Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Горячее лето

армию, тогда бы можно было ее понять, как надо, - разъяснил Клембовский.
- Если бы мне дали, то завтра же она пошла бы в дело!.. Но ведь не
дадут, не дадут, - вот что!.. Раз это армия Эверта, она и будет стоять на
своем месте, пока... пока не получится новая директива, чтобы она и дальше
так стояла!
- Виленское направление заменяется Барановическим, - продолжал
вчитываться в телеграмму Клембовский, - "для нанесения здесь главного удара
Западного фронта. На перемещение и подготовку его величество предоставляет
от двенадцати до шестнадцати дней..."
- Ого! Ого! - перебил Брусилов. - Предоставляется двенадцать -
шестнадцать дней, а перемещаться и готовиться будут два месяца!
- Тут непосредственно и о нашем фронте есть тоже, - сказал Клембовский,
вздохнув: - "Юго-западному фронту собрать теперь же надлежащие силы для
немедленного развития удара и овладения Ковельским районом, ибо только этим
путем будут привлечены к маневренной деятельности скованные ныне тридцатый,
сорок шестой и четвертый конные корпуса".
- Опоздали!.. Опоздали с "маневренной деятельностью" конницы!.. -
выдавил из себя с виду как бы овладевший уже собою Брусилов. - Перейди в
наступление Западный фронт, хотя бы сегодня с утра, мы могли бы быть в
Ковеле через... через три-четыре дня, а теперь поздно!.. Что конница
действует более чем вяло, об этом я ведь доносил сам, - что же они мне -
моим же добром да мне же челом?.. Да, скверно действовала конница все время,
и Гилленшмидта, комкора четыре, я ведь сам хотел отчислить, но почему,
спрашивается, за него вступился Каледин? Да, конница - наше слабое оказалось
место, но мы ее получили такою, - переучивать ее теперь поздно... И
все-таки, все-таки эта плохая конница гораздо лучше, чем Эвертова пехота!
Она все-таки пытается двигаться, а не торчит, как музейная восковая кукла,
на месте!
Он, в волнении делая преувеличенно четкие шаги, прошелся по кабинету и
добавил:
- Овладеть Ковельским районом? Малого захотели, когда теперь там уже
выгрузили целый корпус!
- Зато ведь и нам дают целых два корпуса, Алексей Алексеевич, -
напомнил ему Клембовский.
- А когда они будут у нас? Когда будут? - выкрикнул резко Брусилов. -
Когда немцы десять корпусов к Ковелю перебросят?.. Не-ет, это мне ясно!.. Не
хотят воевать, хотят только волынку тянуть, а я-то вызвался на
наступление!.. Во-от дурака свалял в их глазах!.. Ну что же делать! Я ведь
не немец, как Эверт, не придворный анекдотист, как этот Куропаткин, - чем же
я взял?.. Вот теперь и расхлебывай свою же кашу! Эверту - реверанс, а мне
замечание, что конница у меня скованна!.. Так-то-с! Надо поговорить со
ставкой, - устройте-ка мне это, Владислав Наполеонович!
Разговор с Алексеевым состоялся в обед, когда Брусилов несколько пришел
в себя, изучил присланную директиву и все донесения с фронтов армий,
особенно восьмой.
- Здравствуйте, Михаил Васильевич! - начал Брусилов, выпрямляя бумажку
с записями, которую держал перед глазами. - Вследствие того, что отложена
атака Эверта, - раздельно говорил он, - я попал в довольно трудное
положение: в Ковеле собирается маневренная большая группа, от
Владимира-Волынска действует уже другая; два обещанных корпуса прибудут ко
мне довольно поздно. Мне крайне нужно для собственной ориентировки знать,
когда в действительности генерал Эверт перейдет в наступление и когда третья
армия переходит в Пинске в атаку противника и какими силами. Кроме того, для
того, чтобы я мог вести начинающиеся горячие бои, мне совершенно необходима
присылка огнестрельных припасов, а именно: больше всего требуется ружейных
патронов русских, потом, второе - мортирных сорокавосьмилинейных гранат,
третье - шестидюймовых полевых, шестидюймовых крепостных, стодвадцатипудовых
Канэ и сорокадвухлинейных тысяча восемьсот семьдесят седьмого года. Без
ускоренной присылки огнестрельных припасов вести бои невозможно.
- Здравствуйте, Алексей Алексеевич! - отозвался Алексеев. - Против
Пинска у Мищенко восемь дивизий, из них три кавалерийских, - этим силам
указано начать бой не позже шестого июня. Относительно главного удара
генерала Эверта сделаю все возможное, чтобы началось не позже пятнадцатого -
шестнадцатого июня. Постараюсь ускорить всеми средствами и именем государя,
которому ясна ваша обстановка. Приму меры к приливу вам огнестрельных
припасов. Кстати, к вам поехал великий князь Сергей Михайлович, которому
непосредственно укажите на потребность, но распоряжения будут сделаны в
пределах возможного теперь же.
- Еще у меня просьба насчет увеличения тяжелой артиллерии. Ко мне
прибыли пятый сибирский и двадцать третий корпуса без единой пушки тяжелой
артиллерии.
- К вам приказано отправить два тяжелых дивизиона с Западного фронта.
Они поедут с первым армейским и первым Туркестанским корпусами. Посадка
корпусов началась вчера. Думаю, что через десять - одиннадцать дней боевые
части обоих корпусов будут в вашем распоряжении. Постараюсь поискать еще
один тяжелый дивизион.
- Очень благодарен! Больше ничего не имею, - значительно успокоенный
сказал Брусилов и добавил: - Могу лишь сказать, что приложим все усилия,
чтобы выйти из создавшегося положения возможно приличнее. Я не о себе
беспокоюсь, а о войсках, которые будут очень огорчены, и о деле, которое
может быть скомпрометировано... Может статься, что все обойдется
благополучно. Имею честь кланяться.
- Помоги и благослови бог! - с искренней ноткой в голосе закончил
разговор Алексеев. - Имею честь кланяться!

V

До разговора с Алексеевым Брусилов послал Каледину сердитую телеграмму:
"Невзирая на мои предыдущие приказы не продвигаться на запад, вы два
дня подряд их нарушали во вред делу... Вы хорошо должны знать, что подобное
своеволие я не допущу. Приказываю немедленно мне донести причину нарушения
вами моих приказаний".
Ему очень отчетливо представилось, что Каледин, точно глаза у него
завязаны, сам лезет в расставленный перед ним немцами мешок.
И перед завтраком он говорил Клембовскому:
- Какая обуза для меня этот Каледин! Нет, нет, его придется сменить!..
Не знаю только, как к этому отнесется государь, а я бы... я бы вас поставил
на место Каледина, хотя мне без вас было бы и очень трудно, но что делать, -
на фронте вы нужнее.
- Что вы, Алексей Алексеевич! - почти испуганно протестовал
Клембовский. - Я, наверное, буду гораздо хуже Каледина... Притом же менять
командарма перед такими серьезными боями, какие нам предстоят, - как хотите,
а мне кажется очень рискованным.
После того как Алексеев обещал ему два корпуса из армий Эверта и
непременно 6 июня назначил наступление корпуса генерала Мищенко на Пинск,
настроение Брусилова изменилось. Теперь даже и мешок, который готовил
Линзинген Каледину, его не тревожил: правый фланг должны были обеспечить от
обхода восемь дивизий левого крыла армий Леша.
Теперь Брусилов дал новый телеграфный приказ "секретно, спешно":
"Восьмой армии наступать на ковельском направлении, а прочим армиям
выполнять ранее данные задачи".
Ободряло Брусилова и то, что должен был приехать в этот день великий
князь Сергей Михайлович, ведавший всей артиллерийской частью в ставке.
Это был первый знак внимания к делам его фронта с начала наступления.
Для Брусилова было ясно, что Сергей Михайлович ехал к нему не по своему
личному желанию, что это желание царя познакомиться с общим положением на
Юго-западном фронте, насколько он прочен и в чем он нуждается, чтобы стать
еще прочнее.
Сергей Михайлович приехал в Бердичев вечером. Свита его была небольшая
- всего пять человек.
Сухой, исчерна-желтый, преждевременно изношенный, не низкого роста, но
не по-военному сгорбленный, с небольшим лицом обезьяньего склада, сильно
опирающийся на палку, - таков был полевой генерал-инспектор артиллерии,
великий князь.
Один из свиты его был генерал-лейтенант, другой - полковник, - оба, как
потом узнал от них Брусилов, участники совещания в Минске у Эверта в апреле,
после неудачной попытки Западного фронта перейти в наступление.
Вечером, за обедом, основной темой разговора была ревизия действий
артиллерии генерала Плешкова, руководителя группы войск Эверта во время этой
попытки. Этим особенно интересовался сам Брусилов.
С манерой Сергея Михайловича говорить он познакомился еще в ставке.
Отвисшая и оттянутая вперед нижняя губа великого князя, при этом еще и
сильный прищур его неопределенного цвета выпуклых глаз придавали
презрительный оттенок всему вообще, чего бы он ни касался в разговоре, а тут
тем более подвернулась такая разносная тема.
- Плешков, а? Ну, чего и можно было ожидать от генерала с такой
фамилией? - слегка шепелявя, говорил он, раскрасневшись несколько от
выпитого вина. - Я, помнится, говорил Алексееву: "Ох, нельзя вверять такому
армию, хотя бы она и называлась группой: он ее убьет!.." Так, к сожалению, и
вышло: убил!
- Главнокомандующий фронтом должен был знать, ваше высочество, кому
вверяет свои корпуса, - вставил Брусилов, желая перевести разговор на самого
Эверта, но Сергей Михайлович почему-то решил обойти щекотливый вопрос,
продолжая о Плешкове:
- Представьте вы себе, Алексей Алексеевич, он даже не удосужился
объехать по фронту всю свою группу, этот Плеш-ков! Оказалось, что у него
артиллерия была поставлена так, что стрелять могли только процентов двадцать
батарей, остальные же не видели бук-вально ни аза в глаза!.. Какой же вред
могли они принести немецким позициям? Аб-со-лют-но ни малейшего!.. И вот там
посылали людей ножницами проволоку резать, - то есть на верную смерть!
Брусилову хотелось сказать, что Плешков в этих ножницах не столько
виноват, сколько сам Эверт, но он ждал, что к такому выводу придет сам
великий князь, однако разговор почему-то перебросился на Паукера, -
начальника управления путей сообщения, который не знал, что в Москве, в
тупике, полгода стояла тысяча вагонов с артиллерийскими стаканами,
чрезвычайно важными и нужными для изготовления снарядов.
- Не знал или, напротив, отлично знал об этом Паукер, вот вопрос? -
резко спросил Брусилов.
- Даже и теперь, когда дело обнаружено, он все-таки тянет с разгрузкой
их целый месяц, - неопределенно ответил на это Сергей Михайлович.
- А вы знаете ли, ваше высочество, что однажды было у нашего
теперешнего наштаверха, когда он еще командовал Северо-западным фронтом? -
уже не желал сдерживать себя при виде такой неопределенности Брусилов. - Там
был подобный же транспортник, полковник Амбургер. Алексеев приказывает ему
доставить на другой же день к такому-то пункту столько-то орудий, а тот
говорит: "Этого никак невозможно сделать!" Тогда Алексеев ему, нисколько не
повышая тона: "Если завтра к такому-то часу не доставите орудий, я прикажу
вас повесить!" И на другой день орудия были на месте, даже на полтора часа
раньше срока!
Сергей Михайлович слегка усмехнулся, выпятив для этого еще заметнее
нижнюю губу, и сказал:
- Но ведь там был только Амбургер, а здесь Паукер, - сын бывшего
министра! Да и сам он уже метит в министры, хотя по чину всего только
коллежский советник.
Об Эверте и его фронте Брусилов узнал от великого князя только то, что
львиная доля тяжелых орудий и снарядов к ним отправлялась и предназначалась
к отправке на Западный фронт, однако когда именно раскачается этот фронт,
ничего в ставке неизвестно.
- Как же неизвестно, ваше высочество? - буквально опешил Брусилов. -
Алексеев, Михаил Васильевич, мне передал по телефону, что на пятнадцатое -
шестнадцатое число назначено выступление Эверта.
- Гада-тельно! - прищурился Сергей Михайлович. - Предположительно... С
полной возможностью новой оттяжки...
- Вот ка-ак!.. Значит, что же получилось из всего этого?.. Вот я
получаю два корпуса из его войск и два тяжелых дивизиона, - что же, он со
всеми своими армиями, выходит, только резерв для моих армий, для моего
фронта, - так ли я должен понять эту ситуацию, ваше высочество? - в упор
глядя на Сергея Михайловича, спросил Брусилов.
Вместо ответа великий князь только хрипло расхохотался, поблескивая
золотом вставных зубов.
На другой день Брусилов написал и отправил Алексееву с нарочным такое
письмо:

"Глубокоуважаемый Михаил Васильевич!
Отказ главкозапа атаковать противника 4 июня ставит вверенный мне фронт
в чрезвычайно опасное положение, и, может статься, выигранное сражение
окажется проигранным. Сделаем все возможное и даже невозможное, но силам
человеческим есть предел, потери в войсках весьма значительны, и пополнение
необстрелянных молодых солдат и убыль опытных боевых офицеров не может не
отозваться на дальнейшем качестве войск. По натуре я скорее оптимист, чем
пессимист, но не могу не признать, что положение более чем тяжелое. Войска
никак не поймут, - да им, конечно, и объяснять нельзя, - почему другие
фронты молчат, а я уже получил два анонимных письма с предостережением, что
генерал-адъютант Эверт якобы немец и изменник и что нас бросят для проигрыша
войны. Не дай бог, чтобы такое убеждение укоренилось в войсках.
Беда еще в том, что и в России это примут трагически, - также начнут
указывать на измену. Огнестрельные припасы, скопленные для наступления, за
две недели боев израсходовались; у меня на фронте, кроме легких, ничего
больше нет, а армии бомбардируют меня просьбами, ссылаясь на то, что теперь
борьба начнется еще более тяжелая. Великий князь Сергей Михайлович,
прибывший сегодня сюда, доказал, что у него в запасе тоже ничего нет почти,
а все поглощено Западным фронтом. Но раз их операция откладывается, может
быть окажется возможным поддержать нас запасами Северного и отчасти
Западного фронтов. Во всяком случае, было бы жестоко остаться без ружейных
патронов, и это грозило бы уже катастрофой. Пока припасы в изобилии, есть
все-таки надежда, что отобьемся, а тогда о такой надежде и мечтать нельзя
будет. Мортирные 48-линейные также совершенно необходимы.
Теперь дело уже прошедшее, но если бы Западный фронт своевременно
атаковал, мы бы покончили здесь с противником и частью сил могли бы выйти во
фланг противника генерала Эверта. Ныне же меня могут разбить, и тогда
наступление Эверта, даже удачное, мало поможет. Повторяю, что я не жалуюсь,
не падаю духом, уверен и знаю, что войска будут драться самоотверженно, но
есть известные пределы, перейти которые нельзя, и я считаю долгом совести и
присяги, данной мной на верность службы государю императору, изложить вам
обстановку, в которой мы находимся не по своей вине. Я не о себе забочусь,
ничего не ищу и для себя никогда ничего не просил и не прошу, но мне
горестно, что такими разрозненными усилиями компрометируется выигрыш войны,
что весьма чревато последствиями, и жаль воинов, которые с таким
самоотвержением дерутся, да и жаль, просто академически, возможности
проигрыша операции, которая была, как мне кажется, хорошо продумана,
подготовлена и выполнена и не докончена по вине Западного фронта ни за что,
ни про что.
Во всяком случае, сделаем, что можем. Да будет господня воля. Послужим
государю до конца.
Прошу принять уверение глубокого уважения и полной преданности вашего
покорного слуги.
А.Брусилов".

Послав такое письмо, Брусилов почувствовал себя несколько легче, как
человек, который высказал то, что его весьма угнетало.
Великий князь ничего нового ему не привез, ничем его не обнадежил, не
совсем даже было понятно, зачем, собственно, он приехал. Он подтвердил
только, что Западный фронт продолжает усиленно, в первую очередь, снабжаться
снарядами, хотя пребывает в преступной неподвижности, а это значило, что его
будущим действиям придают несравненно больше значения, чем наступлению
Юго-западного, которое ведется с полным напряжением сил.
О самом Сергее Михайловиче ему говорили еще до совещания в ставке, что
он в феврале ездил в Петроград в связи с делом о миллиардных хищениях в его
ведомстве и там старался замять это, во всех отношениях, конечно, подлое
дело при помощи сенатора Гарина.
В снарядах был недостаток, доходящий до снарядного голода, однако
почему же именно? Потому что какие-то темные дельцы в недрах артиллерийского
снабжения, выполняя, быть может, директивы, шедшие из Берлина, тратили в
течение ряда лет перед войною огромнейшие суммы, отпускаемые на
приготовление снарядов и орудий, на свои личные нужды; Паукеры, Германы
Оттовичи, занимающие не по чинам высокие посты в ведомстве путей сообщения,
стремились так далеко запрятать ни мало, ни много, как целую тысячу вагонов
с артиллерийскими стаканами, чтобы их и за полгода не могли разыскать; а
явный рамоли великий князь, даже рассказывая об этом, пребывал в приятном
настроении духа.
Ложась в этот день спать, Брусилов был почти уверен, что никакой
подготовки к наступлению со стороны корпуса генерала Мищенко на следующий
день он не дождется. Однако утром 6 июня он получил телефонное донесение,
что рядом с правым флангом армии Каледина у Мищенко началась канонада более
внушительная, чем обычная.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОСЛЕ БОЯ

I

Как только 401-й полк выбил упорно защищавшихся мадьяр из Рудни
Почаевской, австрийские части, расположенные против 17-го корпуса, сами
начали поспешно очищать свои позиции.
Однако отступали они, стараясь соблюдать порядок. Это было не
паническое бегство, тем более что железная дорога продолжала к разъезду
Ситно, за несколько верст от Рудни, подвозить свежие батальоны, и они,
высаживаясь в укрытых большими рощами местах и быстро принимая боевой
порядок, прикрывали отход.
Они не дали и тем пяти полкам Заамурской конной дивизии, которые
Яковлев ревностно берег для себя, развернуться как следует на другом берегу
Пляшевки. Потеряв в короткое время значительное число людей и коней, полки
эти повернули обратно.
Только тот полк из этой дивизии, который удалось выпросить
Гильчевскому, сделал свое дело, врубившись в хвост одной из колонн и
захватив полторы роты в плен.
Он, правда, тоже наткнулся на сильный огонь прикрытия и вынужден был
повернуть назад, однако не с пустыми руками, и партия пленных в
сопровождении кавалеристов этого полка была первой, встреченной генералом
Гильчевским, едва только он со своим штабом - все на конях - отстучал по
свеже-перекинутому через реку мосту и выбрался на левый берег.
Когда этот густой и тесный от событий день подошел уже к четырнадцати
часам, - солнце стояло высоко, вражеские снаряды не рвались вблизи, - поле
недавнего боя представилось глазам Гильчевского отчетливо и ярко. Впереди
стояли несколько человек конников с карабинами в руках, окружив толпу
однообразно одетых в синее пленных пехотинцев.
- Какой части? - спросил по-немецки одного из пленных офицеров
Гильчевский и услышал, что 46-й дивизии.
- А-а! Старые знакомые! - кивнул Протазанову Гильчевский. - С Иквы сюда
перебрались!
Когда от старшего из конвойцев он узнал, что полку пришлось повернуть и
выжидать дальнейших успехов пехоты, то рассердился и, послав коня вперед,
ворчал:
- Для парадов, для смотров существовать привыкли наши кавалеристы, а
чуть коснется дела, - ни-ку-да! Чуть только попадут под обстрел, сейчас же и
покажут хвосты!.. Тогда, спрашивается, за коим чертом у нас кавалерийских
дивизий столько? Чтобы лошади зря сено и овес жрали? Так лучше бы их
отправили землю пахать, а людей зачислили в пехотинцы!..
Он еще негодовал и на генерала Яковлева, не позволившего начальнику
дивизии заамурцев бросить для преследования разбитых австро-германцев хотя
бы три полка сразу, а не один, но чем дальше продвигался верхом на своем
сером донце, тем больше видел, как жидковаты стали его полки, и это
вытеснило на время из его головы и Яковлева и заамурцев.
Полков своих, правда, он не застал на месте боя, - они продвинулись
гораздо дальше, - но резко бросилось в глаза очень большое, - небывалое еще
в его дивизии, - число убитых на подступах к неприятельским позициям и
тяжело раненных, которые стонали, дожидаясь, когда их отнесут на
перевязочные пункты.
Решив в первые минуты, что надо догнать полки, чтобы довести их до
разъезда Ситно на речке Ситневке и тем самым не позволить противнику там
укрепиться, как это допустил на Пляшевке Яковлев, Гильчевский озабочен был
еще и переправкой своей артиллерии на этот берег, о чем он распорядился
заранее. Поэтому оглядывал он то, что было взято его частями, довольно
бегло.
Однако, когда добрался он до двух легких орудий, возле которых
Ливенцев, уводя вперед роту, оставил пять человек, назначив за старшего
Кузьму Дьяконова, то остановился.
- Что, а? Орудия?.. Исправные, а?
Дьяконов, застыв на месте, с рукою у козырька, молодцевато гаркнул:
- Так точно, ваше превосходительство, вполне справные!
Он даже при этом поднялся слегка на носки, взволнованный тем, что
отвечает самому начальнику дивизии, а Гильчевский заметил еще и зарядные
ящики и тут же соскочил с коня.
- Вот жалость какая, запряжек нет!.. - горевал он, осматривая орудия и
ящики, в которых было несколько снарядов. - За малым дело стало, а то бы
пустить этот взвод палить по своим же. На же тебе, - удрали на лошадях,
мерзавцы!.. Какой роты?
- Тринадцатой роты, ваше превосходительство! - ответил Дьяконов.
- Тринадцатой? Гм... Кто же там командир роты? - обратился Гильчевский
к полковнику Протазанову, который по должности начальника штаба все обязан
был помнить, да, впрочем, и действительно обладал хорошей памятью.
Но Дьяконов не вытерпел, чтобы не похвалиться своим ротным:
- Их благородие прапорщик Ливенцев, ваше превосходительство!
- А-а, Ливенцев! - припомнил и Протазанов.
- Ливенцев, а? Это ведь он же отличился и на Икве? - оживленно спросил
Гильчевский.
- Он самый, - сказал Протазанов. - Мы его внесли в список
представленных...
- "Представленных", "представленных", позвольте-с! - перебил
Гильчевский. - Теперь уж мы его к Георгию должны представить за взятие
орудий! "К Георгию четвертой степени прапорщика Ливенцева..." Запишите
теперь же!.. Вот это молодчина так молодчина!.. Верно ведь, а? - обратился
он к Дьяконову и другим четверым. - Молодчина ваш ротный, а?
- Так точно, ваше прево-сходи-тельство! - довольно согласно, особенно к
концу, выкрикнули все пятеро.
Гильчевский тут же вскочил в седло, поглядел пристально в сторону моста
через Пляшевку, откуда ждал своей легкой артиллерии, и двинулся со штабом и
ординарцами дальше, передернув недовольно серыми усами, так как ничего не
разглядел на этом берегу, а моста отсюда не было видно.
Между тем вдали, за белостенным небольшим фольварком и молодым дубовым
леском около него, слышна была пушечная пальба, хотя и редкая:
останавливаясь только затем, чтобы сделать два-три выстрела и этим задержать
преследующие их русские полки, не имеющие артиллерии, батареи противника
продолжали свой стремительный отход, теряя на пути снаряды из ящиков.
А Кузьма Дьяконов, когда отъехал шагов на сто начальник дивизии,
рассудительно говорил своим:
- Ежели б не мы-то, кто бы доложить мог насчет пушек, чии они и что?
Стоят и стоят себе, как и допрежь нас стояли, и даже всякий бы мог сказать -
похвалиться: "Это наша рота приобрела!.." А теперь уж шабаш, не скажут.
Теперь уж у них записано: "Какая рота? - Тринадцатая. - Какой ротный? -
Прапорщик Ливенцев!.." Вот ради чего мы тут пост имели... умно обдумано!
- А как убьют его там? - кивнул один на дубовый лесок.
- Кого это его? - важно спросил Дьяконов.
- Да нашего ротного.
Кузьма посмотрел и сам на лесок, подумал, покрутил головой и сказал
убежденно:
- Нет, не должны они этого сделать.

II

Пленных вели и вели оттуда, от белых домиков фольварка, куда шла
дорога. Синие толпы их так густо заполнили этот берег Пляшевки, что он как
бы снова стал австрийским. Запыленные, усталые на вид, пленные смотрели
невнимательными, прячущимися глазами. Старшие из их конвоя ретиво
командовали им "смирно", когда подъезжал к ним Гильчевский. Он же только
спрашивал пленных, какой они части, и направлялся дальше. Его беспокоило,
почему не появляется артиллерия.
- Что это значит, а? Не провалился ли мост? - встревоженно спрашивал он
и уже хотел послать одного из своих ординарцев, как увидел наконец первую
запряжку, за ней вторую...
- Ну вот! Ну вот, - теперь все прекрасно, теперь наша взяла!
И он молодцевато повернулся в седле и хотел было послать вперед серого,
когда пожилой, с сединой в усах унтер-офицер, отделившись от толпы пленных,
которых вел, подошел заботливым шагом и, козыряя правой рукой, а левой
протягивая какую-то серую бумажку, доложил не спеша:
- Ваше превосходительство, вот это один наш пленный оставил у
жителей...
- Что такое? Какой пленный? - ничего не понял Гильчевский, беря
бумажку.
- Наш пленный, ваше превосходительство, какой у австрияков тут работал,
а потом его и прочих угнали дальше, как отступление началось, - объяснил
унтер-офицер.
Гильчевский пробежал глазами корявые строчки на сером листке, слегка
усмехнулся и сказал:
- Ну что же, - можешь идти.
Унтер-офицер по форме повернулся кругом и пошел к своей команде, а
Гильчевский передал бумажку Протазанову.