виктор Кравец сидел в маленькой комнате с высоким потолком на скамье со
спинкой, курил сигарету, пускал дым в пучок солнечного света от
зарешеченного окна. Щеки его были в трехдневной щетине. Он скосил глаза в
сторону вошедших, но не повернулся.
- Надо бы вам встать, как положено, - укоризненно заметил Гаевой.
- А я себя арестантом не считаю!
- Да вы и не арестант, гражданин Кравец Виктор Витальевич, - спокойно
сказал Онисимов. - Вы были задержаны для выяснения. Теперь ситуация
вырисовывается, и я не считаю необходимостью ваше дальнейшее пребывание под
стражей. Понадобитесь - вызовем. Так что вы свободны.
Кравец встал, недоверчиво глядя на следователя. Тот, в свою очередь,
окинул его скептическим взглядом. Узкие губы Онисимова дернулись в короткой
усмешке.
- Прямой лоб, четкий подбородок, правильной формы нос... одним словом,
темные локоны обрамляли его красивую круглую арбузообразную голову. У
Кривошеина-оригинала были довольно провинциальные представления о мужской
красоте. Впрочем, оно и понятно. (У Кравца расширились глаза.) А где
мотоцикл?
- К-какой мотоцикл?
- "Ява", номерной знак 21-11 ДНА. В ремонте?
- В... в сарае.
- Понятно. Между прочим, телеграмму, - глаза Онисимова зло сузились, -
телеграмму до опыта следовало давать! До, а не после!
Кравец стоял ни жив ни мертв.
- Ладно. Документы вам вернем несколько позже, - продолжал следователь
официальным голосом. - Всего вам хорошего, гражданин Кравец. Не забывайте
нас. Проводите его, товарищ Гаевой.
Матвей Аполлонович после плохо проведенной ночи пришел на работу с
головной болью. Сейчас он сидел за столом в своей комнате, составлял план
действий на сегодня. "1. Отправить жидкость на дополнительную экспертизу на
предмет обнаружения нерастворившихся остатков тканей человеческого тела. 2.
Связаться с органами госбезопасности (через Алексея Игнатьевича). 3..."
- Разрешите войти? - мягко произнес голос, от которого у Онисимова
продрал мороз по коже. - Доброе утро.
В дверях стоял Кривошеин.
- Меня верно направил дежурный? Вы и есть следователь Онисимов, который
занимается происшествием в моей лаборатории? Очень приятно, разрешите? - Он
сел на стул, вытащил платок, отер блестевшее от пота лицо. - Утро, а уже
такая жара, скажите на милость!
Следователь сидел в оцепенении.
- Стало быть, я - Кривошеин Валентин Васильевич, заведующий
лабораторией новых систем в Институте сисстемологии, - невозмутимо объяснил
посетитель. - Мне, понимаете ли, только сегодня дали знать, что вы... что
органы милиции интересуются этим досадным происшествием, и я сразу же
поспешил сюда. Я бы, разумеется, еще вчера или даже позавчера представил вам
исчерпывающие объяснения, но... (пожатие плеч) мне и в голову не приходило,
что вокруг одного неудачного опыта разгорится этакий, простите, сыр-бор с
привлечением милиции! Вот я и отлеживался в квартире, будучи после
эксперимента несколько не в себе. Видите ли, товарищ Онисимов... простите,
как вас зовут?
- Аполлон Матве... то есть Матвей Аполлонович, - сиплым голосом молвил
Онисимов и прокашлялся.
- Видите ли, Матвей Аполлонович, получилось так: в процессе
эксперимента мне пришлось погрузиться в бак с биологической информационной
средой. К сожалению, бак был укреплен непрочно и опрокинулся. Я упал вместе
с ним, ударился головой о пол, потерял сознание. Боюсь, что бак при падении
задел и моего лаборанта - он, помнится, в последний миг пытался удержать...
Я пришел в себя под клеенкой на полу. Услышал, что в лаборатории
разговаривают люди... - Кривошеин очаровательно улыбнулся. - Согласитесь,
Матвей Аполлонович, мне было бы крайне неловко в своей лаборатории предстать
перед посторонними в таком, мягко говоря, шокирующем виде - голым, с
разбитой головой. К тому же эта жидкость... она, знаете, щиплется злее
мыльной пены! Поэтому я потихоньку выбрался из-под клеенки, юркнул,
простите, в душевую - обмыться, переодеться... Должен признаться, что в
голове у меня гудело, мысли путались. Я вряд ли даже отдавал себе отчет в
своих действиях. Не помню, сколь долго я находился в душевой, - помню лишь,
что, когда я вышел из нее, в лаборатории никого не было. И я ушел к себе
домой - отлеживаться... Вот в общих чертах все. Если угодно, я могу дать вам
письменное объяснение, и покончим с этим.
- Так, понятно... - Онисимов постепенно овладевал собой. - А какими же
такими опытами вы занимались в лаборатории?
- Видите ли... я веду исследования по биохимии высших соединений в
системологическом аспекте с привлечением полиморфного антропологизма, -
безмятежно возвел брови Кривошеин. - Или по системологии высших систем в
биохимическом аспекте с привлечением антропологического полиморфизма, как
вам будет угодно.
- Понятно... А скелет откуда взялся? - Матвей Аполлонович покосился на
ящик, который стоял на краю его стола. "Ну, погоди!"
- Скелет? Ах да, скелет! - Кривошеин улыбнулся. - Видите ли, этот
скелет мы держим в лаборатории в качестве, так сказать, учебно-наглядного
пособия. Он всегда лежит в том же углу, куда положили меня, пока я был без
сознания...
- А что вы на это скажете?! - И Матвей Аполлонович быстрым движением
снял ящик, под которым стоял слепок головы Кривошеина. Светло-серые
пластилиновые бельма в упор смотрели на посетителя - у того мгновенно
посерело и обмякло лицо. - Узнаете?
Аспирант Кривошеин опустил голову. Только теперь он окончательно
убедился в том, о чем догадывался, но с чем до последнего момента не хотел
смириться: Валька погиб во время эксперимента...
- Не сходятся у вас концы с концами, гражданин... не знаю, как вас и
кто вы! - Онисимов, тщетно сдерживая ликование, откинулся на стуле. - Вы
вчера меня это... мистифицировали, но сегодня не выйдет! Вот сейчас я вам
устрою очную ставочку с вашим сообщником Кравцом, что вы тогда мне
покажете?!
Он потянулся к телефону. Но Кривошеин тяжело положил руку на трубку.
- Да вы что, позволь... - воинственно вскинул голову Онисимов - и
осекся: напротив него сидел... он сам. Широкоскулое лицо с узкими губами и
острым подбородком, тонкий нос, морщины вокруг рта и у маленьких, близко
посаженных глаз. Только теперь Матвей Аполлонович обратил внимание на синий,
как у него самого, костюм собеседника, на рубашку с вышитым украинскими
узорами воротником.
- Не дурите, Онисимов! Это будет не та ставка - вы просто поставите
себя в неловкое положение. Не далее как двадцать минут назад следователь
Онисимов отпустил на свободу подследственного Кравца из-за отсутствия улик.
- Так, значит... - Онисимов завороженно смотрел, как лицо Кривошеина
расслабилось и постепенно приобретало прежние очертания; от щек отливала
кровь У него перехватило дыхание. Во многих переделках приходилось бывать
Матвею Аполлоновнчу за время работы в милиции: и он стрелял, и в него
стреляли" - но никогда ему не было так страшно, как сейчас. - Так вы... это
вы?!
- Именно: я - это я, - Кривошеин поднялся, подошел вплотную к столу.
Онисимов поежился под его злым взглядом. - Послушайте, кончайте вы эту
возню! Все живы, все на местах - что вам еще надо? Никакими слепками,
никакими скелетами вы не докажете, что Кривошеин умер. Вот он, Кривошеин,
стоит перед вами! Ничего не случилось, понимаете? Просто работа такая.
- Но... как же так? - пролепетал Матвей Аполлонович. - Может, вы
все-таки объясните? Кривошеин досадливо скривился.
- Ах, Матвей Аполлонович, ну что я вам объясню! Вы всю технику сыска
применяли: телевидеофоны, дактилоскопию, химические анализы, восстановление
облика по Герасимову - и все равно... даже такую личность, как Хилобок, не
смогли раскусить. Тут уж, как говорится, все ясно. Преступления не было, за
это можете быть спокойны.
- Но ведь... с меня спросят. Мне ведь отчитываться по делу, отвечать...
Как же теперь?
- Вот это деловой разговор. - Кривошеин снова уселся на стул. - Сейчас
объясню как. Запоминайте относительно сходства скелета со мной. Этот скелет
- семейная реликвия. Мой дед со стороны матери, Андрей Степанович Котляр,
известный в свое время биолог, завещал не хоронить его, а препарировать и
передать скелет тем потомкам, которые пойдут по научной линии. Причуда
старого ученого, понимаете? И еще: на скелете вы, видимо, обнаружили
переломы ребер с правой стороны, что, понятное дело, вызывает сомнения...
Так вот: дед погиб в дорожной катастрофе. Старик обожал гонять на мотоцикле
с недозволенной скоростью. Теперь понятно?
- Понятно, - быстро кивнул Онисимов.
- Так-то оно лучше. Я надеюсь, что эта... семейная реликвия по закрытии
дела будет возвращена ее владельцу. Равно как и прочие "улики", взятые из
лаборатории. Придет время, Матвей Аполлонович, - голос Кривошеина зазвучал
задумчиво, - придет время, когда эта голова будет красоваться не у вас на
столе - на памятнике... Ну, мне пора. Надеюсь, я вам все объяснил.
Возвратите мне, будьте добры, документы Кравца. Благодарю вас. Да, еще:
старшина, коего вы любезно поставили охранять лабораторию, просит смены.
Отпустите его, пожалуйста, сами... Всего доброго!
Кривошеин сунул документы в карман, направился к двери. Но по дороге
его осенила мысль.
- Послушайте, Матвей Аполлонович, - сказал он, вернувшись к столу, - не
обижайтесь, ради бога, на то, что я вам предложу, но не хотите ли поумнеть?
Станете соображать быстро, мыслить широко и глубоко. Будете видеть не только
улики, но вникать в суть вещей и явлений, понимать саму душу человеческую! И
станут вашу голову посещать замечательные идеи - такие, что щеки будут
холодеть от восторга перед ними... Понимаете, жизнь сложна, а дальше будет
еще сложнее. Единственный способ оказаться в ней на высоте человеческого
положения - это разбираться во всем. Другого пути нет... И это возможно,
Матвей Аполлонович! Хотите? Могу устроить.
Лицо Онисимова дернулось от обиды, стало наливаться кровью.
- Насмехаетесь... - тяжело выговорил он. - Мало вам того, что вы... так
еще и насмехаетесь. Идите себе, гражданин!
Кривошеин пожал плечами, повернул к двери.
- Постойте!
- Что еще?
- Погодите минуту, гражданин... Кривошеин. Ну ладно: я не понимаю.
Может, у вас действительно наука такая... И версию вашу я принимаю - ничего
мне другого не остается. Можете думать обо мне как хотите, ваше дело... -
Матвей Аполлонович никак не мог справиться с обидой. Кривошеин морщился:
зачем он это говорит? - Но если без версий: ведь человек погиб! Кто-то же
виноват?
Аспирант внимательно взглянул на него.
- Все понемногу, Матвей Аполлонович. И он сам, и я, и Азаров, и
другие... и даже вы чуть-чуть, хоть вы его никогда не знали: например, тем,
что, не разобравшись, профессионально подозревали людей. А криминально, чтоб
по уголовному кодексу, - никто. Так тоже бывает.
- Кажется, и с этим вопросом все, - облегченно сказал себе аспирант,
садясь в троллейбус.
"Завтра опыт. Собственно, даже не завтра - сегодня ночью, через
семь-восемь часов. Перед серьезным делом мне всегда не хочется спать, а
выспаться надо. Поэтому я ходил и ездил сегодня по городу часа четыре, чтобы
устать и отвлечься.
Где я только не побывал: в центре, на окраинах, в парках, около
автовокзала - рассматривал людей, дома, деревья, животных. Принимал парад
Жизни.
...Проковылял по жаре навстречу мне иссохший старик с желтыми от
времени усами и красным морщинистым лицом. На серой сатиновой рубашке
болтались, позвякивали на ходу три Георгиевских креста и медаль на полосатых
бантах. Старик остановился в короткой тени липы перевести дух.
Да, дед, и мы когда-то были! Много ты жил-пережил, а, видать, еще
хочешь: ишь вышел покрасоваться - георгиевский кавалер! Налить бы тебе силой
мышцы, прояснить хрусталики глаз, очистить от склероза и маразма мозг,
освежить нервы - ты бы показал кузькину мать нам, молодым из века спутников!
...Плетутся мальчишки, обсуждая кино.
- А он в него - тррах! - из атомного пистолета!
- А они: та-та-та... тах-тах!
- Почему из атомного?
- А из какого еще? На Венере - и обыкновенный пистолет?!
...Кошка смотрит на меня тревожными глазами. Почему у кошек такие
тревожные глаза? Они что-то знают? Знают, да не скажут... "Брысь,
треклятая!" - сгинула в подворотне.
...Осанисто прошагал навстречу парень с низким лбом под серым ежиком:
брюки обрисовывают сильные икры и бедра, тенниску распирает развитая грудь.
И по лицу парня понятно, что он на все проблемы жизни может ответить прямым
справа в челюсть либо броском через голову.
А вот мы всем сработаем такие мышцы, всем введем информацию насчет
бокса и самбо - как тогда будет насчет прямого правой?
...В парке Шевченко мимо меня прошли, держась за руки и никого не
замечая, парень и девушка.
Вам нет нужды в нашем открытии, влюбленные. Вы хороши друг для друга и
так. Ни пуха ни пера вам! Но... всяко бывает в жизни. И вашу любовь
подстерегают опасности: быт, непонимание, благоразумие, родственники,
пресыщение - да мало ли! Одолеете сами - честь и хвала вам. А нет -
наведайтесь: отремонтируем вашу любовь, починим лучше телевизора. Как
новенькая будет - ну, как 8 тот день, когда вы впервые увидели друг друга в
очереди к кассе кинотеатра.
...А какая дама встретилась мне около универмага на проспекте!
Сверхпышное тело втиснуто в парчовое платье, золотая брошь, ожерелье из
поддельного янтаря, пятна пота около подмышек и на спине величиной с
тарелки! Голубая парча переливается на ходу всеми оттенками штормового моря.
Фи, мадам! Разве можно в такую жару втискиваться в парчу, это ведь не
Георгиевские кресты! Вас, видимо, не любит муж, мадам, да? Он с ужасом
смотрит на ваши руки толщиной с его ногу, на этот жировой горб на спине...
Вы несчастны, мадам, мне вас не жаль, но я понимаю. Муж не любит, дети не
ценят, врачи не сочувствуют, а соседи... о, эти соседи! Ладно, мадам,
придумаем что-нибудь и для вас. В конце концов и вы имеете право на
дополнительную порцию счастья в порядке живой очереди. Но, кстати, о
счастье, мадам: ваш вкус настораживает. Нет, нет, я понимаю: вы влезли в эту
неудобную парчу, нацепили серьги, золотую брошь и ожерелье, которое вам не
идет, унизали пальцы толстыми кольцами, чтобы доказать что вы не хуже
других, что у вас все есть... Но, простите меня, мадам, ни черта у вас нет.
И, как хотите, придется исправлять вам не только тело, но и вкус, а заодно и
ум и чувства. За те же деньги, мадам, не пугайтесь. А иначе не расчет,
мадам: растрясете вы вновь обретенную красу и свежесть по ресторанам и
вечеринкам, разменяете на любовников... стоит ли стараться? Истинная
красота, мадам, - это гармония тела, ума и духа.
Две красивые девушки прошли и не взглянули на меня. Что им на меня
глядеть! Небо чистое. Солнце высоко. Экзамены позади. И этим троллейбусом
можно доехать до пляжа.
...Пацан, которого не пустили гулять, приплюснул нос к оконному стеклу.
Поймал мой взгляд, скорчил рожу. Я тоже скорчил ему рожу. Тогда он устроил
целую пантомиму...
Я люблю жизнь, я очень люблю жизнь! Не надо мне лучше, пусть будет
какая есть, только бы... Что только бы? Что? Ух ты!..
Вот то-то и есть, что надо лучше. Очень многое неладно в мире.
И я пойду. Я не продал, люди. Многое можно будет этим способом сделать:
прибавить людям крассяв? и ума, ввести в них новые способности, даже новые
свойства. Скажем, сделать так, что человек станет обладать радиочувством,
будет видеть в темноте, слышать ультразвуки, ощущать магнитное поле,
испускать радиосигналы, отсчитывать без хронометра время с точностью долей
секунды и даже угадывать мысли на расстоянии - хотите? Впрочем, все это,
наверно, не главное.
А главное то, что я пойду. И еще кто-то пойдет, если выйдет не так. И
еще... Вот так оно все и будет!"
- Никто не погиб, какого черта! -трясясь в троллейбусе, шептал аспирант
Кривошеин непослушными губами. - Никто не умер...
"...Я иду. Жизнь! Спасибо тебе, судьба, или как там тебя, за все, что
было со мной. Страшно подумать, что я " мог остановиться на малом и остаться
стригущим купоны зау рядом! Пусть и дальше будет в моей жизни и тяжелое, в
страшное, и передряги, и страдания - только пусть не будет в ней мелкости.
Пусть никогда я не унижусь до драки за благополучие, за успех, до дрожи за
свою шкуру в серьезном деле!
Время к ночи, а спать все не хочется и не хочется. Глупое это занятие:
спать. От него, наверно, тоже можно избавиться. Говорят, в Югославии есть
один чудак, который не спит уже лет тридцать - и свеж.
"Полночь в Мадриде. Спите спокойно! Уважайте короля и королеву! И пусть
дьявол никогда не встает на вашем пути..." В те времена меня бы на костер -
и все!
Не спите спокойно, люди! Не уважайте ни короля, ни королеву! И пусть
дьявол встает на вашем пути - ничего страшного.
В юном возрасте я мечтал (о чем я только не мечтал!), когда придется
идти на серьезное, рискованное дело, поговорить напоследок с отцсм. Не было
у меня серьезных дел, не дождался батя. Что ж, попробуем сейчас.
- Ну вот, батя, завтра мне стоять на бруствере. Страшно было стоять-то?
I- Да как тебе сказать? Страшновато, конечно... До немецких окопов
метров четыреста, мишень я видная. Братание еще не вошло в полную силу,
постреливали. Пару раз и по мне стрельнули - у немцев тоже народ был всякий.
Но не попали. Может, только испугать хотели...
- А что это за мера такая странная: стоять на бруствере?
- Временное правительство -ввело. Специально для тех, кто агитировал
кончать империалистическую войну. "Ах, они тебе братья-рабочие и
братья-крестьяне?! Посмотрим, как они по тебе будуть пулять". И - на два
часа. А иных и на четыре.
- Остроумно, ничего не скажешь... (Батя, а ты знал... ну, что я не
верил тебе?)
- Знал, сынок... Ничего. Время было такое дурное. Я сам себе не всегда
верил... А ты что затеял-то?
- Опыт по управлению информацией в своем организме. В конечном счете
должен получиться способ анализа и синтеза человеком своего организма,
психики, памяти... понимаешь?
- Вечно ты, Валька, мудрено говоришь. Не усваиваю я вашу науку.
Когда-то пулемет с завязанными глазами собирал и разбирал. А это не
улавливаю... что это даст?
- Ну... вот ты воевал за всеобщее равенство, верно? Первая стадия этого
замысла выполняется: устраняется неравенство между богатым и бедным, между
сильным и слабым. Общество предоставляет теперь равные возможности для всех.
Но, помимо неравенства, заложенного в обществе, есть неравенство, заложенное
в самих людях. Бездарный человек не равен талантливому. Некрасивый не равен
красивому. Больной и калека не равны здоровому... А если с этим способом
выйдет, каждый человек сможет сделать себя таким, каким захочет: умным,
красивым, молодым, честным...
- Молодым, умным, красивым - это ясно. Все захотят. А вот честным -
тяжело. Это труднее всего - быть честным.
- Но если человек точно знает: эта информация прибавит ему подлости и
изворотливости, а эта - честности и прямоты, не станет же он колебаться, что
выбрать?!
- Да как сказать... Есть люди, которым важно казаться перед другими
честными, а там можно хоть воровать - лишь бы не попадаться. Такие выберут
изворотливость.
- Знаю... Не надо о них сейчас, батя. Завтра опыт.
- И непременно тебе идти? Смотри, сынок...
- А кому же еще, как не мне! Скажи, ты мог бы спрыгнуть с бруствера в
окоп?
- Внизу два офицера стерегли. Сразу кончили бы.
- А упросить их нельзя было?
- Отчего же? Сказать, что не буду больше агитировать, что выхожу из
большевиков, за милую душу отпустили бы.
- Почему же ты не сказал?
- Чтоб я - им? И не думал я об этом. О другом думал: если меня
подстрелят - братанию на нашем участке конец.
- А почему ты об атом думал? Так уж очень любил людей, да? Но ведь ты и
убивал людей - и до этого и после.
- И я убивал, и меня убивали - время было такое.
- Таи почему?
- Гордый был, наверно, поэтому. Очень я был гордый тогда. Думал, что
стою- против всей войны.
- Вот иг я, батя, теперь такой гордый.
- Конечно, попал на бруствер - стоять надо гордо. Это верно. Только ты
свое дело с тем бруствером не равняй, сынетк: Я ведь двух часов не достоял:
солдатский комитет поднял батальон по тревоге, офицериков кончили - и все...
А у тебя есть кого поднимать по тревоге?
На этот вопрос мне нечего ответить - и выдуманный разговор кончается.
Ну, хватит - спать! Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?"
Гдава шестая
- Там прибыли с Земли, ваше совершенство. - С Земли? Зем-ля, Земля"
гм...
- Это та самая планета, на которой сочинена "Летучая мышьь", ваше
совершенство.
- А! Трьям-тири-тири, трьям-тири-рири, трям- пам-пам-пам! Прелестиая
вещица. Ну, примите их по третьему разряду.
Разговор во Вселенной
Аспирант Кривошеин поднялся на пятый этаж, вошел в квартиру. Виктор
Кравец и дубль Адам курили на балконе; заметив его вернулись в комнату.
Кривошеин невесело оглядел их.
- Трое из одного стручка. А было четверо... - он посмотрел на часы:
время еще есть, сел. - Расскажи, Кравец Виктор, что там у вас получилось?
Тот закурил новую сигарету, начал рассказывать глухим голосом.
...Программа опыта была такая: погрузиться в жидкость по шею -
проконтролировать ощущения - надеть "шапку Мономаха" - снова
проконтролировать ощущения - дать "команду неудовлетворенности" ("Не то") -
войти во взаимопроникающий контакт с жидкой схемой - достигнуть стадии
управляемой прозрачности ,- срастить поломанные ребра - использовать этот
"импульс удовлетворенности" для команды "То" - восстановить непрозрачность -
выйти из контакта с жидкой схемой - покинуть бак.
Вся эта методика была не один десяток раз опробована и отработана
Кривошеиным и Кравцом на погружении конечностей. Взаимное проникновение
жидкости и тела можно было легко контролировать и регулировать.
И больше ничего не сказал.
"Что еще нужно учесть? - припоминал Кривошеин, шагая к остановке
троллейбуса. - Ага, вот это!"
"...30 мая. Интересно все-таки прикинуть: я шел на обычной прогулочной
скорости - 60 километров в час; этот идиот в салатном "Москвиче" пересекал
автостраду - значит, его скорость относительно шоссе равна нулю. Да и
поперечная скорость "Москвича", надо сказать, мало отличалась от нуля, будто
на тракторе ехал... Кто таких ослов пускает за руль? Если уж пересекаешь
шоссе с нарушением правил, то хоть делай это быстро! А он... то рванется на
метр, то затормозит. Когда я понял, что "Москвич" меня не пропускает, то не
успел даже нажать тормоз.
...Кравец Виктор, который ездил на 18-й километр за останками
мотоцикла, до сих пор крутит головой:
- Счастливо отделался, просто на удивление! Если бы ты шел на
семидесяти, то из останков "явы" я сейчас, бы сооружал памятник, а на
номерном знаке, глотая слезы, выводил: "Здесь лежит Кривошеин - инженер и
мотоциклист".
Да, но если бы я шел на семидесяти, то не врезался бы! Интересно, как
произвольные обстоятельства фокусируются в фатальный инцидент. Не остановись
я в лесу покурить, послушать кукушку ("Кукушка, кукушка, сколько лет мне
жить?" - она накуковала лет пятьдесят), пройди я один-два поворота с чуть
большей или чуть меньшей скоростью - и мы разминулись бы, умчались по своим
делам. А так - на ровной дороге при отличной видимости - я врезался в
единственную машину, что оказалась на моем пути!
Единственно, что я успел подумать, перелетая через мотоцикл: "Кукушка,
кукушка, сколько дет мне жить?"
Поднялся я сам. У "Москвича" был выгнут салатный бок. Перепуганный
водитель утирал кровь с небритой физиономии: я выбил локтем стекло кабины -
так ему и надо, болвану! Моя бедная "ява" валялась на асфальте. Она сразу
стала как-то короче. Фара, переднее колесо, вилка, трубка рамы, бак - все
было разбито, сплюснуто, исковеркано.
...Итак, начальную скорость 17 метров в секунду я погасил на отрезке
пути менее метра. При этом мое тело испытало перегрузку... 15 земных
ускорений! Ого!
Нет, какая все же отличная машина - человек! Мое тело меньше чем за
десятую долю секунды успело извернуться и собраться так, чтобы встретить
удар выгоднейшим образом: локтем и плечом. А Валерка доказывал, что человек
не соответствует технике. Это еще не факт! Ведь если перевести на
человеческие термины повреждения мотоцикла, то у него раздроблена "голова",
переломаны "передние конечности", "грудная клетка" и "позвоночный столб".
Хорошая была машина, сама на скорость просилась...
Правда, мое правое плечо и грудь испытали, видимо, большую перегрузку.
Правую руку трудно поднять. Наверно, треснули ребра.
Ну вот, все одно к одному. Теперь есть что исправлять в жидкой схеме
"машины-матки" - и не внешнее, а внутри тела. В этом смысле "Москвич"
подвернулся кстати. Сработает на науку..."
- Выпишите пропуск на вынос трупа.
- А где же труп?
- Сейчас будет. (Стреляется.)
- Привет! А кто же будет выносить?
Из сингапурской легенды
Милиционер Гаевой сидел в дежурке и, изнемогая от чувств, писал письмо
на бумаге для объяснений. "Здравствуйте, Валя! Это пишет вам Гаевой
Александр. Не знаю, помните вы меня или не совсем, а я так не могу позабыть,
как Вы смотрели на меня около танцплощадки при помощи ваших черных и
красивых глаз, а луна была большая и концентрическая. Дорогая Валя!
Приходите Завтра вечером в парк имени тов. Т. Шевченко, я там дежурю до
24.00..."
Вошел Онисимов, брови у него были строго сведены. Гаевой вскочил,
загрохотав стулом, покраснел.
- Подследственный Кравец доставлен?
- Так точно, товарищ капитан! Доставлен в полдесятого согласно вашему
распоряжению, находится в камере задержаний.
- Проводите.
Виктор Кравец сидел в маленькой комнате с высоким потолком на скамье со
спинкой, курил сигарету, пускал дым в пучок солнечного света от
зарешеченного окна. Щеки его были в трехдневной щетине. Он скосил глаза в
сторону вошедших, но не повернулся.
- Надо бы вам встать, как положено, - укоризненно заметил Гаевой.
- А я себя арестантом не считаю!
- Да вы и не арестант, гражданин Кравец Виктор Витальевич, - спокойно
сказал Онисимов. - Вы были задержаны для выяснения. Теперь ситуация
вырисовывается, и я не считаю необходимостью ваше дальнейшее пребывание под
стражей. Понадобитесь - вызовем. Так что вы свободны.
Кравец встал, недоверчиво глядя на следователя. Тот, в свою очередь,
окинул его скептическим взглядом. Узкие губы Онисимова дернулись в короткой
усмешке.
- Прямой лоб, четкий подбородок, правильной формы нос... одним словом,
темные локоны обрамляли его красивую круглую арбузообразную голову. У
Кривошеина-оригинала были довольно провинциальные представления о мужской
красоте. Впрочем, оно и понятно. (У Кравца расширились глаза.) А где
мотоцикл?
- К-какой мотоцикл?
- "Ява", номерной знак 21-11 ДНА. В ремонте?
- В... в сарае.
- Понятно. Между прочим, телеграмму, - глаза Онисимова зло сузились, -
телеграмму до опыта следовало давать! До, а не после!
Кравец стоял ни жив ни мертв.
- Ладно. Документы вам вернем несколько позже, - продолжал следователь
официальным голосом. - Всего вам хорошего, гражданин Кравец. Не забывайте
нас. Проводите его, товарищ Гаевой.
Матвей Аполлонович после плохо проведенной ночи пришел на работу с
головной болью. Сейчас он сидел за столом в своей комнате, составлял план
действий на сегодня. "1. Отправить жидкость на дополнительную экспертизу на
предмет обнаружения нерастворившихся остатков тканей человеческого тела. 2.
Связаться с органами госбезопасности (через Алексея Игнатьевича). 3..."
- Разрешите войти? - мягко произнес голос, от которого у Онисимова
продрал мороз по коже. - Доброе утро.
В дверях стоял Кривошеин.
- Меня верно направил дежурный? Вы и есть следователь Онисимов, который
занимается происшествием в моей лаборатории? Очень приятно, разрешите? - Он
сел на стул, вытащил платок, отер блестевшее от пота лицо. - Утро, а уже
такая жара, скажите на милость!
Следователь сидел в оцепенении.
- Стало быть, я - Кривошеин Валентин Васильевич, заведующий
лабораторией новых систем в Институте сисстемологии, - невозмутимо объяснил
посетитель. - Мне, понимаете ли, только сегодня дали знать, что вы... что
органы милиции интересуются этим досадным происшествием, и я сразу же
поспешил сюда. Я бы, разумеется, еще вчера или даже позавчера представил вам
исчерпывающие объяснения, но... (пожатие плеч) мне и в голову не приходило,
что вокруг одного неудачного опыта разгорится этакий, простите, сыр-бор с
привлечением милиции! Вот я и отлеживался в квартире, будучи после
эксперимента несколько не в себе. Видите ли, товарищ Онисимов... простите,
как вас зовут?
- Аполлон Матве... то есть Матвей Аполлонович, - сиплым голосом молвил
Онисимов и прокашлялся.
- Видите ли, Матвей Аполлонович, получилось так: в процессе
эксперимента мне пришлось погрузиться в бак с биологической информационной
средой. К сожалению, бак был укреплен непрочно и опрокинулся. Я упал вместе
с ним, ударился головой о пол, потерял сознание. Боюсь, что бак при падении
задел и моего лаборанта - он, помнится, в последний миг пытался удержать...
Я пришел в себя под клеенкой на полу. Услышал, что в лаборатории
разговаривают люди... - Кривошеин очаровательно улыбнулся. - Согласитесь,
Матвей Аполлонович, мне было бы крайне неловко в своей лаборатории предстать
перед посторонними в таком, мягко говоря, шокирующем виде - голым, с
разбитой головой. К тому же эта жидкость... она, знаете, щиплется злее
мыльной пены! Поэтому я потихоньку выбрался из-под клеенки, юркнул,
простите, в душевую - обмыться, переодеться... Должен признаться, что в
голове у меня гудело, мысли путались. Я вряд ли даже отдавал себе отчет в
своих действиях. Не помню, сколь долго я находился в душевой, - помню лишь,
что, когда я вышел из нее, в лаборатории никого не было. И я ушел к себе
домой - отлеживаться... Вот в общих чертах все. Если угодно, я могу дать вам
письменное объяснение, и покончим с этим.
- Так, понятно... - Онисимов постепенно овладевал собой. - А какими же
такими опытами вы занимались в лаборатории?
- Видите ли... я веду исследования по биохимии высших соединений в
системологическом аспекте с привлечением полиморфного антропологизма, -
безмятежно возвел брови Кривошеин. - Или по системологии высших систем в
биохимическом аспекте с привлечением антропологического полиморфизма, как
вам будет угодно.
- Понятно... А скелет откуда взялся? - Матвей Аполлонович покосился на
ящик, который стоял на краю его стола. "Ну, погоди!"
- Скелет? Ах да, скелет! - Кривошеин улыбнулся. - Видите ли, этот
скелет мы держим в лаборатории в качестве, так сказать, учебно-наглядного
пособия. Он всегда лежит в том же углу, куда положили меня, пока я был без
сознания...
- А что вы на это скажете?! - И Матвей Аполлонович быстрым движением
снял ящик, под которым стоял слепок головы Кривошеина. Светло-серые
пластилиновые бельма в упор смотрели на посетителя - у того мгновенно
посерело и обмякло лицо. - Узнаете?
Аспирант Кривошеин опустил голову. Только теперь он окончательно
убедился в том, о чем догадывался, но с чем до последнего момента не хотел
смириться: Валька погиб во время эксперимента...
- Не сходятся у вас концы с концами, гражданин... не знаю, как вас и
кто вы! - Онисимов, тщетно сдерживая ликование, откинулся на стуле. - Вы
вчера меня это... мистифицировали, но сегодня не выйдет! Вот сейчас я вам
устрою очную ставочку с вашим сообщником Кравцом, что вы тогда мне
покажете?!
Он потянулся к телефону. Но Кривошеин тяжело положил руку на трубку.
- Да вы что, позволь... - воинственно вскинул голову Онисимов - и
осекся: напротив него сидел... он сам. Широкоскулое лицо с узкими губами и
острым подбородком, тонкий нос, морщины вокруг рта и у маленьких, близко
посаженных глаз. Только теперь Матвей Аполлонович обратил внимание на синий,
как у него самого, костюм собеседника, на рубашку с вышитым украинскими
узорами воротником.
- Не дурите, Онисимов! Это будет не та ставка - вы просто поставите
себя в неловкое положение. Не далее как двадцать минут назад следователь
Онисимов отпустил на свободу подследственного Кравца из-за отсутствия улик.
- Так, значит... - Онисимов завороженно смотрел, как лицо Кривошеина
расслабилось и постепенно приобретало прежние очертания; от щек отливала
кровь У него перехватило дыхание. Во многих переделках приходилось бывать
Матвею Аполлоновнчу за время работы в милиции: и он стрелял, и в него
стреляли" - но никогда ему не было так страшно, как сейчас. - Так вы... это
вы?!
- Именно: я - это я, - Кривошеин поднялся, подошел вплотную к столу.
Онисимов поежился под его злым взглядом. - Послушайте, кончайте вы эту
возню! Все живы, все на местах - что вам еще надо? Никакими слепками,
никакими скелетами вы не докажете, что Кривошеин умер. Вот он, Кривошеин,
стоит перед вами! Ничего не случилось, понимаете? Просто работа такая.
- Но... как же так? - пролепетал Матвей Аполлонович. - Может, вы
все-таки объясните? Кривошеин досадливо скривился.
- Ах, Матвей Аполлонович, ну что я вам объясню! Вы всю технику сыска
применяли: телевидеофоны, дактилоскопию, химические анализы, восстановление
облика по Герасимову - и все равно... даже такую личность, как Хилобок, не
смогли раскусить. Тут уж, как говорится, все ясно. Преступления не было, за
это можете быть спокойны.
- Но ведь... с меня спросят. Мне ведь отчитываться по делу, отвечать...
Как же теперь?
- Вот это деловой разговор. - Кривошеин снова уселся на стул. - Сейчас
объясню как. Запоминайте относительно сходства скелета со мной. Этот скелет
- семейная реликвия. Мой дед со стороны матери, Андрей Степанович Котляр,
известный в свое время биолог, завещал не хоронить его, а препарировать и
передать скелет тем потомкам, которые пойдут по научной линии. Причуда
старого ученого, понимаете? И еще: на скелете вы, видимо, обнаружили
переломы ребер с правой стороны, что, понятное дело, вызывает сомнения...
Так вот: дед погиб в дорожной катастрофе. Старик обожал гонять на мотоцикле
с недозволенной скоростью. Теперь понятно?
- Понятно, - быстро кивнул Онисимов.
- Так-то оно лучше. Я надеюсь, что эта... семейная реликвия по закрытии
дела будет возвращена ее владельцу. Равно как и прочие "улики", взятые из
лаборатории. Придет время, Матвей Аполлонович, - голос Кривошеина зазвучал
задумчиво, - придет время, когда эта голова будет красоваться не у вас на
столе - на памятнике... Ну, мне пора. Надеюсь, я вам все объяснил.
Возвратите мне, будьте добры, документы Кравца. Благодарю вас. Да, еще:
старшина, коего вы любезно поставили охранять лабораторию, просит смены.
Отпустите его, пожалуйста, сами... Всего доброго!
Кривошеин сунул документы в карман, направился к двери. Но по дороге
его осенила мысль.
- Послушайте, Матвей Аполлонович, - сказал он, вернувшись к столу, - не
обижайтесь, ради бога, на то, что я вам предложу, но не хотите ли поумнеть?
Станете соображать быстро, мыслить широко и глубоко. Будете видеть не только
улики, но вникать в суть вещей и явлений, понимать саму душу человеческую! И
станут вашу голову посещать замечательные идеи - такие, что щеки будут
холодеть от восторга перед ними... Понимаете, жизнь сложна, а дальше будет
еще сложнее. Единственный способ оказаться в ней на высоте человеческого
положения - это разбираться во всем. Другого пути нет... И это возможно,
Матвей Аполлонович! Хотите? Могу устроить.
Лицо Онисимова дернулось от обиды, стало наливаться кровью.
- Насмехаетесь... - тяжело выговорил он. - Мало вам того, что вы... так
еще и насмехаетесь. Идите себе, гражданин!
Кривошеин пожал плечами, повернул к двери.
- Постойте!
- Что еще?
- Погодите минуту, гражданин... Кривошеин. Ну ладно: я не понимаю.
Может, у вас действительно наука такая... И версию вашу я принимаю - ничего
мне другого не остается. Можете думать обо мне как хотите, ваше дело... -
Матвей Аполлонович никак не мог справиться с обидой. Кривошеин морщился:
зачем он это говорит? - Но если без версий: ведь человек погиб! Кто-то же
виноват?
Аспирант внимательно взглянул на него.
- Все понемногу, Матвей Аполлонович. И он сам, и я, и Азаров, и
другие... и даже вы чуть-чуть, хоть вы его никогда не знали: например, тем,
что, не разобравшись, профессионально подозревали людей. А криминально, чтоб
по уголовному кодексу, - никто. Так тоже бывает.
- Кажется, и с этим вопросом все, - облегченно сказал себе аспирант,
садясь в троллейбус.
"Завтра опыт. Собственно, даже не завтра - сегодня ночью, через
семь-восемь часов. Перед серьезным делом мне всегда не хочется спать, а
выспаться надо. Поэтому я ходил и ездил сегодня по городу часа четыре, чтобы
устать и отвлечься.
Где я только не побывал: в центре, на окраинах, в парках, около
автовокзала - рассматривал людей, дома, деревья, животных. Принимал парад
Жизни.
...Проковылял по жаре навстречу мне иссохший старик с желтыми от
времени усами и красным морщинистым лицом. На серой сатиновой рубашке
болтались, позвякивали на ходу три Георгиевских креста и медаль на полосатых
бантах. Старик остановился в короткой тени липы перевести дух.
Да, дед, и мы когда-то были! Много ты жил-пережил, а, видать, еще
хочешь: ишь вышел покрасоваться - георгиевский кавалер! Налить бы тебе силой
мышцы, прояснить хрусталики глаз, очистить от склероза и маразма мозг,
освежить нервы - ты бы показал кузькину мать нам, молодым из века спутников!
...Плетутся мальчишки, обсуждая кино.
- А он в него - тррах! - из атомного пистолета!
- А они: та-та-та... тах-тах!
- Почему из атомного?
- А из какого еще? На Венере - и обыкновенный пистолет?!
...Кошка смотрит на меня тревожными глазами. Почему у кошек такие
тревожные глаза? Они что-то знают? Знают, да не скажут... "Брысь,
треклятая!" - сгинула в подворотне.
...Осанисто прошагал навстречу парень с низким лбом под серым ежиком:
брюки обрисовывают сильные икры и бедра, тенниску распирает развитая грудь.
И по лицу парня понятно, что он на все проблемы жизни может ответить прямым
справа в челюсть либо броском через голову.
А вот мы всем сработаем такие мышцы, всем введем информацию насчет
бокса и самбо - как тогда будет насчет прямого правой?
...В парке Шевченко мимо меня прошли, держась за руки и никого не
замечая, парень и девушка.
Вам нет нужды в нашем открытии, влюбленные. Вы хороши друг для друга и
так. Ни пуха ни пера вам! Но... всяко бывает в жизни. И вашу любовь
подстерегают опасности: быт, непонимание, благоразумие, родственники,
пресыщение - да мало ли! Одолеете сами - честь и хвала вам. А нет -
наведайтесь: отремонтируем вашу любовь, починим лучше телевизора. Как
новенькая будет - ну, как 8 тот день, когда вы впервые увидели друг друга в
очереди к кассе кинотеатра.
...А какая дама встретилась мне около универмага на проспекте!
Сверхпышное тело втиснуто в парчовое платье, золотая брошь, ожерелье из
поддельного янтаря, пятна пота около подмышек и на спине величиной с
тарелки! Голубая парча переливается на ходу всеми оттенками штормового моря.
Фи, мадам! Разве можно в такую жару втискиваться в парчу, это ведь не
Георгиевские кресты! Вас, видимо, не любит муж, мадам, да? Он с ужасом
смотрит на ваши руки толщиной с его ногу, на этот жировой горб на спине...
Вы несчастны, мадам, мне вас не жаль, но я понимаю. Муж не любит, дети не
ценят, врачи не сочувствуют, а соседи... о, эти соседи! Ладно, мадам,
придумаем что-нибудь и для вас. В конце концов и вы имеете право на
дополнительную порцию счастья в порядке живой очереди. Но, кстати, о
счастье, мадам: ваш вкус настораживает. Нет, нет, я понимаю: вы влезли в эту
неудобную парчу, нацепили серьги, золотую брошь и ожерелье, которое вам не
идет, унизали пальцы толстыми кольцами, чтобы доказать что вы не хуже
других, что у вас все есть... Но, простите меня, мадам, ни черта у вас нет.
И, как хотите, придется исправлять вам не только тело, но и вкус, а заодно и
ум и чувства. За те же деньги, мадам, не пугайтесь. А иначе не расчет,
мадам: растрясете вы вновь обретенную красу и свежесть по ресторанам и
вечеринкам, разменяете на любовников... стоит ли стараться? Истинная
красота, мадам, - это гармония тела, ума и духа.
Две красивые девушки прошли и не взглянули на меня. Что им на меня
глядеть! Небо чистое. Солнце высоко. Экзамены позади. И этим троллейбусом
можно доехать до пляжа.
...Пацан, которого не пустили гулять, приплюснул нос к оконному стеклу.
Поймал мой взгляд, скорчил рожу. Я тоже скорчил ему рожу. Тогда он устроил
целую пантомиму...
Я люблю жизнь, я очень люблю жизнь! Не надо мне лучше, пусть будет
какая есть, только бы... Что только бы? Что? Ух ты!..
Вот то-то и есть, что надо лучше. Очень многое неладно в мире.
И я пойду. Я не продал, люди. Многое можно будет этим способом сделать:
прибавить людям крассяв? и ума, ввести в них новые способности, даже новые
свойства. Скажем, сделать так, что человек станет обладать радиочувством,
будет видеть в темноте, слышать ультразвуки, ощущать магнитное поле,
испускать радиосигналы, отсчитывать без хронометра время с точностью долей
секунды и даже угадывать мысли на расстоянии - хотите? Впрочем, все это,
наверно, не главное.
А главное то, что я пойду. И еще кто-то пойдет, если выйдет не так. И
еще... Вот так оно все и будет!"
- Никто не погиб, какого черта! -трясясь в троллейбусе, шептал аспирант
Кривошеин непослушными губами. - Никто не умер...
"...Я иду. Жизнь! Спасибо тебе, судьба, или как там тебя, за все, что
было со мной. Страшно подумать, что я " мог остановиться на малом и остаться
стригущим купоны зау рядом! Пусть и дальше будет в моей жизни и тяжелое, в
страшное, и передряги, и страдания - только пусть не будет в ней мелкости.
Пусть никогда я не унижусь до драки за благополучие, за успех, до дрожи за
свою шкуру в серьезном деле!
Время к ночи, а спать все не хочется и не хочется. Глупое это занятие:
спать. От него, наверно, тоже можно избавиться. Говорят, в Югославии есть
один чудак, который не спит уже лет тридцать - и свеж.
"Полночь в Мадриде. Спите спокойно! Уважайте короля и королеву! И пусть
дьявол никогда не встает на вашем пути..." В те времена меня бы на костер -
и все!
Не спите спокойно, люди! Не уважайте ни короля, ни королеву! И пусть
дьявол встает на вашем пути - ничего страшного.
В юном возрасте я мечтал (о чем я только не мечтал!), когда придется
идти на серьезное, рискованное дело, поговорить напоследок с отцсм. Не было
у меня серьезных дел, не дождался батя. Что ж, попробуем сейчас.
- Ну вот, батя, завтра мне стоять на бруствере. Страшно было стоять-то?
I- Да как тебе сказать? Страшновато, конечно... До немецких окопов
метров четыреста, мишень я видная. Братание еще не вошло в полную силу,
постреливали. Пару раз и по мне стрельнули - у немцев тоже народ был всякий.
Но не попали. Может, только испугать хотели...
- А что это за мера такая странная: стоять на бруствере?
- Временное правительство -ввело. Специально для тех, кто агитировал
кончать империалистическую войну. "Ах, они тебе братья-рабочие и
братья-крестьяне?! Посмотрим, как они по тебе будуть пулять". И - на два
часа. А иных и на четыре.
- Остроумно, ничего не скажешь... (Батя, а ты знал... ну, что я не
верил тебе?)
- Знал, сынок... Ничего. Время было такое дурное. Я сам себе не всегда
верил... А ты что затеял-то?
- Опыт по управлению информацией в своем организме. В конечном счете
должен получиться способ анализа и синтеза человеком своего организма,
психики, памяти... понимаешь?
- Вечно ты, Валька, мудрено говоришь. Не усваиваю я вашу науку.
Когда-то пулемет с завязанными глазами собирал и разбирал. А это не
улавливаю... что это даст?
- Ну... вот ты воевал за всеобщее равенство, верно? Первая стадия этого
замысла выполняется: устраняется неравенство между богатым и бедным, между
сильным и слабым. Общество предоставляет теперь равные возможности для всех.
Но, помимо неравенства, заложенного в обществе, есть неравенство, заложенное
в самих людях. Бездарный человек не равен талантливому. Некрасивый не равен
красивому. Больной и калека не равны здоровому... А если с этим способом
выйдет, каждый человек сможет сделать себя таким, каким захочет: умным,
красивым, молодым, честным...
- Молодым, умным, красивым - это ясно. Все захотят. А вот честным -
тяжело. Это труднее всего - быть честным.
- Но если человек точно знает: эта информация прибавит ему подлости и
изворотливости, а эта - честности и прямоты, не станет же он колебаться, что
выбрать?!
- Да как сказать... Есть люди, которым важно казаться перед другими
честными, а там можно хоть воровать - лишь бы не попадаться. Такие выберут
изворотливость.
- Знаю... Не надо о них сейчас, батя. Завтра опыт.
- И непременно тебе идти? Смотри, сынок...
- А кому же еще, как не мне! Скажи, ты мог бы спрыгнуть с бруствера в
окоп?
- Внизу два офицера стерегли. Сразу кончили бы.
- А упросить их нельзя было?
- Отчего же? Сказать, что не буду больше агитировать, что выхожу из
большевиков, за милую душу отпустили бы.
- Почему же ты не сказал?
- Чтоб я - им? И не думал я об этом. О другом думал: если меня
подстрелят - братанию на нашем участке конец.
- А почему ты об атом думал? Так уж очень любил людей, да? Но ведь ты и
убивал людей - и до этого и после.
- И я убивал, и меня убивали - время было такое.
- Таи почему?
- Гордый был, наверно, поэтому. Очень я был гордый тогда. Думал, что
стою- против всей войны.
- Вот иг я, батя, теперь такой гордый.
- Конечно, попал на бруствер - стоять надо гордо. Это верно. Только ты
свое дело с тем бруствером не равняй, сынетк: Я ведь двух часов не достоял:
солдатский комитет поднял батальон по тревоге, офицериков кончили - и все...
А у тебя есть кого поднимать по тревоге?
На этот вопрос мне нечего ответить - и выдуманный разговор кончается.
Ну, хватит - спать! Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?"
Гдава шестая
- Там прибыли с Земли, ваше совершенство. - С Земли? Зем-ля, Земля"
гм...
- Это та самая планета, на которой сочинена "Летучая мышьь", ваше
совершенство.
- А! Трьям-тири-тири, трьям-тири-рири, трям- пам-пам-пам! Прелестиая
вещица. Ну, примите их по третьему разряду.
Разговор во Вселенной
Аспирант Кривошеин поднялся на пятый этаж, вошел в квартиру. Виктор
Кравец и дубль Адам курили на балконе; заметив его вернулись в комнату.
Кривошеин невесело оглядел их.
- Трое из одного стручка. А было четверо... - он посмотрел на часы:
время еще есть, сел. - Расскажи, Кравец Виктор, что там у вас получилось?
Тот закурил новую сигарету, начал рассказывать глухим голосом.
...Программа опыта была такая: погрузиться в жидкость по шею -
проконтролировать ощущения - надеть "шапку Мономаха" - снова
проконтролировать ощущения - дать "команду неудовлетворенности" ("Не то") -
войти во взаимопроникающий контакт с жидкой схемой - достигнуть стадии
управляемой прозрачности ,- срастить поломанные ребра - использовать этот
"импульс удовлетворенности" для команды "То" - восстановить непрозрачность -
выйти из контакта с жидкой схемой - покинуть бак.
Вся эта методика была не один десяток раз опробована и отработана
Кривошеиным и Кравцом на погружении конечностей. Взаимное проникновение
жидкости и тела можно было легко контролировать и регулировать.