Страница:
И сбылось по воле божией,
Что певала моя матушка:
Реки будто непрохожие
Форсирует Калистратушка.
К этому же добавил:
- Конечно, будет трудно, очень трудно... Главное, много потерь понесем
совершенно напрасно. Но что делать, если у нас такая бедность. Чем и кем
черт не шутит! Вот и нами тоже... Но погодите, любезнейшие господа Федотовы,
мы еще посмотрим, какая из двух дивизий скорее форсирует Стырь: моя ли - без
понтонов, или десятая - с понтонами!
На другой день он заставил вырубить большую площадь в лесу, чтобы можно
было на ней установить легкую артиллерию для более успешного действия по
неприятельской проволоке: здесь она становилась гораздо ближе к цели, чем на
своей прежней позиции, отсюда был лучший обстрел, а вырубленные кусты и
деревья как нельзя нужнее были для гостей; излишек их он предложил
Надежному, чтобы его не слишком озадачивали топкие места на его участке.
Надежный внимательнейше приглядывался ко всему, что он делал, про себя
решив также поближе к реке поставить свои легкие батареи, но перевозить к
себе, что ему предлагал Гильчевский, все-таки отказался, сославшись на
недостаток подвод.
С недоумением смотрел он и на горы плетней и решеток и говорил
задумчиво:
- Не отрицаю, что само по себе, так сказать, в идее, это не лишено
остроумия, однако, простите, пожалуйста, Константин Лукич, как же
представить себе наших солдат, чтобы шли они в атаку с таким багажом?.. Не
то им бежать вперед и кричать "ура", не то эти сооружения тащить и ни
бежать, ни "ура" не кричать, а их в это время расстреливать будут прямо
пачками...
- Ну, вольному воля, а спасенному рай, - обиделся Гильчевский. - Не
видите в этом пользы, так и быть. А у меня непременно их тащить будут.
Подходили пополнения. Их уже некогда было готовить к предстоящим боям,
впору было только распределить по ротам. Новые офицеры из школ прапорщиков,
совершенно еще не обстрелянные, все-таки встречались радостно, так как
многие роты совсем не имели офицеров.
Учебные команды своей дивизии, в которых нашлось полторы тысячи
человек, Гильчевский свел в особый отряд и отдал его под команду ротмистра
Присеки, ведавшего конной сотней дивизии, оставшейся в ней с ополченских
времен. Этот отряд получил назначение стать общим резервом дивизии.
Расположив его около своего наблюдательного пункта в окопах, раньше
занимавшихся 403-м полком, теперь передвинутым к реке, туда, откуда были
выбиты австро-германцы, Гильчевский не мог выделить для него ничего, кроме
двух пулеметов.
- На полтора батальона военного состава только два пулемета! - сам
удивился он. - Скажи какому-нибудь немецкому генералу, - ведь засмеет. Эх,
бедность наша! Только доносы читать умеют, а ни черта не приготовили, чтобы
воевать по-европейски!
Очень подробно составил он диспозицию, назначив каждому полку, каждой
батарее определенное место и задачу.
У него была теперь тяжелая артиллерия - батарея шестидюймовок и батарея
42-линейных орудий; было две батареи гаубиц и 42 легких пушки, но он
сомневался, хватит ли ему легких снарядов, особенно шимоз, для пробивки
проходов.
Он входил в каждую мелочь, шаг за шагом представляя себе, как должно
идти дело. Батареи он расположил так, чтобы могли они дать перекрестный
огонь по окопам противника против места, назначенного для переправы.
Легкая артиллерия знала свою задачу: пробить по три прохода на каждый
из двух атакующих полков - 402-й и 404-й. Тяжелая должна была громить
батареи австро-германцев и места, где могли скопляться резервы.
Свой наблюдательный пункт он устроил, по обыкновению, так близко к
окопам, как этого не делал, кроме него, ни один начальник дивизии.
Когда затишье на фронте одиннадцатой армии окончилось, - это было уже в
начале июля, - и был назначен Сахаровым день общего наступления - 7-е число,
Гильчевский вызвал к себе полковников Татарова и Добрынина, которые должны
были вынести со своими полками всю тяжесть броска через Стырь, так как 401-й
полк назначался в резерв 402-му, а 403-й - 404-му, каждая бригада должна
была действовать нераздельно.
Как студент, отлично подготовившийся к экзамену, прочно зажавший в
извилины мозга множество требуемых знаний, бывает настроен самоуверенно и
смотрит весело на одних, снисходительно на других из своих товарищей, а на
профессоров-экзаменаторов даже с некоторым задором, так и Гильчевский,
предусмотревший, по его мнению, все, что можно было предусмотреть, и всюду
наладивший дело близкого боя так, что он не мог окончиться ничем другим,
кроме как полной победой, был оживлен и весел, встречая командиров своих
атакующих полков у входа в свой штаб в Копани.
- Я вас таким старым польским медом угощу, господа, - здравствуйте, -
что только ахнете, уверяю!.. Впрочем, не надейтесь, что много вам дам, -
только по-про-бо-вать, а то, пожалуй, из-за стола не встанете, и куда же вы
завтра тогда годитесь?
Говоря это, Гильчевский наблюдал в то же время выражение лиц обоих
полковников и заметил, что Добрынин улыбался открыто всем своим широковатым
в скулах лицом, а Татаров напрасно старался выжать откуда-то из затвора
улыбку, и она вышла только наполовину, косяком, и застряла, - ни то, ни се,
- и тут же ушла снова в затвор.
Это было ново в таком обычно уравновешенном, энергичном, полнокровном
человеке, как Татаров, притом же любителе в хорошую минуту покутить на
кавказский манер, и Гильчевский про себя отметил это.
Перед стопкою старого польского меда завязал он, конечно, вполне
деловой разговор.
- Я надеюсь, господа, что вы оба досконально изучили свои участки
атаки: вы (обращаясь к Добрынину) - переправу против деревни Вербень, вы
(обращаясь к Татарову) - переправу между деревней Вербень и деревней
Пляшево.
- Так точно, - молодцевато отозвался на это Добрынин, а Татаров сказал
глухим, плохо повинующимся ему голосом:
- Трудный участок вы мне отвели, ваше превосходительство.
- Трудный? Чем трудный? - удивленно насторожился Гильчевский.
- Как же не трудный! Там почти сразу за переправой - лес.
- Ну, какой же это лес, - роща, - постарался как можно мягче поправить
Татарова Гильчевский.
- Лес или роща, - эта разница большого значения не имеет, то есть на
какую глубину там идут деревья, - возразил Татаров. - Пусть идут хоть всего
на четверть версты, - там противник может ко времени атаки целую бригаду
спрятать.
- Ну-ну-ну! Так уж и бригаду! - пытался обернуть это в шутку
Гильчевский.
Но Татаров продолжал упорно, кивая на Добрынина:
- Против четыреста второго полка - там место почти открытое...
- Почти, однако же не совсем! - подхватил Гильчевский.
- Все-таки же нет леса!
- То есть рощи, - опять склоняясь к шутливости, поправил Гильчевский.
- Это все равно... А между тем...
- А между тем, - перебил Гильчевский, - что же прикажете в таком случае
делать, если там роща? Ведь прочешут эту рощу насквозь наши легкие батареи
перед тем, как вашему полку идти в атаку.
- А между тем, - точно не расслышав, договорил, что начал было,
Татаров, - и для моего полка, и для четыреста второго вы назначили прикрытие
одинаковой силы - батальон.
- А если я считаю батальоны эти неодинаковой силы, а ваш гораздо более
сильным, тогда что вы скажете? - начиная уже немного раздражаться, заметил
Гильчевский, но Татаров продолжал так же упрямо, как начал.
- Считать, разумеется, нужно число штыков, - пусть даже и грубый счет,
- а не геройство, которого может ведь как раз и не оказаться, - возразил
Татаров.
- Э-э, послушайте, да на вас, я вижу, какой-то просто спорный стих
напал! - еще раз попробовал взять шутливый тон Гильчевский. - Комары, что
ли, вас искусали?
- Комары, ваше превосходительство, это, конечно, само собою, - не
улыбнулся все-таки и на это Татаров, - они тоже внесут ночью свою долю
задержки; но дело не столько в них, сколько...
- А ну-ка, Архипушкин! Давай-ка, бестия, меду сюда! - не дослушав
Татарова, закричал в другую комнату, обращенную в кухню, Гильчевский.
И на подносе, честь-честью, Архипушкин внес закупоренную крепко и
залитую с горлышка черным сургучом кубастую бутылку старого меда.
К распитию этой бутылки подошел и Протазанов. Не зная еще, как настроен
Татаров, он сказал неожиданно для Гильчевского:
- По всем данным и выкладкам понесем мы в этом деле очень большие
потери.
- Вы думаете? - спросил Добрынин, про себя, конечно, вполне с ним
соглашаясь, а Татаров поддержал уверенно:
- Только слепой этого может не видеть.
Гильчевский делал вид, что очень занят тем, как Архипушкин отбивает
черенком складного ножа со штопором сургуч, потом стал следить, правильно
ли, не вкось ли он вводит в пробку штопор. Но вот зажал он бутылку между
колен, сделал страшное лицо - глаза навыкат, даже покраснел от натуги, и
наконец, точно пистолетный выстрел раздался, из горлышка показался дымок.
- Дым столетий! - возбужденно вскрикнул Гильчевский. - Ну-ка, содвинем
бокалы! (Архипушкин очень проворно и умело налил меду в стопки.) За полную
удачу завтрашней операции, господа!
"Содвинули бокалы", но все, как по команде, сначала пригубили,
переглянулись, качнули головами и только после всего этого медленно стали
втягивать густую хмельную душистую влагу.
- Д-да, это - напиток! - сказал Добрынин, на котором остановил
спрашивающий, блестящий возбуждением взгляд Гильчевский.
- Да, конечно, - немногословно хотя, но с явным одобрением напитку
поддержал его и Татаров, а Протазанов продекламировал:
- В старину живали деды веселей своих внучат!
- Живали-то живали, а что же они жевали? - подмигнул Архипушкину
Гильчевский и усадил всех за стол.
За столом он был очень оживлен, как студент, получивший на экзамене
даже от самого придирчивого профессора отличную отметку: он видел, как
постепенно расходится то, что отягощало лучшего из его полковых командиров,
и он становится веселее и разговорчивей.
А на Протазанова, которому вздумалось во второй раз высказаться по
поводу больших потерь, какие ожидают дивизию, он даже прикрикнул:
- Да что вы раскаркались, не понимаю! Разве мы одни будем форсировать
Стырь? А десятая дивизия? Ведь она получила понтоны и гораздо раньше нас на
том берегу очутится! Какие же особенные потери? Надо только почаще
справляться, как у них там идет дело и будет идти дальше; также и со сто
пятой дивизией держать связь. Фронт всего корпуса, фронт шириною в
семнадцать верст, двинется вдруг сразу на этих каналий, - и что же вы
думаете, что они устоят? Такого лататы зададут, что только держись! Только
бы конницу, конницу чтобы вовремя вызвать, - э-эх!
- Конницу едва ли на тот берег приманишь, - заметил Татаров.
- Ну вот, опять двадцать пять! Почему именно? - вознегодовал
Гильчевский.
- Побоится, что в болотах утонет.
- Да ведь загатим мы болота около мостов досками, - на то же они и
лежат, где надо! Загатим для артиллерии нашей!
- В том-то и дело, что артиллерия-то наша, а конница - корпусный
резерв, - отозвался на это Протазанов.
- Да ведь теперь уж другая дивизия, не седьмая, за нашей спиной
спасается!
- Они ведь все одинаковы, - меланхолически сказал Добрынин. - И на
Западном фронте, сколько я замечал, и на этом, я думаю, тоже.
Действительно, 7-ю кавалерийскую дивизию уже передвинули гораздо южнее,
а в резерв 32-го корпуса прислали другую, сводную, и Гильчевский втайне
соглашался, конечно, что помощи от нее смело можно не ждать, но ему во что
бы то ни стало хотелось быть упористее и стремительнее хотя бы в том решении
трудной задачи, которую он так ясно разработал во всех мелочах.
Налет конницы на отступающего в беспорядке противника ярким последним
штрихом входил в ту картину, которую он нарисовал себе размашисто и, как ему
казалось, безошибочно в точности линий и красок.
Убедившись из застольной, как бы между прочим ведшейся им беседы, что
оба командира атакующих полков отчетливо представляют, что они должны будут
сделать в ночь на 7 июля, он простился с ними так же оживленно, как их
встретил.
Если мосты против деревень и были взорваны, то не во всю длину
превращены они были в обломки или сгорели: часть их, ближайшая к правому
берегу, все-таки уцелела. Уцелела, конечно, и большая часть свай в воде.
К этим обломкам мостов исподволь по вечерам подвозился лес, чтобы в
начале ночи на 7-е июля, когда белый туман, повисший над рекою, закутывал
берега, но вблизи от луны было светло, все восемь рот обоих атакующих полков
могли бы перебраться через Стырь, настелив на сваи доски.
Эти часы, когда налаженное уже дело переправы могло сорваться при
чуткой бдительности противника, были особенно тревожными и для Татарова с
Добрыниным, и для батальонов прикрытия, и для сапер, работа которых должна
была начаться, когда переберутся на тот берег оба батальона, и особенно для
Гильчевского.
Он, как дирижер оркестра, начавшего исполнять увертюру большой вещи,
написанной им самим, был весь обостренное внимание, - не начнут ли резать
слух фальшивые ноты, не сорвется ли все дело в самом начале.
Так как атакующими были вторые полки обеих бригад, то обоим бригадным
командирам - Алферову и Артюхову - приказал он наблюдать за точностью
исполнения. В этот ответственный час вся дивизия жила только одним: удастся
или нет крупному отряду - восьми ротам - перебраться и закрепиться без того,
чтобы поднять большую тревогу у противника.
После десяти часов вечера, когда сгустился туман, а луна еще не
вставала, легкие плоты, на которых могло поместиться пять-шесть человек,
оттолкнулись шестами от берега; и прошло не больше четверти часа, как на том
берегу против будущих мостов обосновалась их охрана; плоты же вернулись
обратно, чтобы на них нагрузили первые доски, которые можно бы было,
соблюдая возможную тишину, под кваканье лягушек, уложить на сваи, - начерно,
лишь бы держались, лишь бы мог перебраться по ним человек, не рискуя
сорваться в воду.
И чуть только появлялись на сваях доски, показывались на них люди,
помогавшие тем, которые стояли и работали, причалив плоты.
Люди шли, тяжело нагруженные плетнями, но они понимали, что без них на
том берегу нельзя, когда попадешь в топкие места, и это сбавляло кое-что из
тяжести плетней, кстати, сделанных ведь своими же руками.
Сорок сажен - восемьдесят метров - долгий путь над водою, ночью, когда
только что начерно настилаются мостики, а не мосты, когда противник слушает,
- обязан слушать и слышать, - что творится на водном рубеже, который служит
ему надежной защитой.
На каждом шагу стерегла каждого из солдат опасность поскользнуться на
мокрых досках и свалиться в воду, а сильный всплеск на воде ночью далеко
слышен, да притом трудно и удержаться, чтобы не выругаться по этому случаю
по-солдатски крепко и в полный голос и не навлечь этим на всю переправу
огонь врага.
Не одни только телефонные провода, - тысячи других, невидимых глазу
проводов были протянуты теперь к Гильчевскому от его передовых полков,
начинающих операцию, которую он считал самой серьезной из всех, им
проведенных.
Он ни на минуту не сомневался в том, что кадровая дивизия у него справа
теперь точно так же, с кошачьей осторожностью, перекидывает часть своих сил
на левый берег, и опасался, не сорвут ли там его дело здесь: ведь общая
задача была дана всему корпусу, в котором теперь три дивизии. Но 105-я
занимала и прежде другой участок - влево, а 10-я - тот самый, какой он
раньше считал своим, какой угнездился уже у него в мозгу: ведь там он тоже
вполне ясно представлял все возможности переправы, особенно когда присланы
для этого понтоны.
Разве можно было сомневаться, что начальник кадровой дивизии, притом
такой себе на уме, как Надежный, упустит нужное время? Туман был точь-в-точь
такой же на его участке, как и против деревни Вербень, или между этой
деревней и другой - Пляшево. Наконец, хотя и хорошо было бы, если бы начали
переброску прикрытий все три дивизии сразу, однако хорошо только при
условии, что у всех трех выйдет она одинаково удачно. Поэтому Гильчевский и
хотел согласованности действий и втайне побаивался их: а вдруг там по
неловкости обнаружат общий замысел врагу и сорвут дело здесь, у него?
Так вышло, что не звонил своим соседям он сам. Однако ждал, что, может
быть, позвонят оттуда. Не звонили. Корпус притаился. Все три дивизии делали
свое дело, храня молчание. Так именно думалось Гильчевскому, и он решил
наконец, что это, пожалуй, лучше. А если ему удастся предупредить в
действиях своих соседей, то от этого ничего худого не будет: его полки
знают, что, перебравшись, люди должны соблюдать тишину, на сухих местах -
закопаться, на топких - залечь на свои плетни и дожидаться рассвета, когда
артиллерия начнет пробивать для них проходы.
После того как ушли от него Добрынин и Татаров, он сказал Протазанову:
- Этот новый командир полка, заместитель проклятого Кюна, от которого,
между прочим, грозят мне какие-то неприятности, - Добрынин, он ничего,
спокойный, - видно, что Георгия получил не зря... А вот что же это случилось
с Татаровым, а? Что же он так это вдруг заартачился, точно вожжа под хвост
попала? Не было с ним такого случая, я не помню. Может, вы знаете, почему
это он вдруг?
- Мало ли что может быть, - начал думать Протазанов. - Мог плохое
письмо получить из дому.
- Ну, письмо, письмо из дому плохое, - что вы, разве это причиною быть
может? - не соглашался Гильчевский. - Я сам иногда плохие письма из дому
получал, - мало ли что: домашние горшки к делу не относятся... Гм...
Образцовый командир полка, - дай бог всей нашей армии таких иметь, - и вдруг
- на тебе! Нет, тут что-то такое другое... Неужели это от усталости вздумал
он вдруг мне перечить? Нет, тоже нет, - усталость - что же такое? Ну,
выспался, - вот ее и нет. Гм, очень меня это в нем поразило.
Однако думать над какою-то заминкой у Татарова, - конечно, временной и
случайной, - было все-таки некогда. Время было уже получить от него
донесение, переправился ли его батальон. Такое донесение пришло около
полуночи, и Гильчевский обрадовался:
- Молодец! Вот это - молодец, а то - чепуха, что с ним было!.. Ведь вот
же Кюн, - помните? - тот на Икве что донес? - "Не могу выполнить!" - вот
что. За это я его и послал к чертовой мамаше!.. Ну-ка, как его заместитель,
как он?
Батальон Добрынина запоздал против батальона Татарова не больше как на
четверть часа, и Гильчевский торжествовал:
- Каков, а? Вот так с Западного фронта! Боевой! Боевой!.. А то Кюн! Вот
как я отлично сделал, что его турнул!
И на радостях, и чтобы подкрепиться, выпил стопку.
Его подмывало теперь, когда у него увертюра была сыграна с большою
точностью по нотам, без малейшей фальши, обратиться к Надежному, как у него,
но остановило сомнение: не примет ли тот этого вопроса за вмешательство в
его дело. А с начальником 105-й дивизии он был не в ладах, так что к нему
обращаться было не особенно ловко; наконец, он знал, что эта дивизия имеет
обыкновение выжидать, что сделает 101-я, и, разумеется, хотя и с опозданием,
но постарается все-таки сделать то же самое: так было не раз.
Под впечатлением удачи этого вечера и чтобы набраться сил для громкого
утра и горячего дня, Гильчевский даже решил прилечь подремать и забылся,
хотя и беспокойным, прерывистым сном.
Проснулся от сильной пальбы, поднявшейся справа, со стороны 10-й
дивизии.
Вот когда явилась необходимость запросить Надежного, что у него
происходит.
Это было уже близко к утру, - начал белеть восток. Протазанов связался
со штабом 10-й дивизии, и оттуда сказали ему, что сильнейший обстрел мешает
навести мосты.
- Эх, есть такая пословица, специально для дураков: глупому сыну не в
помощь богатство! - бурно вознегодовал Гильчевский. - Ведь просил же я
понтоны, - мне не дали, а дали тем, кто и с понтонами ничего не мог сделать!
- Вас просит к телефону генерал Надежный! - обратился к нему
Протазанов, и он ринулся к трубке, клокоча и крича:
- Я вас слушаю! Что такое? Я - Гильчевский. Здравствуйте!
- Здравствуйте, Константин Лукич! Случилось скверное дело, - как быть?
- уже не прежний самоуверенный, а испуганный голос Надежного донесся в
трубку. - Подняли неистовый огонь из пулеметов, из винтовок, не дали навести
мостов.
- Постойте, а когда же вы, когда же приказали начать наводку? -
прокричал Гильчевский.
- Не так давно, чтобы закончить могли засветло, - ответил Надежный.
- Ка-ак так не так давно?.. Да ведь теперь уж рассвет, - три часа утра!
- А у вас наведены разве мосты? - справился Надежный.
- А как же так не наведены? Хотя бы и вчерне, все-таки два своих
батальона я переправил. Утром саперы доделают все, как надо, чтобы можно
было батареи перевезти!
- Послушайте, Константин Лукич, что же теперь делать? - совершенно уже
подавленно-просительным тоном проговорил Надежный.
- Вам что делать?.. Ночью надо было мосты наводить, а не утром, и
делать это в возможной тишине, благо туман с вечера держался... Как же вы
так, не понимаю, - ведь такой благодетель, как туман, лучшего и придумать
нельзя, а вы... Что теперь делать? Теперь вам уж нечего больше делать, -
кончено, упущено время! Эх-ма! И хотя бы с вечера вы мне сказали об этом, а
теперь что же? Теперь в пустой след. Теперь сидите и ждите, что получится у
меня. Если удастся перебросить мне свою дивизию, тогда и вы можете
перебросить свою, а если нет, то все вообще пропало!
Несмотря на резкий тон, каким были сказаны эти жесткие слова, Надежный
не обиделся, - до того он был удручен своей неудачей. Он только захотел
уточнить, какой способ посоветует ему Гильчевский для переброски его полков.
- Способ какой? - повторил вопрос Гильчевский. - Я вижу для вас только
один способ, а именно: воспользуйтесь остатками моста против деревни
Гумнище, и в самом спешном порядке пусть ваши саперы его доведут до того
берега. Вот когда у вас в руках будет этот мост, восстановленный, тогда...
- Очень много понесу потерь, Константин Лукич! - перебил Надежный.
- Вот то-то и есть! Вот то-то и есть, что много потерь! - вскипел
Гильчевский. - На кого же теперь вам пенять? Потери постарайтесь нанести и
вы противнику, чтобы сквитаться. А другого выхода для вас нет и быть не
может. Если в руках у вас к середине дня не будет исправного моста, то какую
же пользу общему делу может принести ваша дивизия? Решительно никакой!..
Потери! Вот моя дивизия понесет потери, так понесет, - это уж я теперь вижу
ясно! И отчего же было вам не сговориться со мною вчера, как и когда именно
вам надо наводить мосты?.. Все равно, теперь уж поздно, теперь поздно!
Сожалеть - это не значит поправить... Теперь поздно, теперь ждите. А моя
дивизия, значит, осталась без поддержки! Вот как обернулось дело, хотя
началось не плохо, эх-ма! Желаю успеха! Я все сказал, что мог. Желаю успеха!
Он постарался как можно мягче закончить разговор по телефону, но не
заботился о мягкости выражений, когда отошел от трубки. Досталось и
Федотову, и начальнику 105-й дивизии, которого можно было и не спрашивать,
что он делает: Гильчевский без расспросов знал по опыту, что в 105-й дивизии
будут ожидать, что сделают в 101-й, и только тогда зашевелятся.
В шесть утра началась канонада, но за час до нее на наблюдательном
пункте, который оборудовал для себя на высоте 111-й Гильчевский, появился,
пробравшись сюда вместе с ним из Копани, генерал-лейтенант Сташевич,
инспектор артиллерии одиннадцатой армии.
Это был высокий, но тощий, сутуловатый старик, с длинным горбатым носом
разных цветов: на переносье густо-желтого, на горбу - белого (здесь выпирала
кость треугольником), на ноздрях - лилового и на самом кончике, несколько
загнутом вниз, ярко-красного. Тускло-серые выцветающие глаза его были
навыкат и в розовых, несколько даже вывороченных как будто веках. Толстая
нижняя губа его все время стремилась отвиснуть, но, зная это ее свойство и
находя его, видимо, не совсем удобным, он ежеминутно ее подтягивал:
порядочно времени, как заметил Гильчевский, уходило у него на борьбу со
своеволием этой нижней губы. Седые усы его были подстрижены, длинные плоские
щеки и двоящийся на конце подбородок гладко выбриты. Соответственно своей
должности вид он имел явно ко всему и всем недоверчивый и строгий даже в
отношении Гильчевского, которому никогда раньше не приходилось его
встречать.
Однако даже и Гильчевский должен был признать, что инспектор артиллерии
мог бы не простирать своего ведомственного любопытства дальше артиллерийских
позиций, где предлагал ему остаться он сам; желание приезжего генерала
непременно присутствовать на наблюдательном пункте во время боя заставило
отнестись к нему с некоторым уважением: трудно ведь было предположить, что
руководить Сташевичем могли и другие причины, кроме того, чтобы показать
свое бесстрашие.
Говорил он с каким-то свистящим выдохом, точно страдал запалом, причем
плоские щеки его не расширялись, а втягивались внутрь. Трудно было ожидать
чего-либо доброго от такого непрошеного гостя, но не было больших оснований
и для того, чтобы ожидать злое: просто, кроме трех генералов, собравшихся в
блиндаже на высоте 111-й, - самого Гильчевского, Алферова и Артюхова, -
появился еще и четвертый.
Между тем высота эта, с которой был очень отчетливо виден весь
пятиверстный участок боя, конечно, была открыта и для противника, в этом
заключалась немалая опасность. Но здесь сосредоточено было управление всеми
Что певала моя матушка:
Реки будто непрохожие
Форсирует Калистратушка.
К этому же добавил:
- Конечно, будет трудно, очень трудно... Главное, много потерь понесем
совершенно напрасно. Но что делать, если у нас такая бедность. Чем и кем
черт не шутит! Вот и нами тоже... Но погодите, любезнейшие господа Федотовы,
мы еще посмотрим, какая из двух дивизий скорее форсирует Стырь: моя ли - без
понтонов, или десятая - с понтонами!
На другой день он заставил вырубить большую площадь в лесу, чтобы можно
было на ней установить легкую артиллерию для более успешного действия по
неприятельской проволоке: здесь она становилась гораздо ближе к цели, чем на
своей прежней позиции, отсюда был лучший обстрел, а вырубленные кусты и
деревья как нельзя нужнее были для гостей; излишек их он предложил
Надежному, чтобы его не слишком озадачивали топкие места на его участке.
Надежный внимательнейше приглядывался ко всему, что он делал, про себя
решив также поближе к реке поставить свои легкие батареи, но перевозить к
себе, что ему предлагал Гильчевский, все-таки отказался, сославшись на
недостаток подвод.
С недоумением смотрел он и на горы плетней и решеток и говорил
задумчиво:
- Не отрицаю, что само по себе, так сказать, в идее, это не лишено
остроумия, однако, простите, пожалуйста, Константин Лукич, как же
представить себе наших солдат, чтобы шли они в атаку с таким багажом?.. Не
то им бежать вперед и кричать "ура", не то эти сооружения тащить и ни
бежать, ни "ура" не кричать, а их в это время расстреливать будут прямо
пачками...
- Ну, вольному воля, а спасенному рай, - обиделся Гильчевский. - Не
видите в этом пользы, так и быть. А у меня непременно их тащить будут.
Подходили пополнения. Их уже некогда было готовить к предстоящим боям,
впору было только распределить по ротам. Новые офицеры из школ прапорщиков,
совершенно еще не обстрелянные, все-таки встречались радостно, так как
многие роты совсем не имели офицеров.
Учебные команды своей дивизии, в которых нашлось полторы тысячи
человек, Гильчевский свел в особый отряд и отдал его под команду ротмистра
Присеки, ведавшего конной сотней дивизии, оставшейся в ней с ополченских
времен. Этот отряд получил назначение стать общим резервом дивизии.
Расположив его около своего наблюдательного пункта в окопах, раньше
занимавшихся 403-м полком, теперь передвинутым к реке, туда, откуда были
выбиты австро-германцы, Гильчевский не мог выделить для него ничего, кроме
двух пулеметов.
- На полтора батальона военного состава только два пулемета! - сам
удивился он. - Скажи какому-нибудь немецкому генералу, - ведь засмеет. Эх,
бедность наша! Только доносы читать умеют, а ни черта не приготовили, чтобы
воевать по-европейски!
Очень подробно составил он диспозицию, назначив каждому полку, каждой
батарее определенное место и задачу.
У него была теперь тяжелая артиллерия - батарея шестидюймовок и батарея
42-линейных орудий; было две батареи гаубиц и 42 легких пушки, но он
сомневался, хватит ли ему легких снарядов, особенно шимоз, для пробивки
проходов.
Он входил в каждую мелочь, шаг за шагом представляя себе, как должно
идти дело. Батареи он расположил так, чтобы могли они дать перекрестный
огонь по окопам противника против места, назначенного для переправы.
Легкая артиллерия знала свою задачу: пробить по три прохода на каждый
из двух атакующих полков - 402-й и 404-й. Тяжелая должна была громить
батареи австро-германцев и места, где могли скопляться резервы.
Свой наблюдательный пункт он устроил, по обыкновению, так близко к
окопам, как этого не делал, кроме него, ни один начальник дивизии.
Когда затишье на фронте одиннадцатой армии окончилось, - это было уже в
начале июля, - и был назначен Сахаровым день общего наступления - 7-е число,
Гильчевский вызвал к себе полковников Татарова и Добрынина, которые должны
были вынести со своими полками всю тяжесть броска через Стырь, так как 401-й
полк назначался в резерв 402-му, а 403-й - 404-му, каждая бригада должна
была действовать нераздельно.
Как студент, отлично подготовившийся к экзамену, прочно зажавший в
извилины мозга множество требуемых знаний, бывает настроен самоуверенно и
смотрит весело на одних, снисходительно на других из своих товарищей, а на
профессоров-экзаменаторов даже с некоторым задором, так и Гильчевский,
предусмотревший, по его мнению, все, что можно было предусмотреть, и всюду
наладивший дело близкого боя так, что он не мог окончиться ничем другим,
кроме как полной победой, был оживлен и весел, встречая командиров своих
атакующих полков у входа в свой штаб в Копани.
- Я вас таким старым польским медом угощу, господа, - здравствуйте, -
что только ахнете, уверяю!.. Впрочем, не надейтесь, что много вам дам, -
только по-про-бо-вать, а то, пожалуй, из-за стола не встанете, и куда же вы
завтра тогда годитесь?
Говоря это, Гильчевский наблюдал в то же время выражение лиц обоих
полковников и заметил, что Добрынин улыбался открыто всем своим широковатым
в скулах лицом, а Татаров напрасно старался выжать откуда-то из затвора
улыбку, и она вышла только наполовину, косяком, и застряла, - ни то, ни се,
- и тут же ушла снова в затвор.
Это было ново в таком обычно уравновешенном, энергичном, полнокровном
человеке, как Татаров, притом же любителе в хорошую минуту покутить на
кавказский манер, и Гильчевский про себя отметил это.
Перед стопкою старого польского меда завязал он, конечно, вполне
деловой разговор.
- Я надеюсь, господа, что вы оба досконально изучили свои участки
атаки: вы (обращаясь к Добрынину) - переправу против деревни Вербень, вы
(обращаясь к Татарову) - переправу между деревней Вербень и деревней
Пляшево.
- Так точно, - молодцевато отозвался на это Добрынин, а Татаров сказал
глухим, плохо повинующимся ему голосом:
- Трудный участок вы мне отвели, ваше превосходительство.
- Трудный? Чем трудный? - удивленно насторожился Гильчевский.
- Как же не трудный! Там почти сразу за переправой - лес.
- Ну, какой же это лес, - роща, - постарался как можно мягче поправить
Татарова Гильчевский.
- Лес или роща, - эта разница большого значения не имеет, то есть на
какую глубину там идут деревья, - возразил Татаров. - Пусть идут хоть всего
на четверть версты, - там противник может ко времени атаки целую бригаду
спрятать.
- Ну-ну-ну! Так уж и бригаду! - пытался обернуть это в шутку
Гильчевский.
Но Татаров продолжал упорно, кивая на Добрынина:
- Против четыреста второго полка - там место почти открытое...
- Почти, однако же не совсем! - подхватил Гильчевский.
- Все-таки же нет леса!
- То есть рощи, - опять склоняясь к шутливости, поправил Гильчевский.
- Это все равно... А между тем...
- А между тем, - перебил Гильчевский, - что же прикажете в таком случае
делать, если там роща? Ведь прочешут эту рощу насквозь наши легкие батареи
перед тем, как вашему полку идти в атаку.
- А между тем, - точно не расслышав, договорил, что начал было,
Татаров, - и для моего полка, и для четыреста второго вы назначили прикрытие
одинаковой силы - батальон.
- А если я считаю батальоны эти неодинаковой силы, а ваш гораздо более
сильным, тогда что вы скажете? - начиная уже немного раздражаться, заметил
Гильчевский, но Татаров продолжал так же упрямо, как начал.
- Считать, разумеется, нужно число штыков, - пусть даже и грубый счет,
- а не геройство, которого может ведь как раз и не оказаться, - возразил
Татаров.
- Э-э, послушайте, да на вас, я вижу, какой-то просто спорный стих
напал! - еще раз попробовал взять шутливый тон Гильчевский. - Комары, что
ли, вас искусали?
- Комары, ваше превосходительство, это, конечно, само собою, - не
улыбнулся все-таки и на это Татаров, - они тоже внесут ночью свою долю
задержки; но дело не столько в них, сколько...
- А ну-ка, Архипушкин! Давай-ка, бестия, меду сюда! - не дослушав
Татарова, закричал в другую комнату, обращенную в кухню, Гильчевский.
И на подносе, честь-честью, Архипушкин внес закупоренную крепко и
залитую с горлышка черным сургучом кубастую бутылку старого меда.
К распитию этой бутылки подошел и Протазанов. Не зная еще, как настроен
Татаров, он сказал неожиданно для Гильчевского:
- По всем данным и выкладкам понесем мы в этом деле очень большие
потери.
- Вы думаете? - спросил Добрынин, про себя, конечно, вполне с ним
соглашаясь, а Татаров поддержал уверенно:
- Только слепой этого может не видеть.
Гильчевский делал вид, что очень занят тем, как Архипушкин отбивает
черенком складного ножа со штопором сургуч, потом стал следить, правильно
ли, не вкось ли он вводит в пробку штопор. Но вот зажал он бутылку между
колен, сделал страшное лицо - глаза навыкат, даже покраснел от натуги, и
наконец, точно пистолетный выстрел раздался, из горлышка показался дымок.
- Дым столетий! - возбужденно вскрикнул Гильчевский. - Ну-ка, содвинем
бокалы! (Архипушкин очень проворно и умело налил меду в стопки.) За полную
удачу завтрашней операции, господа!
"Содвинули бокалы", но все, как по команде, сначала пригубили,
переглянулись, качнули головами и только после всего этого медленно стали
втягивать густую хмельную душистую влагу.
- Д-да, это - напиток! - сказал Добрынин, на котором остановил
спрашивающий, блестящий возбуждением взгляд Гильчевский.
- Да, конечно, - немногословно хотя, но с явным одобрением напитку
поддержал его и Татаров, а Протазанов продекламировал:
- В старину живали деды веселей своих внучат!
- Живали-то живали, а что же они жевали? - подмигнул Архипушкину
Гильчевский и усадил всех за стол.
За столом он был очень оживлен, как студент, получивший на экзамене
даже от самого придирчивого профессора отличную отметку: он видел, как
постепенно расходится то, что отягощало лучшего из его полковых командиров,
и он становится веселее и разговорчивей.
А на Протазанова, которому вздумалось во второй раз высказаться по
поводу больших потерь, какие ожидают дивизию, он даже прикрикнул:
- Да что вы раскаркались, не понимаю! Разве мы одни будем форсировать
Стырь? А десятая дивизия? Ведь она получила понтоны и гораздо раньше нас на
том берегу очутится! Какие же особенные потери? Надо только почаще
справляться, как у них там идет дело и будет идти дальше; также и со сто
пятой дивизией держать связь. Фронт всего корпуса, фронт шириною в
семнадцать верст, двинется вдруг сразу на этих каналий, - и что же вы
думаете, что они устоят? Такого лататы зададут, что только держись! Только
бы конницу, конницу чтобы вовремя вызвать, - э-эх!
- Конницу едва ли на тот берег приманишь, - заметил Татаров.
- Ну вот, опять двадцать пять! Почему именно? - вознегодовал
Гильчевский.
- Побоится, что в болотах утонет.
- Да ведь загатим мы болота около мостов досками, - на то же они и
лежат, где надо! Загатим для артиллерии нашей!
- В том-то и дело, что артиллерия-то наша, а конница - корпусный
резерв, - отозвался на это Протазанов.
- Да ведь теперь уж другая дивизия, не седьмая, за нашей спиной
спасается!
- Они ведь все одинаковы, - меланхолически сказал Добрынин. - И на
Западном фронте, сколько я замечал, и на этом, я думаю, тоже.
Действительно, 7-ю кавалерийскую дивизию уже передвинули гораздо южнее,
а в резерв 32-го корпуса прислали другую, сводную, и Гильчевский втайне
соглашался, конечно, что помощи от нее смело можно не ждать, но ему во что
бы то ни стало хотелось быть упористее и стремительнее хотя бы в том решении
трудной задачи, которую он так ясно разработал во всех мелочах.
Налет конницы на отступающего в беспорядке противника ярким последним
штрихом входил в ту картину, которую он нарисовал себе размашисто и, как ему
казалось, безошибочно в точности линий и красок.
Убедившись из застольной, как бы между прочим ведшейся им беседы, что
оба командира атакующих полков отчетливо представляют, что они должны будут
сделать в ночь на 7 июля, он простился с ними так же оживленно, как их
встретил.
Если мосты против деревень и были взорваны, то не во всю длину
превращены они были в обломки или сгорели: часть их, ближайшая к правому
берегу, все-таки уцелела. Уцелела, конечно, и большая часть свай в воде.
К этим обломкам мостов исподволь по вечерам подвозился лес, чтобы в
начале ночи на 7-е июля, когда белый туман, повисший над рекою, закутывал
берега, но вблизи от луны было светло, все восемь рот обоих атакующих полков
могли бы перебраться через Стырь, настелив на сваи доски.
Эти часы, когда налаженное уже дело переправы могло сорваться при
чуткой бдительности противника, были особенно тревожными и для Татарова с
Добрыниным, и для батальонов прикрытия, и для сапер, работа которых должна
была начаться, когда переберутся на тот берег оба батальона, и особенно для
Гильчевского.
Он, как дирижер оркестра, начавшего исполнять увертюру большой вещи,
написанной им самим, был весь обостренное внимание, - не начнут ли резать
слух фальшивые ноты, не сорвется ли все дело в самом начале.
Так как атакующими были вторые полки обеих бригад, то обоим бригадным
командирам - Алферову и Артюхову - приказал он наблюдать за точностью
исполнения. В этот ответственный час вся дивизия жила только одним: удастся
или нет крупному отряду - восьми ротам - перебраться и закрепиться без того,
чтобы поднять большую тревогу у противника.
После десяти часов вечера, когда сгустился туман, а луна еще не
вставала, легкие плоты, на которых могло поместиться пять-шесть человек,
оттолкнулись шестами от берега; и прошло не больше четверти часа, как на том
берегу против будущих мостов обосновалась их охрана; плоты же вернулись
обратно, чтобы на них нагрузили первые доски, которые можно бы было,
соблюдая возможную тишину, под кваканье лягушек, уложить на сваи, - начерно,
лишь бы держались, лишь бы мог перебраться по ним человек, не рискуя
сорваться в воду.
И чуть только появлялись на сваях доски, показывались на них люди,
помогавшие тем, которые стояли и работали, причалив плоты.
Люди шли, тяжело нагруженные плетнями, но они понимали, что без них на
том берегу нельзя, когда попадешь в топкие места, и это сбавляло кое-что из
тяжести плетней, кстати, сделанных ведь своими же руками.
Сорок сажен - восемьдесят метров - долгий путь над водою, ночью, когда
только что начерно настилаются мостики, а не мосты, когда противник слушает,
- обязан слушать и слышать, - что творится на водном рубеже, который служит
ему надежной защитой.
На каждом шагу стерегла каждого из солдат опасность поскользнуться на
мокрых досках и свалиться в воду, а сильный всплеск на воде ночью далеко
слышен, да притом трудно и удержаться, чтобы не выругаться по этому случаю
по-солдатски крепко и в полный голос и не навлечь этим на всю переправу
огонь врага.
Не одни только телефонные провода, - тысячи других, невидимых глазу
проводов были протянуты теперь к Гильчевскому от его передовых полков,
начинающих операцию, которую он считал самой серьезной из всех, им
проведенных.
Он ни на минуту не сомневался в том, что кадровая дивизия у него справа
теперь точно так же, с кошачьей осторожностью, перекидывает часть своих сил
на левый берег, и опасался, не сорвут ли там его дело здесь: ведь общая
задача была дана всему корпусу, в котором теперь три дивизии. Но 105-я
занимала и прежде другой участок - влево, а 10-я - тот самый, какой он
раньше считал своим, какой угнездился уже у него в мозгу: ведь там он тоже
вполне ясно представлял все возможности переправы, особенно когда присланы
для этого понтоны.
Разве можно было сомневаться, что начальник кадровой дивизии, притом
такой себе на уме, как Надежный, упустит нужное время? Туман был точь-в-точь
такой же на его участке, как и против деревни Вербень, или между этой
деревней и другой - Пляшево. Наконец, хотя и хорошо было бы, если бы начали
переброску прикрытий все три дивизии сразу, однако хорошо только при
условии, что у всех трех выйдет она одинаково удачно. Поэтому Гильчевский и
хотел согласованности действий и втайне побаивался их: а вдруг там по
неловкости обнаружат общий замысел врагу и сорвут дело здесь, у него?
Так вышло, что не звонил своим соседям он сам. Однако ждал, что, может
быть, позвонят оттуда. Не звонили. Корпус притаился. Все три дивизии делали
свое дело, храня молчание. Так именно думалось Гильчевскому, и он решил
наконец, что это, пожалуй, лучше. А если ему удастся предупредить в
действиях своих соседей, то от этого ничего худого не будет: его полки
знают, что, перебравшись, люди должны соблюдать тишину, на сухих местах -
закопаться, на топких - залечь на свои плетни и дожидаться рассвета, когда
артиллерия начнет пробивать для них проходы.
После того как ушли от него Добрынин и Татаров, он сказал Протазанову:
- Этот новый командир полка, заместитель проклятого Кюна, от которого,
между прочим, грозят мне какие-то неприятности, - Добрынин, он ничего,
спокойный, - видно, что Георгия получил не зря... А вот что же это случилось
с Татаровым, а? Что же он так это вдруг заартачился, точно вожжа под хвост
попала? Не было с ним такого случая, я не помню. Может, вы знаете, почему
это он вдруг?
- Мало ли что может быть, - начал думать Протазанов. - Мог плохое
письмо получить из дому.
- Ну, письмо, письмо из дому плохое, - что вы, разве это причиною быть
может? - не соглашался Гильчевский. - Я сам иногда плохие письма из дому
получал, - мало ли что: домашние горшки к делу не относятся... Гм...
Образцовый командир полка, - дай бог всей нашей армии таких иметь, - и вдруг
- на тебе! Нет, тут что-то такое другое... Неужели это от усталости вздумал
он вдруг мне перечить? Нет, тоже нет, - усталость - что же такое? Ну,
выспался, - вот ее и нет. Гм, очень меня это в нем поразило.
Однако думать над какою-то заминкой у Татарова, - конечно, временной и
случайной, - было все-таки некогда. Время было уже получить от него
донесение, переправился ли его батальон. Такое донесение пришло около
полуночи, и Гильчевский обрадовался:
- Молодец! Вот это - молодец, а то - чепуха, что с ним было!.. Ведь вот
же Кюн, - помните? - тот на Икве что донес? - "Не могу выполнить!" - вот
что. За это я его и послал к чертовой мамаше!.. Ну-ка, как его заместитель,
как он?
Батальон Добрынина запоздал против батальона Татарова не больше как на
четверть часа, и Гильчевский торжествовал:
- Каков, а? Вот так с Западного фронта! Боевой! Боевой!.. А то Кюн! Вот
как я отлично сделал, что его турнул!
И на радостях, и чтобы подкрепиться, выпил стопку.
Его подмывало теперь, когда у него увертюра была сыграна с большою
точностью по нотам, без малейшей фальши, обратиться к Надежному, как у него,
но остановило сомнение: не примет ли тот этого вопроса за вмешательство в
его дело. А с начальником 105-й дивизии он был не в ладах, так что к нему
обращаться было не особенно ловко; наконец, он знал, что эта дивизия имеет
обыкновение выжидать, что сделает 101-я, и, разумеется, хотя и с опозданием,
но постарается все-таки сделать то же самое: так было не раз.
Под впечатлением удачи этого вечера и чтобы набраться сил для громкого
утра и горячего дня, Гильчевский даже решил прилечь подремать и забылся,
хотя и беспокойным, прерывистым сном.
Проснулся от сильной пальбы, поднявшейся справа, со стороны 10-й
дивизии.
Вот когда явилась необходимость запросить Надежного, что у него
происходит.
Это было уже близко к утру, - начал белеть восток. Протазанов связался
со штабом 10-й дивизии, и оттуда сказали ему, что сильнейший обстрел мешает
навести мосты.
- Эх, есть такая пословица, специально для дураков: глупому сыну не в
помощь богатство! - бурно вознегодовал Гильчевский. - Ведь просил же я
понтоны, - мне не дали, а дали тем, кто и с понтонами ничего не мог сделать!
- Вас просит к телефону генерал Надежный! - обратился к нему
Протазанов, и он ринулся к трубке, клокоча и крича:
- Я вас слушаю! Что такое? Я - Гильчевский. Здравствуйте!
- Здравствуйте, Константин Лукич! Случилось скверное дело, - как быть?
- уже не прежний самоуверенный, а испуганный голос Надежного донесся в
трубку. - Подняли неистовый огонь из пулеметов, из винтовок, не дали навести
мостов.
- Постойте, а когда же вы, когда же приказали начать наводку? -
прокричал Гильчевский.
- Не так давно, чтобы закончить могли засветло, - ответил Надежный.
- Ка-ак так не так давно?.. Да ведь теперь уж рассвет, - три часа утра!
- А у вас наведены разве мосты? - справился Надежный.
- А как же так не наведены? Хотя бы и вчерне, все-таки два своих
батальона я переправил. Утром саперы доделают все, как надо, чтобы можно
было батареи перевезти!
- Послушайте, Константин Лукич, что же теперь делать? - совершенно уже
подавленно-просительным тоном проговорил Надежный.
- Вам что делать?.. Ночью надо было мосты наводить, а не утром, и
делать это в возможной тишине, благо туман с вечера держался... Как же вы
так, не понимаю, - ведь такой благодетель, как туман, лучшего и придумать
нельзя, а вы... Что теперь делать? Теперь вам уж нечего больше делать, -
кончено, упущено время! Эх-ма! И хотя бы с вечера вы мне сказали об этом, а
теперь что же? Теперь в пустой след. Теперь сидите и ждите, что получится у
меня. Если удастся перебросить мне свою дивизию, тогда и вы можете
перебросить свою, а если нет, то все вообще пропало!
Несмотря на резкий тон, каким были сказаны эти жесткие слова, Надежный
не обиделся, - до того он был удручен своей неудачей. Он только захотел
уточнить, какой способ посоветует ему Гильчевский для переброски его полков.
- Способ какой? - повторил вопрос Гильчевский. - Я вижу для вас только
один способ, а именно: воспользуйтесь остатками моста против деревни
Гумнище, и в самом спешном порядке пусть ваши саперы его доведут до того
берега. Вот когда у вас в руках будет этот мост, восстановленный, тогда...
- Очень много понесу потерь, Константин Лукич! - перебил Надежный.
- Вот то-то и есть! Вот то-то и есть, что много потерь! - вскипел
Гильчевский. - На кого же теперь вам пенять? Потери постарайтесь нанести и
вы противнику, чтобы сквитаться. А другого выхода для вас нет и быть не
может. Если в руках у вас к середине дня не будет исправного моста, то какую
же пользу общему делу может принести ваша дивизия? Решительно никакой!..
Потери! Вот моя дивизия понесет потери, так понесет, - это уж я теперь вижу
ясно! И отчего же было вам не сговориться со мною вчера, как и когда именно
вам надо наводить мосты?.. Все равно, теперь уж поздно, теперь поздно!
Сожалеть - это не значит поправить... Теперь поздно, теперь ждите. А моя
дивизия, значит, осталась без поддержки! Вот как обернулось дело, хотя
началось не плохо, эх-ма! Желаю успеха! Я все сказал, что мог. Желаю успеха!
Он постарался как можно мягче закончить разговор по телефону, но не
заботился о мягкости выражений, когда отошел от трубки. Досталось и
Федотову, и начальнику 105-й дивизии, которого можно было и не спрашивать,
что он делает: Гильчевский без расспросов знал по опыту, что в 105-й дивизии
будут ожидать, что сделают в 101-й, и только тогда зашевелятся.
В шесть утра началась канонада, но за час до нее на наблюдательном
пункте, который оборудовал для себя на высоте 111-й Гильчевский, появился,
пробравшись сюда вместе с ним из Копани, генерал-лейтенант Сташевич,
инспектор артиллерии одиннадцатой армии.
Это был высокий, но тощий, сутуловатый старик, с длинным горбатым носом
разных цветов: на переносье густо-желтого, на горбу - белого (здесь выпирала
кость треугольником), на ноздрях - лилового и на самом кончике, несколько
загнутом вниз, ярко-красного. Тускло-серые выцветающие глаза его были
навыкат и в розовых, несколько даже вывороченных как будто веках. Толстая
нижняя губа его все время стремилась отвиснуть, но, зная это ее свойство и
находя его, видимо, не совсем удобным, он ежеминутно ее подтягивал:
порядочно времени, как заметил Гильчевский, уходило у него на борьбу со
своеволием этой нижней губы. Седые усы его были подстрижены, длинные плоские
щеки и двоящийся на конце подбородок гладко выбриты. Соответственно своей
должности вид он имел явно ко всему и всем недоверчивый и строгий даже в
отношении Гильчевского, которому никогда раньше не приходилось его
встречать.
Однако даже и Гильчевский должен был признать, что инспектор артиллерии
мог бы не простирать своего ведомственного любопытства дальше артиллерийских
позиций, где предлагал ему остаться он сам; желание приезжего генерала
непременно присутствовать на наблюдательном пункте во время боя заставило
отнестись к нему с некоторым уважением: трудно ведь было предположить, что
руководить Сташевичем могли и другие причины, кроме того, чтобы показать
свое бесстрашие.
Говорил он с каким-то свистящим выдохом, точно страдал запалом, причем
плоские щеки его не расширялись, а втягивались внутрь. Трудно было ожидать
чего-либо доброго от такого непрошеного гостя, но не было больших оснований
и для того, чтобы ожидать злое: просто, кроме трех генералов, собравшихся в
блиндаже на высоте 111-й, - самого Гильчевского, Алферова и Артюхова, -
появился еще и четвертый.
Между тем высота эта, с которой был очень отчетливо виден весь
пятиверстный участок боя, конечно, была открыта и для противника, в этом
заключалась немалая опасность. Но здесь сосредоточено было управление всеми