Страница:
в связи с появлением на вокзале митрополита Макария и что к нему может дойти
переписка "о неотдании чести его высокопреосвященству"...
- Нет, это мне нравится, как хотите! - отхохотав, заговорил
Гильчевский, как свой на своего, глядя на нового в его дивизии командира
полка. - И ми-тро-по-лит тоже туда же, начальство наше!.. Чего доброго,
дождемся мы тут приказа об изменении, а не то так и полном прекращении
военных действий за подписью: "Обер-прокурор Святейшего Синода Волжин"!..
Как это называется, позвольте? Теократия, а? Она, она, голубушка, она самая
и есть!
Впрочем, когда откланивался ему Добрынин, отправляясь к своему полку,
Гильчевский посоветовал ему взять себе в помощники Печерского, который "хотя
и не семи пядей во лбу и звезд с неба не хватает, но все-таки как-никак
втянулся уж в дело и знает, чего можно требовать от людей"...
Добрынин отозвался на это просто:
- Ваше превосходительство, я ведь, и когда ехал сюда, твердо знал, что
еду в боевой полк и что командный состав у меня будет не духовенство, - чем
заставил начальника дивизии сказать, улыбаясь:
- Уверен, что вы возьмете полк в твердые руки без всяких этих ежовых
рукавиц, но и без поблажек.
- Бывают же такие неудачи у людей, - говорил Ливенцеву, зайдя в его
блиндаж, Добрынин. - Я - новый командир полка, вы - новый командир
батальона, а во всех батальонах вообще - половина новых солдат, так что, по
новости дела, как бы нам всем новым не испортить репутации полка, - как
полагаете?
Ливенцев изучающим взглядом ответил на слова Добрынина, прежде чем
отозвался на них односложно:
- Иногда новизна бывает полезна, господин полковник.
Твердое в линиях, простое, серьезное лицо Добрынина располагало сразу в
его пользу всех, кто с ним встречался впервые, - бывают такие лица, -
поэтому Ливенцев добавил, после небольшой заминки:
- Пожалуй, можно смело сказать: на девяносто процентов новизна полезна,
иначе, посудите сами, откуда бы взялся прогресс?
- Гм... может быть, и на девяносто процентов, - хотя это вопрос очень
спорный, - но вот что мне хотелось бы знать: наш полк, как он, по вашему
мнению, из лучших в дивизии или из худших? - спросил Добрынин.
- По-моему, - самый худший, - ответил Ливенцев, при этом не задумавшись
ни на секунду, так что Добрынин посмотрел на него удивленно.
- Начальник дивизии мне не сказал этого, - не очень ли вы строги?
- А как сказал начальник дивизии? - полюбопытствовал Ливенцев.
- Я, конечно, ему такого вопроса не задавал, но думаю, что если бы полк
был настолько плох, как вы считаете, то он бы дал мне приказ его подтянуть.
Добрынин был как будто прав, но Ливенцев видел по его глазам, что ему
только очень хотелось быть правым, что он встревожен тем, что только что
услышал; необходимо было обосновать свой резкий отзыв.
- Лучшими полками я лично считаю четыреста первый и четыреста
четвертый, - сказал Ливенцев, - и это по той простой причине, что там -
прекрасные командиры - Николаев и Татаров; четыреста третий - хуже, потому
что командир там хуже, - вот мои доводы, господин полковник. Есть пословица:
"Каков поп, таков и приход".
- Позвольте-ка, вы не сказали все-таки, почему же наш полк хуже даже
четыреста третьего?
- В нашем полку командир полка был такой, что его генерал Гильчевский
отставил от командования за трусость, а подполковник Печерский... Ведь не
ему вверили полк, а вам. Откуда же было взяться в нашем полку воинским
доблестям, превосходящим обыкновенные? - спросил Ливенцев, чем вызвал вопрос
Добрынина:
- Значит, по-вашему, полк - это командир полка... по крайней мере на
девяносто процентов?
- На девяносто во всяком случае, господин полковник, - твердо ответил
Ливенцев.
- Может быть, вы и правы, - после заметной паузы согласился с ним
Добрынин, - но мне-то лично от этого не легче...
Продолжая как бы думать вслух, он добавил:
- Хорошо отчасти только то, что пополнения, - как солдаты, так и
прапорщики, - все-таки уже обстреляны, так что если бы нам дали время их еще
больше втянуть в обстановку фронта и подготовить, то, пожалуй, они бы и не
осрамились в деле... Будем надеяться, что еще хоть недельку простоим здесь в
резерве...
Увы, не дано было даже и недели на подготовку к действиям полка в лесах
и болотах: дней через пять Гильчевский получил приказ командировать два
полка на реку Стырь, к северу от впадения в нее реки Пляшевки, в район
расположения 7-й кавалерийской дивизии и в непосредственное распоряжение
начальника ее, генерала Рерберга.
Когда Добрынин, вместе с полковником Тернавцевым, получил в штабе
дивизии приказ как можно скорее собраться и выступить, он сказал Ливенцеву:
- Я считал почему-то предвзятым ваше мнение о четыреста втором и
четыреста третьем полках. Но теперь вижу, что вполне оно совпадает с мнением
самого начальника дивизии. В командировку, которую я получил, назначают
обыкновенно по правилу: "На тебе, небоже, что мне не гоже"... И в то же
время нам предстоит и в штабе корпуса, и в штабе армии поддержать престиж
сто первой дивизии, как ударной... Задача трудная.
Гильчевский был очень обеспокоен главным образом тем, что его полки
попадают под начальство Рерберга, которого ему не за что было уважать. Так
как два полка, хотя и разных бригад, составляли в районе чужой дивизии
отдельную бригаду, то Алферов, внушавший ему больше доверия, чем Артюхов,
был назначен руководить этими полками.
- А вдруг генерал Рерберг пошлет нас форсировать Стырь? - спросил
обеспокоенно Алферов, и этого вопроса было довольно, чтобы надолго выбить из
равновесия Гильчевского.
- Что вы, что вы - форсировать Стырь одной бригадой! - раскричался он.
- В ней там сажен сорок ширины да две сажени глубины, да версты полторы
болот по ее долине! Кто же может приказать форсировать ее одной бригадой?
- А если все-таки возьмет да прикажет, что тогда делать? - просил
точных указаний Алферов.
- Как что делать? Не говоря, разумеется, прямо, что он дурак, дайте ему
понять это обиняками, - вот что надобно вам делать!
- А что касается плетней и решеток, над которыми столько трудились
нижние чины, их, может быть, все-таки взять на всякий случай?
Гильчевский посопел, подергал свои серые усы и сказал решительно:
- Плетни и решетки возьмите.
Вбирая в себя мутные воды всех Икв, Пляшевок, Слоневок, Ситневок и
прочих, река Стырь гонит их в реку древних древлян - Припять, чтобы та
принесла их, как вековечную дань, Днепру.
На Стыри - Луцк. В Луцк, вскоре после того как был он взят частями
восьмой армии, - срубившими виселицы в саду за окружным судом, на которых
австрийцы вешали иногда по сорока человек в день, - вернулся старый русский
уездный исправник. Однако фронт пока еще не продвинулся дальше Стохода -
другого притока Припяти, следующего за Стырью, такого же полноводного и с
такими же болотистыми берегами, весьма удобными для защиты.
Если за Стырью укрепились, местами стремясь переходить в контратаки,
австро-венгерцы, подпертые германцами, то за Стоходом германцев теперь было
гораздо больше, чем австрийцев, так как тут развертывалась упорнейшая борьба
за Ковель и за Пинский район, который был всецело германским.
В самом Ковеле уже не было австрийских полков, - германцы целиком в
свои руки взяли его оборону. Реквизировав у жителей всех лошадей, всю вообще
живность, все запасы продуктов, они поставили всех, кто не лежали больными и
не были явно дряхлы, на работы по укреплению города. На бетонных площадках с
юго-восточной стороны его устанавливались тяжелые орудия; с запада к городу
проводились узкоколейки; не только ежедневно, - ежечасно подвозились новые и
новые эшелоны войск. В то же время обреченное на голод население видело, как
из города на запад вывозилось все ценное, так что и сами германцы не питали
прочных надежд, что им удастся отстоять город, тем более, что сгустились над
ними тучи и засверкали в этих тучах молнии как на западе, на реке Сомме, так
даже и на востоке, по соседству с фронтом правофланговой армии брусиловского
фронта, - у Эверта.
Жестокая канонада на Сомме гремела уже несколько дней подряд,
перекликаясь с канонадой у Вердена, где французы контратаками отбили у
немцев форт Тиомон, потом вновь потеряли его, потом, через день, вновь
отбили, наконец вынуждены были уступить весьма упорному и настойчивому врагу
все изрытое на большую глубину снарядами место, где был форт, оставив за
собою склоны холма.
Еще не ясно было из поступающих донесений, каков размах действий
англо-французских армий на Сомме, но известно было, что эти армии численно
гораздо сильнее германской и лучше снабжены снарядами.
Неясно пока было и то, кто первый начал действовать на русском Западном
фронте, где долго царило затишье. Штаб верховного главнокомандующего
сообщал, что немцы открыли сильный огонь к юго-западу от озера Нарочь и
одновременно на другом участке при помощи газовой атаки захватили окопы, но
потом были из них выбиты; а возле Барановичей русские войска взяли в плен до
полутора тысяч человек.
Наконец-то и на втором фронте, у Эверта, началось то, чего долго и
напрасно дожидался Брусилов: загремело, - и он уже не мог усидеть в своем
Бердичеве.
Когда не день, не неделю, не месяц, даже не год, а уже почти два года
изо дня в день мозг одного человека вмещает в себя сотни тысяч людей,
раскинутых на многоверстных пространствах, - людей, то убывающих, то
прибывающих снова целыми полками, дивизиями, корпусами, людей, стоящих на
страже и обороне огромной страны, творящих историю великого народа, - это не
может быть и не бывает легким делом.
Но по странным, однако же неуклонным законам, такой человек начинает
чувствовать величайшее облегчение, если в его мозг вливаются еще сотни
тысяч, даже миллионы других людей, занимающих место рядом с прежними.
Несмотря на всю свою неприязнь к Эверту, Брусилов чувствовал себя
безмерно помолодевшим, когда раскачался наконец Эвертов фронт, пусть даже
зачинщиками в этом были сами же немцы: важно было ведь не то, своя или
вражеская ставка вывела его из состояния летаргии, а то, что он выведен,
ожил, действует и непременно будет действовать в будущем, так как в
ближайшие же дни он продвинется вперед, и немцы не в состоянии будут
остановить движение всего русского фронта, поскольку они зажаты теперь в
тугие тиски на Сомме и у Вердена.
Именно это стремление вперед всеми силами, как своими, так и соседними,
так и союзными, дальними, там, на западе, двинуло на фронт Брусилова: он
ринулся в схватку, как юный кавалерист, который не может ведь усидеть
спокойно на коне, когда все поле перед ним полно топота бешеной атаки,
гиканья, выстрелов, орудийного гула и дыма, ослепительного блеска сабель...
Он был таким и прежде, этот "берейтор", как презрительно называли его
иные "моменты", то есть академисты, стремившиеся исключительно к штабным
теплым местам, где можно было уверенно и быстро двигаться в чинах, не
двигаясь при этом с просиженных другими подобными же карьеристами кресел.
Кроме того, восьмая армия, которой поручена была труднейшая и почетнейшая
задача, не успела еще совершенно оторваться от него и побледнеть в его
представлении. Он не мог поставить ее в ряд с остальными, если бы даже и
захотел этого: слишком сжился он с нею за двадцать месяцев войны.
- Казалось бы, пустые, затрепанные слова: "сроднился с армией", -
говорил в своем вагоне, прислушиваясь к ходу поезда и глядя в окно, Брусилов
Клембовскому и Дельвигу, - однако это так... Что-то есть, чего не выдерешь
из памяти, не говоря, конечно, о том, что вместе переживались походы,
наступления и отступления, победы и поражения... Я ведь очень многих
офицеров знаю и помню не только среди штабных, из строевых тоже... Мне
кажется, что решительно всех командиров полков даже, не только начальников
дивизий, я отчетливо помню... И удельный вес каждой крупной там части мне
хорошо известен: я знаю, что одна часть может дать больше, а другая, - все
от командного состава зависит, - меньше... "Сродниться" - это значит
"знать", а "знать" - это значит гордиться, потому что... потому что нельзя,
господа, с тем и сродниться, чем нельзя гордиться... Вот вы, например,
Сергей Николаевич, - обратился он к Дельвигу, - говорили мне как-то о своем
отце, что был он в Севастопольскую кампанию командиром полка; какого именно?
- Владимирского, пехотного, Алексей Алексеевич, - ответил
светловолосый, широколобый и широкоплечий Дельвиг, человек лет пятидесяти. -
Полк этот теперь в шестом корпусе, у генерала Гутора, Владимирский полк.
- Вот видите, как: вы все-таки следите за ним, - где он и как, - хотя
вы сами и артиллерист и никогда лично во Владимирском полку не служили. Вы
только слышали об этом полку от своего отца еще в детстве, - и этого
довольно: Владимирский полк стал уже вам родным... Этим-то и были сильны
армии в прошлом, когда тридцать - сорок тысяч человек считалось уж целой
армией, а теперь, конечно, у нас, как и у противника, даже, по существу, и
не армия, а народ с оружием, но требования к этому народу в двадцать раз
более повышенные, чем к солдатам и офицерам, например, боевой кавказской
армии в турецкую войну. Правда, молод я еще тогда был, однако помню...
- А что будет еще через тридцать-сорок лет? - вставил Клембовский. -
Какие требования к человеку будут предъявлены тогда?
- И успеет ли человек за такой промежуток времени настолько измениться
психически, чтобы вынести войну, какая тогда будет? - спросил и Дельвиг. -
Ведь техника может развиться чудовищно за тридцать - сорок лет...
- Да, вот именно, - перебил Брусилов, - разовьется техника... Между
прочим, если бы мне, когда я был на Кавказе поручиком Тверского драгунского
полка, в семьдесят седьмом году, сказали, что я буду через тридцать девять
лет главнокомандующим армии в полмиллиона и даже гораздо более человек,
разве я бы этому поверил? Уверяю вас, что счел бы за глупую над собою шутку
и сгоряча мог бы обругать подобного шутника... Однако, как это ни странно,
худо ли, хорошо ли, руковожу вот огромной армией... Значит, что же,
собственно, из этого следует? Славолюбив ли я? Нет, нисколько. Мечтал ли я
непременно выскочить в Наполеоны? Смею вас уверить - никогда! К чему-нибудь
я стремился все-таки? Только к тому, чтобы выполнять свои обязанности.
- Если даже только так, Алексей Алексеевич, - сказал, улыбнувшись,
Клембовский, - то ведь это, выходит, тоже редкостное явление. Обязанности
ваши росли вместе с повышением по службе, и вы оказались им по мерке, -
значит, вы тоже росли вместе с ними. Вот и ответ на серьезный вопрос, какой
задал Сергей Николаевич: успеет ли человек психически измениться, чтобы
вынести будущую войну?
- Какой же это ответ? - недоуменно спросил Дельвиг. - Я ведь говорил о
рядовых людях, а не о главнокомандующих, и тем более не о лучшем из них в
России... А рядовых людей, которые будут втянуты в войну, скажем, через
тридцать лет, будет, может быть, не несколько десятков миллионов, как
теперь, а... боюсь сказать, - вдруг сотни миллионов, - например, вся целиком
Европа, и Азия, и Африка, - весь Старый Свет...
- Значит, война всех против всех, - досказал Клембовский. - Как же
тогда?
- Вот именно, - как же тогда будет выносить эту войну обыкновенный
средний человек? Ведь тогда она будет вестись главным образом аэропланами,
так что, может быть, и артиллерия будет громить города и села в тылу с
воздуха... Не пропадет ли тогда у человека вообще, у человека en masse вкус
к жизни? К чему тогда целую жизнь стремиться приобретать знания, семью,
имущество, если в один день, - хотя бы ты был уже и не призывного возраста и
жил бы вдалеке от государственных границ, - семья твоя истреблена, имущество
уничтожено и сам ты, если уцелеешь даже, сделаешься инвалидом, бобылем,
нищим... Перестанут ли ввиду таких чудовищных средств истребления воевать
люди?
Дельвиг переводил глаза с Клембовского на Брусилова, и Клембовский,
подумав не больше трех секунд, сказал убежденно:
- Нет, все-таки не перестанут.
Брусилов же несколько задержал ответ. Он смотрел на Дельвига как бы
издалека, хотя и сидел против него в купе обычной ширины. Продолговатое лицо
его, ровно половину которого занимал лоб, нисколько не загорело, несмотря на
июнь, - ему некогда было выходить на воздух, - и на этом белом лице
внимательные, как бы пронизывающие, глаза его были слегка презрительны,
когда он проговорил медленно:
- Какими бы средствами ни велись войны, они, конечно, не прекратятся,
несмотря ни на какие наивные Гаагские конференции, раз только существуют
государства, опоздавшие к разделу колоний... И какие бы жестокие они ни
были, инстинкта жизни в человеке они тоже не истребят... И самая постановка
вопроса вашего, Сергей Николаевич, мне кажется, простите, несколько
отвлеченной. А ближе к делу был бы другой, не менее проклятый вопрос: почему
мы так дурно подготовились к войне в Европе, когда получили уже урок в Азии?
Почему мы не разглядели, что если есть у России заклятый враг, то его не
надо искать за тридевять земель, - он рядом с нами и ест наш хлеб, и имя
этому врагу - германец!
Не меняя выражения своих глубоко сидящих, неопределенного цвета, но не
серых, не светлых глаз, Брусилов остановился на момент и продолжал, снова
обращаясь к Дельвигу:
- Я говорю это при вас, не считая этого бестактностью, так как вас не
считаю способным быть на меня за это в обиде: вы - русский душою и телом, вы
- сын доблестного защитника Севастополя, для вас интересы России так же
дороги, как и для меня, - я имею в виду только германцев, которых наблюдал
как раз перед самой войной в Киссингене. Вот это было зрелище! Вот это была
демонстрация ненависти к России и больше того - какого сатанинского
презрения к ней, если бы вы это видели!
- Об этих эксцессах по отношению к русским, застрявшим тогда в
Германии, писалось ведь в газетах, Алексей Алексеевич, - приходилось много
читать, - сказал Дельвиг.
- Видеть, видеть нужно было своими глазами, и видеть именно то, что мне
с женой пришлось видеть! - оживленно отозвался на это Брусилов, нервно
пригладил синеватые, но не совсем седые, стоявшие ежиком короткие волосы и
продолжал: - Мы поехали в Киссинген в начале лета четырнадцатого года. Я был
командиром двенадцатого корпуса. Корпус этот был большой: кроме двух
пехотных дивизий, в нем было две кавалерийских, стрелковая бригада, саперные
части и прочие, - целая суворовская армия... А штаб корпуса находился в
Виннице... Корпус был разбросан по всей Подольской губернии, но лучшего
города в этой губернии, чем Винница, не было... Лучшие воспоминания у меня
об этом милом городе, но это между прочим... В Киссинген я поехал
подлечиться водами просто потому, что был как-то в нем раньше. Это - курорт
в весьма красивой долине, вблизи него горы. В городе много гостиниц, большой
парк. Всегда там бывал большой съезд курортных, преимущественно из России...
Не знаю, известно ли было вам в то время, что война с Германией у нас
ожидалась в высших командных кругах, но ведь все сходились на том, что мы
можем быть готовы к ней только в семнадцатом году, и никак не раньше; о
Франции тоже на этот счет не было двух мнений: к семнадцатому году... Однако
мы знали, что Германия очень сильно опередила в вооружениях и нас, и
Францию, и вполне могла начать войну в пятнадцатом. Вот почему я и мог
получить отпуск для лечения за границей, да еще и в Германии. И ведь разве я
один? Многие в то лето воспользовались отпусками: кто для лечения, кто
просто для отдыха... Живем с Надеждой Владимировной, с женою, в прекрасной
гостинице; табльдот, прекрасный стол... Был у нас там и постоянный сосед,
усатый мужчина военной выправки, - все на нас поглядывал, так что я уж шутя
говорил жене: "Причаровала ты этого молодчину!.." Чтобы тут же его
разъяснить, скажу, что это был, как потом оказалось, субъект из берлинской
разведки, которой отлично было известно, что я - командир корпуса, стоящего
на русско-австрийской границе... Итак, мы приехали в конце мая и дожили тут,
в этом Киссингене, до двадцатых чисел июня, так что заканчивался уже наш
курс лечения, начали мы готовиться к отъезду, и вдруг сюрприз приятный
приготовили отцы города для нас, русских курортных: на центральной площади
парка, среди цветников, появились декорации: московский Кремль с Успенским
собором, с Иваном Великим, с башнями, с зубчатыми стенами, и несколько
поодаль - Василий Блаженный! Отлично сделано, все очень похоже, - смотрите,
мол, русские гости наши, как мы к вам внимательны, как мы ценим то, что вы у
нас оставляете свои деньги!.. Афиши повсюду в городе: объявляется большое
гулянье, фейерверк и прочее... В назначенный день парк, конечно, полон, -
двигаться по аллеям можно только в сплошной стене гуляющих... Гремят
оркестры, - несколько оркестров, и духовые, и струнные. И что же именно
гремят они? Русский гимн "Боже, царя храни!.." Каков реверанс в сторону
России, а?.. Только что отгремело это, - началось новое: "Коль славен..."
Величественно, что и говорить! Все русские, и мы с женой тоже, чувствуем
себя, как на своих именинах... То и дело взлетают разноцветные ракеты,
грандиознейший фейерверк ослепителен... Но вот... вот тут вдруг начинается
что-то совершенно непонятное, - точно пушечная пальба откуда-то с гор, и
летят огни оттуда, - очень точно рассчитанная пальба, - вроде снарядов с
дистанционными трубками, - прямо на Кремль, на Василия Блаженного. И вдруг
все эти сооружения вспыхивают и начинают гореть, и вся публика ахает и
пятится, дым, гарь, - рушатся кресты, и купола, и стены, а все оркестры
гремят уже увертюру Чайковского "Двенадцатый год"... Я смотрю в недоумении
на жену, она на меня, - готовы даже дернуть друг друга за руки, чтобы
убедиться, что мы не спим, не сон видим, что это действительность... Однако
какая же подлая действительность, господа!.. Только что отзвучала увертюра
Чайковского, как заревели все оркестры и все немцы кругом - свой
национальный гимн: "Дейчлянд, Дейчлянд юбер аллее!.." Как вам это нравится?
- Очень нагло! - изумленно сказал Дельвиг, а Клембовский спросил,
высоко подняв брови:
- Это было, вероятно, уже после выстрелов в Сараеве?
- В том-то и дело, что раньше! В этом-то и соль всей этой комедии,
очень старательно подготовленной!.. Ведь, как хотите, это требовало мастеров
своего дела, режиссеров; это требовало порядочных все-таки затрат; наконец,
подобное издевательство над русскими святынями - над Кремлем, над Василием
Блаженным, с явным намеком на пожар Москвы в двенадцатом году, как оно могло
быть терпимо в любое другое время? Ведь это политический выпад очень большой
заостренности, раскрытие всех карт, притом чрезвычайно самоуверенное, однако
же киссингенские немцы решили, что стесняться уж нечего, и... ошеломили нас
этим чрезвычайно!.. Однако даже после такого явного оскорбления, нам,
русским, нанесенного, все курортные так же, как и мы с женой, все-таки
заканчивали курс лечения: вот как велика была у нас вера в немецкую
бальнеологию! Вдруг - полная неожиданность, но уже с мировым резонансом, -
выстрелы в Сараеве, убийство четы - эрцгерцога Франца-Фердинанда с женой, -
буквально, как громовой удар с пока еще ясного неба!.. Тут уж сомневаться в
близости войны было никак нельзя, однако же до того чудовищной всем казалась
война между культурными европейцами, которые только что за одним табльдотом
обедали, что, уверяю вас, девяносто девять процентов русских, бывших тогда в
Германии, все-таки не хотели верить, что война вот она, - растворяй ворота!
Мы с Надеждой Владимировной тоже не верили, думали, что как-нибудь уладится
дело, хотя уже ультиматум Франца-Иосифа Сербии был нам известен... Несколько
дней было у нас таких, как говорится, между страхом и надеждой, наконец,
когда я с точностью до пяти дней определил, что не позже двадцать пятого
июля должно начаться, мы, разумеется, не медлили с отъездом ни одного
часа... И все-таки в Берлине улицы были полны уж тогда народа, буквально
бушевавшего, особенно возле нашего посольства... Вот где ругали Россию! Вот
где требовали войны немедленно!.. Вот где окончательно и уж теперь на всю
свою жизнь понял я, что заклятый враг наш Германия.
Брусилов закончил взволнованно, так что Клембовский счел нужным, чтобы
разрядить эту взволнованность, заметить:
- До Москвы, однако, немцам далеко, как до звезды небесной!
- Но замысел-то, замысел был, оказывается, каков у этих степенных
колбасников с их увесистыми дражайшими половинами! - возбужденно подхватил
Брусилов. - Откровеннейший замысел сжечь без остатка Москву, притом со
ссылкой на двенадцатый год!.. Если б вы видели, как они хлопали в ладоши и
как визжали обрадованно, эти Амалии и Берты, - откуда у них и темперамент
взялся! - когда горел и валился Кремль! Но ведь раньше, чем сжечь Кремль,
надо сжечь половину России, - и на это, значит, шли, как и надо, с пафосом,
с визгом, с аплодисментами!.. Понаблюдали бы вы их, как они рассаживаются на
зеленой лужайке в праздник для того, чтобы по фунту свиного сала съесть и по
три бутылки пива выпить: они, эти Амалии белобрысые, без всякого стеснения,
как по команде, все задирают верхние юбки, чтобы их не зазеленить травой, и
усаживаются на нижние!.. Юбки свои они жалеют, значит, а миллионов русских
детей, которые по милости их воинственных настроений осиротеют, а миллионов
переписка "о неотдании чести его высокопреосвященству"...
- Нет, это мне нравится, как хотите! - отхохотав, заговорил
Гильчевский, как свой на своего, глядя на нового в его дивизии командира
полка. - И ми-тро-по-лит тоже туда же, начальство наше!.. Чего доброго,
дождемся мы тут приказа об изменении, а не то так и полном прекращении
военных действий за подписью: "Обер-прокурор Святейшего Синода Волжин"!..
Как это называется, позвольте? Теократия, а? Она, она, голубушка, она самая
и есть!
Впрочем, когда откланивался ему Добрынин, отправляясь к своему полку,
Гильчевский посоветовал ему взять себе в помощники Печерского, который "хотя
и не семи пядей во лбу и звезд с неба не хватает, но все-таки как-никак
втянулся уж в дело и знает, чего можно требовать от людей"...
Добрынин отозвался на это просто:
- Ваше превосходительство, я ведь, и когда ехал сюда, твердо знал, что
еду в боевой полк и что командный состав у меня будет не духовенство, - чем
заставил начальника дивизии сказать, улыбаясь:
- Уверен, что вы возьмете полк в твердые руки без всяких этих ежовых
рукавиц, но и без поблажек.
- Бывают же такие неудачи у людей, - говорил Ливенцеву, зайдя в его
блиндаж, Добрынин. - Я - новый командир полка, вы - новый командир
батальона, а во всех батальонах вообще - половина новых солдат, так что, по
новости дела, как бы нам всем новым не испортить репутации полка, - как
полагаете?
Ливенцев изучающим взглядом ответил на слова Добрынина, прежде чем
отозвался на них односложно:
- Иногда новизна бывает полезна, господин полковник.
Твердое в линиях, простое, серьезное лицо Добрынина располагало сразу в
его пользу всех, кто с ним встречался впервые, - бывают такие лица, -
поэтому Ливенцев добавил, после небольшой заминки:
- Пожалуй, можно смело сказать: на девяносто процентов новизна полезна,
иначе, посудите сами, откуда бы взялся прогресс?
- Гм... может быть, и на девяносто процентов, - хотя это вопрос очень
спорный, - но вот что мне хотелось бы знать: наш полк, как он, по вашему
мнению, из лучших в дивизии или из худших? - спросил Добрынин.
- По-моему, - самый худший, - ответил Ливенцев, при этом не задумавшись
ни на секунду, так что Добрынин посмотрел на него удивленно.
- Начальник дивизии мне не сказал этого, - не очень ли вы строги?
- А как сказал начальник дивизии? - полюбопытствовал Ливенцев.
- Я, конечно, ему такого вопроса не задавал, но думаю, что если бы полк
был настолько плох, как вы считаете, то он бы дал мне приказ его подтянуть.
Добрынин был как будто прав, но Ливенцев видел по его глазам, что ему
только очень хотелось быть правым, что он встревожен тем, что только что
услышал; необходимо было обосновать свой резкий отзыв.
- Лучшими полками я лично считаю четыреста первый и четыреста
четвертый, - сказал Ливенцев, - и это по той простой причине, что там -
прекрасные командиры - Николаев и Татаров; четыреста третий - хуже, потому
что командир там хуже, - вот мои доводы, господин полковник. Есть пословица:
"Каков поп, таков и приход".
- Позвольте-ка, вы не сказали все-таки, почему же наш полк хуже даже
четыреста третьего?
- В нашем полку командир полка был такой, что его генерал Гильчевский
отставил от командования за трусость, а подполковник Печерский... Ведь не
ему вверили полк, а вам. Откуда же было взяться в нашем полку воинским
доблестям, превосходящим обыкновенные? - спросил Ливенцев, чем вызвал вопрос
Добрынина:
- Значит, по-вашему, полк - это командир полка... по крайней мере на
девяносто процентов?
- На девяносто во всяком случае, господин полковник, - твердо ответил
Ливенцев.
- Может быть, вы и правы, - после заметной паузы согласился с ним
Добрынин, - но мне-то лично от этого не легче...
Продолжая как бы думать вслух, он добавил:
- Хорошо отчасти только то, что пополнения, - как солдаты, так и
прапорщики, - все-таки уже обстреляны, так что если бы нам дали время их еще
больше втянуть в обстановку фронта и подготовить, то, пожалуй, они бы и не
осрамились в деле... Будем надеяться, что еще хоть недельку простоим здесь в
резерве...
Увы, не дано было даже и недели на подготовку к действиям полка в лесах
и болотах: дней через пять Гильчевский получил приказ командировать два
полка на реку Стырь, к северу от впадения в нее реки Пляшевки, в район
расположения 7-й кавалерийской дивизии и в непосредственное распоряжение
начальника ее, генерала Рерберга.
Когда Добрынин, вместе с полковником Тернавцевым, получил в штабе
дивизии приказ как можно скорее собраться и выступить, он сказал Ливенцеву:
- Я считал почему-то предвзятым ваше мнение о четыреста втором и
четыреста третьем полках. Но теперь вижу, что вполне оно совпадает с мнением
самого начальника дивизии. В командировку, которую я получил, назначают
обыкновенно по правилу: "На тебе, небоже, что мне не гоже"... И в то же
время нам предстоит и в штабе корпуса, и в штабе армии поддержать престиж
сто первой дивизии, как ударной... Задача трудная.
Гильчевский был очень обеспокоен главным образом тем, что его полки
попадают под начальство Рерберга, которого ему не за что было уважать. Так
как два полка, хотя и разных бригад, составляли в районе чужой дивизии
отдельную бригаду, то Алферов, внушавший ему больше доверия, чем Артюхов,
был назначен руководить этими полками.
- А вдруг генерал Рерберг пошлет нас форсировать Стырь? - спросил
обеспокоенно Алферов, и этого вопроса было довольно, чтобы надолго выбить из
равновесия Гильчевского.
- Что вы, что вы - форсировать Стырь одной бригадой! - раскричался он.
- В ней там сажен сорок ширины да две сажени глубины, да версты полторы
болот по ее долине! Кто же может приказать форсировать ее одной бригадой?
- А если все-таки возьмет да прикажет, что тогда делать? - просил
точных указаний Алферов.
- Как что делать? Не говоря, разумеется, прямо, что он дурак, дайте ему
понять это обиняками, - вот что надобно вам делать!
- А что касается плетней и решеток, над которыми столько трудились
нижние чины, их, может быть, все-таки взять на всякий случай?
Гильчевский посопел, подергал свои серые усы и сказал решительно:
- Плетни и решетки возьмите.
Вбирая в себя мутные воды всех Икв, Пляшевок, Слоневок, Ситневок и
прочих, река Стырь гонит их в реку древних древлян - Припять, чтобы та
принесла их, как вековечную дань, Днепру.
На Стыри - Луцк. В Луцк, вскоре после того как был он взят частями
восьмой армии, - срубившими виселицы в саду за окружным судом, на которых
австрийцы вешали иногда по сорока человек в день, - вернулся старый русский
уездный исправник. Однако фронт пока еще не продвинулся дальше Стохода -
другого притока Припяти, следующего за Стырью, такого же полноводного и с
такими же болотистыми берегами, весьма удобными для защиты.
Если за Стырью укрепились, местами стремясь переходить в контратаки,
австро-венгерцы, подпертые германцами, то за Стоходом германцев теперь было
гораздо больше, чем австрийцев, так как тут развертывалась упорнейшая борьба
за Ковель и за Пинский район, который был всецело германским.
В самом Ковеле уже не было австрийских полков, - германцы целиком в
свои руки взяли его оборону. Реквизировав у жителей всех лошадей, всю вообще
живность, все запасы продуктов, они поставили всех, кто не лежали больными и
не были явно дряхлы, на работы по укреплению города. На бетонных площадках с
юго-восточной стороны его устанавливались тяжелые орудия; с запада к городу
проводились узкоколейки; не только ежедневно, - ежечасно подвозились новые и
новые эшелоны войск. В то же время обреченное на голод население видело, как
из города на запад вывозилось все ценное, так что и сами германцы не питали
прочных надежд, что им удастся отстоять город, тем более, что сгустились над
ними тучи и засверкали в этих тучах молнии как на западе, на реке Сомме, так
даже и на востоке, по соседству с фронтом правофланговой армии брусиловского
фронта, - у Эверта.
Жестокая канонада на Сомме гремела уже несколько дней подряд,
перекликаясь с канонадой у Вердена, где французы контратаками отбили у
немцев форт Тиомон, потом вновь потеряли его, потом, через день, вновь
отбили, наконец вынуждены были уступить весьма упорному и настойчивому врагу
все изрытое на большую глубину снарядами место, где был форт, оставив за
собою склоны холма.
Еще не ясно было из поступающих донесений, каков размах действий
англо-французских армий на Сомме, но известно было, что эти армии численно
гораздо сильнее германской и лучше снабжены снарядами.
Неясно пока было и то, кто первый начал действовать на русском Западном
фронте, где долго царило затишье. Штаб верховного главнокомандующего
сообщал, что немцы открыли сильный огонь к юго-западу от озера Нарочь и
одновременно на другом участке при помощи газовой атаки захватили окопы, но
потом были из них выбиты; а возле Барановичей русские войска взяли в плен до
полутора тысяч человек.
Наконец-то и на втором фронте, у Эверта, началось то, чего долго и
напрасно дожидался Брусилов: загремело, - и он уже не мог усидеть в своем
Бердичеве.
Когда не день, не неделю, не месяц, даже не год, а уже почти два года
изо дня в день мозг одного человека вмещает в себя сотни тысяч людей,
раскинутых на многоверстных пространствах, - людей, то убывающих, то
прибывающих снова целыми полками, дивизиями, корпусами, людей, стоящих на
страже и обороне огромной страны, творящих историю великого народа, - это не
может быть и не бывает легким делом.
Но по странным, однако же неуклонным законам, такой человек начинает
чувствовать величайшее облегчение, если в его мозг вливаются еще сотни
тысяч, даже миллионы других людей, занимающих место рядом с прежними.
Несмотря на всю свою неприязнь к Эверту, Брусилов чувствовал себя
безмерно помолодевшим, когда раскачался наконец Эвертов фронт, пусть даже
зачинщиками в этом были сами же немцы: важно было ведь не то, своя или
вражеская ставка вывела его из состояния летаргии, а то, что он выведен,
ожил, действует и непременно будет действовать в будущем, так как в
ближайшие же дни он продвинется вперед, и немцы не в состоянии будут
остановить движение всего русского фронта, поскольку они зажаты теперь в
тугие тиски на Сомме и у Вердена.
Именно это стремление вперед всеми силами, как своими, так и соседними,
так и союзными, дальними, там, на западе, двинуло на фронт Брусилова: он
ринулся в схватку, как юный кавалерист, который не может ведь усидеть
спокойно на коне, когда все поле перед ним полно топота бешеной атаки,
гиканья, выстрелов, орудийного гула и дыма, ослепительного блеска сабель...
Он был таким и прежде, этот "берейтор", как презрительно называли его
иные "моменты", то есть академисты, стремившиеся исключительно к штабным
теплым местам, где можно было уверенно и быстро двигаться в чинах, не
двигаясь при этом с просиженных другими подобными же карьеристами кресел.
Кроме того, восьмая армия, которой поручена была труднейшая и почетнейшая
задача, не успела еще совершенно оторваться от него и побледнеть в его
представлении. Он не мог поставить ее в ряд с остальными, если бы даже и
захотел этого: слишком сжился он с нею за двадцать месяцев войны.
- Казалось бы, пустые, затрепанные слова: "сроднился с армией", -
говорил в своем вагоне, прислушиваясь к ходу поезда и глядя в окно, Брусилов
Клембовскому и Дельвигу, - однако это так... Что-то есть, чего не выдерешь
из памяти, не говоря, конечно, о том, что вместе переживались походы,
наступления и отступления, победы и поражения... Я ведь очень многих
офицеров знаю и помню не только среди штабных, из строевых тоже... Мне
кажется, что решительно всех командиров полков даже, не только начальников
дивизий, я отчетливо помню... И удельный вес каждой крупной там части мне
хорошо известен: я знаю, что одна часть может дать больше, а другая, - все
от командного состава зависит, - меньше... "Сродниться" - это значит
"знать", а "знать" - это значит гордиться, потому что... потому что нельзя,
господа, с тем и сродниться, чем нельзя гордиться... Вот вы, например,
Сергей Николаевич, - обратился он к Дельвигу, - говорили мне как-то о своем
отце, что был он в Севастопольскую кампанию командиром полка; какого именно?
- Владимирского, пехотного, Алексей Алексеевич, - ответил
светловолосый, широколобый и широкоплечий Дельвиг, человек лет пятидесяти. -
Полк этот теперь в шестом корпусе, у генерала Гутора, Владимирский полк.
- Вот видите, как: вы все-таки следите за ним, - где он и как, - хотя
вы сами и артиллерист и никогда лично во Владимирском полку не служили. Вы
только слышали об этом полку от своего отца еще в детстве, - и этого
довольно: Владимирский полк стал уже вам родным... Этим-то и были сильны
армии в прошлом, когда тридцать - сорок тысяч человек считалось уж целой
армией, а теперь, конечно, у нас, как и у противника, даже, по существу, и
не армия, а народ с оружием, но требования к этому народу в двадцать раз
более повышенные, чем к солдатам и офицерам, например, боевой кавказской
армии в турецкую войну. Правда, молод я еще тогда был, однако помню...
- А что будет еще через тридцать-сорок лет? - вставил Клембовский. -
Какие требования к человеку будут предъявлены тогда?
- И успеет ли человек за такой промежуток времени настолько измениться
психически, чтобы вынести войну, какая тогда будет? - спросил и Дельвиг. -
Ведь техника может развиться чудовищно за тридцать - сорок лет...
- Да, вот именно, - перебил Брусилов, - разовьется техника... Между
прочим, если бы мне, когда я был на Кавказе поручиком Тверского драгунского
полка, в семьдесят седьмом году, сказали, что я буду через тридцать девять
лет главнокомандующим армии в полмиллиона и даже гораздо более человек,
разве я бы этому поверил? Уверяю вас, что счел бы за глупую над собою шутку
и сгоряча мог бы обругать подобного шутника... Однако, как это ни странно,
худо ли, хорошо ли, руковожу вот огромной армией... Значит, что же,
собственно, из этого следует? Славолюбив ли я? Нет, нисколько. Мечтал ли я
непременно выскочить в Наполеоны? Смею вас уверить - никогда! К чему-нибудь
я стремился все-таки? Только к тому, чтобы выполнять свои обязанности.
- Если даже только так, Алексей Алексеевич, - сказал, улыбнувшись,
Клембовский, - то ведь это, выходит, тоже редкостное явление. Обязанности
ваши росли вместе с повышением по службе, и вы оказались им по мерке, -
значит, вы тоже росли вместе с ними. Вот и ответ на серьезный вопрос, какой
задал Сергей Николаевич: успеет ли человек психически измениться, чтобы
вынести будущую войну?
- Какой же это ответ? - недоуменно спросил Дельвиг. - Я ведь говорил о
рядовых людях, а не о главнокомандующих, и тем более не о лучшем из них в
России... А рядовых людей, которые будут втянуты в войну, скажем, через
тридцать лет, будет, может быть, не несколько десятков миллионов, как
теперь, а... боюсь сказать, - вдруг сотни миллионов, - например, вся целиком
Европа, и Азия, и Африка, - весь Старый Свет...
- Значит, война всех против всех, - досказал Клембовский. - Как же
тогда?
- Вот именно, - как же тогда будет выносить эту войну обыкновенный
средний человек? Ведь тогда она будет вестись главным образом аэропланами,
так что, может быть, и артиллерия будет громить города и села в тылу с
воздуха... Не пропадет ли тогда у человека вообще, у человека en masse вкус
к жизни? К чему тогда целую жизнь стремиться приобретать знания, семью,
имущество, если в один день, - хотя бы ты был уже и не призывного возраста и
жил бы вдалеке от государственных границ, - семья твоя истреблена, имущество
уничтожено и сам ты, если уцелеешь даже, сделаешься инвалидом, бобылем,
нищим... Перестанут ли ввиду таких чудовищных средств истребления воевать
люди?
Дельвиг переводил глаза с Клембовского на Брусилова, и Клембовский,
подумав не больше трех секунд, сказал убежденно:
- Нет, все-таки не перестанут.
Брусилов же несколько задержал ответ. Он смотрел на Дельвига как бы
издалека, хотя и сидел против него в купе обычной ширины. Продолговатое лицо
его, ровно половину которого занимал лоб, нисколько не загорело, несмотря на
июнь, - ему некогда было выходить на воздух, - и на этом белом лице
внимательные, как бы пронизывающие, глаза его были слегка презрительны,
когда он проговорил медленно:
- Какими бы средствами ни велись войны, они, конечно, не прекратятся,
несмотря ни на какие наивные Гаагские конференции, раз только существуют
государства, опоздавшие к разделу колоний... И какие бы жестокие они ни
были, инстинкта жизни в человеке они тоже не истребят... И самая постановка
вопроса вашего, Сергей Николаевич, мне кажется, простите, несколько
отвлеченной. А ближе к делу был бы другой, не менее проклятый вопрос: почему
мы так дурно подготовились к войне в Европе, когда получили уже урок в Азии?
Почему мы не разглядели, что если есть у России заклятый враг, то его не
надо искать за тридевять земель, - он рядом с нами и ест наш хлеб, и имя
этому врагу - германец!
Не меняя выражения своих глубоко сидящих, неопределенного цвета, но не
серых, не светлых глаз, Брусилов остановился на момент и продолжал, снова
обращаясь к Дельвигу:
- Я говорю это при вас, не считая этого бестактностью, так как вас не
считаю способным быть на меня за это в обиде: вы - русский душою и телом, вы
- сын доблестного защитника Севастополя, для вас интересы России так же
дороги, как и для меня, - я имею в виду только германцев, которых наблюдал
как раз перед самой войной в Киссингене. Вот это было зрелище! Вот это была
демонстрация ненависти к России и больше того - какого сатанинского
презрения к ней, если бы вы это видели!
- Об этих эксцессах по отношению к русским, застрявшим тогда в
Германии, писалось ведь в газетах, Алексей Алексеевич, - приходилось много
читать, - сказал Дельвиг.
- Видеть, видеть нужно было своими глазами, и видеть именно то, что мне
с женой пришлось видеть! - оживленно отозвался на это Брусилов, нервно
пригладил синеватые, но не совсем седые, стоявшие ежиком короткие волосы и
продолжал: - Мы поехали в Киссинген в начале лета четырнадцатого года. Я был
командиром двенадцатого корпуса. Корпус этот был большой: кроме двух
пехотных дивизий, в нем было две кавалерийских, стрелковая бригада, саперные
части и прочие, - целая суворовская армия... А штаб корпуса находился в
Виннице... Корпус был разбросан по всей Подольской губернии, но лучшего
города в этой губернии, чем Винница, не было... Лучшие воспоминания у меня
об этом милом городе, но это между прочим... В Киссинген я поехал
подлечиться водами просто потому, что был как-то в нем раньше. Это - курорт
в весьма красивой долине, вблизи него горы. В городе много гостиниц, большой
парк. Всегда там бывал большой съезд курортных, преимущественно из России...
Не знаю, известно ли было вам в то время, что война с Германией у нас
ожидалась в высших командных кругах, но ведь все сходились на том, что мы
можем быть готовы к ней только в семнадцатом году, и никак не раньше; о
Франции тоже на этот счет не было двух мнений: к семнадцатому году... Однако
мы знали, что Германия очень сильно опередила в вооружениях и нас, и
Францию, и вполне могла начать войну в пятнадцатом. Вот почему я и мог
получить отпуск для лечения за границей, да еще и в Германии. И ведь разве я
один? Многие в то лето воспользовались отпусками: кто для лечения, кто
просто для отдыха... Живем с Надеждой Владимировной, с женою, в прекрасной
гостинице; табльдот, прекрасный стол... Был у нас там и постоянный сосед,
усатый мужчина военной выправки, - все на нас поглядывал, так что я уж шутя
говорил жене: "Причаровала ты этого молодчину!.." Чтобы тут же его
разъяснить, скажу, что это был, как потом оказалось, субъект из берлинской
разведки, которой отлично было известно, что я - командир корпуса, стоящего
на русско-австрийской границе... Итак, мы приехали в конце мая и дожили тут,
в этом Киссингене, до двадцатых чисел июня, так что заканчивался уже наш
курс лечения, начали мы готовиться к отъезду, и вдруг сюрприз приятный
приготовили отцы города для нас, русских курортных: на центральной площади
парка, среди цветников, появились декорации: московский Кремль с Успенским
собором, с Иваном Великим, с башнями, с зубчатыми стенами, и несколько
поодаль - Василий Блаженный! Отлично сделано, все очень похоже, - смотрите,
мол, русские гости наши, как мы к вам внимательны, как мы ценим то, что вы у
нас оставляете свои деньги!.. Афиши повсюду в городе: объявляется большое
гулянье, фейерверк и прочее... В назначенный день парк, конечно, полон, -
двигаться по аллеям можно только в сплошной стене гуляющих... Гремят
оркестры, - несколько оркестров, и духовые, и струнные. И что же именно
гремят они? Русский гимн "Боже, царя храни!.." Каков реверанс в сторону
России, а?.. Только что отгремело это, - началось новое: "Коль славен..."
Величественно, что и говорить! Все русские, и мы с женой тоже, чувствуем
себя, как на своих именинах... То и дело взлетают разноцветные ракеты,
грандиознейший фейерверк ослепителен... Но вот... вот тут вдруг начинается
что-то совершенно непонятное, - точно пушечная пальба откуда-то с гор, и
летят огни оттуда, - очень точно рассчитанная пальба, - вроде снарядов с
дистанционными трубками, - прямо на Кремль, на Василия Блаженного. И вдруг
все эти сооружения вспыхивают и начинают гореть, и вся публика ахает и
пятится, дым, гарь, - рушатся кресты, и купола, и стены, а все оркестры
гремят уже увертюру Чайковского "Двенадцатый год"... Я смотрю в недоумении
на жену, она на меня, - готовы даже дернуть друг друга за руки, чтобы
убедиться, что мы не спим, не сон видим, что это действительность... Однако
какая же подлая действительность, господа!.. Только что отзвучала увертюра
Чайковского, как заревели все оркестры и все немцы кругом - свой
национальный гимн: "Дейчлянд, Дейчлянд юбер аллее!.." Как вам это нравится?
- Очень нагло! - изумленно сказал Дельвиг, а Клембовский спросил,
высоко подняв брови:
- Это было, вероятно, уже после выстрелов в Сараеве?
- В том-то и дело, что раньше! В этом-то и соль всей этой комедии,
очень старательно подготовленной!.. Ведь, как хотите, это требовало мастеров
своего дела, режиссеров; это требовало порядочных все-таки затрат; наконец,
подобное издевательство над русскими святынями - над Кремлем, над Василием
Блаженным, с явным намеком на пожар Москвы в двенадцатом году, как оно могло
быть терпимо в любое другое время? Ведь это политический выпад очень большой
заостренности, раскрытие всех карт, притом чрезвычайно самоуверенное, однако
же киссингенские немцы решили, что стесняться уж нечего, и... ошеломили нас
этим чрезвычайно!.. Однако даже после такого явного оскорбления, нам,
русским, нанесенного, все курортные так же, как и мы с женой, все-таки
заканчивали курс лечения: вот как велика была у нас вера в немецкую
бальнеологию! Вдруг - полная неожиданность, но уже с мировым резонансом, -
выстрелы в Сараеве, убийство четы - эрцгерцога Франца-Фердинанда с женой, -
буквально, как громовой удар с пока еще ясного неба!.. Тут уж сомневаться в
близости войны было никак нельзя, однако же до того чудовищной всем казалась
война между культурными европейцами, которые только что за одним табльдотом
обедали, что, уверяю вас, девяносто девять процентов русских, бывших тогда в
Германии, все-таки не хотели верить, что война вот она, - растворяй ворота!
Мы с Надеждой Владимировной тоже не верили, думали, что как-нибудь уладится
дело, хотя уже ультиматум Франца-Иосифа Сербии был нам известен... Несколько
дней было у нас таких, как говорится, между страхом и надеждой, наконец,
когда я с точностью до пяти дней определил, что не позже двадцать пятого
июля должно начаться, мы, разумеется, не медлили с отъездом ни одного
часа... И все-таки в Берлине улицы были полны уж тогда народа, буквально
бушевавшего, особенно возле нашего посольства... Вот где ругали Россию! Вот
где требовали войны немедленно!.. Вот где окончательно и уж теперь на всю
свою жизнь понял я, что заклятый враг наш Германия.
Брусилов закончил взволнованно, так что Клембовский счел нужным, чтобы
разрядить эту взволнованность, заметить:
- До Москвы, однако, немцам далеко, как до звезды небесной!
- Но замысел-то, замысел был, оказывается, каков у этих степенных
колбасников с их увесистыми дражайшими половинами! - возбужденно подхватил
Брусилов. - Откровеннейший замысел сжечь без остатка Москву, притом со
ссылкой на двенадцатый год!.. Если б вы видели, как они хлопали в ладоши и
как визжали обрадованно, эти Амалии и Берты, - откуда у них и темперамент
взялся! - когда горел и валился Кремль! Но ведь раньше, чем сжечь Кремль,
надо сжечь половину России, - и на это, значит, шли, как и надо, с пафосом,
с визгом, с аплодисментами!.. Понаблюдали бы вы их, как они рассаживаются на
зеленой лужайке в праздник для того, чтобы по фунту свиного сала съесть и по
три бутылки пива выпить: они, эти Амалии белобрысые, без всякого стеснения,
как по команде, все задирают верхние юбки, чтобы их не зазеленить травой, и
усаживаются на нижние!.. Юбки свои они жалеют, значит, а миллионов русских
детей, которые по милости их воинственных настроений осиротеют, а миллионов