Страница:
Брусилова передать прославленному германскому генералу Макензену, еще
продолжались, а немецкие дивизии уже шли затыкать "луцкую дыру", заделывать
брешь.
Ни у кого не возникало сомнения в том, что немцы несравненно скорее
смогут подтянуть резервы к любой точке своего фронта, чем русские: в то
время как в Европейской России имелось железных дорог только 1 километр на
100 квадратных километров пространства, в Германии на то же пространство
приходилось около одиннадцати. Вопрос был только в том, откуда взять
резервы.
Как раз в эти дни на Западе французы и англичане готовились к переходу
в наступление на реке Сомме. Подготовка эта не составляла секрета для
немцев. Было хорошо известно, как напряженно долгие месяцы работала военная
промышленность обеих стран. То же было там и с живой силой. Даже Англия
сумела накопить миллионы хорошо обученных солдат, не говоря о Франции, - так
что снимать дивизии с фронта на Сомме значило повторить ошибку, допущенную в
начале войны. Тогда благодаря переброске трех дивизий с запада на восток
хотя и была одержана победа над армией Самсонова в Пруссии, при Сольдау,
зато проиграно решающее сражение на Марне, что совершенно срывало весь
старательно обдуманный план молниеносной войны, - войны "только до осеннего
листопада", как выразился в одной из своих речей в начале августа сам
Вильгельм.
Война на два фронта тем и была страшна для немцев, что ставила их армию
в положение тришкина кафтана и не только грозила затяжкой борьбы на годы, но
и не давала просвета, не вызывала даже самых умеренных надежд на
окончательную победу, хотя об этом и запрещалось говорить вслух.
Как и ожидали союзники, немцам пришлось ослабить свои войска, долбившие
форты Вердена, иначе русские дивизии могли появиться в тылу их позиций к
северу от Припяти.
Но Людендорф не надеялся все же на то, что поддержка с Запада поможет
ему остановить порыв брусиловских войск. Тогда он решил снимать батальон за
батальоном с фронта, противостоящего Эверту.
Выжидала ставка, когда подготовится как следует Эверт; выжидал Эверт,
когда иссякнет наконец долготерпение ставки; но время не ждало. И отчего же
было Людендорфу не снимать батальоны с фронта, который решил оставаться
неподвижным? Даже из-под Двинска начали прибывать в Ковель целые полки...
Усиленно работали паровозы на захваченных почти за год перед тем у
русских железных дорогах. Поезд за поездом подвозили генералу Линзингену в
Ковель новые и новые части, орудия, снаряды... В то же время и Конрад фон
Гетцендорф, талантливейший из австрийских генералов, ни за что не желавший
уступить Макензену руководства Восточным фронтом, делал все, чтобы усилить
свои разгромленные корпуса за счет корпусов, посланных уже против Италии. Их
возвращали с пути; им внушали, что более серьезного момента не переживала
монархия за всю свою многовековую историю; от них требовали подвигов; им
указывали на памятники их побед в истекшем году, когда бок о бок с
германскими корпусами они возвращали австрийской короне Галицию, -
освобождали Перемышль и Львов...
Так, к концу дня 2 июня, когда дивизия Гильчевского, форсировав
Пляшевку, стремилась не отрываться от опрокинутых ею австрийцев, в штаб
Брусилова одно за другим приходили донесения с других частей его огромного
фронта, что противник значительно усилился и начал переходить в контратаки.
Как раз в то утро 2 июня, когда гремели орудия дивизии Гильчевского,
подготавливая атаку на станцию Рудню Почаевскую и на весь шестиверстный
участок вправо от нее по долине Пляшевки, наштаверх Алексеев послал из
Могилева, из ставки, в Бердичев такую телеграмму, помеченную Э 2955:
"Читая действия 17-го корпуса и вообще 11-й армии, задаюсь невольно
вопросом о плане атаки. Левое крыло противника глубоко охвачено, прорыв
неприятеля за Икву бесцелен, следовательно на Икве можно было сохранить
заслон; все же силы 17-го корпуса и дивизию 32-го корпуса собрать в районе
восточнее Козина и развить сильный удар на Рудню Почаевскую. Вопрос решится
быстро и без тяжелых жертв длительной фронтальной атаки. Позволяю высказать
мнение только потому, что хорошо знаю район и условия ведения в нем
действий. Алексеев".
Удар на Рудню был произведен удачно, быстро и без особенно тяжелых
жертв благодаря энергии генерала Гильчевского и боевому порыву его дивизии,
а главное, решен он был совершенно независимо от "мнения", которое "позволил
себе высказать" наштаверх.
Донесения командующему одиннадцатой армией генералу Сахарову о победе
на реке Пляшевке были посланы своевременно и комкором 32-го - генералом
Федотовым, и комкором 17-го - Яковлевым. К вечеру этого дня по прямому
проводу об этом удачном деле доносил Сахаров Брусилову. И все же другие
донесения, - с фронта восьмой армии в особенности, - оказались в глазах
Брусилова гораздо важнее частной удачи в районе Рудни Почаевской.
А еще важнее было для него то, что начинало сбываться самое скверное, о
чем он думал еще в апреле, после совещания в ставке. Исключительно зловещим
стало представляться ему сухое бородатенькое заискивающее лицо Куропаткина,
каким оно было, когда он подходил к нему, Брусилову, за обедом в царской
столовой и предлагал взять назад выраженную им готовность вести наступление.
Он ссылался тогда и на Эверта, и вот теперь они оба стали в позу равнодушных
наблюдателей, когда им-то и назначались царем и Алексеевым главные роли.
Особенно Эверт возмущал Брусилова, поскольку фронт Куропаткина уходил
далеко на север, а фронт Эверта был рядом и по сути дела только для него,
для его решительных и сокрушающих действий пришел в движение Юго-западный
фронт.
Сыграна была увертюра, но опера не начиналась. Почему? Этого не в
состоянии был ни понять, ни допустить Брусилов, и с каждым новым днем он
становился раздражительней и мрачнее, потому что каждый новый день имел для
наступления его войск непередаваемое по своей важности значение, но к вечеру
каждого дня он убеждался, что ошибается в такой оценке: непередаваемо важное
для него оказалось как будто совершенно не важным для ставки, а приказы,
которые шли оттуда в штабы Эверта и Куропаткина, - пустой формальностью.
Еще 30 мая он получил копию телеграммы Алексеева Эверту, которая как
будто могла питать его надежды на раскачку Западного фронта:
"Государь император повелел для более прочного обеспечения операции
Юго-западного фронта справа и более надежного нанесения удара противнику в
районе Пинска перебросить немедленно в этот район из состава войск Северного
фронта один дивизион тяжелой артиллерии и один армейский корпус по выбору
главкосев. Тяжелый дивизион направить по возможности в числе головных
эшелонов корпуса. Перевозку войск начать немедленно и вести таковую с
наибольшей скоростью, допускаемой средствами железных дорог. Операцию у
Пинска начать, не ожидая подвоза корпуса, лишь по прибытии 27-й дивизии, что
вызывается положением дел на Юго-западном фронте. Алексеев".
Район против Пинска занимала соседняя с восьмой армией Каледина -
третья армия, которой командовал Леш. Леша лично знал Брусилов, как
серьезного боевого генерала, и в тот же день, 30 мая, он телеграфировал ему:
"Обращаюсь к вам с совершенно частной личной просьбой в качестве вашего
старого боевого сослуживца: помощь вашей армии крайне энергичным
наступлением, особенно 31-го корпуса, по обстановке чрезвычайно необходима,
чтобы продвинуть правый фланг восьмой армии вперед. Убедительно, сердечно
прошу быстрей и сильней выполнить эту задачу, без выполнения которой я
связан и теряю плоды достигнутого успеха".
Это не было обращением одного генерала к другому, стремящемуся идти с
ним в ногу к одной важнейшей для государства цели. Тон телеграммы был таков,
будто два соседа по имениям выехали в одно отъезжее поле на охоту за волком
и один другого "убедительно, сердечно" просит во имя старой дружбы не
упустить серого, если загонщики прямо на него выгонят зверя из леса. Но
иначе, как с надеждой, что, может быть, просьба будет уважена, нельзя было в
положении Брусилова и обращаться к такому же, как и он, полному генералу,
который ни в малейшей степени не был ему подчинен. Его и умолять-то
представилось возможным только после того, как получилась телеграмма с
торжественным началом: "Государь император повелел..."
Преувеличенная вежливость в письменных отношениях между собою
генералов, бывших в одних и тех же крупных чинах, впрочем, была общепринята
тогда в русской армии. Так, например, генерал Сахаров, командарм
одиннадцатой, донесение свое Брусилову от 31 мая закончил таким оборотом:
"Не признаете ли вы, ваше высокопревосходительство, возможным приказать
почтить меня уведомлением о решении вашем по вышеизложенному".
Ответа от Леша не было ни 31 мая, ни 1 июня, хотя Брусилов часто
справлялся об этом у своего начальника штаба, тоже необычайно воспитанного
генерала-от-инфантерии Владислава Наполеоновича Клембовского.
Леш и не мог ничего ответить в положительном смысле, так как выступить
в помощь восьмой армии он не мог без приказа на это своего
главнокомандующего Эверта, который тем временем - именно 1 июня - предпочел
телеграфировать Алексееву на его "Государь император повелел":
"Метеорологические данные предсказывают дождливую погоду в районе 3-й
армии в ближайшие два дня. Ввиду незакончившегося сосредоточения 27-й
дивизии с тяжелой батареей, наступление на пинском направлении я предоставил
командарму 3-й отсрочить на 3-е и даже на 4-е число. Прошу сообщить, не
признаете ли более соответственным отложить наступление в пинском
направлении до прибытия и постановки на позиции 3-го тяжелого дивизиона и
сосредоточения большей части сил 3-го корпуса. Полагаю, что к 6-му это будет
выполнено... Эверт".
О содержании этой телеграммы Брусилов ничего не знал, но зато среди дня
2 июня получился, наконец-то, ответ Леша со ссылкой на приказ Эверта не
начинать никаких действий раньше 4-го.
Такой ответ не мог не взорвать и без того тяжело переживавшего свою
оторванность от других фронтов Брусилова.
Он изорвал поданную ему телеграмму Леша в мелкие клочья. Он начал
усиленно шагать по своему кабинету и кричать по адресу Леша:
- А-а, Леонид Павлович, Леонид Павлович!.. Все время до войны, сколько
я его знал, был он Вильгельмович, а теперь вдруг слышу - Павлович, по
высочайшему соизволению!.. Вроде Саблера, Саблера - обер-прокурора
Святейшего синода, который тоже вдруг стал почему-то Десятовский!.. Но уж
раз ты стал Павлович, так почему же ты не захотел вдобавок к этому и
обрусеть настолько, чтобы поддержать товарища в общем деле? Не осмелился
изорвать немецкие мундиры о русские штыки так, чтобы не доложиться об этом
своему мерзавцу главкозапу?!. Изменники, подлецы, изменники! Вот кого мы
имеем соседями по фронту, Владислав Наполеонович, - это прямые и подлинные
изменники отечества, изменники России, и я, ничуть не стесняясь, написал бы
об этом государю, если бы не был твердо уверен, что это ни к чему решительно
не приведет!.. А между тем вот и Щербачев доносит, что против него уж начали
действовать новые германские дивизии, и Сахаров, и Каледин тоже... Это
потому, конечно, что Вильгельм вызывал к себе Людендорфа и при-ка-зал! Да
если бы и не вызывал даже, - Людендорф, конечно, сделал бы все, что нужно, и
сам без приказа свыше... А почему же у нас этого нет, я вас спрашиваю? Воюем
мы или в бирюльки играем, как сопатые дураки?..
Человек гораздо более спокойный, чем Брусилов, начальник его штаба
Клембовский пытался было, но не мог подыскать ничего, что могло бы успокоить
главнокомандующего.
Вечером этого богатого волнениями дня 2 июня Брусилов сам составил и
приказал послать Алексееву телеграмму, имевшую исходящий Э 1702.
Была эта телеграмма не очень многословна, однако весьма значительна по
содержанию:
"Вверенные мне армии начали наступление 22 мая. Западный фронт должен
был атаковать противника 28 и не позже 29 мая. Затем эта атака была отложена
до 4 июня, но для пресечения возможности противнику стянуть с севера резервы
к моему фронту было приказано 3-й армии 31 мая овладеть Пинским районом.
Только что узнал из телеграммы командарм 3-й Э 2265, что и эта атака
отложена до 4 июня. Постоянные отсрочки нарушают мои расчеты, затрудняют
планомерное управление армиями фронта и использование в полной мере той
победы, которую они одержали: враг опомнится, усилится, закрепится для
нового отпора, который повлечет за собою потерю времени и потребует новых
серьезных усилий. Приказал 8-й армии прекратить наступление. Брусилов".
Император Австрии и король Венгрии, 86-летний Франц-Иосиф доживал тогда
последние месяцы своей жизни.
Только для очень немногих, таких же глубоких старцев, как и он сам,
Франц-Иосиф не был с первого дня их жизни монархом, а для всех остальных -
первый глоток воздуха, первый крик на постели матери и - Франц-Иосиф. В
манифестах он обращался к весьма пестрому населению своей империи
патриархально-торжественно: "Мои народы!.." Венгерское восстание 1848 года
было направлено против него, и Николай I для укрепления его на троне послал
стотысячную армию с Паскевичем во главе, а спустя пять лет спасенный им
молодой "австрийский Иуда", как известно, "удивил мир неблагодарностью",
бряцая оружием против России.
В 1866 году он воевал с Пруссией и был побежден Вильгельмом I; теперь
же он старался быть ревностным союзником его внука Вильгельма II, однако по
дряхлости своей редко уж был в состоянии дослушивать доклады
премьер-министра, - засыпал.
"Его народы" чувствовали и вели себя в пределах его монархии, как раки
в корзине, которые таинственно о чем-то шепчутся и выползают из нее вон.
Иные, как венгры и чехи, даже и не шептались, а говорили в полный голос:
сепаратные идеи владели ими давно и обсуждались на все лады.
В рачьей корзине этой швабы считали главенствующей нацией себя, венгры
- себя; немцы ненавидели чехов, чехи - немцев; галицийские украинцы были на
ножах с поляками, никогда не перестававшими мечтать о самостоятельной
Польше; итальянцы Триента тяготели к Италии; трансильванские румыны - к
Румынии; южные славяне - к Сербии. "Лоскутное одеяло" в любой подходящий
момент готово было разодраться на клочки, сшитые, как оказалось, на живую
нитку. Доходило даже до того, что венгры открыто высказывались против
присоединения к землям Франца-Иосифа побежденной Сербии: они опасались, что
в этом случае славяне, благодаря своей большей численности, получат и самый
большой вес в государстве и спихнут с первого места Венгрию.
В то же время венгерские войска были признанно лучшими из войск
двуединой монархии: им отдавали дань уважения даже немцы. Однако теперь, под
нажимом русских армий, бросали свои позиции и уходили в тыл и венгры, после
сопротивления, более упорного, чем оказывали чехи и швабы, но с не меньшей
поспешностью. Немецким генералам приходилось подпирать одинаково весь
разбитый фронт, готовый окончательно рухнуть и тем обнажить правый фланг
фронта принца Леопольда Баварского, примыкавшего к фронту Гинденбурга.
Если против армий Лечицкого, Щербачева и Сахарова, выдвинувшихся менее
сильно вперед, чем восьмая, генерал Конрад бросил один за другим корпуса,
снятые им с пути на итальянский фронт, то в направлении на Ковель появилась
спешно сколоченная немецким командованием группа генерала Руше, нацеленная
для действий во фланг частям Каледина, если они зарвутся, а для лобового
удара и для охвата их справа стремились выстроиться шесть дивизий,
составивших группу генерала Mapвица, который выдвинулся в эту воину в
действиях против французов. Кроме того, 10-й германский корпус выгружался из
вагонов, прибывая эшелонами в Ковель.
Это было очевидное для всех военное превосходство Германии над своим
крупнейшим союзником - единый и прочный тыл.
На бляхах всех солдатских поясов у немцев была выбита одинаковая
надпись "Gott mit uns" ("С нами бог"), а в мозгах огромнейшего большинства
немцев в тылу пока еще непоколебима была вера в кайзера Вильгельма и его
генералов - смотреть на весь мир только сквозь пушечное дуло считалось еще
обязательным для немцев в тылу.
Что же касается самого кайзера, его министров и его генералов на
востоке, то они встревоженно щупали пульс Румынии: кое-кто уже находил его
слегка лихорадочным и не без оснований предполагал, что он может стать
горячечным, если не прекратить русские успехи.
Неоднократно и раньше посылались Вильгельмом в Румынию доверенные лица,
чтобы склонить короля Фердинанда к выступлению на стороне Германии, но
прожженный политик-король отмахивался от этого с ужасом. Он не говорил о
том, что армия его слаба и совсем не готова к такой войне, какая велась, -
напротив, он был о ней прекрасного мнения, но давал понять, что не вполне
убежден в будущей победе центральных держав над державами Антанты; ссылался
он при этом на то, что курс марки сильно упал за границей, в то время как
курс стерлинга стоит твердо, и на то, что Румыния - маленькая страна и, если
проиграет войну Германия, может потерять всю свою территорию. "Впрочем, -
добавлял Фердинанд, - если бы австро-германцы заняли Бессарабию, а Румынии
предложили бы управлять ею, то от этого она бы не отказалась".
Теперь до Берлина доходили слухи, что Англия покупает в Румынии по
высоким ценам огромное количество хлеба, не потому, чтобы очень нуждалась в
нем, а, с одной стороны, чтобы отбить этот хлеб у Германии, с другой - чтобы
подкупить румынских помещиков и решительно повернуть все их симпатии в
сторону Антанты.
Победа над войсками Брусилова, притом победа решительная, блестящая и
быстрая, признавалась в Берлине совершенно необходимой.
Как ни трудно было Берлину поверить в то, что утверждали Гинденбург с
Людендорфом еще весною, однако приходилось верить, что русский фронт
потребует еще больших усилий, пока будет окончательно сломлен, но теперь им
ставилось в обязанность успеть это сделать до середины июня, когда, по
секретным сведениям, должны были перейти в наступление накопленные на Сомме
силы англо-французов.
Известно было, как деятельно готовились они к этому шагу, и это
заставляло кайзера торопить Людендорфа, обосновывая его будущий успех
главным образом тем, что войска Брусилова терпят сильный недостаток в
снарядах.
У союзников России дело обстояло, конечно, иначе. Впоследствии
Ллойд-Джордж писал о снабжении их армий боеприпасами так:
"...французы копили свои снаряды, как будто это были золотые франки, и
с гордостью указывали на огромные запасы в резервных складах за линией
фронта... Когда Англия начала по-настоящему производить вооружение и стала
давать сотни пушек большого и малого калибров и сотни тысяч снарядов,
британские генералы относились к этой продукции так, как если бы мы
готовились к конкурсу или соревнованию, в котором все дело заключалось в
том, чтобы британское оборудование было не хуже, а лучше оборудования любого
из ее соперников, принимающих в этом конкурсе участие... Военные
руководители в обеих странах, по-видимому, так и не восприняли того, что они
участвуют в этом предприятии вместе с Россией и что для успеха этого
предприятия нужно объединить все ресурсы так, чтобы каждый из участников был
поставлен в наиболее благоприятные условия для содействия достижению общей
цели... На каждое предложение относительно вооружения России французские и
британские генералы отвечали и в 1914, и в 1915, и в 1916 годах, что им
нечего дать и что если они дают что-либо России, то лишь за счет своих
собственных насущных нужд..."
Можно было Брусилову негодовать на Эверта, на Леша, на безвольную,
мирволящую им ставку, но очень долго негодовать все-таки не приходилось, -
нужно было думать о всем своем четырехсотверстном фронте, - что ему
угрожает, где он может двигаться вперед, где он должен закреплять позиции,
где его необходимо усилить и чем. Для всего этого надо было прочитывать
множество донесений, вновь и вновь всматриваться в огромную карту,
испещренную отметками, находить на той же карте станции, где высаживаются
присылаемые пополнения, и соображать, через сколько времени в состоянии они
будут добраться до фронта; наконец, справляться, сколько и каких именно
снарядов и сколько ружейных патронов в наличии на складах.
Этот последний вопрос был наиболее острым: и наступать, и обороняться
нельзя было, если в достаточной мере не питать фронт боеприпасами, а между
тем расход их был за последние дни огромен.
Вопль о снарядах шел с фронта в ставку Брусилова, и ему самому
приходилось быть раздатчиком снарядов, а также ружейных патронов для
винтовок русских, австрийских, японских, - патронов, которые требовались
миллионами. Ему нужно было думать и о том, в какой степени изношены орудия и
какую работу на фронте они могут выдержать, а после какой откажут, так как
замена орудий новыми представляла тоже очень сложный вопрос.
Никто из русских генералов того времени не изучал так внимательно
причины неудачных наступлений Щербачева в декабре пятнадцатого года и Эверта
- в марте шестнадцатого, как Брусилов. С предельной точностью высчитывал он,
сколько и каких орудий необходимо сосредоточить против определенного числа
погонных саженей австро-германского фронта и сколько снарядов надо иметь для
того, чтобы разрушить первые две линии укреплений. Так готовил он свое
наступление. Но вот обстановка менялась: его не поддержали ни Западный
фронт, ни Северный, и дали возможность противнику собрать против него силы,
которые теперь уже стремятся переходить в контратаки.
Фронт велик и чрезвычайно разнообразен по своим природным данным и по
тому, какие части русских войск его занимают и какие и где именно войска
врага им противостоят. Слишком извилистую линию фронта, какою она явилась к
двенадцатому дню наступления, местами надо было выправить, - подать вперед,
- это относилось частью к седьмой армии, частью к одиннадцатой, численно
гораздо более слабым, чем восьмая и даже девятая.
Это было огромнейшее хозяйство, все нужды которого надо было держать в
голове, чтобы в любой момент ясно можно было представить, что и где
творится.
Так как значительно дальше в глубь территории, занятой до того
противником, выдвинулся Каледин, то против него и нужно было ожидать
энергичнейших действий немцев, вплоть до излюбленных ими "Канн", так
удавшихся Гинденбургу в операции против Самсонова при Танненберге и против
20-го корпуса генерала Булгакова в Августовских лесах. Следовательно, нужно
было сдержать порывы восьмой армии, чтобы она не попала в расставляемый для
нее мешок, а в то же время была наготове поддержать третью армию, когда та
4-го числа (наконец-то!) перейдет в наступление. 31-й корпус этой армии, под
командованием генерала Мищенко (тоже "маньчжурца", как и Леш, и Эверт, и
Куропаткин), соседствовал с восьмой армией, и Каледину предписано было
держать с ним постоянную связь.
Настало 4 июня. От Каледина пришло донесение, что один из его корпусов
уже теснят перешедшие в контрнаступление немцы. Это ожидалось Брусиловым, но
ожидалось и движение вперед очень сильного по своему составу - в пять
пехотных и три кавалерийских дивизии - ударного корпуса Мищенко.
Однако вместо этого движения Брусилов получил от Алексеева, как и
другие главнокомандующие фронтами, директивную телеграмму с пометкой:
"Совершенно секретно":
"Государь император, выслушав телеграмму главкозап, что хотя войска
закончили подготовку намеченного удара, но им предстоит крайне тяжелая
работа при чрезвычайно сильно укрепленном фронте неприятельской позиции,
лобовых ударах, обещающих лишь медленное, с большим трудом развитие
операции, повелел:
1. Немедленно начать переброску двух корпусов Западного фронта на
Ковельское направление, выполняя перевозку по железным дорогам с полным
напряжением средств.
2. На Виленском направлении, продолжая усиленно работы, привлекая
внимание противника, атаки не предпринимать".
Дочитав до этого места, Брусилов прервал чтение телеграммы, хотя она
была длинной, - главное было сказано: "Атаки не предпринимать!"
- Ну вот видите, вот видите!.. Разве я был не прав? - ошеломленно
говорил Брусилов, вскочив из-за стола, высоко подняв брови, сделав
болезненную мину и обращаясь к своему начальнику штаба.
- Тут дальше есть все-таки, Алексей Алексеевич, насчет наступления в
сторону Пинска, - склонясь над телеграммой, попытался успокоить его
Клембовский.
- В сторону Пинска?.. Когда именно?.. Какими силами? - вполголоса, что
было у него признаком сильнейшего раздражения, спросил Брусилов.
- Сказано так: "Три. Развить энергичный удар на Пинском направлении,
производя таковой в строгом согласовании с действиями Юго-западного фронта и
помогая всемерно последнему".
- Но точно-то, точно-то все-таки нет ничего, когда именно "развить
энергичный удар"? - почти прокричал Брусилов. - И что это значит: "в строгом
согласовании с действиями Юго-западного фронта"? Что это значит, хотел бы я
знать?
- Да, разумеется, это фраза туманная... Вот если бы нам передали третью
продолжались, а немецкие дивизии уже шли затыкать "луцкую дыру", заделывать
брешь.
Ни у кого не возникало сомнения в том, что немцы несравненно скорее
смогут подтянуть резервы к любой точке своего фронта, чем русские: в то
время как в Европейской России имелось железных дорог только 1 километр на
100 квадратных километров пространства, в Германии на то же пространство
приходилось около одиннадцати. Вопрос был только в том, откуда взять
резервы.
Как раз в эти дни на Западе французы и англичане готовились к переходу
в наступление на реке Сомме. Подготовка эта не составляла секрета для
немцев. Было хорошо известно, как напряженно долгие месяцы работала военная
промышленность обеих стран. То же было там и с живой силой. Даже Англия
сумела накопить миллионы хорошо обученных солдат, не говоря о Франции, - так
что снимать дивизии с фронта на Сомме значило повторить ошибку, допущенную в
начале войны. Тогда благодаря переброске трех дивизий с запада на восток
хотя и была одержана победа над армией Самсонова в Пруссии, при Сольдау,
зато проиграно решающее сражение на Марне, что совершенно срывало весь
старательно обдуманный план молниеносной войны, - войны "только до осеннего
листопада", как выразился в одной из своих речей в начале августа сам
Вильгельм.
Война на два фронта тем и была страшна для немцев, что ставила их армию
в положение тришкина кафтана и не только грозила затяжкой борьбы на годы, но
и не давала просвета, не вызывала даже самых умеренных надежд на
окончательную победу, хотя об этом и запрещалось говорить вслух.
Как и ожидали союзники, немцам пришлось ослабить свои войска, долбившие
форты Вердена, иначе русские дивизии могли появиться в тылу их позиций к
северу от Припяти.
Но Людендорф не надеялся все же на то, что поддержка с Запада поможет
ему остановить порыв брусиловских войск. Тогда он решил снимать батальон за
батальоном с фронта, противостоящего Эверту.
Выжидала ставка, когда подготовится как следует Эверт; выжидал Эверт,
когда иссякнет наконец долготерпение ставки; но время не ждало. И отчего же
было Людендорфу не снимать батальоны с фронта, который решил оставаться
неподвижным? Даже из-под Двинска начали прибывать в Ковель целые полки...
Усиленно работали паровозы на захваченных почти за год перед тем у
русских железных дорогах. Поезд за поездом подвозили генералу Линзингену в
Ковель новые и новые части, орудия, снаряды... В то же время и Конрад фон
Гетцендорф, талантливейший из австрийских генералов, ни за что не желавший
уступить Макензену руководства Восточным фронтом, делал все, чтобы усилить
свои разгромленные корпуса за счет корпусов, посланных уже против Италии. Их
возвращали с пути; им внушали, что более серьезного момента не переживала
монархия за всю свою многовековую историю; от них требовали подвигов; им
указывали на памятники их побед в истекшем году, когда бок о бок с
германскими корпусами они возвращали австрийской короне Галицию, -
освобождали Перемышль и Львов...
Так, к концу дня 2 июня, когда дивизия Гильчевского, форсировав
Пляшевку, стремилась не отрываться от опрокинутых ею австрийцев, в штаб
Брусилова одно за другим приходили донесения с других частей его огромного
фронта, что противник значительно усилился и начал переходить в контратаки.
Как раз в то утро 2 июня, когда гремели орудия дивизии Гильчевского,
подготавливая атаку на станцию Рудню Почаевскую и на весь шестиверстный
участок вправо от нее по долине Пляшевки, наштаверх Алексеев послал из
Могилева, из ставки, в Бердичев такую телеграмму, помеченную Э 2955:
"Читая действия 17-го корпуса и вообще 11-й армии, задаюсь невольно
вопросом о плане атаки. Левое крыло противника глубоко охвачено, прорыв
неприятеля за Икву бесцелен, следовательно на Икве можно было сохранить
заслон; все же силы 17-го корпуса и дивизию 32-го корпуса собрать в районе
восточнее Козина и развить сильный удар на Рудню Почаевскую. Вопрос решится
быстро и без тяжелых жертв длительной фронтальной атаки. Позволяю высказать
мнение только потому, что хорошо знаю район и условия ведения в нем
действий. Алексеев".
Удар на Рудню был произведен удачно, быстро и без особенно тяжелых
жертв благодаря энергии генерала Гильчевского и боевому порыву его дивизии,
а главное, решен он был совершенно независимо от "мнения", которое "позволил
себе высказать" наштаверх.
Донесения командующему одиннадцатой армией генералу Сахарову о победе
на реке Пляшевке были посланы своевременно и комкором 32-го - генералом
Федотовым, и комкором 17-го - Яковлевым. К вечеру этого дня по прямому
проводу об этом удачном деле доносил Сахаров Брусилову. И все же другие
донесения, - с фронта восьмой армии в особенности, - оказались в глазах
Брусилова гораздо важнее частной удачи в районе Рудни Почаевской.
А еще важнее было для него то, что начинало сбываться самое скверное, о
чем он думал еще в апреле, после совещания в ставке. Исключительно зловещим
стало представляться ему сухое бородатенькое заискивающее лицо Куропаткина,
каким оно было, когда он подходил к нему, Брусилову, за обедом в царской
столовой и предлагал взять назад выраженную им готовность вести наступление.
Он ссылался тогда и на Эверта, и вот теперь они оба стали в позу равнодушных
наблюдателей, когда им-то и назначались царем и Алексеевым главные роли.
Особенно Эверт возмущал Брусилова, поскольку фронт Куропаткина уходил
далеко на север, а фронт Эверта был рядом и по сути дела только для него,
для его решительных и сокрушающих действий пришел в движение Юго-западный
фронт.
Сыграна была увертюра, но опера не начиналась. Почему? Этого не в
состоянии был ни понять, ни допустить Брусилов, и с каждым новым днем он
становился раздражительней и мрачнее, потому что каждый новый день имел для
наступления его войск непередаваемое по своей важности значение, но к вечеру
каждого дня он убеждался, что ошибается в такой оценке: непередаваемо важное
для него оказалось как будто совершенно не важным для ставки, а приказы,
которые шли оттуда в штабы Эверта и Куропаткина, - пустой формальностью.
Еще 30 мая он получил копию телеграммы Алексеева Эверту, которая как
будто могла питать его надежды на раскачку Западного фронта:
"Государь император повелел для более прочного обеспечения операции
Юго-западного фронта справа и более надежного нанесения удара противнику в
районе Пинска перебросить немедленно в этот район из состава войск Северного
фронта один дивизион тяжелой артиллерии и один армейский корпус по выбору
главкосев. Тяжелый дивизион направить по возможности в числе головных
эшелонов корпуса. Перевозку войск начать немедленно и вести таковую с
наибольшей скоростью, допускаемой средствами железных дорог. Операцию у
Пинска начать, не ожидая подвоза корпуса, лишь по прибытии 27-й дивизии, что
вызывается положением дел на Юго-западном фронте. Алексеев".
Район против Пинска занимала соседняя с восьмой армией Каледина -
третья армия, которой командовал Леш. Леша лично знал Брусилов, как
серьезного боевого генерала, и в тот же день, 30 мая, он телеграфировал ему:
"Обращаюсь к вам с совершенно частной личной просьбой в качестве вашего
старого боевого сослуживца: помощь вашей армии крайне энергичным
наступлением, особенно 31-го корпуса, по обстановке чрезвычайно необходима,
чтобы продвинуть правый фланг восьмой армии вперед. Убедительно, сердечно
прошу быстрей и сильней выполнить эту задачу, без выполнения которой я
связан и теряю плоды достигнутого успеха".
Это не было обращением одного генерала к другому, стремящемуся идти с
ним в ногу к одной важнейшей для государства цели. Тон телеграммы был таков,
будто два соседа по имениям выехали в одно отъезжее поле на охоту за волком
и один другого "убедительно, сердечно" просит во имя старой дружбы не
упустить серого, если загонщики прямо на него выгонят зверя из леса. Но
иначе, как с надеждой, что, может быть, просьба будет уважена, нельзя было в
положении Брусилова и обращаться к такому же, как и он, полному генералу,
который ни в малейшей степени не был ему подчинен. Его и умолять-то
представилось возможным только после того, как получилась телеграмма с
торжественным началом: "Государь император повелел..."
Преувеличенная вежливость в письменных отношениях между собою
генералов, бывших в одних и тех же крупных чинах, впрочем, была общепринята
тогда в русской армии. Так, например, генерал Сахаров, командарм
одиннадцатой, донесение свое Брусилову от 31 мая закончил таким оборотом:
"Не признаете ли вы, ваше высокопревосходительство, возможным приказать
почтить меня уведомлением о решении вашем по вышеизложенному".
Ответа от Леша не было ни 31 мая, ни 1 июня, хотя Брусилов часто
справлялся об этом у своего начальника штаба, тоже необычайно воспитанного
генерала-от-инфантерии Владислава Наполеоновича Клембовского.
Леш и не мог ничего ответить в положительном смысле, так как выступить
в помощь восьмой армии он не мог без приказа на это своего
главнокомандующего Эверта, который тем временем - именно 1 июня - предпочел
телеграфировать Алексееву на его "Государь император повелел":
"Метеорологические данные предсказывают дождливую погоду в районе 3-й
армии в ближайшие два дня. Ввиду незакончившегося сосредоточения 27-й
дивизии с тяжелой батареей, наступление на пинском направлении я предоставил
командарму 3-й отсрочить на 3-е и даже на 4-е число. Прошу сообщить, не
признаете ли более соответственным отложить наступление в пинском
направлении до прибытия и постановки на позиции 3-го тяжелого дивизиона и
сосредоточения большей части сил 3-го корпуса. Полагаю, что к 6-му это будет
выполнено... Эверт".
О содержании этой телеграммы Брусилов ничего не знал, но зато среди дня
2 июня получился, наконец-то, ответ Леша со ссылкой на приказ Эверта не
начинать никаких действий раньше 4-го.
Такой ответ не мог не взорвать и без того тяжело переживавшего свою
оторванность от других фронтов Брусилова.
Он изорвал поданную ему телеграмму Леша в мелкие клочья. Он начал
усиленно шагать по своему кабинету и кричать по адресу Леша:
- А-а, Леонид Павлович, Леонид Павлович!.. Все время до войны, сколько
я его знал, был он Вильгельмович, а теперь вдруг слышу - Павлович, по
высочайшему соизволению!.. Вроде Саблера, Саблера - обер-прокурора
Святейшего синода, который тоже вдруг стал почему-то Десятовский!.. Но уж
раз ты стал Павлович, так почему же ты не захотел вдобавок к этому и
обрусеть настолько, чтобы поддержать товарища в общем деле? Не осмелился
изорвать немецкие мундиры о русские штыки так, чтобы не доложиться об этом
своему мерзавцу главкозапу?!. Изменники, подлецы, изменники! Вот кого мы
имеем соседями по фронту, Владислав Наполеонович, - это прямые и подлинные
изменники отечества, изменники России, и я, ничуть не стесняясь, написал бы
об этом государю, если бы не был твердо уверен, что это ни к чему решительно
не приведет!.. А между тем вот и Щербачев доносит, что против него уж начали
действовать новые германские дивизии, и Сахаров, и Каледин тоже... Это
потому, конечно, что Вильгельм вызывал к себе Людендорфа и при-ка-зал! Да
если бы и не вызывал даже, - Людендорф, конечно, сделал бы все, что нужно, и
сам без приказа свыше... А почему же у нас этого нет, я вас спрашиваю? Воюем
мы или в бирюльки играем, как сопатые дураки?..
Человек гораздо более спокойный, чем Брусилов, начальник его штаба
Клембовский пытался было, но не мог подыскать ничего, что могло бы успокоить
главнокомандующего.
Вечером этого богатого волнениями дня 2 июня Брусилов сам составил и
приказал послать Алексееву телеграмму, имевшую исходящий Э 1702.
Была эта телеграмма не очень многословна, однако весьма значительна по
содержанию:
"Вверенные мне армии начали наступление 22 мая. Западный фронт должен
был атаковать противника 28 и не позже 29 мая. Затем эта атака была отложена
до 4 июня, но для пресечения возможности противнику стянуть с севера резервы
к моему фронту было приказано 3-й армии 31 мая овладеть Пинским районом.
Только что узнал из телеграммы командарм 3-й Э 2265, что и эта атака
отложена до 4 июня. Постоянные отсрочки нарушают мои расчеты, затрудняют
планомерное управление армиями фронта и использование в полной мере той
победы, которую они одержали: враг опомнится, усилится, закрепится для
нового отпора, который повлечет за собою потерю времени и потребует новых
серьезных усилий. Приказал 8-й армии прекратить наступление. Брусилов".
Император Австрии и король Венгрии, 86-летний Франц-Иосиф доживал тогда
последние месяцы своей жизни.
Только для очень немногих, таких же глубоких старцев, как и он сам,
Франц-Иосиф не был с первого дня их жизни монархом, а для всех остальных -
первый глоток воздуха, первый крик на постели матери и - Франц-Иосиф. В
манифестах он обращался к весьма пестрому населению своей империи
патриархально-торжественно: "Мои народы!.." Венгерское восстание 1848 года
было направлено против него, и Николай I для укрепления его на троне послал
стотысячную армию с Паскевичем во главе, а спустя пять лет спасенный им
молодой "австрийский Иуда", как известно, "удивил мир неблагодарностью",
бряцая оружием против России.
В 1866 году он воевал с Пруссией и был побежден Вильгельмом I; теперь
же он старался быть ревностным союзником его внука Вильгельма II, однако по
дряхлости своей редко уж был в состоянии дослушивать доклады
премьер-министра, - засыпал.
"Его народы" чувствовали и вели себя в пределах его монархии, как раки
в корзине, которые таинственно о чем-то шепчутся и выползают из нее вон.
Иные, как венгры и чехи, даже и не шептались, а говорили в полный голос:
сепаратные идеи владели ими давно и обсуждались на все лады.
В рачьей корзине этой швабы считали главенствующей нацией себя, венгры
- себя; немцы ненавидели чехов, чехи - немцев; галицийские украинцы были на
ножах с поляками, никогда не перестававшими мечтать о самостоятельной
Польше; итальянцы Триента тяготели к Италии; трансильванские румыны - к
Румынии; южные славяне - к Сербии. "Лоскутное одеяло" в любой подходящий
момент готово было разодраться на клочки, сшитые, как оказалось, на живую
нитку. Доходило даже до того, что венгры открыто высказывались против
присоединения к землям Франца-Иосифа побежденной Сербии: они опасались, что
в этом случае славяне, благодаря своей большей численности, получат и самый
большой вес в государстве и спихнут с первого места Венгрию.
В то же время венгерские войска были признанно лучшими из войск
двуединой монархии: им отдавали дань уважения даже немцы. Однако теперь, под
нажимом русских армий, бросали свои позиции и уходили в тыл и венгры, после
сопротивления, более упорного, чем оказывали чехи и швабы, но с не меньшей
поспешностью. Немецким генералам приходилось подпирать одинаково весь
разбитый фронт, готовый окончательно рухнуть и тем обнажить правый фланг
фронта принца Леопольда Баварского, примыкавшего к фронту Гинденбурга.
Если против армий Лечицкого, Щербачева и Сахарова, выдвинувшихся менее
сильно вперед, чем восьмая, генерал Конрад бросил один за другим корпуса,
снятые им с пути на итальянский фронт, то в направлении на Ковель появилась
спешно сколоченная немецким командованием группа генерала Руше, нацеленная
для действий во фланг частям Каледина, если они зарвутся, а для лобового
удара и для охвата их справа стремились выстроиться шесть дивизий,
составивших группу генерала Mapвица, который выдвинулся в эту воину в
действиях против французов. Кроме того, 10-й германский корпус выгружался из
вагонов, прибывая эшелонами в Ковель.
Это было очевидное для всех военное превосходство Германии над своим
крупнейшим союзником - единый и прочный тыл.
На бляхах всех солдатских поясов у немцев была выбита одинаковая
надпись "Gott mit uns" ("С нами бог"), а в мозгах огромнейшего большинства
немцев в тылу пока еще непоколебима была вера в кайзера Вильгельма и его
генералов - смотреть на весь мир только сквозь пушечное дуло считалось еще
обязательным для немцев в тылу.
Что же касается самого кайзера, его министров и его генералов на
востоке, то они встревоженно щупали пульс Румынии: кое-кто уже находил его
слегка лихорадочным и не без оснований предполагал, что он может стать
горячечным, если не прекратить русские успехи.
Неоднократно и раньше посылались Вильгельмом в Румынию доверенные лица,
чтобы склонить короля Фердинанда к выступлению на стороне Германии, но
прожженный политик-король отмахивался от этого с ужасом. Он не говорил о
том, что армия его слаба и совсем не готова к такой войне, какая велась, -
напротив, он был о ней прекрасного мнения, но давал понять, что не вполне
убежден в будущей победе центральных держав над державами Антанты; ссылался
он при этом на то, что курс марки сильно упал за границей, в то время как
курс стерлинга стоит твердо, и на то, что Румыния - маленькая страна и, если
проиграет войну Германия, может потерять всю свою территорию. "Впрочем, -
добавлял Фердинанд, - если бы австро-германцы заняли Бессарабию, а Румынии
предложили бы управлять ею, то от этого она бы не отказалась".
Теперь до Берлина доходили слухи, что Англия покупает в Румынии по
высоким ценам огромное количество хлеба, не потому, чтобы очень нуждалась в
нем, а, с одной стороны, чтобы отбить этот хлеб у Германии, с другой - чтобы
подкупить румынских помещиков и решительно повернуть все их симпатии в
сторону Антанты.
Победа над войсками Брусилова, притом победа решительная, блестящая и
быстрая, признавалась в Берлине совершенно необходимой.
Как ни трудно было Берлину поверить в то, что утверждали Гинденбург с
Людендорфом еще весною, однако приходилось верить, что русский фронт
потребует еще больших усилий, пока будет окончательно сломлен, но теперь им
ставилось в обязанность успеть это сделать до середины июня, когда, по
секретным сведениям, должны были перейти в наступление накопленные на Сомме
силы англо-французов.
Известно было, как деятельно готовились они к этому шагу, и это
заставляло кайзера торопить Людендорфа, обосновывая его будущий успех
главным образом тем, что войска Брусилова терпят сильный недостаток в
снарядах.
У союзников России дело обстояло, конечно, иначе. Впоследствии
Ллойд-Джордж писал о снабжении их армий боеприпасами так:
"...французы копили свои снаряды, как будто это были золотые франки, и
с гордостью указывали на огромные запасы в резервных складах за линией
фронта... Когда Англия начала по-настоящему производить вооружение и стала
давать сотни пушек большого и малого калибров и сотни тысяч снарядов,
британские генералы относились к этой продукции так, как если бы мы
готовились к конкурсу или соревнованию, в котором все дело заключалось в
том, чтобы британское оборудование было не хуже, а лучше оборудования любого
из ее соперников, принимающих в этом конкурсе участие... Военные
руководители в обеих странах, по-видимому, так и не восприняли того, что они
участвуют в этом предприятии вместе с Россией и что для успеха этого
предприятия нужно объединить все ресурсы так, чтобы каждый из участников был
поставлен в наиболее благоприятные условия для содействия достижению общей
цели... На каждое предложение относительно вооружения России французские и
британские генералы отвечали и в 1914, и в 1915, и в 1916 годах, что им
нечего дать и что если они дают что-либо России, то лишь за счет своих
собственных насущных нужд..."
Можно было Брусилову негодовать на Эверта, на Леша, на безвольную,
мирволящую им ставку, но очень долго негодовать все-таки не приходилось, -
нужно было думать о всем своем четырехсотверстном фронте, - что ему
угрожает, где он может двигаться вперед, где он должен закреплять позиции,
где его необходимо усилить и чем. Для всего этого надо было прочитывать
множество донесений, вновь и вновь всматриваться в огромную карту,
испещренную отметками, находить на той же карте станции, где высаживаются
присылаемые пополнения, и соображать, через сколько времени в состоянии они
будут добраться до фронта; наконец, справляться, сколько и каких именно
снарядов и сколько ружейных патронов в наличии на складах.
Этот последний вопрос был наиболее острым: и наступать, и обороняться
нельзя было, если в достаточной мере не питать фронт боеприпасами, а между
тем расход их был за последние дни огромен.
Вопль о снарядах шел с фронта в ставку Брусилова, и ему самому
приходилось быть раздатчиком снарядов, а также ружейных патронов для
винтовок русских, австрийских, японских, - патронов, которые требовались
миллионами. Ему нужно было думать и о том, в какой степени изношены орудия и
какую работу на фронте они могут выдержать, а после какой откажут, так как
замена орудий новыми представляла тоже очень сложный вопрос.
Никто из русских генералов того времени не изучал так внимательно
причины неудачных наступлений Щербачева в декабре пятнадцатого года и Эверта
- в марте шестнадцатого, как Брусилов. С предельной точностью высчитывал он,
сколько и каких орудий необходимо сосредоточить против определенного числа
погонных саженей австро-германского фронта и сколько снарядов надо иметь для
того, чтобы разрушить первые две линии укреплений. Так готовил он свое
наступление. Но вот обстановка менялась: его не поддержали ни Западный
фронт, ни Северный, и дали возможность противнику собрать против него силы,
которые теперь уже стремятся переходить в контратаки.
Фронт велик и чрезвычайно разнообразен по своим природным данным и по
тому, какие части русских войск его занимают и какие и где именно войска
врага им противостоят. Слишком извилистую линию фронта, какою она явилась к
двенадцатому дню наступления, местами надо было выправить, - подать вперед,
- это относилось частью к седьмой армии, частью к одиннадцатой, численно
гораздо более слабым, чем восьмая и даже девятая.
Это было огромнейшее хозяйство, все нужды которого надо было держать в
голове, чтобы в любой момент ясно можно было представить, что и где
творится.
Так как значительно дальше в глубь территории, занятой до того
противником, выдвинулся Каледин, то против него и нужно было ожидать
энергичнейших действий немцев, вплоть до излюбленных ими "Канн", так
удавшихся Гинденбургу в операции против Самсонова при Танненберге и против
20-го корпуса генерала Булгакова в Августовских лесах. Следовательно, нужно
было сдержать порывы восьмой армии, чтобы она не попала в расставляемый для
нее мешок, а в то же время была наготове поддержать третью армию, когда та
4-го числа (наконец-то!) перейдет в наступление. 31-й корпус этой армии, под
командованием генерала Мищенко (тоже "маньчжурца", как и Леш, и Эверт, и
Куропаткин), соседствовал с восьмой армией, и Каледину предписано было
держать с ним постоянную связь.
Настало 4 июня. От Каледина пришло донесение, что один из его корпусов
уже теснят перешедшие в контрнаступление немцы. Это ожидалось Брусиловым, но
ожидалось и движение вперед очень сильного по своему составу - в пять
пехотных и три кавалерийских дивизии - ударного корпуса Мищенко.
Однако вместо этого движения Брусилов получил от Алексеева, как и
другие главнокомандующие фронтами, директивную телеграмму с пометкой:
"Совершенно секретно":
"Государь император, выслушав телеграмму главкозап, что хотя войска
закончили подготовку намеченного удара, но им предстоит крайне тяжелая
работа при чрезвычайно сильно укрепленном фронте неприятельской позиции,
лобовых ударах, обещающих лишь медленное, с большим трудом развитие
операции, повелел:
1. Немедленно начать переброску двух корпусов Западного фронта на
Ковельское направление, выполняя перевозку по железным дорогам с полным
напряжением средств.
2. На Виленском направлении, продолжая усиленно работы, привлекая
внимание противника, атаки не предпринимать".
Дочитав до этого места, Брусилов прервал чтение телеграммы, хотя она
была длинной, - главное было сказано: "Атаки не предпринимать!"
- Ну вот видите, вот видите!.. Разве я был не прав? - ошеломленно
говорил Брусилов, вскочив из-за стола, высоко подняв брови, сделав
болезненную мину и обращаясь к своему начальнику штаба.
- Тут дальше есть все-таки, Алексей Алексеевич, насчет наступления в
сторону Пинска, - склонясь над телеграммой, попытался успокоить его
Клембовский.
- В сторону Пинска?.. Когда именно?.. Какими силами? - вполголоса, что
было у него признаком сильнейшего раздражения, спросил Брусилов.
- Сказано так: "Три. Развить энергичный удар на Пинском направлении,
производя таковой в строгом согласовании с действиями Юго-западного фронта и
помогая всемерно последнему".
- Но точно-то, точно-то все-таки нет ничего, когда именно "развить
энергичный удар"? - почти прокричал Брусилов. - И что это значит: "в строгом
согласовании с действиями Юго-западного фронта"? Что это значит, хотел бы я
знать?
- Да, разумеется, это фраза туманная... Вот если бы нам передали третью