Страница:
тогда смена выйдет не как смена, а похуже.
Но тут Рерберг, поморщившись, нетерпеливо постучал пальцем о стол,
чтобы показать, что он не сказал самого важного, оглядел всех, даже и
Ревашова, и проговорил тише, чем прежде:
- Если же противник не решится в эту ночь или утром начать наступление
против нас, то днем, после, разумеется, артиллерийской подготовки к этому,
мы перейдем в наступление сами... Мы их атакуем завтра, господа, а?
Он не сомневался, конечно, в том, что слова его поразят прибывших, и,
казалось, даже любовался тем впечатлением, какое они произвели: у всех
поднялись брови.
- Атаковать, не разобравшись, вслепую, ваше превосходительство? -
спросил за всех Добрынин.
- Как же так "вслепую", когда я ведь ясно сказал: днем? - поморщился
Рерберг.
- Люди только что пришли, устали, - ночью спать будет некогда, а днем
атака, - какой же работы от них можно ждать, ваше превосходительство? -
сказал Тернавцев.
- Да, это, конечно, это... кхе... - поддержал его Алферов.
- Ну, люди - не лошади, люди могут взять себя в руки, - поддержал, в
свою очередь, своего начальника Ревашов. - Одну ночь не поспать для человека
ничего не значит.
После этого переглянулись все командиры пехоты, попавшие в распоряжение
кавалерийских генералов, и Алферов, поняв, что сказать что-то надо ему, а не
Добрынину, не Тернавцеву, обхватил левой рукой стакан налитого ему чая,
правой провел несколько раз по карте от Перемели до Гумнищ, кхекнул и
пробубнил:
- А какая необходимость так спешить нам с атакой, если приказа
начальства на это нет?
- Надобность, или, как вы выразились, необходимость, - тут же подхватил
его замечание Рерберг, - состоит в том, чтобы пре-ду-предить, - вот в чем!
Если мы не атакуем противника сами, то он непременно атакует завтра же нас!
- Он, значит, готов к атаке, но ведь мы-то совсем не готовы, даже
расположить своих сил не успеем, - сказал Добрынин, теперь уже так же
обеспокоенный за участь своего полка, как и Тернавцев, полк которого должен
был броситься в атаку почти, очевидно, только затем, чтобы ее отбили с
большими потерями.
Рерберг посмотрел на него длительным, весьма недовольным взглядом, но
отозвался ему только одним словом: "Успеете!", давая этим понять, что больше
ни о чем пока он говорить не желает, а Ревашов, сделав широкий жест над
столами, сказал с напускным радушием в жирном голосе:
- Подкрепляйтесь, господа, с дороги! Водки бы, конечно, да, к
сожалению, вся как раз вышла!
Квакали лягушки, жалили комары, устанавливались батареи, одна за другой
уходили роты 403-го полка в окопы, один за другим приходили смененные ими
спешенные эскадроны, скрипели колеса повозок, вспыхивали в небе ракеты, раза
три начинался, но не пошел дождь, - в этом прошла ночь с 18-го на 19 июня в
деревне Копань и возле нее в редколесье, где разместился батальон Ливенцева.
От Добрынина Ливенцев уже знал, что следующий день - 19-е число - будет
днем атаки на предмостное укрепление австро-германцев в излучине Стыри. По
тому, что Добрынин говорил об этом возмущенно, Ливенцев видел, что дело
будет тяжелое, но он устал, очень хотелось спать; в одной из хат, где уже
жили офицеры-драгуны, он уснул на широкой лавке. Самих офицеров - их
помещалось тут трое, - правда, не было с вечера, они были в окопах, а в хате
только денщики караулили их вещи, но к утру, когда всех сменили, явились эти
офицеры, и спать больше уже не пришлось, так стало возбужденно и шумно.
Вместе с рассветом - Ливенцев привык уже к этому - началась орудийная
пальба. По приказу Рерберга она усиливалась постепенно, чтобы не сразу
обнаружить замысел атаки, однако эта маленькая хитрость не обманула немцев.
Они тоже усиливали огонь и даже пустили в дело тяжелые батареи.
Часам к шести утра на этом небольшом клочке волынской земли все уже
напряглось, все было в дыму, гари и грохоте.
Деревня Копань лежала по правую сторону шоссе на Дубно и Ровно, и
телеграфная линия могла связать Рерберга не только со штабом одиннадцатой
армии, находившимся в Волочиске, но и восьмой, если бы ему этого захотелось,
но он предпочел не беспокоить высшее начальство. Оплошность, которую он
допустил, позволив австро-германцам переброситься на правый берег Стыри и
закрепиться на нем, он хотел исправить при помощи всего одного только
пехотного полка, надеясь на то, что два битых уже австрийских полка, хотя и
подкрепленные немцами, все-таки уступают в числе штыков одному русскому.
Алферов постарался отстранить себя от руководства боем, сославшись на
незнание местности, да Рерберг и не настаивал на этом: напротив,
распоряжался он сам при помощи Ревашова. Это было первое в его жизни
сражение, в котором он командовал пехотной частью, причем ему было известно,
что 101-я дивизия числилась в армии ударной, то есть полки ее могли сделать
то, чего было бы трудно ждать от полков других дивизий. Что 101-я дивизия
была уже наполовину новая от только что влившихся в нее пополнений; что
полки ее были далеко не полного состава; что офицеров в них было очень мало,
- почти во всех ротах только по одному, и в числе их много новых
прапорщиков, еще ни разу не бывавших в боях, - все это и знал, и не хотел
знать Рерберг, увлеченный одной только мыслью сбросить противника с правого
берега Стыри на левый.
Отодвинувшись в результате майского прорыва на несколько десятков верст
на запад, линия фронта стала только очень капризно изогнутой, однако она
оставалась по-прежнему сплошною, и к северу от участка 7-й кавалерийской
дивизии стоял, растянувшись по той же Стыри до фронта восьмой армии, 45-й
корпус, состоящий из молодых ополченских полков.
В то время как Рерберг задавался мыслью сбросить австро-германцев с
правого берега Стыри на левый на своем небольшом участке между двумя
деревнями, начинал уже приводиться в исполнение гораздо более обдуманный,
несравненно лучше подготовленный план фельдмаршала Линзингена прорвать
русский фронт на стыке восьмой и одиннадцатой армий ударом по 45-му корпусу,
и если скрытно удалось подойти пехотной бригаде на помощь 7-й кавалерийской
дивизии, то не менее скрытно стянулась и 22-я немецкая дивизия на помощь к
австро-венгерцам за Стырью, против деревень Гумнище и Перемель.
Привыкшие к неуклонным требованиям Гильчевского, батареи 101-й дивизии
стремились бить только по проволоке врага, но далеко не все позиции его были
видны, мешали холмы, овраги, роща, - связные работали плохо; кроме того,
один наблюдательный пост, устроенный на высоком дереве, был снесен немецким
снарядом вскоре после начала перестрелки; потом одно за другим три орудия
были подбиты, и эта удача немцев не могла не ослабить не только русского
огня, но и выдержки Рерберга: он поторопился дать 403-му полку сигнал к
атаке, когда она еще не была подготовлена.
О том, что там, у реки, началась атака, Ливенцев догадался по тому, что
артиллерия - и своя, и 7-й дивизии - вдруг замолкла. Он посмотрел на часы, -
было без четверти семь. Он ждал минуту, две, - вот-вот заработают снова
орудия, перенесут огонь глубже в расположение врага, но орудия молчали,
продолжала бить только артиллерия противника. К изумлению Ливенцева, так
тянулось минут шесть, пока Алферов, как потом выяснилось, не убедил Рерберга
не лишать атакующих поддержки.
Южнее, по Стыри же, стояли части 105-й дивизии, того же 32-го корпуса,
но от командира корпуса, генерала Федотова, начальник ее не получил приказа
действовать одновременно с частями Рерберга, который был ему подчинен, и в
дивизии этой было спокойно. Впрочем, и самому Федотову только утром 19-го
доложил Рерберг, что атакует противника, так велика была у него почему-то
уверенность, что атака окончится блестящим успехом, и так, видимо, боялся
он, что комкор может чем-нибудь и как-нибудь лишить его этого успеха. Даже
распоряжение, которое получил от него Добрынин, о том, чтобы 402-й полк был
готов идти на помощь 403-му, выражало не этот смысл, а другой: "Для
расширения успеха 403-го полка".
Успех и был, - 403-й полк не посрамил славы ударной дивизии, - но успех
этот мог бы быть полным, если бы не поспешил с атакой Рерберг, если бы
дождался он, когда артиллерия сделает свое дело, - пробьет проходы, сколько
их было нужно.
Передовые роты полка кинулись в атаку дружно, но только там, где
проволока была разбита снарядами, они ворвались в первую, а местами и во
вторую линию окопов врага. Это было против деревни Перемель, лежавшей на том
берегу Стыри: тут местность была открытая, цели для наводчиков видны. Совсем
не то оказалось против деревни Гумнище, где окопы были закрыты лесом. Там
пулеметы прижали атакующих к земле, потому что проволока местами была совсем
не тронута, местами же, хотя и изувечена, все-таки непроходима.
И вот тогда-то, только что получив от полковника Тернавцева донесение о
неудаче на своем правом фланге, Рерберг приказал 402-му полку "расширять
успех".
- Приказано вам начальником дивизии вести свой полк бегом! - энергично
прокричал Добрынину Ревашов с наблюдательного пункта.
- Бегом? - переспросил Добрынин.
- Бегом, да, именно! Как можно скорее, - это значит бегом! - подтвердил
Ревашов.
- Отсюда, где стоит полк, до позиций пять верст!.. Вести полк придется
лесом, - пытался уяснить приказ Добрынин.
- Лесом? Почему лесом?
- Во избежание больших потерь, а как же иначе? - удивился Добрынин. -
Иначе я не доведу и двух рот из полка.
- Хорошо, лесом, - только непременно бегом!.. И не теряя ни одной
минуты!
Когда Добрынин передавал приказ своим батальонным командирам, то не
удержался, чтобы не добавить:
- Вот что значит попасть под команду кавалерийских генералов! Самое
важное для них - это аллюр, а что мы с вами не лошади, об этом они забывают.
- А как же можно людям бежать в лесу и соблюсти при этом порядок? -
спросил Ливенцев. - Ведь это все равно, что скачка с препятствиями!
- И куда же будут годны люди, когда пробегут пять верст? - добавил
поручик Воскобойников.
- Об этом самом и речь!.. Ну, все равно, спорить с ними некогда. Бегом
- так бегом...
И Добрынин, откинув назад голову, скользнул глазами по первому взводу
первой роты и скомандовал твердо:
- Полк, вперед! Бегом, ма-арш!
И первая рота, когда повторил команду ротный, с места ринулась бегом,
как на ученье. Здесь, возле деревни Гумнище, откуда ни своих, ни вражеских
позиций не было видно, это можно было сделать, хотя по лицам солдат никто бы
не мог сказать, что понятно им, зачем они бегут в полной походной амуниции в
жаркое летнее утро и долго ли придется бежать.
Сам Добрынин ехал верхом на небольшой молодой еще гнеденькой
ординарческой лошадке, а командиры батальонов шли рядом с ротными своих
первых рот, так что Ливенцеву пришлось и теперь быть во главе своей прежней
тринадцатой роты, а заботиться о направлении было не нужно: батальон
двигался, как ему и полагалось, в хвосте полка.
- Бежать на бой - это все-таки гораздо почетнее, чем бежать с боя, -
говорил на бегу Ливенцев Некипелову, - однако... должно быть, труднее.
- Ну еще бы, - отзывался Некипелов, - ведь тогда люди бегут - ног под
собой не слышат, а мы теперь что же, - мы спрохвала бежим.
- Спрохвала-то спрохвала... а все-таки пяти верст так не пробежим.
- Да уж нам немного еще, - вот батареи обогнем, и лес будет... А в лесу
разве бегать можно? Что мы, волки?.. В лесу, дай бог, обыкновенно иттить -
не растеряться, а то бе-жать!.. Приказал кто-то с большого ума черт-те
что!.. А спроси его, где был он раньше, этот генерал?..
- Раньше? - не понял Ливенцев.
- Ну да, - почему раньше наш полк не приказал в лес завесть? И были бы
мы тогда все-таки версты на две ближе к своим... А теперь, видали, вон
вьется?
Некипелов показал рукой вверх, и Ливенцев увидел немецкий аэроплан.
- Разведчик!.. Не начнет ли бомбы в нас швырять?
- А может, и корректировщик с тем вместе, - предположил Некипелов. -
Зачем тогда ему трудиться, - нас и артиллерия немецкая взять под обстрел
может.
От залпов русских и вражеских батарей гремел, как огромнейшие железные
листы, и рвался, как прочнейшая парусина, воздух кругом. От этого ни на одну
минуту не выпадало из сознания Ливенцева, что там, куда их послали и куда
они могут не поспеть вовремя, под залпы с обоих берегов Стыри, совершается,
быть может, последний уже акт трагедии - боя одного русского полка с двумя
австро-германскими, к которым через реку по четырем мостам гораздо скорее
могут быть переброшены на помощь еще полтора-два полка...
Залпы орудий как будто и не где-то здесь и за рекой гремели, а в
голове, в горячем мозгу, и сердце шаг за шагом колотило в грудную клетку,
как в барабан.
Передние роты полка, скрывавшиеся уже в лесу, открыли из винтовок
стрельбу по самолету, и он потянул обратно за Стырь, но никто не сомневался
в том, что дело свое он успел сделать.
Обежав наконец батареи, четвертый батальон вслед за третьим вошел в
лес. И с первых же шагов всем стало ясно, что бежать взводами в таком
непрореженном молодом и сильном дубняке, среди которого часты были
невыкорчеванные пни, было невозможно. В нем стояла тень, прохлада. В нем
можно было вытереть потные лица и шеи рукавами и подолами рубах. Но,
главное, в нем нужно было строго соблюдать те самые правила движения рот в
лесах, которым незадолго до того учил на отдыхе свою дивизию Гильчевский,
тем более что лес этот раскинулся на холмах, перерезанных крутыми балками.
Добрынин возмущался Ревашовым.
- Что же это, издевательство надо мной? - говорил он своему помощнику
подполковнику Печерскому. - Что же этот парадмейстер никогда сам и не
заглядывал в этот лес, что мне приказывал такую нелепицу? Ведь их дивизия
тут стояла неделю, если не больше, а они, два их превосходительства, даже и
местности не разглядели! Вот так чистоплюи! И таким дали очень важный
участок!.. Можно представить, что у них за окопы! А когда же нам их
переделывать, когда с прихода - в бой?
Долго возмущаться не пришлось Добрынину: шагах в пятидесяти или меньше,
- трудно было определить в лесу, - шипуче свистя, ломая деревья, упал и
взорвался тяжелый снаряд.
Что снаряды тяжелых орудий залетали сюда и раньше, видно было по
глубоким воронкам, какие уже попались на дороге полку, по вырванным с
корнями, по изувеченным деревьям, но те снаряды были прежде, этот - теперь и
по ним.
Пытавшийся ехать и в лесу верхом, Добрынин слез со своего конька и
передал его ординарцу. Это был первый момент почувствованной им строгой
ответственности за полк, в который был назначен он командиром: до этого
момента он только знал, что он - командир полка, теперь он мгновенно с ним
сросся.
- Полк, правое плечо вперед! - обернувшись лицом к передним рядам,
прокричал он, увидев просветы, то есть опушку от себя влево.
Он понял, что вслед за первым снарядом будут искать в лесу его полк и
второй, и третий, и десятый, и двадцатый снаряды, что эта канонада
разбрызжет роты по лесу, как стадо; что не только довести до позиций, - их и
собрать даже будет нельзя, - вот почему он решил вдруг вывести людей на
опушку.
Компас был в руках у Печерского, - сбиться с направления на Гумнище
было нельзя, но двигаться вдоль опушки было можно гораздо быстрее, и, чтобы
видеть дальше вперед и назад, Добрынин снова вскочил на гнедого, когда
первый батальон выбрался весь из чащобы. Пусть это был батальон далеко не
полного состава, - все-таки в нем было до семисот штыков, как и в других
батальонах.
Вперед были посланы патрульные с компасами. Деревню Гумнище отсюда
можно было видеть, только взобравшись на высокое дерево.
Едва свернул батальон на опушку, как в том направлении, какого он
держался вначале, ударили в лес один за другим еще два тяжелых.
- Полк, бего-ом! - скомандовал Добрынин.
Нужно было проворнее протащить через открытое место две с половиной
тысячи человек, чтобы потерь от орудийного огня было как можно меньше. И
люди бежали, гремя котелками, прикрученными к скаткам шинелей и бившимися о
саперные лопатки. Теперь всем было ясно, что нужно было бежать вперед,
навстречу огню, а между тем впереди снова был тот же лес, - поляна
кончалась.
Длинной змеей раскинулся полк, идущий во взводных колоннах, в затылок
одна другой, и, как чешуя, поблескивали штыки и стволы винтовок, нагретые
солнцем. Патрульные впереди, держась направления на Гумнище, снова нырнули в
лес, и Добрынин поскакал вслед за ними, чтобы посмотреть, пройдет ли там
полк и нет ли там где-нибудь вправо или влево еще широкой поляны.
А в это время правее полка шестидюймовый снаряд взорвался и доплеснул
до рядов пятой роты осколками, мелкими камнями, землей, обломками веток.
Несколько человек там свалилось раненых и контуженных, - это были первые
жертвы полка. Их подобрали санитары.
Но воздушный разведчик - прежний ли, новый ли - появился в небе, теперь
значительно выше и медленней в полете. Видно было, как возле него начали
рваться снаряды зенитного орудия, оставляя клубки белого плотного дыма.
Однако не заметно было попаданий, - он ушел назад, а с другой стороны тут же
появилось еще два самолета...
Озабоченный судьбой своего батальона, Ливенцев шел теперь рядом с
Тригуляевым и Дивеевым, на фланге четырнадцатой роты, и смотрел то назад -
на пятнадцатую и шестнадцатую, то вверх на эти наглые воздушные машины,
которые явно указывали своей артиллерии цель, действительно достойную ее
внимания и усилий.
- Заградительный огонь могут открыть, - сказал Тригуляев.
- Заградительный? - повторил Дивеев, только отчасти поняв это слово.
- Разумеется, - теперь по нас уж и легкая артиллерия может бить, -
объяснил ему Тригуляев.
И Ливенцев, скользнув глазами по лицу своего нового прапорщика,
заметил, как оно побледнело.
- Крепитесь, Дивеев! - крикнул он ему начальственным тоном, вспомнив,
что прапорщик ведь в первый раз идет под огонь.
- Слушаю! - браво ответил Алексей Иваныч и добавил скороговоркой,
вскинув к козырьку руку: - Нет, я не поддамся, нет, - будьте покойны!
Это "не поддамся" Ливенцев понял, как "не поддамся страху, волнению", а
страшное уже надвигалось, готовое обрушиться на первый батальон, передовые
взводы которого были в то время в полутора верстах от позиций.
Оно началось сразу: залп за залпом несколько легких гаубичных батарей
обрушили груду снарядов на пути полка, только что успевшего перестроить свои
первые роты так, чтобы через сплошной лес, в котором не видно было полян,
пробираться рядами, гуськом, как этого требовал Гильчевский.
Осколком снаряда угодило в голову гнедому коньку, и бедная лошадь
рухнула на передние ноги, потом повалилась на бок, - с нее едва успел
соскочить Добрынин. Печерский был тоже верхом, и его молодой, горячий
жеребчик вдруг взвизгнул и кинулся в сторону, в гущину дубняка, так что
обеими руками, пригнувшись, закрыл лицо Печерский, чтобы не выхлестнуло
глаза ветками и сломанными сухими сучьями. Потом, высвободив правую ногу из
стремени и вытянув левую назад, он свалился с седла направо, ударился в
пенек спиною, перевернулся и медленно встал в то время, как Добрынин кричал
командно:
- Не ложи-ись!.. Не смей ложиться!.. Полк, впере-ед!
Он кричал так потому, что, инстинктивно ища у земли защиты от того, что
обрушивалось на них с неба, солдаты валились один за другим, припадая к
корням деревьев, давя розовые сыроежки, пробившиеся сквозь желтый
прошлогодний лист и траву. Это не могло им служить защитой от огня гаубиц,
но помогло врагу задержать полк.
Старые солдаты вскочили тут же, но солдаты из пополнения не сразу
исполнили команду, - может быть, даже не поняли ее: им казалось, что рушится
на них небо, что взлетает перед ними лес навстречу небу, что дальше
невозможно сделать ни шагу.
И вспомнил ли Добрынин, что говорил ему про Гильчевского Алферов, или
это вышло у него совершенно непроизвольно, только, выхватив револьвер из
кобуры, он с искаженным лицом прокричал звонко:
- Вста-а-ать! - и выстрелил над первым из рядом лежавших солдат в
воздух, а когда - кто вскочил сам, кого подняли соседи - все уже стояли,
снова прокричал: - Полк, вперед! - и сам пошел впереди полка, раздвигая
густые ветки молодых дубков, листья которых были или казались как-то
особенно крупны, густозелены и глянцевиты.
Когда на батареях 101-й артиллерийской бригады заметили, куда ложились
неприятельские снаряды так густо, там поняли, конечно, в какое положение
попал незадолго до того бегом огибавший их и втянувшийся в лес направо 402-й
полк. Без указаний Рерберга там усилили, насколько могли, огонь по батареям
противника, и это спасло много жизней. Однако немало навсегда осталось в
лесу, а еще больше было подобрано после, к вечеру этого дня, раненых и
контуженных.
Погиб подполковник Печерский. Раненный небольшим осколком в ногу, он
довольно спокойно уселся на изгибистый старый корень над водомоиной, вынул
свои индивидуальный пакет, снял сапог и старательно начал делать себе
перевязку; но лишь только окончил и стал натягивать сапог снова, немного
надрезав для этого ножом по шву голенище, как новый снаряд, разорвавшийся
вблизи, сбросил его в яму с переломанным становым хребтом и почти засыпал
его там землей, как в готовой, нарочно для него выкопанной могиле.
Погиб и командир третьего батальона капитан Городничев, который так
твердо усвоил военную дисциплину, что для каждого шага своего ожидал особого
приказания начальства. Когда его головная рота - девятая - вышла на дорогу,
причем для всякого другого было вполне ясно, что дорога в лесу ведет совсем
не к Гумнищу, а в сторону Перемели, как бы ни было заманчиво вести людей
именно по ней, а не продираться сквозь чащу, да и восьмая рота, шедшая
впереди, пересекла эту дорогу и пошла дальше малохоженным лесом, все-таки
Городничев почему-то вдруг задумался, остановился сам и остановил тем самым
весь батальон. Он даже сделал несколько шагов вдоль дороги, чтобы
посмотреть, не завернула ли она там, дальше, именно туда, куда надо, - и вот
в это-то самое время его и сразило.
Мимо тела его, с безжизненно глядевшими в небо белесыми глазами, прошел
потом Ливенцев, приподняв фуражку; как бы низко ни ценил он Городничева,
все-таки тот ведь водил батальон свой несколько раз в атаки, и как-то
выходило так, что сам по себе третий батальон не был заметно хуже, чем
остальные.
В тринадцатой роте был убит взводный унтер-офицер Мальчиков, из рода
столетних вятичей. Немец не дошел, как и утверждал Мальчиков, до его
губернии, но зато нашел его здесь, в волынском лесу.
Убит был и Тептерев, спаситель Ливенцева на речке Пляшевке, только за
два дня до того успевший непосредственно от спасенного получить серебряную
медаль на георгиевской ленте, причем даже спросил недоверчиво:
- Неужто это мне, ваше благородие? За что же это?
Как будто по чьей-то злой насмешке, медаль вдавило ему внутрь вместе с
раздробленными костями грудной клетки.
Больше двухсот пятидесяти человек потерял полк, пока прошел наконец
этот лес смерти и вышел туда, куда должен был выйти, к окопам против деревни
Гумнище, и все-таки полковник Добрынин счел большою удачей, когда увидел,
что не жалкие остатки полка, а довольно внушительная сила по ходам
сообщения, начинавшимся на опушке леса, вливается рота за ротой в окопы.
Окопы, правда, дрянные, мелкие, узкие, грязные, но все-таки окопы: в
них находились люди 403-го полка, обескураженные, правда, неудачей своей
атаки, понесшие немалые потери, но зато теперь воспрянувшие духом, когда
получили такую подмогу, как целый полк. Впрочем, Тернавцев скоро отозвал их
на тот свой участок, против которого была занята им часть австрийских
окопов.
И было время сделать это: ровно в полдень австро-германцы пошли в
контратаку, - то есть началось то самое, чего опасался и что хотел
предупредить генерал Рерберг.
Опасения были верны: именно в этот день - 19 июня - Линзинген намерен
был прорвать фронт 11-й армии, направив главный удар против 126-й дивизии,
входившей в состав 45-го корпуса и стоявшей немного северней, на той же
Стыри.
С раннего утра там гремела канонада, и, как раз когда заградительный
огонь, открытый против Усть-Медведицкого полка, косил его ряды, немцам
удалось прорвать там фронт на пятиверстную ширину.
Об этом еще не знал Рерберг, но это уже стало известно австро-германцам
на левом берегу Стыри против Гумнища и Перемели. Успех соседей опьянил их
больше, чем вино, в котором тоже не было у них недостатка, поэтому в атаку
пошли они, не прикрываясь ни ночной темнотою, ни сумерками вечера или
рассвета.
Они были уверены в том, что русский полк почти истреблен в лесу, что
другой полк, им уже известный, истощен потерями и упорно сопротивляться не
станет, тем более, что он не успел еще повернуть в их сторону захваченные им
окопы, не говоря уж о том, чтобы забить колья и натянуть проволоку;
расстояние же между противниками было здесь так ничтожно, что атаку можно
было назвать просто штурмом, которого не мог уже остановить
пулеметно-ружейный огонь.
Русские вылезли из своих нор и ринулись с криком, похожим на вой,
перескакивая на бегу через тела своих убитых и тяжело раненных.
Так сразу скрестились штыки со штыками, а штыковой бой при полном
дневном свете, когда глаза врагов, как осколки стекол, и лица предельно
искажены яростью, - страшный бой.
Так как полк шел через лес смерти отбивать контратаку, которую ожидал
Но тут Рерберг, поморщившись, нетерпеливо постучал пальцем о стол,
чтобы показать, что он не сказал самого важного, оглядел всех, даже и
Ревашова, и проговорил тише, чем прежде:
- Если же противник не решится в эту ночь или утром начать наступление
против нас, то днем, после, разумеется, артиллерийской подготовки к этому,
мы перейдем в наступление сами... Мы их атакуем завтра, господа, а?
Он не сомневался, конечно, в том, что слова его поразят прибывших, и,
казалось, даже любовался тем впечатлением, какое они произвели: у всех
поднялись брови.
- Атаковать, не разобравшись, вслепую, ваше превосходительство? -
спросил за всех Добрынин.
- Как же так "вслепую", когда я ведь ясно сказал: днем? - поморщился
Рерберг.
- Люди только что пришли, устали, - ночью спать будет некогда, а днем
атака, - какой же работы от них можно ждать, ваше превосходительство? -
сказал Тернавцев.
- Да, это, конечно, это... кхе... - поддержал его Алферов.
- Ну, люди - не лошади, люди могут взять себя в руки, - поддержал, в
свою очередь, своего начальника Ревашов. - Одну ночь не поспать для человека
ничего не значит.
После этого переглянулись все командиры пехоты, попавшие в распоряжение
кавалерийских генералов, и Алферов, поняв, что сказать что-то надо ему, а не
Добрынину, не Тернавцеву, обхватил левой рукой стакан налитого ему чая,
правой провел несколько раз по карте от Перемели до Гумнищ, кхекнул и
пробубнил:
- А какая необходимость так спешить нам с атакой, если приказа
начальства на это нет?
- Надобность, или, как вы выразились, необходимость, - тут же подхватил
его замечание Рерберг, - состоит в том, чтобы пре-ду-предить, - вот в чем!
Если мы не атакуем противника сами, то он непременно атакует завтра же нас!
- Он, значит, готов к атаке, но ведь мы-то совсем не готовы, даже
расположить своих сил не успеем, - сказал Добрынин, теперь уже так же
обеспокоенный за участь своего полка, как и Тернавцев, полк которого должен
был броситься в атаку почти, очевидно, только затем, чтобы ее отбили с
большими потерями.
Рерберг посмотрел на него длительным, весьма недовольным взглядом, но
отозвался ему только одним словом: "Успеете!", давая этим понять, что больше
ни о чем пока он говорить не желает, а Ревашов, сделав широкий жест над
столами, сказал с напускным радушием в жирном голосе:
- Подкрепляйтесь, господа, с дороги! Водки бы, конечно, да, к
сожалению, вся как раз вышла!
Квакали лягушки, жалили комары, устанавливались батареи, одна за другой
уходили роты 403-го полка в окопы, один за другим приходили смененные ими
спешенные эскадроны, скрипели колеса повозок, вспыхивали в небе ракеты, раза
три начинался, но не пошел дождь, - в этом прошла ночь с 18-го на 19 июня в
деревне Копань и возле нее в редколесье, где разместился батальон Ливенцева.
От Добрынина Ливенцев уже знал, что следующий день - 19-е число - будет
днем атаки на предмостное укрепление австро-германцев в излучине Стыри. По
тому, что Добрынин говорил об этом возмущенно, Ливенцев видел, что дело
будет тяжелое, но он устал, очень хотелось спать; в одной из хат, где уже
жили офицеры-драгуны, он уснул на широкой лавке. Самих офицеров - их
помещалось тут трое, - правда, не было с вечера, они были в окопах, а в хате
только денщики караулили их вещи, но к утру, когда всех сменили, явились эти
офицеры, и спать больше уже не пришлось, так стало возбужденно и шумно.
Вместе с рассветом - Ливенцев привык уже к этому - началась орудийная
пальба. По приказу Рерберга она усиливалась постепенно, чтобы не сразу
обнаружить замысел атаки, однако эта маленькая хитрость не обманула немцев.
Они тоже усиливали огонь и даже пустили в дело тяжелые батареи.
Часам к шести утра на этом небольшом клочке волынской земли все уже
напряглось, все было в дыму, гари и грохоте.
Деревня Копань лежала по правую сторону шоссе на Дубно и Ровно, и
телеграфная линия могла связать Рерберга не только со штабом одиннадцатой
армии, находившимся в Волочиске, но и восьмой, если бы ему этого захотелось,
но он предпочел не беспокоить высшее начальство. Оплошность, которую он
допустил, позволив австро-германцам переброситься на правый берег Стыри и
закрепиться на нем, он хотел исправить при помощи всего одного только
пехотного полка, надеясь на то, что два битых уже австрийских полка, хотя и
подкрепленные немцами, все-таки уступают в числе штыков одному русскому.
Алферов постарался отстранить себя от руководства боем, сославшись на
незнание местности, да Рерберг и не настаивал на этом: напротив,
распоряжался он сам при помощи Ревашова. Это было первое в его жизни
сражение, в котором он командовал пехотной частью, причем ему было известно,
что 101-я дивизия числилась в армии ударной, то есть полки ее могли сделать
то, чего было бы трудно ждать от полков других дивизий. Что 101-я дивизия
была уже наполовину новая от только что влившихся в нее пополнений; что
полки ее были далеко не полного состава; что офицеров в них было очень мало,
- почти во всех ротах только по одному, и в числе их много новых
прапорщиков, еще ни разу не бывавших в боях, - все это и знал, и не хотел
знать Рерберг, увлеченный одной только мыслью сбросить противника с правого
берега Стыри на левый.
Отодвинувшись в результате майского прорыва на несколько десятков верст
на запад, линия фронта стала только очень капризно изогнутой, однако она
оставалась по-прежнему сплошною, и к северу от участка 7-й кавалерийской
дивизии стоял, растянувшись по той же Стыри до фронта восьмой армии, 45-й
корпус, состоящий из молодых ополченских полков.
В то время как Рерберг задавался мыслью сбросить австро-германцев с
правого берега Стыри на левый на своем небольшом участке между двумя
деревнями, начинал уже приводиться в исполнение гораздо более обдуманный,
несравненно лучше подготовленный план фельдмаршала Линзингена прорвать
русский фронт на стыке восьмой и одиннадцатой армий ударом по 45-му корпусу,
и если скрытно удалось подойти пехотной бригаде на помощь 7-й кавалерийской
дивизии, то не менее скрытно стянулась и 22-я немецкая дивизия на помощь к
австро-венгерцам за Стырью, против деревень Гумнище и Перемель.
Привыкшие к неуклонным требованиям Гильчевского, батареи 101-й дивизии
стремились бить только по проволоке врага, но далеко не все позиции его были
видны, мешали холмы, овраги, роща, - связные работали плохо; кроме того,
один наблюдательный пост, устроенный на высоком дереве, был снесен немецким
снарядом вскоре после начала перестрелки; потом одно за другим три орудия
были подбиты, и эта удача немцев не могла не ослабить не только русского
огня, но и выдержки Рерберга: он поторопился дать 403-му полку сигнал к
атаке, когда она еще не была подготовлена.
О том, что там, у реки, началась атака, Ливенцев догадался по тому, что
артиллерия - и своя, и 7-й дивизии - вдруг замолкла. Он посмотрел на часы, -
было без четверти семь. Он ждал минуту, две, - вот-вот заработают снова
орудия, перенесут огонь глубже в расположение врага, но орудия молчали,
продолжала бить только артиллерия противника. К изумлению Ливенцева, так
тянулось минут шесть, пока Алферов, как потом выяснилось, не убедил Рерберга
не лишать атакующих поддержки.
Южнее, по Стыри же, стояли части 105-й дивизии, того же 32-го корпуса,
но от командира корпуса, генерала Федотова, начальник ее не получил приказа
действовать одновременно с частями Рерберга, который был ему подчинен, и в
дивизии этой было спокойно. Впрочем, и самому Федотову только утром 19-го
доложил Рерберг, что атакует противника, так велика была у него почему-то
уверенность, что атака окончится блестящим успехом, и так, видимо, боялся
он, что комкор может чем-нибудь и как-нибудь лишить его этого успеха. Даже
распоряжение, которое получил от него Добрынин, о том, чтобы 402-й полк был
готов идти на помощь 403-му, выражало не этот смысл, а другой: "Для
расширения успеха 403-го полка".
Успех и был, - 403-й полк не посрамил славы ударной дивизии, - но успех
этот мог бы быть полным, если бы не поспешил с атакой Рерберг, если бы
дождался он, когда артиллерия сделает свое дело, - пробьет проходы, сколько
их было нужно.
Передовые роты полка кинулись в атаку дружно, но только там, где
проволока была разбита снарядами, они ворвались в первую, а местами и во
вторую линию окопов врага. Это было против деревни Перемель, лежавшей на том
берегу Стыри: тут местность была открытая, цели для наводчиков видны. Совсем
не то оказалось против деревни Гумнище, где окопы были закрыты лесом. Там
пулеметы прижали атакующих к земле, потому что проволока местами была совсем
не тронута, местами же, хотя и изувечена, все-таки непроходима.
И вот тогда-то, только что получив от полковника Тернавцева донесение о
неудаче на своем правом фланге, Рерберг приказал 402-му полку "расширять
успех".
- Приказано вам начальником дивизии вести свой полк бегом! - энергично
прокричал Добрынину Ревашов с наблюдательного пункта.
- Бегом? - переспросил Добрынин.
- Бегом, да, именно! Как можно скорее, - это значит бегом! - подтвердил
Ревашов.
- Отсюда, где стоит полк, до позиций пять верст!.. Вести полк придется
лесом, - пытался уяснить приказ Добрынин.
- Лесом? Почему лесом?
- Во избежание больших потерь, а как же иначе? - удивился Добрынин. -
Иначе я не доведу и двух рот из полка.
- Хорошо, лесом, - только непременно бегом!.. И не теряя ни одной
минуты!
Когда Добрынин передавал приказ своим батальонным командирам, то не
удержался, чтобы не добавить:
- Вот что значит попасть под команду кавалерийских генералов! Самое
важное для них - это аллюр, а что мы с вами не лошади, об этом они забывают.
- А как же можно людям бежать в лесу и соблюсти при этом порядок? -
спросил Ливенцев. - Ведь это все равно, что скачка с препятствиями!
- И куда же будут годны люди, когда пробегут пять верст? - добавил
поручик Воскобойников.
- Об этом самом и речь!.. Ну, все равно, спорить с ними некогда. Бегом
- так бегом...
И Добрынин, откинув назад голову, скользнул глазами по первому взводу
первой роты и скомандовал твердо:
- Полк, вперед! Бегом, ма-арш!
И первая рота, когда повторил команду ротный, с места ринулась бегом,
как на ученье. Здесь, возле деревни Гумнище, откуда ни своих, ни вражеских
позиций не было видно, это можно было сделать, хотя по лицам солдат никто бы
не мог сказать, что понятно им, зачем они бегут в полной походной амуниции в
жаркое летнее утро и долго ли придется бежать.
Сам Добрынин ехал верхом на небольшой молодой еще гнеденькой
ординарческой лошадке, а командиры батальонов шли рядом с ротными своих
первых рот, так что Ливенцеву пришлось и теперь быть во главе своей прежней
тринадцатой роты, а заботиться о направлении было не нужно: батальон
двигался, как ему и полагалось, в хвосте полка.
- Бежать на бой - это все-таки гораздо почетнее, чем бежать с боя, -
говорил на бегу Ливенцев Некипелову, - однако... должно быть, труднее.
- Ну еще бы, - отзывался Некипелов, - ведь тогда люди бегут - ног под
собой не слышат, а мы теперь что же, - мы спрохвала бежим.
- Спрохвала-то спрохвала... а все-таки пяти верст так не пробежим.
- Да уж нам немного еще, - вот батареи обогнем, и лес будет... А в лесу
разве бегать можно? Что мы, волки?.. В лесу, дай бог, обыкновенно иттить -
не растеряться, а то бе-жать!.. Приказал кто-то с большого ума черт-те
что!.. А спроси его, где был он раньше, этот генерал?..
- Раньше? - не понял Ливенцев.
- Ну да, - почему раньше наш полк не приказал в лес завесть? И были бы
мы тогда все-таки версты на две ближе к своим... А теперь, видали, вон
вьется?
Некипелов показал рукой вверх, и Ливенцев увидел немецкий аэроплан.
- Разведчик!.. Не начнет ли бомбы в нас швырять?
- А может, и корректировщик с тем вместе, - предположил Некипелов. -
Зачем тогда ему трудиться, - нас и артиллерия немецкая взять под обстрел
может.
От залпов русских и вражеских батарей гремел, как огромнейшие железные
листы, и рвался, как прочнейшая парусина, воздух кругом. От этого ни на одну
минуту не выпадало из сознания Ливенцева, что там, куда их послали и куда
они могут не поспеть вовремя, под залпы с обоих берегов Стыри, совершается,
быть может, последний уже акт трагедии - боя одного русского полка с двумя
австро-германскими, к которым через реку по четырем мостам гораздо скорее
могут быть переброшены на помощь еще полтора-два полка...
Залпы орудий как будто и не где-то здесь и за рекой гремели, а в
голове, в горячем мозгу, и сердце шаг за шагом колотило в грудную клетку,
как в барабан.
Передние роты полка, скрывавшиеся уже в лесу, открыли из винтовок
стрельбу по самолету, и он потянул обратно за Стырь, но никто не сомневался
в том, что дело свое он успел сделать.
Обежав наконец батареи, четвертый батальон вслед за третьим вошел в
лес. И с первых же шагов всем стало ясно, что бежать взводами в таком
непрореженном молодом и сильном дубняке, среди которого часты были
невыкорчеванные пни, было невозможно. В нем стояла тень, прохлада. В нем
можно было вытереть потные лица и шеи рукавами и подолами рубах. Но,
главное, в нем нужно было строго соблюдать те самые правила движения рот в
лесах, которым незадолго до того учил на отдыхе свою дивизию Гильчевский,
тем более что лес этот раскинулся на холмах, перерезанных крутыми балками.
Добрынин возмущался Ревашовым.
- Что же это, издевательство надо мной? - говорил он своему помощнику
подполковнику Печерскому. - Что же этот парадмейстер никогда сам и не
заглядывал в этот лес, что мне приказывал такую нелепицу? Ведь их дивизия
тут стояла неделю, если не больше, а они, два их превосходительства, даже и
местности не разглядели! Вот так чистоплюи! И таким дали очень важный
участок!.. Можно представить, что у них за окопы! А когда же нам их
переделывать, когда с прихода - в бой?
Долго возмущаться не пришлось Добрынину: шагах в пятидесяти или меньше,
- трудно было определить в лесу, - шипуче свистя, ломая деревья, упал и
взорвался тяжелый снаряд.
Что снаряды тяжелых орудий залетали сюда и раньше, видно было по
глубоким воронкам, какие уже попались на дороге полку, по вырванным с
корнями, по изувеченным деревьям, но те снаряды были прежде, этот - теперь и
по ним.
Пытавшийся ехать и в лесу верхом, Добрынин слез со своего конька и
передал его ординарцу. Это был первый момент почувствованной им строгой
ответственности за полк, в который был назначен он командиром: до этого
момента он только знал, что он - командир полка, теперь он мгновенно с ним
сросся.
- Полк, правое плечо вперед! - обернувшись лицом к передним рядам,
прокричал он, увидев просветы, то есть опушку от себя влево.
Он понял, что вслед за первым снарядом будут искать в лесу его полк и
второй, и третий, и десятый, и двадцатый снаряды, что эта канонада
разбрызжет роты по лесу, как стадо; что не только довести до позиций, - их и
собрать даже будет нельзя, - вот почему он решил вдруг вывести людей на
опушку.
Компас был в руках у Печерского, - сбиться с направления на Гумнище
было нельзя, но двигаться вдоль опушки было можно гораздо быстрее, и, чтобы
видеть дальше вперед и назад, Добрынин снова вскочил на гнедого, когда
первый батальон выбрался весь из чащобы. Пусть это был батальон далеко не
полного состава, - все-таки в нем было до семисот штыков, как и в других
батальонах.
Вперед были посланы патрульные с компасами. Деревню Гумнище отсюда
можно было видеть, только взобравшись на высокое дерево.
Едва свернул батальон на опушку, как в том направлении, какого он
держался вначале, ударили в лес один за другим еще два тяжелых.
- Полк, бего-ом! - скомандовал Добрынин.
Нужно было проворнее протащить через открытое место две с половиной
тысячи человек, чтобы потерь от орудийного огня было как можно меньше. И
люди бежали, гремя котелками, прикрученными к скаткам шинелей и бившимися о
саперные лопатки. Теперь всем было ясно, что нужно было бежать вперед,
навстречу огню, а между тем впереди снова был тот же лес, - поляна
кончалась.
Длинной змеей раскинулся полк, идущий во взводных колоннах, в затылок
одна другой, и, как чешуя, поблескивали штыки и стволы винтовок, нагретые
солнцем. Патрульные впереди, держась направления на Гумнище, снова нырнули в
лес, и Добрынин поскакал вслед за ними, чтобы посмотреть, пройдет ли там
полк и нет ли там где-нибудь вправо или влево еще широкой поляны.
А в это время правее полка шестидюймовый снаряд взорвался и доплеснул
до рядов пятой роты осколками, мелкими камнями, землей, обломками веток.
Несколько человек там свалилось раненых и контуженных, - это были первые
жертвы полка. Их подобрали санитары.
Но воздушный разведчик - прежний ли, новый ли - появился в небе, теперь
значительно выше и медленней в полете. Видно было, как возле него начали
рваться снаряды зенитного орудия, оставляя клубки белого плотного дыма.
Однако не заметно было попаданий, - он ушел назад, а с другой стороны тут же
появилось еще два самолета...
Озабоченный судьбой своего батальона, Ливенцев шел теперь рядом с
Тригуляевым и Дивеевым, на фланге четырнадцатой роты, и смотрел то назад -
на пятнадцатую и шестнадцатую, то вверх на эти наглые воздушные машины,
которые явно указывали своей артиллерии цель, действительно достойную ее
внимания и усилий.
- Заградительный огонь могут открыть, - сказал Тригуляев.
- Заградительный? - повторил Дивеев, только отчасти поняв это слово.
- Разумеется, - теперь по нас уж и легкая артиллерия может бить, -
объяснил ему Тригуляев.
И Ливенцев, скользнув глазами по лицу своего нового прапорщика,
заметил, как оно побледнело.
- Крепитесь, Дивеев! - крикнул он ему начальственным тоном, вспомнив,
что прапорщик ведь в первый раз идет под огонь.
- Слушаю! - браво ответил Алексей Иваныч и добавил скороговоркой,
вскинув к козырьку руку: - Нет, я не поддамся, нет, - будьте покойны!
Это "не поддамся" Ливенцев понял, как "не поддамся страху, волнению", а
страшное уже надвигалось, готовое обрушиться на первый батальон, передовые
взводы которого были в то время в полутора верстах от позиций.
Оно началось сразу: залп за залпом несколько легких гаубичных батарей
обрушили груду снарядов на пути полка, только что успевшего перестроить свои
первые роты так, чтобы через сплошной лес, в котором не видно было полян,
пробираться рядами, гуськом, как этого требовал Гильчевский.
Осколком снаряда угодило в голову гнедому коньку, и бедная лошадь
рухнула на передние ноги, потом повалилась на бок, - с нее едва успел
соскочить Добрынин. Печерский был тоже верхом, и его молодой, горячий
жеребчик вдруг взвизгнул и кинулся в сторону, в гущину дубняка, так что
обеими руками, пригнувшись, закрыл лицо Печерский, чтобы не выхлестнуло
глаза ветками и сломанными сухими сучьями. Потом, высвободив правую ногу из
стремени и вытянув левую назад, он свалился с седла направо, ударился в
пенек спиною, перевернулся и медленно встал в то время, как Добрынин кричал
командно:
- Не ложи-ись!.. Не смей ложиться!.. Полк, впере-ед!
Он кричал так потому, что, инстинктивно ища у земли защиты от того, что
обрушивалось на них с неба, солдаты валились один за другим, припадая к
корням деревьев, давя розовые сыроежки, пробившиеся сквозь желтый
прошлогодний лист и траву. Это не могло им служить защитой от огня гаубиц,
но помогло врагу задержать полк.
Старые солдаты вскочили тут же, но солдаты из пополнения не сразу
исполнили команду, - может быть, даже не поняли ее: им казалось, что рушится
на них небо, что взлетает перед ними лес навстречу небу, что дальше
невозможно сделать ни шагу.
И вспомнил ли Добрынин, что говорил ему про Гильчевского Алферов, или
это вышло у него совершенно непроизвольно, только, выхватив револьвер из
кобуры, он с искаженным лицом прокричал звонко:
- Вста-а-ать! - и выстрелил над первым из рядом лежавших солдат в
воздух, а когда - кто вскочил сам, кого подняли соседи - все уже стояли,
снова прокричал: - Полк, вперед! - и сам пошел впереди полка, раздвигая
густые ветки молодых дубков, листья которых были или казались как-то
особенно крупны, густозелены и глянцевиты.
Когда на батареях 101-й артиллерийской бригады заметили, куда ложились
неприятельские снаряды так густо, там поняли, конечно, в какое положение
попал незадолго до того бегом огибавший их и втянувшийся в лес направо 402-й
полк. Без указаний Рерберга там усилили, насколько могли, огонь по батареям
противника, и это спасло много жизней. Однако немало навсегда осталось в
лесу, а еще больше было подобрано после, к вечеру этого дня, раненых и
контуженных.
Погиб подполковник Печерский. Раненный небольшим осколком в ногу, он
довольно спокойно уселся на изгибистый старый корень над водомоиной, вынул
свои индивидуальный пакет, снял сапог и старательно начал делать себе
перевязку; но лишь только окончил и стал натягивать сапог снова, немного
надрезав для этого ножом по шву голенище, как новый снаряд, разорвавшийся
вблизи, сбросил его в яму с переломанным становым хребтом и почти засыпал
его там землей, как в готовой, нарочно для него выкопанной могиле.
Погиб и командир третьего батальона капитан Городничев, который так
твердо усвоил военную дисциплину, что для каждого шага своего ожидал особого
приказания начальства. Когда его головная рота - девятая - вышла на дорогу,
причем для всякого другого было вполне ясно, что дорога в лесу ведет совсем
не к Гумнищу, а в сторону Перемели, как бы ни было заманчиво вести людей
именно по ней, а не продираться сквозь чащу, да и восьмая рота, шедшая
впереди, пересекла эту дорогу и пошла дальше малохоженным лесом, все-таки
Городничев почему-то вдруг задумался, остановился сам и остановил тем самым
весь батальон. Он даже сделал несколько шагов вдоль дороги, чтобы
посмотреть, не завернула ли она там, дальше, именно туда, куда надо, - и вот
в это-то самое время его и сразило.
Мимо тела его, с безжизненно глядевшими в небо белесыми глазами, прошел
потом Ливенцев, приподняв фуражку; как бы низко ни ценил он Городничева,
все-таки тот ведь водил батальон свой несколько раз в атаки, и как-то
выходило так, что сам по себе третий батальон не был заметно хуже, чем
остальные.
В тринадцатой роте был убит взводный унтер-офицер Мальчиков, из рода
столетних вятичей. Немец не дошел, как и утверждал Мальчиков, до его
губернии, но зато нашел его здесь, в волынском лесу.
Убит был и Тептерев, спаситель Ливенцева на речке Пляшевке, только за
два дня до того успевший непосредственно от спасенного получить серебряную
медаль на георгиевской ленте, причем даже спросил недоверчиво:
- Неужто это мне, ваше благородие? За что же это?
Как будто по чьей-то злой насмешке, медаль вдавило ему внутрь вместе с
раздробленными костями грудной клетки.
Больше двухсот пятидесяти человек потерял полк, пока прошел наконец
этот лес смерти и вышел туда, куда должен был выйти, к окопам против деревни
Гумнище, и все-таки полковник Добрынин счел большою удачей, когда увидел,
что не жалкие остатки полка, а довольно внушительная сила по ходам
сообщения, начинавшимся на опушке леса, вливается рота за ротой в окопы.
Окопы, правда, дрянные, мелкие, узкие, грязные, но все-таки окопы: в
них находились люди 403-го полка, обескураженные, правда, неудачей своей
атаки, понесшие немалые потери, но зато теперь воспрянувшие духом, когда
получили такую подмогу, как целый полк. Впрочем, Тернавцев скоро отозвал их
на тот свой участок, против которого была занята им часть австрийских
окопов.
И было время сделать это: ровно в полдень австро-германцы пошли в
контратаку, - то есть началось то самое, чего опасался и что хотел
предупредить генерал Рерберг.
Опасения были верны: именно в этот день - 19 июня - Линзинген намерен
был прорвать фронт 11-й армии, направив главный удар против 126-й дивизии,
входившей в состав 45-го корпуса и стоявшей немного северней, на той же
Стыри.
С раннего утра там гремела канонада, и, как раз когда заградительный
огонь, открытый против Усть-Медведицкого полка, косил его ряды, немцам
удалось прорвать там фронт на пятиверстную ширину.
Об этом еще не знал Рерберг, но это уже стало известно австро-германцам
на левом берегу Стыри против Гумнища и Перемели. Успех соседей опьянил их
больше, чем вино, в котором тоже не было у них недостатка, поэтому в атаку
пошли они, не прикрываясь ни ночной темнотою, ни сумерками вечера или
рассвета.
Они были уверены в том, что русский полк почти истреблен в лесу, что
другой полк, им уже известный, истощен потерями и упорно сопротивляться не
станет, тем более, что он не успел еще повернуть в их сторону захваченные им
окопы, не говоря уж о том, чтобы забить колья и натянуть проволоку;
расстояние же между противниками было здесь так ничтожно, что атаку можно
было назвать просто штурмом, которого не мог уже остановить
пулеметно-ружейный огонь.
Русские вылезли из своих нор и ринулись с криком, похожим на вой,
перескакивая на бегу через тела своих убитых и тяжело раненных.
Так сразу скрестились штыки со штыками, а штыковой бой при полном
дневном свете, когда глаза врагов, как осколки стекол, и лица предельно
искажены яростью, - страшный бой.
Так как полк шел через лес смерти отбивать контратаку, которую ожидал