Страница:
Рерберг с часу на час, то Добрынин нашел время распорядиться, чтобы часть
людей успела выскочить, когда будет нужно, из окопов для штыкового удара. И
вот настал момент: пулеметы трещали, штурмующие валились рядами, но другие
все-таки неудержимо бежали вперед, крича и блестя сталью штыков.
Даже Ливенцеву, который сам наблюдал за тем, как выбегали из окопов
люди его батальона, стало тревожно за их участь: ему приходилось водить роты
в атаки, но не случалось еще отбивать штурмы.
Но своя тревога готова уж была вырасти в страх, когда он взглянул на
лицо Дивеева, стоявшего окаменело, с револьвером в руке: лицо бледное, глаза
дикие, оскалены желтые зубы... Глаза точно в бельмах - белые, без зрачков...
- Алексей Иваныч! - крикнул, вспомнив, как его звали, Ливенцев.
- Не поддамся! - на высокой фальцетной ноте выкрикнул Дивеев, не
поглядев на него, однако не изменив ни лица, ни своей окаменелой позы.
А Тригуляев, который был теперь уже без повязки на голове, успел
бросить Ливенцеву, сделав кивок в сторону Дивеева:
- Спятил!
Некогда было думать об этом, - добежали, - не помогли пулеметы.
Ливенцев едва успел отскочить к рядам своей бывшей тринадцатой роты, с
которой привык бросаться в то, что вытесняло в нем прапорщика, Ливенцева,
"я".
В тот момент это не было схвачено сознанием Ливенцева, это было
восстановлено, подошло к сознательным центрам позже, - что и артиллерия своя
заработала вдруг усиленно, и пулеметный треск тоже вдруг стал ожесточенным,
хотя и странно было, почему это. Но батареи просто запоздали на полминуты -
едва ли на минуту - открыть заградительный огонь против штурмующих, - это
могла быть вина наблюдателя-артиллериста, сидевшего в окопах 403-го полка,
или тому была какая-нибудь другая причина; что же касалось пулеметов,
зачастивших вдруг, как крупный дождь по крышам, то это Добрынин успел
распорядиться нескольких пулеметчиков поставить так, что штурмующие попали
под фланговый огонь; однако они запоздали больше, чем на минуту, а это была
минута, стоившая многих жизней: штурмующие ворвались, куда им приказали
ворваться, напряженной орущей ордой, с искаженными лицами, выставив вперед
винтовки, согнув спины...
Это была не местная только атака, и не вот этот лес - молодой дубнячок
по холмам, не деревня Копань, не другая еще деревня рядом - Хринники были ее
целью: это была только правофланговая волна фронтальной атаки,
развернувшейся на много верст и на нескольких верстах приведшей уже к
прорыву русского фронта. В согнутых спинах штурмующих серо-голубых солдат
скопилась уже огромная уверенность в победе, а такая уверенность удваивает
силы. И что могли выставить против этой уверенной в себе лавины два русских
полка, из которых один только что вышел из-под жестокого артиллерийского
обстрела в лесу, другой понес уже большие потери при атаке несколько часов
назад?.. Штыки? Штыки!
У прапорщика Дивеева, Алексея Иваныча, как и у других офицеров, не было
штыка, - только револьвер системы браунинг, кусок черной стали, изогнутый
под прямым углом, крепко зажатый в руке. Исступленно стрелявший за два с
половиной года перед этим из револьвера другой системы - парабеллум - в
того, кто разбил его семейное счастье, кто был причиной смерти его жены Вали
и его мальчика Мити, в Илью Лепетова, Алексей Иваныч переживал теперь
исступление сильнейшее.
Он всеми клеточками тела чувствовал, как на него ринулся многоликий
враг, тысячерукий, тысяченогий Илья, стремившийся его смять, раздавить,
уничтожить. Он выставил далеко, как только мог, браунинг против него, Врага,
а все свои, все солдаты четырнадцатой роты, и солдаты других рот, и
Тригуляев, и Ливенцев, - все исчезли. Правду сказал о нем Тригуляев:
"Спятил!", но правду прокричал фальцетом о себе и он сам: "Я не поддамся!"
Его высоколобый, почти лишенный волос череп оказался тесен для того,
чтобы вместить весь хлынувший на него колючий, ревущий ужас, но дряблые
дрожащие мышцы напряглись на борьбу, а не на то, чтобы броситься куда-то
назад в испуге. Непереносимый ужас только заставил его, человека
потрясенного мозга, крепче вдавить в сыроватую здесь землю каблуки сапог и
подать вперед корпус, и чуть только увидал он чужой широкий, как нож, штык
перед собою, а над ним стиснутые бритые губы и глаз навыкате, он выстрелил.
Широкий, как нож, штык задел за его кожаный пояс и разорвал его, так
что упал с гимнастерки пояс, но упал и тот, кто хотел вонзить сталь в тело
Алексея Иваныча, а револьвер, гашетку которого нажимал раз за разом Дивеев,
выпускал пули, уже не сообразуясь с целью, а куда-то в одно многоликое, имя
которому Враг...
И когда все-таки вражеский штык, не тот, на котором лежал левой щекой
убитый наповал пулей в глаз венгерец, а другой, но точно такой же, вонзился
с размаху в живот Алексея Иваныча, правая рука продолжала сжимать изо всех
сил рукоятку браунинга, а указательный палец все надавливал и надавливал на
гашетку, хотя выпущены уже были все семь пуль и револьвер стал безвреден.
Потом по телу прошли конвульсии, рука разжалась, браунинг выпал из нее,
сердце перестало биться... А кругом продолжалась борьба с Врагом, и бились с
ним те, у кого не помрачен был мозг и крепки были мышцы.
Сваливший Дивеева австриец был тут же пронизан сам двумя русскими
штыками сразу, а к Тригуляеву не допустили солдаты - стали перед ним стеной:
он успел вовремя вывести из окопов всю свою роту.
Это запоздал сделать Локотков и едва не поплатился за это жизнью, когда
выскакивал из окопа и попал в свалку. Его свалили с ног, и какой-то высокий
усатый босняк уже занес над ним штык, как вдруг молодой немецкого обличья
белобрысый лейтенант закричал ему звонко:
- Halt! Das ist ein Offizier! - и отвел его винтовку рукой.
Локотков догадался, что его хотят взять в плен, а еще через момент ему
пришлось закрыть глаза: на него брызнула кровь этого самого босняка,
которому кто-то из бойцов пятнадцатой роты разбил череп прикладом; и не
успел он вытереть лица и подняться, как уже тащили белобрысого лейтенанта в
плен, сволакивая его пока в окоп своей роты.
Ливенцеву в первый раз пришлось руководить действиями батальона в
рукопашном бою, однако найти такое место, откуда были бы видны все четыре
роты, когда враг проник уже в первую линию окопов, было невозможно. Но и
можно и нужно было следить за тем, чтобы из второй линии равномерно и быстро
бежали люди на помощь первой линии: нельзя было ни на минуту растеряться,
нельзя было терять ни одной секунды, - секунды решали дело.
Тут не один только жуткий лязг штыков о штыки, не револьверные
выстрелы, не взрывы ручных гранат там и здесь, не стоны раненых, не яростная
крепкая брань, не это воинственно-рычащее "ррра-а", одинаковое для многих
народов, - тут работала еще и артиллерия с обеих сторон: русская била по
австрийским окопам и ходам сообщения, иногда и по мостам, чтобы
предотвратить помощь из-за реки; австро-германская - по русской артиллерии,
чтобы вывести из строя хоть часть орудий и орудийных расчетов и взорвать
снаряды. По второй линии русских окопов батареи противника не били: там были
уверены в быстром успехе штурма и боялись перебить своих. Но был пока только
стремительный ход действий, а не быстрый успех, и на эту стремительность
удара нужно было каждому из командиров, в том числе и Ливенцеву, отвечать
быстротой и ясностью распоряжений. Между тем и линия фронта тут была велика
для далеко не полной бригады, и сшиблось на ней в смертельной схватке более
десяти тысяч человек, причем австрийцы значительно превосходили русских в
числе.
Что происходило в близкой сердцу Ливенцева тринадцатой роте, он узнал
только после боя. Во время штыковой схватки там чуть не погиб бравый кавалер
всех степеней Георгия, сибиряк-прапорщик Некипелов. Он расстрелял все шесть
патронов своего тульского нагана и, сунув его в карман, схватил привычную
для рук винтовку, валявшуюся возле одного убитого.
Высокий, ловкий, жилистый, вошедший в азарт, он действовал ею так, что
привлек на себя, отделившись от своих, несколько тоже рослых венгерцев. Ему
некогда было оглядываться назад, есть ли кто из своих за спиною, - впору
было только отбиваться и пятиться, и вдруг мелькнуло сбоку остервенелое лицо
какого-то унтер-офицера с двумя басонами. Он не понял, не узнал сгоряча, чей
это такой, кто именно такой худощекий, тяжело дышащий, запаленный, - его ли
роты или другой?
Это был Милешкин. Крупный, но не очень сильный с виду человек, он
показал теперь, что был силен. Его сила была - его ненависть, лютая
ненависть, накопленная за долгий плен. Вот только теперь нашла она наконец
выход. Бросаясь на венгров как будто очертя голову, он действовал на самом
деле осмотрительно, взвешенно, только с быстротой, почти неуловимой глазом.
Это была его месть за свои муки в плену, и за погибших там товарищей, и за
того между ними, с которым вместе проходили они учебную команду, которого он
спас от расстрела своим криком: "Будем работать!" и которого не мог спасти
от пули, когда вздумал тот бежать из плена.
Потом подскочило еще несколько человек из его взвода (Милешкин принял
взвод убитого в лесу Мальчикова), и Некипелов догнал уже других, а когда
оглянулся, - не заметил Милешкина...
- Ну, думаю, пропал парень! - рассказывал он потом Ливенцеву. - Ан,
потом гляжу, - вот он опять и весь спереди мокрый: фляжку рому с убитого
венгерца взять поспел, полфляги выпил, ну, конечно, полфляги на себя вылил,
- говорит, под руку толкнули, - вот какой оказался парень быстрый!.. И потом
уж еще злее стал, как рому выпил.
Австрийский ром после того, как выбиты были враги и отброшены снова в
свои окопы, стал первой добычей русских солдат, не успевших дообедать, когда
начался штурм, хотя Добрынин в своем полку и приказал разбивать прикладами
все фляжки, так как, зная немцев, ожидал новой атаки через короткое время.
Но запах рома раздражающе стоял в горячем воздухе, и одни били, другие пили
даже из разбитых уже фляжек, впопыхах обрезая губы.
Пили даже и вообще непьющие, чтобы только протолкнуть внутрь застрявший
в гортани густой комок вонючего дыма от австрийских гранат; но это было уже
потом, когда откатились австрийцы вместе с теми немцами, которые были
вкраплены в их ряды для крепости духа.
В русских окопах не было противоштурмовых орудий, из которых можно бы
было осыпать картечью отступающих. Их было довольно в австрийских окопах, и
от них понес большие потери 403-й полк во время атаки утром. Однако сплошь
заголубела черная, на совесть перекопанная снарядами земля между линиями
окопов, когда схлынул полуденный прибой: пулеметы русские действовали тут
заодно с немецкими, поставленными за рекой. Спасением для многих австрийцев
было только то, что бежать к себе в окопы после неудачи штурма было
недалеко.
402-й полк захватил в плен одних только нераненых или с легкими ранами
до трехсот человек. По поперечным ходам сообщения их отправили во вторую
линию окопов, и едва успели убрать своих раненых, как начался снова жестокий
обстрел из орудий, предвестник нового штурма.
Однако штурма так и не дождались ни через час, ни через два, и потом
очень заметно ослабела и канонада. Наконец, к вечеру она затихла совсем:
поднять из окопов австрийцев на новые, еще, быть может, большие потери,
немцам не удалось.
Зато Добрынин, как и Тернавцев, полк которого тоже взял свыше двухсот
пленных, вечером услышали в телефон голос уже не Рерберга, а своего
начальника дивизии. Гильчевский передавал, что он, по приказу командира
корпуса Федотова, в самом спешном порядке, частью даже на грузовиках,
перевел со Слоневки к деревне Копань два остальных полка и что с
наступлением темноты один из них - 404-й - он направит в окопы.
Тон Гильчевского был сердитый, но недоволен он был не теми, с кем
говорил, а генералом Рербергом, допустившим, по его словам, "такое
безобразие", как предмостное укрепление, которое "непременно, во что бы то
ни стало, должно быть уничтожено этой же ночью".
Девятнадцатое июня был день тяжелый не для одной только 101-й дивизии,
но и для всего правого фланга одиннадцатой армии. В этот день усиленно
работал телеграф, соединяющий части восьмой и одиннадцатой армий с их
штабами и штабы этих армий со штабом Брусилова.
План Линзингена - вбить клин между армиями Каледина и Сахарова - грозил
удачей, а это могло надолго остановить наступление, если не сорвать совсем
прорыв на Луцк, проведенный с таким блестящим успехом.
Было от чего прийти в волнение штабам. Оказался ли участок фронта,
занимаемый 126-й дивизией, слабее других, собраны ли были против него
германцами подавляющие силы, нужно было как можно скорее бросить против
прорвавшихся немцев резервы, какие нашлись под рукой, но в резерве были
только два драгунских полка, - они и были посланы Сахаровым против немецкой
пехоты.
И эти два драгунских полка - Архангелогородский и 4-й Заамурский -
сделали большое дело. Лихо врубились они в немецкие цепи и погнали назад их
остатки, захватив несколько сот человек в плен и изрубив гораздо больше.
Была еще небольшая часть кадрового Прагского полка, имевшего крепкие
боевые традиции: этот полк во время Крымской войны стоял на защите Малахова
кургана. Всего только одна рота прагцев могла прийти на помощь одному из
пострадавших полков 126-й дивизии, и не только отбила она у немцев
полтораста русских солдат, только что захваченных в плен, но еще и, в свою
очередь, захватила около ста солдат противника на одном своем фланге и
двести на другом. Однако, если к вечеру этого злополучного дня тут удалось
приостановить продвижение австро-германцев, то серьезней было положение на
соседнем участке, несколько севернее, где стояла хотя и кадровая, но
чрезвычайно обескровленная предыдущими боями 2-я Финляндская стрелковая
дивизия.
Сахаров отдал уже было приказ об отходе всего своего правого фланга, а
это вызвало бы неминуемый отход левого фланга армии Каледина. Брусилов
приостановил этот приказ, послав Сахарову телеграмму: "Отлично знаю ваше
серьезное положение, но убежден, что вы, как всегда, сумеете из него выйти".
Наконец, чтобы вопрос об отходе на целый переход назад даже и не
поднимался ни Сахаровым, ни Калединым, он отдал приказ по восьмой и
одиннадцатой армиям о решительном переходе в наступление с 21 июня.
Этот-то именно приказ, сделавшийся известным в частях корпуса Федотова,
и совпал как раз с желанием Гильчевского выручить два своих полка, отданных
в подчинение Рербергу, и показать, что они должны и могут сделать.
Целая 29-я австрийская дивизия стояла против участка Перемель -
Гумнище, - как узнал от пленных полковник Добрынин, - и полк из 22-й
германской подпирал ее, оставаясь на левом берегу Стыри. Добрынин передал
это Гильчевскому, но тот отозвался на это своею прежней фразой:
- Повторяю, что враг должен быть отброшен за Стырь этой же ночью.
Руководство действиями возлагаю на полковника Татарова.
Добрынин удивился, услышав такое добавление, но, признав, что Татаров
гораздо опытнее его и способнее Тернавцева, должен был согласиться с тем,
что начальник дивизии в этом прав.
Стемнело. Поужинали. Окопы были очищены от убитых. Начали подходить
роты 404-го полка. Иные люди в них, заняв свое место в тесных и темных
окопах, тут же засыпали от усталости. Однако такими же усталыми, если не
гораздо больше, были и люди 402-го и особенно 403-го полков. Никто не
разрешал им спать перед штурмом, и никто не решился запретить им это теперь,
с вечера, так как Гильчевским дан был Татарову приказ выводить полки из
окопов в 2 часа 30 минут.
Офицерам тоже нужен был сон. Офицеров к тому же в бригаде, пришедшей
сюда раньше, оставалось чрезвычайно мало. В иных ротах их не было совсем, и
фельдфебели этих рот приходили к Татарову просить, нет ли у него хотя бы
подпрапорщиков, чтобы дать временно их в командиры рот.
Трудно было и Добрынину, и Тернавцеву, - особенно второму, который и до
того провел уж две ночи без сна, а Татаров, совершенно незнакомый с
местностью, не мог не задавать им множества вопросов, на которые иногда
очень трудно, иногда совсем невозможно было ответить, не призвав для этого
на помощь дневной свет.
Впрочем, ночь выдалась не из темных.
Мало того, что светили луна, бывшая в первой четверти, и звезды, только
изредка заслоняемые бегучими облаками, - австрийцы не жалели осветительных
ракет, так что Татаров смог разглядеть и деревню Вербень, бывшую в середине
австрийских позиций, и подходы к этим позициям...
- Уверенности в успехе у меня нет, - говорил он Добрынину, - но
положение создалось такое, что без этого успеха нельзя... Понимаете? Нельзя!
Никак невозможно!.. А если нельзя, значит, он должен быть.
Ливенцев услышал эти слова "успех необходим" от Добрынина, собравшего
своих батальонных командиров.
Он понял это так: от успеха или неуспеха вот здесь, на этом берегу
Стыри, зависит что-то большое там, далеко на север, и на юг, и на восток
тоже.
Это прикосновение к большому свеяло с него усталость. После успешно
отбитого штурма верилось в успех ночного дела, и прежде всего верилось
потому, что была вера в размашистого, сероусого, сероглазого человека -
начальника дивизии. Если он прибыл сюда, если он теперь в Копани, если он
приказал идти на штурм, и непременно в половине третьего, значит, будет
успех.
Он не знал точно, чем именно он, командир батальона, сможет и сумеет
содействовать успеху, но ловил себя иногда на мысли, что смерть ночью не так
пугает, как днем: убьют, и не видно. Громадное большинство людей почему-то,
- он знал это и не мог объяснить, - умирает от тех или иных причин ночью. Он
даже пытался думать об этом шутливо: "Самое подходящее время для смерти!.."
Он ловил себя и на другом: его как-то не тянуло написать хоть несколько
слов Наталье Сергеевне в Херсон. Написать ведь можно было и при свете луны,
звезд, ракет, прихлопнув при этом двух-трех комаров, которые, конечно,
усядутся на руки и щеки, однако не тянуло, значит, не было предчувствия
скорой смерти (сам для себя, незаметно он начинал уже верить в
предчувствия).
После капитана Городничева третий батальон пришлось принять поручику
Голохвастову, и это теперь, перед большим ночным делом, не столько было для
него лестно, сколько пугало его, чего он ничуть не скрывал, говоря с
Ливенцевым. Раза три сказал он с большой жалостью к самому себе:
- Эх, попал я в кашу!
А Ливенцев утешал его:
- Если боитесь, что чем-нибудь напортите, то ведь ночью, согласитесь
сами, кто же это заметит?
Кстати, думая и о себе, что он тоже может напортить, утешал и себя,
добавляя:
- Смею вас уверить, что едва ли и сам полковник Татаров, хотя он
прекрасный командир полка, отчетливо представляет, как пойдет операция и что
из нее может выйти.
Ровно в два часа, по приказу Татарова, начали поднимать людей.
Чесались, откашливались, сморкались, зевали, лезли в кисеты за табаком, но
тут же прятали их. С трудом понимали, где они, что с ними, что надо делать
дальше, но, взяв в руки винтовки и выходя из окопов, вспоминали, что надо
идти на германа: австрияк преобразился уже в глазах людей двух полков в
германа, раз он отважился на дневной штурм.
Впереди шли гранатометчики, чтобы взрывать рогатки, наставленные ночью
в пробитых днем проходах, за ними штурмовые роты, а за штурмовыми -
остальные.
Весь замысел Гильчевского исходил из того, что австро-германцы в этот
именно предутренний час будут спать особенно крепко после трудного для них
дня, атака же должна вестись с наивозможной быстротой и разом по всему
участку бригады. Что люди будут злы на противника, нагло напавшего на них в
час обеда, предполагалось Гильчевским само собой, и в этом не было ошибки.
Штурм начался молчаливо, но тем не менее дружно. "Ура" разрешили себе
бойцы только тогда, когда поднялась беспорядочная пальба в ответ на взрывы
русских гранат. И "ура" это - тысячеголосое, ночное - сразу заглушило
пальбу.
Только в эту ночь понял Ливенцев во всей полноте, что такое этот
воинственный крик и как велико его свойство заглушать все, что стоит на
дороге ринувшегося на штурм бойца: и выстрелы врага, и ярость врага, и силу
врага, и свою боль от ран, и страх смерти.
Все начало действовать, что приготовлено было в лагере врагов для
отражения атаки: и противоштурмовые орудия, сыпавшие шрапнель, и пулеметы,
которыми так богаты были по сравнению с русскими австрийцы, и ручные
гранаты, и винтовки, и минометы, - и все было сразу смято, заглушено вслед
за этим криком "ура".
Батальон Ливенцева не был ударным, но за штурмовыми частями он вместе с
другими гнал к реке ошеломленных дружным и мощным натиском австро-германцев,
туда, к спасительным мостам, которых было четыре на протяжении линии боя,
которые были местами повреждены днем, но спешно починены в начале ночи.
Топот тысяч ног по этим мостам слышал Ливенцев: австрийцы вместе с
германцами, вкрапленными в них для прочности, бежали на тот берег; взрывы
этих мостов, произведенные с того берега немцами, тоже слышал Ливенцев; и
то, как вспыхнули эти мосты и горели, и как багровое пламя пляшуще
отражалось в воде, это он видел с высокого места близ деревни Вербень, где
батальон его, по приказу Гильчевского, работал над тем, чтобы обратить
отбитые окопы врага в сторону Стыри и перенести проволоку и колья; но больше
ничего в это громово-яркое раннее утро он не видел и не слышал:
разорвавшийся около немецкий снаряд сбросил его с насыпи в окоп, и он
потерял сознание.
План отправки раненых в тыл, конечно, был разработан в штабе Брусилова
самым тщательным образом задолго до начала майского наступления, однако
расчеты исходили из того, что Юго-западный фронт будет только содействовать
Западному. Когда роли их решительно изменились, то оказалось, что число
раненых весьма значительно превысило все расчеты, и только содействие Союза
Земств и Городов помогло Брусилову выйти из трудного положения с честью.
Лазареты Союза Городов, как и лазареты Красного Креста, располагались
по нескольку в городах, ближайших к линии фронта, и тяжело раненные
доставлялись туда в санитарных автомобилях. В городе Дубно, в тылу 45-го
корпуса и содействовавших ему войск, устроен был тоже лазарет Союза Городов.
Среди сестер этого лазарета были две особенно сдружившиеся между собой
за какие-нибудь два-три дня: Еля Худолей, гораздо более опытная, так как
стала сестрою еще в начале войны, и Наталья Сергеевна Веригина. Если
Веригину никто иначе не называл, как по имени-отчеству, то у Худолей никто
не спрашивал, как звали ее отца: она для всех была просто Еля.
Впрочем, если бы посмотрели в ее паспорт, то узнали бы, что она - Елена
Ивановна и что ей восемнадцать лет и несколько месяцев. Она была года на три
всего моложе Натальи Сергеевны, но казалась в сравнении с нею почти
девочкой.
Невысокая, длинноликая, бледная, усталая на вид, с грустными карими
глазами, с высокими тонкими полукружиями бровей, она в одно и то же время,
смотря по настроению, каким была охвачена, могла сойти и за беспечную
пустышку, и за много думавшую над жизнью: от нее не совсем еще отлетело
детское, и она не вполне вошла во взрослое, чем очень привлекла к себе
Наталью Сергеевну.
Еля как-то сказала ей, ласкаясь, как младшая к старшей:
- Мой отец был полковой врач, и он вместе с полком своим пошел на фронт
в самом начале войны... Больше года все ничего было, а вот, месяца два
назад, мне сказали: его убили немцы.
- Как убили? Врача? - удивилась Наталья Сергеевна.
- Да, а что же? Бросили бомбу с аэроплана прямо в госпиталь, хотя ведь
Красный Крест на белом флаге видели, но это у них так принято - швырять
бомбы в лазареты, и в наш тоже могут когда-нибудь бросить... Убили несколько
раненых и моего отца тоже убили.
- Вы ездили?
- Куда ездила?
- На похороны.
- Нет, что вы! Его уж давно похоронили, когда я узнала... Нет, я не
ездила, - зачем? Я теперь думаю поступить после войны в медицинский институт
частный, мне говорили, есть такой в Ростове. А когда его окончу, то буду
хирургом.
- Это хорошо, что вы говорите, Еля, только хирургом быть, для этого
надо...
- Вы думаете, я слабая, не-ет, - я крепкая! Вот, смотрите! - И вдруг,
вся лучась мальчишеским задором, она по-мальчишески сжала правую руку в
локте, а левой взяла кисть узкой руки Натальи Сергеевны и приложила к своему
бицепсу: - Видите, какой мускул! Сожмите, - как камень, твердый.
- Да, в самом деле твердый.
- Я ведь и гимнастику на трапеции умею делать, - у меня три брата, все
гимнастикой занимались, и я тоже. Один брат - теперь студент, другой, - в
ссылке, - он политический, а третий - он моложе меня - гимназист...
И добавила с печальной ноткой в голосе:
- Только вот чем я буду платить за лекции в институт медицинский? У нас
ведь никаких решительно средств нет. Может быть, меня примут там в клинику
при институте, чтобы я работала, как сестра, а?.. Я бы получала что-нибудь,
- вот у меня бы и деньги были, правда? И лекции я бы хорошо учила, я ведь
способная... Только что я гимназии не окончила, - меня исключили... Это по
другой причине, а совсем не за то, что неспособная...
Наталья Сергеевна не спрашивала ее, за что именно ее исключили из
людей успела выскочить, когда будет нужно, из окопов для штыкового удара. И
вот настал момент: пулеметы трещали, штурмующие валились рядами, но другие
все-таки неудержимо бежали вперед, крича и блестя сталью штыков.
Даже Ливенцеву, который сам наблюдал за тем, как выбегали из окопов
люди его батальона, стало тревожно за их участь: ему приходилось водить роты
в атаки, но не случалось еще отбивать штурмы.
Но своя тревога готова уж была вырасти в страх, когда он взглянул на
лицо Дивеева, стоявшего окаменело, с револьвером в руке: лицо бледное, глаза
дикие, оскалены желтые зубы... Глаза точно в бельмах - белые, без зрачков...
- Алексей Иваныч! - крикнул, вспомнив, как его звали, Ливенцев.
- Не поддамся! - на высокой фальцетной ноте выкрикнул Дивеев, не
поглядев на него, однако не изменив ни лица, ни своей окаменелой позы.
А Тригуляев, который был теперь уже без повязки на голове, успел
бросить Ливенцеву, сделав кивок в сторону Дивеева:
- Спятил!
Некогда было думать об этом, - добежали, - не помогли пулеметы.
Ливенцев едва успел отскочить к рядам своей бывшей тринадцатой роты, с
которой привык бросаться в то, что вытесняло в нем прапорщика, Ливенцева,
"я".
В тот момент это не было схвачено сознанием Ливенцева, это было
восстановлено, подошло к сознательным центрам позже, - что и артиллерия своя
заработала вдруг усиленно, и пулеметный треск тоже вдруг стал ожесточенным,
хотя и странно было, почему это. Но батареи просто запоздали на полминуты -
едва ли на минуту - открыть заградительный огонь против штурмующих, - это
могла быть вина наблюдателя-артиллериста, сидевшего в окопах 403-го полка,
или тому была какая-нибудь другая причина; что же касалось пулеметов,
зачастивших вдруг, как крупный дождь по крышам, то это Добрынин успел
распорядиться нескольких пулеметчиков поставить так, что штурмующие попали
под фланговый огонь; однако они запоздали больше, чем на минуту, а это была
минута, стоившая многих жизней: штурмующие ворвались, куда им приказали
ворваться, напряженной орущей ордой, с искаженными лицами, выставив вперед
винтовки, согнув спины...
Это была не местная только атака, и не вот этот лес - молодой дубнячок
по холмам, не деревня Копань, не другая еще деревня рядом - Хринники были ее
целью: это была только правофланговая волна фронтальной атаки,
развернувшейся на много верст и на нескольких верстах приведшей уже к
прорыву русского фронта. В согнутых спинах штурмующих серо-голубых солдат
скопилась уже огромная уверенность в победе, а такая уверенность удваивает
силы. И что могли выставить против этой уверенной в себе лавины два русских
полка, из которых один только что вышел из-под жестокого артиллерийского
обстрела в лесу, другой понес уже большие потери при атаке несколько часов
назад?.. Штыки? Штыки!
У прапорщика Дивеева, Алексея Иваныча, как и у других офицеров, не было
штыка, - только револьвер системы браунинг, кусок черной стали, изогнутый
под прямым углом, крепко зажатый в руке. Исступленно стрелявший за два с
половиной года перед этим из револьвера другой системы - парабеллум - в
того, кто разбил его семейное счастье, кто был причиной смерти его жены Вали
и его мальчика Мити, в Илью Лепетова, Алексей Иваныч переживал теперь
исступление сильнейшее.
Он всеми клеточками тела чувствовал, как на него ринулся многоликий
враг, тысячерукий, тысяченогий Илья, стремившийся его смять, раздавить,
уничтожить. Он выставил далеко, как только мог, браунинг против него, Врага,
а все свои, все солдаты четырнадцатой роты, и солдаты других рот, и
Тригуляев, и Ливенцев, - все исчезли. Правду сказал о нем Тригуляев:
"Спятил!", но правду прокричал фальцетом о себе и он сам: "Я не поддамся!"
Его высоколобый, почти лишенный волос череп оказался тесен для того,
чтобы вместить весь хлынувший на него колючий, ревущий ужас, но дряблые
дрожащие мышцы напряглись на борьбу, а не на то, чтобы броситься куда-то
назад в испуге. Непереносимый ужас только заставил его, человека
потрясенного мозга, крепче вдавить в сыроватую здесь землю каблуки сапог и
подать вперед корпус, и чуть только увидал он чужой широкий, как нож, штык
перед собою, а над ним стиснутые бритые губы и глаз навыкате, он выстрелил.
Широкий, как нож, штык задел за его кожаный пояс и разорвал его, так
что упал с гимнастерки пояс, но упал и тот, кто хотел вонзить сталь в тело
Алексея Иваныча, а револьвер, гашетку которого нажимал раз за разом Дивеев,
выпускал пули, уже не сообразуясь с целью, а куда-то в одно многоликое, имя
которому Враг...
И когда все-таки вражеский штык, не тот, на котором лежал левой щекой
убитый наповал пулей в глаз венгерец, а другой, но точно такой же, вонзился
с размаху в живот Алексея Иваныча, правая рука продолжала сжимать изо всех
сил рукоятку браунинга, а указательный палец все надавливал и надавливал на
гашетку, хотя выпущены уже были все семь пуль и револьвер стал безвреден.
Потом по телу прошли конвульсии, рука разжалась, браунинг выпал из нее,
сердце перестало биться... А кругом продолжалась борьба с Врагом, и бились с
ним те, у кого не помрачен был мозг и крепки были мышцы.
Сваливший Дивеева австриец был тут же пронизан сам двумя русскими
штыками сразу, а к Тригуляеву не допустили солдаты - стали перед ним стеной:
он успел вовремя вывести из окопов всю свою роту.
Это запоздал сделать Локотков и едва не поплатился за это жизнью, когда
выскакивал из окопа и попал в свалку. Его свалили с ног, и какой-то высокий
усатый босняк уже занес над ним штык, как вдруг молодой немецкого обличья
белобрысый лейтенант закричал ему звонко:
- Halt! Das ist ein Offizier! - и отвел его винтовку рукой.
Локотков догадался, что его хотят взять в плен, а еще через момент ему
пришлось закрыть глаза: на него брызнула кровь этого самого босняка,
которому кто-то из бойцов пятнадцатой роты разбил череп прикладом; и не
успел он вытереть лица и подняться, как уже тащили белобрысого лейтенанта в
плен, сволакивая его пока в окоп своей роты.
Ливенцеву в первый раз пришлось руководить действиями батальона в
рукопашном бою, однако найти такое место, откуда были бы видны все четыре
роты, когда враг проник уже в первую линию окопов, было невозможно. Но и
можно и нужно было следить за тем, чтобы из второй линии равномерно и быстро
бежали люди на помощь первой линии: нельзя было ни на минуту растеряться,
нельзя было терять ни одной секунды, - секунды решали дело.
Тут не один только жуткий лязг штыков о штыки, не револьверные
выстрелы, не взрывы ручных гранат там и здесь, не стоны раненых, не яростная
крепкая брань, не это воинственно-рычащее "ррра-а", одинаковое для многих
народов, - тут работала еще и артиллерия с обеих сторон: русская била по
австрийским окопам и ходам сообщения, иногда и по мостам, чтобы
предотвратить помощь из-за реки; австро-германская - по русской артиллерии,
чтобы вывести из строя хоть часть орудий и орудийных расчетов и взорвать
снаряды. По второй линии русских окопов батареи противника не били: там были
уверены в быстром успехе штурма и боялись перебить своих. Но был пока только
стремительный ход действий, а не быстрый успех, и на эту стремительность
удара нужно было каждому из командиров, в том числе и Ливенцеву, отвечать
быстротой и ясностью распоряжений. Между тем и линия фронта тут была велика
для далеко не полной бригады, и сшиблось на ней в смертельной схватке более
десяти тысяч человек, причем австрийцы значительно превосходили русских в
числе.
Что происходило в близкой сердцу Ливенцева тринадцатой роте, он узнал
только после боя. Во время штыковой схватки там чуть не погиб бравый кавалер
всех степеней Георгия, сибиряк-прапорщик Некипелов. Он расстрелял все шесть
патронов своего тульского нагана и, сунув его в карман, схватил привычную
для рук винтовку, валявшуюся возле одного убитого.
Высокий, ловкий, жилистый, вошедший в азарт, он действовал ею так, что
привлек на себя, отделившись от своих, несколько тоже рослых венгерцев. Ему
некогда было оглядываться назад, есть ли кто из своих за спиною, - впору
было только отбиваться и пятиться, и вдруг мелькнуло сбоку остервенелое лицо
какого-то унтер-офицера с двумя басонами. Он не понял, не узнал сгоряча, чей
это такой, кто именно такой худощекий, тяжело дышащий, запаленный, - его ли
роты или другой?
Это был Милешкин. Крупный, но не очень сильный с виду человек, он
показал теперь, что был силен. Его сила была - его ненависть, лютая
ненависть, накопленная за долгий плен. Вот только теперь нашла она наконец
выход. Бросаясь на венгров как будто очертя голову, он действовал на самом
деле осмотрительно, взвешенно, только с быстротой, почти неуловимой глазом.
Это была его месть за свои муки в плену, и за погибших там товарищей, и за
того между ними, с которым вместе проходили они учебную команду, которого он
спас от расстрела своим криком: "Будем работать!" и которого не мог спасти
от пули, когда вздумал тот бежать из плена.
Потом подскочило еще несколько человек из его взвода (Милешкин принял
взвод убитого в лесу Мальчикова), и Некипелов догнал уже других, а когда
оглянулся, - не заметил Милешкина...
- Ну, думаю, пропал парень! - рассказывал он потом Ливенцеву. - Ан,
потом гляжу, - вот он опять и весь спереди мокрый: фляжку рому с убитого
венгерца взять поспел, полфляги выпил, ну, конечно, полфляги на себя вылил,
- говорит, под руку толкнули, - вот какой оказался парень быстрый!.. И потом
уж еще злее стал, как рому выпил.
Австрийский ром после того, как выбиты были враги и отброшены снова в
свои окопы, стал первой добычей русских солдат, не успевших дообедать, когда
начался штурм, хотя Добрынин в своем полку и приказал разбивать прикладами
все фляжки, так как, зная немцев, ожидал новой атаки через короткое время.
Но запах рома раздражающе стоял в горячем воздухе, и одни били, другие пили
даже из разбитых уже фляжек, впопыхах обрезая губы.
Пили даже и вообще непьющие, чтобы только протолкнуть внутрь застрявший
в гортани густой комок вонючего дыма от австрийских гранат; но это было уже
потом, когда откатились австрийцы вместе с теми немцами, которые были
вкраплены в их ряды для крепости духа.
В русских окопах не было противоштурмовых орудий, из которых можно бы
было осыпать картечью отступающих. Их было довольно в австрийских окопах, и
от них понес большие потери 403-й полк во время атаки утром. Однако сплошь
заголубела черная, на совесть перекопанная снарядами земля между линиями
окопов, когда схлынул полуденный прибой: пулеметы русские действовали тут
заодно с немецкими, поставленными за рекой. Спасением для многих австрийцев
было только то, что бежать к себе в окопы после неудачи штурма было
недалеко.
402-й полк захватил в плен одних только нераненых или с легкими ранами
до трехсот человек. По поперечным ходам сообщения их отправили во вторую
линию окопов, и едва успели убрать своих раненых, как начался снова жестокий
обстрел из орудий, предвестник нового штурма.
Однако штурма так и не дождались ни через час, ни через два, и потом
очень заметно ослабела и канонада. Наконец, к вечеру она затихла совсем:
поднять из окопов австрийцев на новые, еще, быть может, большие потери,
немцам не удалось.
Зато Добрынин, как и Тернавцев, полк которого тоже взял свыше двухсот
пленных, вечером услышали в телефон голос уже не Рерберга, а своего
начальника дивизии. Гильчевский передавал, что он, по приказу командира
корпуса Федотова, в самом спешном порядке, частью даже на грузовиках,
перевел со Слоневки к деревне Копань два остальных полка и что с
наступлением темноты один из них - 404-й - он направит в окопы.
Тон Гильчевского был сердитый, но недоволен он был не теми, с кем
говорил, а генералом Рербергом, допустившим, по его словам, "такое
безобразие", как предмостное укрепление, которое "непременно, во что бы то
ни стало, должно быть уничтожено этой же ночью".
Девятнадцатое июня был день тяжелый не для одной только 101-й дивизии,
но и для всего правого фланга одиннадцатой армии. В этот день усиленно
работал телеграф, соединяющий части восьмой и одиннадцатой армий с их
штабами и штабы этих армий со штабом Брусилова.
План Линзингена - вбить клин между армиями Каледина и Сахарова - грозил
удачей, а это могло надолго остановить наступление, если не сорвать совсем
прорыв на Луцк, проведенный с таким блестящим успехом.
Было от чего прийти в волнение штабам. Оказался ли участок фронта,
занимаемый 126-й дивизией, слабее других, собраны ли были против него
германцами подавляющие силы, нужно было как можно скорее бросить против
прорвавшихся немцев резервы, какие нашлись под рукой, но в резерве были
только два драгунских полка, - они и были посланы Сахаровым против немецкой
пехоты.
И эти два драгунских полка - Архангелогородский и 4-й Заамурский -
сделали большое дело. Лихо врубились они в немецкие цепи и погнали назад их
остатки, захватив несколько сот человек в плен и изрубив гораздо больше.
Была еще небольшая часть кадрового Прагского полка, имевшего крепкие
боевые традиции: этот полк во время Крымской войны стоял на защите Малахова
кургана. Всего только одна рота прагцев могла прийти на помощь одному из
пострадавших полков 126-й дивизии, и не только отбила она у немцев
полтораста русских солдат, только что захваченных в плен, но еще и, в свою
очередь, захватила около ста солдат противника на одном своем фланге и
двести на другом. Однако, если к вечеру этого злополучного дня тут удалось
приостановить продвижение австро-германцев, то серьезней было положение на
соседнем участке, несколько севернее, где стояла хотя и кадровая, но
чрезвычайно обескровленная предыдущими боями 2-я Финляндская стрелковая
дивизия.
Сахаров отдал уже было приказ об отходе всего своего правого фланга, а
это вызвало бы неминуемый отход левого фланга армии Каледина. Брусилов
приостановил этот приказ, послав Сахарову телеграмму: "Отлично знаю ваше
серьезное положение, но убежден, что вы, как всегда, сумеете из него выйти".
Наконец, чтобы вопрос об отходе на целый переход назад даже и не
поднимался ни Сахаровым, ни Калединым, он отдал приказ по восьмой и
одиннадцатой армиям о решительном переходе в наступление с 21 июня.
Этот-то именно приказ, сделавшийся известным в частях корпуса Федотова,
и совпал как раз с желанием Гильчевского выручить два своих полка, отданных
в подчинение Рербергу, и показать, что они должны и могут сделать.
Целая 29-я австрийская дивизия стояла против участка Перемель -
Гумнище, - как узнал от пленных полковник Добрынин, - и полк из 22-й
германской подпирал ее, оставаясь на левом берегу Стыри. Добрынин передал
это Гильчевскому, но тот отозвался на это своею прежней фразой:
- Повторяю, что враг должен быть отброшен за Стырь этой же ночью.
Руководство действиями возлагаю на полковника Татарова.
Добрынин удивился, услышав такое добавление, но, признав, что Татаров
гораздо опытнее его и способнее Тернавцева, должен был согласиться с тем,
что начальник дивизии в этом прав.
Стемнело. Поужинали. Окопы были очищены от убитых. Начали подходить
роты 404-го полка. Иные люди в них, заняв свое место в тесных и темных
окопах, тут же засыпали от усталости. Однако такими же усталыми, если не
гораздо больше, были и люди 402-го и особенно 403-го полков. Никто не
разрешал им спать перед штурмом, и никто не решился запретить им это теперь,
с вечера, так как Гильчевским дан был Татарову приказ выводить полки из
окопов в 2 часа 30 минут.
Офицерам тоже нужен был сон. Офицеров к тому же в бригаде, пришедшей
сюда раньше, оставалось чрезвычайно мало. В иных ротах их не было совсем, и
фельдфебели этих рот приходили к Татарову просить, нет ли у него хотя бы
подпрапорщиков, чтобы дать временно их в командиры рот.
Трудно было и Добрынину, и Тернавцеву, - особенно второму, который и до
того провел уж две ночи без сна, а Татаров, совершенно незнакомый с
местностью, не мог не задавать им множества вопросов, на которые иногда
очень трудно, иногда совсем невозможно было ответить, не призвав для этого
на помощь дневной свет.
Впрочем, ночь выдалась не из темных.
Мало того, что светили луна, бывшая в первой четверти, и звезды, только
изредка заслоняемые бегучими облаками, - австрийцы не жалели осветительных
ракет, так что Татаров смог разглядеть и деревню Вербень, бывшую в середине
австрийских позиций, и подходы к этим позициям...
- Уверенности в успехе у меня нет, - говорил он Добрынину, - но
положение создалось такое, что без этого успеха нельзя... Понимаете? Нельзя!
Никак невозможно!.. А если нельзя, значит, он должен быть.
Ливенцев услышал эти слова "успех необходим" от Добрынина, собравшего
своих батальонных командиров.
Он понял это так: от успеха или неуспеха вот здесь, на этом берегу
Стыри, зависит что-то большое там, далеко на север, и на юг, и на восток
тоже.
Это прикосновение к большому свеяло с него усталость. После успешно
отбитого штурма верилось в успех ночного дела, и прежде всего верилось
потому, что была вера в размашистого, сероусого, сероглазого человека -
начальника дивизии. Если он прибыл сюда, если он теперь в Копани, если он
приказал идти на штурм, и непременно в половине третьего, значит, будет
успех.
Он не знал точно, чем именно он, командир батальона, сможет и сумеет
содействовать успеху, но ловил себя иногда на мысли, что смерть ночью не так
пугает, как днем: убьют, и не видно. Громадное большинство людей почему-то,
- он знал это и не мог объяснить, - умирает от тех или иных причин ночью. Он
даже пытался думать об этом шутливо: "Самое подходящее время для смерти!.."
Он ловил себя и на другом: его как-то не тянуло написать хоть несколько
слов Наталье Сергеевне в Херсон. Написать ведь можно было и при свете луны,
звезд, ракет, прихлопнув при этом двух-трех комаров, которые, конечно,
усядутся на руки и щеки, однако не тянуло, значит, не было предчувствия
скорой смерти (сам для себя, незаметно он начинал уже верить в
предчувствия).
После капитана Городничева третий батальон пришлось принять поручику
Голохвастову, и это теперь, перед большим ночным делом, не столько было для
него лестно, сколько пугало его, чего он ничуть не скрывал, говоря с
Ливенцевым. Раза три сказал он с большой жалостью к самому себе:
- Эх, попал я в кашу!
А Ливенцев утешал его:
- Если боитесь, что чем-нибудь напортите, то ведь ночью, согласитесь
сами, кто же это заметит?
Кстати, думая и о себе, что он тоже может напортить, утешал и себя,
добавляя:
- Смею вас уверить, что едва ли и сам полковник Татаров, хотя он
прекрасный командир полка, отчетливо представляет, как пойдет операция и что
из нее может выйти.
Ровно в два часа, по приказу Татарова, начали поднимать людей.
Чесались, откашливались, сморкались, зевали, лезли в кисеты за табаком, но
тут же прятали их. С трудом понимали, где они, что с ними, что надо делать
дальше, но, взяв в руки винтовки и выходя из окопов, вспоминали, что надо
идти на германа: австрияк преобразился уже в глазах людей двух полков в
германа, раз он отважился на дневной штурм.
Впереди шли гранатометчики, чтобы взрывать рогатки, наставленные ночью
в пробитых днем проходах, за ними штурмовые роты, а за штурмовыми -
остальные.
Весь замысел Гильчевского исходил из того, что австро-германцы в этот
именно предутренний час будут спать особенно крепко после трудного для них
дня, атака же должна вестись с наивозможной быстротой и разом по всему
участку бригады. Что люди будут злы на противника, нагло напавшего на них в
час обеда, предполагалось Гильчевским само собой, и в этом не было ошибки.
Штурм начался молчаливо, но тем не менее дружно. "Ура" разрешили себе
бойцы только тогда, когда поднялась беспорядочная пальба в ответ на взрывы
русских гранат. И "ура" это - тысячеголосое, ночное - сразу заглушило
пальбу.
Только в эту ночь понял Ливенцев во всей полноте, что такое этот
воинственный крик и как велико его свойство заглушать все, что стоит на
дороге ринувшегося на штурм бойца: и выстрелы врага, и ярость врага, и силу
врага, и свою боль от ран, и страх смерти.
Все начало действовать, что приготовлено было в лагере врагов для
отражения атаки: и противоштурмовые орудия, сыпавшие шрапнель, и пулеметы,
которыми так богаты были по сравнению с русскими австрийцы, и ручные
гранаты, и винтовки, и минометы, - и все было сразу смято, заглушено вслед
за этим криком "ура".
Батальон Ливенцева не был ударным, но за штурмовыми частями он вместе с
другими гнал к реке ошеломленных дружным и мощным натиском австро-германцев,
туда, к спасительным мостам, которых было четыре на протяжении линии боя,
которые были местами повреждены днем, но спешно починены в начале ночи.
Топот тысяч ног по этим мостам слышал Ливенцев: австрийцы вместе с
германцами, вкрапленными в них для прочности, бежали на тот берег; взрывы
этих мостов, произведенные с того берега немцами, тоже слышал Ливенцев; и
то, как вспыхнули эти мосты и горели, и как багровое пламя пляшуще
отражалось в воде, это он видел с высокого места близ деревни Вербень, где
батальон его, по приказу Гильчевского, работал над тем, чтобы обратить
отбитые окопы врага в сторону Стыри и перенести проволоку и колья; но больше
ничего в это громово-яркое раннее утро он не видел и не слышал:
разорвавшийся около немецкий снаряд сбросил его с насыпи в окоп, и он
потерял сознание.
План отправки раненых в тыл, конечно, был разработан в штабе Брусилова
самым тщательным образом задолго до начала майского наступления, однако
расчеты исходили из того, что Юго-западный фронт будет только содействовать
Западному. Когда роли их решительно изменились, то оказалось, что число
раненых весьма значительно превысило все расчеты, и только содействие Союза
Земств и Городов помогло Брусилову выйти из трудного положения с честью.
Лазареты Союза Городов, как и лазареты Красного Креста, располагались
по нескольку в городах, ближайших к линии фронта, и тяжело раненные
доставлялись туда в санитарных автомобилях. В городе Дубно, в тылу 45-го
корпуса и содействовавших ему войск, устроен был тоже лазарет Союза Городов.
Среди сестер этого лазарета были две особенно сдружившиеся между собой
за какие-нибудь два-три дня: Еля Худолей, гораздо более опытная, так как
стала сестрою еще в начале войны, и Наталья Сергеевна Веригина. Если
Веригину никто иначе не называл, как по имени-отчеству, то у Худолей никто
не спрашивал, как звали ее отца: она для всех была просто Еля.
Впрочем, если бы посмотрели в ее паспорт, то узнали бы, что она - Елена
Ивановна и что ей восемнадцать лет и несколько месяцев. Она была года на три
всего моложе Натальи Сергеевны, но казалась в сравнении с нею почти
девочкой.
Невысокая, длинноликая, бледная, усталая на вид, с грустными карими
глазами, с высокими тонкими полукружиями бровей, она в одно и то же время,
смотря по настроению, каким была охвачена, могла сойти и за беспечную
пустышку, и за много думавшую над жизнью: от нее не совсем еще отлетело
детское, и она не вполне вошла во взрослое, чем очень привлекла к себе
Наталью Сергеевну.
Еля как-то сказала ей, ласкаясь, как младшая к старшей:
- Мой отец был полковой врач, и он вместе с полком своим пошел на фронт
в самом начале войны... Больше года все ничего было, а вот, месяца два
назад, мне сказали: его убили немцы.
- Как убили? Врача? - удивилась Наталья Сергеевна.
- Да, а что же? Бросили бомбу с аэроплана прямо в госпиталь, хотя ведь
Красный Крест на белом флаге видели, но это у них так принято - швырять
бомбы в лазареты, и в наш тоже могут когда-нибудь бросить... Убили несколько
раненых и моего отца тоже убили.
- Вы ездили?
- Куда ездила?
- На похороны.
- Нет, что вы! Его уж давно похоронили, когда я узнала... Нет, я не
ездила, - зачем? Я теперь думаю поступить после войны в медицинский институт
частный, мне говорили, есть такой в Ростове. А когда его окончу, то буду
хирургом.
- Это хорошо, что вы говорите, Еля, только хирургом быть, для этого
надо...
- Вы думаете, я слабая, не-ет, - я крепкая! Вот, смотрите! - И вдруг,
вся лучась мальчишеским задором, она по-мальчишески сжала правую руку в
локте, а левой взяла кисть узкой руки Натальи Сергеевны и приложила к своему
бицепсу: - Видите, какой мускул! Сожмите, - как камень, твердый.
- Да, в самом деле твердый.
- Я ведь и гимнастику на трапеции умею делать, - у меня три брата, все
гимнастикой занимались, и я тоже. Один брат - теперь студент, другой, - в
ссылке, - он политический, а третий - он моложе меня - гимназист...
И добавила с печальной ноткой в голосе:
- Только вот чем я буду платить за лекции в институт медицинский? У нас
ведь никаких решительно средств нет. Может быть, меня примут там в клинику
при институте, чтобы я работала, как сестра, а?.. Я бы получала что-нибудь,
- вот у меня бы и деньги были, правда? И лекции я бы хорошо учила, я ведь
способная... Только что я гимназии не окончила, - меня исключили... Это по
другой причине, а совсем не за то, что неспособная...
Наталья Сергеевна не спрашивала ее, за что именно ее исключили из