Страница:
его стал императором; этим и можно было на первый взгляд объяснить
менторский тон писем и телеграмм Вильгельма, писавшихся исключительно
по-английски. Но сам Николай знал, что дело было не только в этом: Вильгельм
был неоднократно его гостем, ездил на длительные свидания с ним и он сам, -
можно было поэтому им обоим в достаточной степени изучить друг друга.
Свидания не изменили установившихся между ними отношений. Шли годы, оба они
старели, но при всяких обстоятельствах выходило так, что одаряющим был
Вильгельм, одаряемым - Николай, хотя империя первого могла бы утонуть в
необъятных пространствах империи второго.
Как младший на старшего, почтительно и вполне сознавая его над собой
превосходство, смотрел Николай на Вильгельма. Когда они бывали вместе, всем
их окружавшим бросалось в глаза, как шумно, как непререкаемо авторитетно вел
себя император Германии, этот самоуверенный человек с лихо подкрученными
кверху желтыми усами, и как стушевывался перед ним, точно робел и терялся,
малорослый, не имевший ни в одном из военных мундиров подлинно военного вида
русский царь.
Не кого-либо другого, а именно Вильгельма пригласил Николай в крестные
отцы для своего новорожденного сына, в почетные, так сказать, крестные отцы,
- действительным был генерал-адъютант Иванов.
Рождение сына после четырех кряду дочерей было исключительно радостным
событием в семье последнего царя на русском троне, хотя в то время шла во
всех отношениях несчастливая, даже просто позорная война с Японией.
"Солнечный луч", как назвал в своем письме Вильгельму Николай
новорожденного, был объявлен наследником престола, - династические
вожделения наконец утолялись, колокола трезвонили во всех городах и селах
России...
Что ответил Николаю Вильгельм?
"Милейший Ники! Как это мило с твоей стороны, что ты подумал о том,
чтобы пригласить меня крестным отцом твоего мальчика! Ты можешь себе
представить нашу радость, когда мы прочли твою телеграмму, сообщающую об его
рождении! "Was lange wahrt, wird gut" (что долго длится, венчается успехом),
- говорит старая германская пословица, пусть так и будет с этим дорогим
крошкой. Да выйдет из него храбрый солдат и мудрый, могущественный
государственный деятель... Прилагаю при этом для моего маленького крестника
кубок, который он, я надеюсь, начнет употреблять, когда сообразит, что жажда
мужчины не может быть утоляема одним только молоком! Может быть, он тогда
придет к заключению, что поговорка "Ein gutes Glas Branntwein soll
mitternachts nicht schadlich sein" (добрый стаканчик водки в полночь
повредить не может) - не только всем известная ходячая истина, но что часто
"im Wein ist Wahrheit nur allein" (в одном вине истина), как поет дворецкий
в "Ундине". В заключение же приведу классическое изречение нашего великого
реформатора, д-ра Мартина Лютера: "Wer nicht liebt Wein, Weib und Gesang,
der bleibt ein Narr sein Leben lang" (кто не любит вина, женщин и песен, тот
всю жизнь остается дураком) - таковы правила, в которых мне хотелось бы
воспитать моего крестника. В них глубокий смысл, и против них ничего нельзя
возразить".
Однако воспитатель на другой же странице письма уступил место стратегу,
поскольку тянулась война, в которую втравил Николая не кто другой, как тот
же "любящий кузен и друг", иногда менявший эту подпись на другую: "Адмирал
Атлантического океана", иногда объединявший обе.
"Ход военных событий был очень тяжел для твоей армии и флота, - писал
он дальше, - и я глубоко скорблю о потере стольких храбрых офицеров и
солдат, павших и потонувших во имя долга, честно выполняя присягу, данную
ими своему императору... По моим расчетам, у Куропаткина должно быть 180
тысяч человек действующей армии, в то время как японцы собрали 250-280
тысяч, - это все еще большое несоответствие сил, которое крайне затрудняет
задачу твоего доблестного генерала... Старое изречение Наполеона I все еще
остается в силе: "La victoire est avec les gros bataillons" (победа на
стороне крупных сил)".
И дальше (нужно сказать, что письмо это писалось в августе 1904 года):
"Когда в феврале началась война, я выработал для себя план мобилизации,
основываясь на численности японских первоочередных войск. Так как последние
насчитывают 10-12 дивизий, то для безусловного перевеса над ними нужно 20
русских дивизий, то есть 10 армейских корпусов; принимая во внимание 4
сибирских корпуса, которые уже на месте и составляют маньчжурскую армию,
остаются 6 корпусов, которые должны быть присланы из России. Из них должны
быть сформированы 2 армии по 3 корпуса каждая, при них по кавалерийскому
корпусу из 8 бригад с 4 батареями на каждую армию. Вот что, по моим
соображениям, должно было быть послано и чего было бы достаточно для победы.
Маньчжурскую же армию следовало оставить в качестве как бы передового
заслона, прикрывающего подход корпусов из России к их базе, их формирование
и развертывание..."
Советы эти, правда, несколько запоздали, но "друг и кузен" не
постеснялся все-таки изложить их, чтобы показать, как глубоко, как близко к
сердцу принимал он интересы русского императора.
Казалось бы, откуда, каким ветром могло нанести вдруг, через десяток
лет всего, ожесточеннейшую войну между закадычными друзьями, из которых один
так трогательно заботился о другом, а другой - подопечный - был так примерно
почтителен?
Бывало, однако, кое-что, что в империи Ники, "адмирала Тихого океана",
не совсем нравилось Вилли, "адмиралу Атлантического океана", и в отношении
чего ему непременно хотелось бы установить там свой порядок.
Например, совершенно не нравилось Вилли, что Россия, как это случилось
еще при отце Николая - Александре III, была в союзе с Францией; и во многих
письмах своих во время русско-японской войны изобличал он французское
правительство и французов, которые злорадствовали по поводу русских неудач и
содействовали англичанам в их открытом будто бы пособничестве Японии. В то
же время он старался сбывать свой уголь русской эскадре, отправленной из
Балтики на Дальний Восток под командой Рождественского, и выставлял это как
особую услугу Николаю, навлекающую на него, Вилли, недовольство не только в
Англии, но и во Франции. Наконец, он предложил Николаю подписать
составленный им договор о союзе на предмет обороны, если на одну из империй
нападет какая-либо из европейских держав. Конечно, он имел в виду Англию.
Его замыслы шли очень далеко. Быть может, никто в Европе не следил так
прилежно за русско-японской войной, как Вильгельм. Точнее, он сам вел эту
войну, сидя у себя за картами Дальнего Востока, хотя его стратегические
планы так и оставались при нем, а царские генералы и адмиралы действовали по
своим, возмутительно бездарным планам, почему и проигрывали так постыдно
войну.
Но Вилли пользовался и всеми их неудачами, чтобы указывать время от
времени на "главного виновника" этих неудач - Англию - своему "кузену и
другу" Ники. Он напомнил ему и о картине своей "Желтая опасность",
написанной им маслом еще за несколько лет до японской войны: это должно было
показать Николаю, какого тонкого, проницательного политика имеет он в лице
своего "друга", это должно было склонить "милейшего Ники" верить ему
непреложно во всем и следовать его советам. "Верь мне!" - часто взывал он к
своему подопечному в письмах и телеграммах.
Указывая на то, что англичане продали японцам два новых крейсера -
"Ниссин" и "Кассуга", - причем и офицеры и экипажи на этих судах были будто
бы британские, и что японский адмирал Того одерживал свои победы "благодаря
тому, что его суда снабжались кардифским углем", Вилли вполне одобрял
роковую затею царя послать балтийскую эскадру на Дальний Восток и брался
снабжать ее своим германским (тоже победоносным) углем, а новые броненосцы
для русского флота, по его мнению, нигде бы не могли построить лучше, чем на
германских верфях: "Ибо последние стали бы работать, как для своей родины",
- писал он.
Широкой натуре Вилли было явно тесно в своей небольшой империи.
Затаенный скрежет зубовный: "Эх, не умеешь ты царствовать в своей стране!
Вот я бы, я бы навел там порядок! Вот я бы сделал из этого бесконечного
пространства государство, способное покорить весь мир!.." - этот скрежет так
и прорывался из-за строк писем и телеграмм "любящего кузена и друга", и
иногда Ники его слышал. Так было, когда, подписав подсунутый ему при
свидании в Бьорке текст договора о союзе, Ники все-таки не решился сообщить
этого своей союзнице Франции, чтобы не расколоть этим союза с нею.
Вилли не зря именовал себя "адмиралом Атлантического океана", а Ники
предложил называться "адмиралом Тихого океана" для их секретной переписки:
он всячески толкал его на Дальний Восток, чтобы отвлечь его от интересов на
Ближнем Востоке. Предвидя (и сам идя навстречу им) столкновения в будущем с
Англией на почве мировой торговли, он очень деятельно готовил к этому свой
флот, но опереться при этом еще и на многомиллионные людские резервы России
было венцом его желаний.
Он и не скрывал даже иногда от своего друга, что надеется на его
большую уплату, оказывая ему мелкие услуги. Он писал в одной из телеграмм:
"Do, ut des (даю, чтобы ты дал)". Эта телеграмма была ответом на письмо
Николая, в котором выражалось сомнение насчет Франции, чтобы она могла
вступить в союз с Германией против Англии.
"Обязательства России по отношению к Франции, - писал Вильгельм в ней,
- могут иметь значение лишь постольку, поскольку она своим поведением
заслуживает их выполнения. Твоя союзница явно оставила тебя без поддержки в
продолжение всей войны, тогда как Германия помогала тебе всячески, насколько
это было возможно без нарушения законов о нейтралитете. Это налагает на
Россию нравственные обязательства также и по отношению к нам: "Do, ut des".
Между тем нескромность Далькассе обнаружила перед всем миром, что Франция,
хотя и состоит с тобою в союзе, вошла, однако, в соглашение с Англией..."
Желая отколоть "друга и кузена" от Франции, Вилли неоднократно
напоминал ему о "крымской комбинации", то есть о старинном союзе Франции и
Англии, вызвавшем Крымскую войну, и если не своими словами, то ссылкой на
Бисмарка давал ему понять, что по существу, по крови, Ники совсем не
Романов, а Голштейн-Готторп, чистокровный немец на русском престоле, и
должен дуть поэтому в немецкую дудку.
Если о Николае I говорили: "Когда он сидел в кругу немецких
владетельных особ, то казалось, что Германия уже объединилась под его,
Николая I, главенством", - то и письма Вильгельма к Николаю II в период
японской войны могли бы поразить тем назойливым вмешательством в русские
дела, которое проявлял импульсивный император Германии, пользуясь
инертностью "милейшего Ники".
"Русское движение", как Вильгельм называет постепенно нараставшую
революцию 1905 года, очень обеспокоило его; этому движению он посвятил
длиннейшее из своих писем "кузену и другу". В связи с беспокойством
изменился и обычный тон Вилли.
"Ты согласишься сам, - писал он, - что подобный процесс в таком могучем
народе, как твой, должен естественно вызывать живейший интерес в Европе и
comme de raison (само собою разумеется), прежде всего в соседней стране".
Это письмо полно не советов уже, а прямых поучений, как надо управлять
государством, чтобы непопулярным в народе не быть, непопулярных войн, как
русско-японская, не начинать и умных государей, как сам Вилли, слушать.
Он внушает своему подопечному, что ему следует самому стать верховным
главнокомандующим, а Куропаткина держать при себе только в качестве
начальника штаба, но перед этим шагом обратиться к дворянам и общественным
деятелям, собрав их в московском Кремле. "После этого царь, окруженный
духовенством с хоругвями, крестами, кадилами и святыми иконами, должен выйти
на балкон и прочитать только что сказанную им речь уже в качестве манифеста
своим верноподданным, собравшимся внизу на дворе, окруженном сомкнутыми
рядами войск..."
Это писалось после "9 января", - понятно поэтому, что и Вильгельм не
представлял себе беседы с русскими верноподданными иначе, как окружив их
сомкнутыми рядами войск.
Государственная дума (булыгинская) проектировалась благодаря внушениям
того же Вилли, о чем он писал Ники несколько месяцев спустя после
предыдущего письма: "Так как ты сказал мне, что соответственно идеям,
которые я тебе высказывал, Булыгин уже выработал согласно с твоими
указаниями законопроект, то, полагаю, необходимо обнародовать его
немедленно, чтобы депутаты были избраны как можно скорее; это даст тебе
возможность, когда тебе будут предложены условия мира, сообщить их
представителям русского народа, на которых и ляжет ответственность за их
отклонение или за одобрение. Это оградит тебя от общих нападок на твою
политику, которые последуют со всех сторон, если ты сделаешь это
единолично".
Посланный царем в Портсмут для заключения мира с Японией, Витте на
обратном пути заезжает по приказу царя в Берлин, и от него Вилли, раньше,
чем Ники, выслушивает доклад о всех действиях и о всех терниях, сквозь
которые пришлось ему пробраться для достижения не очень постыдного мира. А
Вилли потом писал Ники: "К моему удовольствию, для меня выяснилось, что его
(Витте) политические идеи и те взгляды, которыми мы обменивались в Бьорке,
вполне совпадают в своей основе. Он усердно отстаивает мысль
русско-германо-французского союза..."
Вильгельм уже строил обширнейшее здание "Континентального Союза" из
пяти крупнейших держав: Германии, Австро-Венгрии, Италии, России и Франции,
надеясь играть в них главную роль и заручиться даже поддержкой Англии и
Японии. А Витте был мил его сердцу еще и потому, что он подписал во время
русско-японской войны очень выгодный для Германии и разорительный для России
торговый договор.
Как нетерпеливо желал этого договора Вилли, видно из его энергичных
выражений в письме, писанном в марте 1904 года: "Из газет для меня
постепенно выясняется, что наш торговый договор стоит на мертвой точке.
Кажется, тайные советники и чиновники... впали в сладкий сон. Я бы дорого
дал, чтобы посмотреть, каков был бы эффект, если бы ты внезапно ударил своим
императорским кулаком по покрытому зеленым сукном столу, так, чтобы лентяи
подпрыгнули!.. Я уверен, что обещание небольшой прогулки в Сибирь произвело
бы чудо..." Впоследствии Витте говорил - и Николай отлично помнил это, - что
отмена этого договора непременно приведет к войне с Германией.
Однако уже аннексия Австрией Боснии и Герцоговины едва не привела к
войне. "Тройственное согласие" - Россия, Франция, Англия - явилось
противником "Тройственному союзу" - Германии, Австро-Венгрии, Италии. Но
внешне Вилли как бы примирился с тем, что Ники уклонился от его опеки.
Если в его письмах и появлялись иногда советы, то они касались то
лифляндских и курляндских баронов, которые материально пострадали в
революцию 1905 года и которым следовало бы, по мнению Вилли, подарить
несколько миллионов на поправку их дел; то четырех армейских корпусов
русских, которых не мешало бы "милейшему Ники" убрать с пограничной зоны; то
железной дороги, которую весьма нужно было бы ему построить и подвести
непосредственно к конечной станции одной германской железной дороги в
Восточной Пруссии...
Между тем Николаю было известно, какими бешеными темпами вооружалась
Германия, как вырастал и становился грозной силой ее флот, пушки которого
были повернуты в сторону Ламанша.
Торговое соперничество во всем мире Германии с Англией не могло не
привести к мировой войне. Заварилась "балканская каша", как назвал Вильгельм
в письме Николаю весной 1913 года войну Болгарии, Греции, Сербии, Черногории
против турок. Что она явится прологом к мировой войне, было уже ясно даже и
для профанов в политике.
Всю первую половину июня в Государственной думе шли прения по
крестьянскому вопросу, а когда он наконец был решен, то на обсуждение
другого важного вопроса - о немецком засилье - не было уже времени: по
приказу царя Дума была распущена до ноября.
Вопрос о немецком засилье во всей широте своей решался на фронте от
Риги до Черновиц, и решался силой оружия, а не слова. Но в заключительный
день думских заседаний - 20 июня - выступил один из членов думской
делегации, побывавшей в союзных странах, - Шингарев - с докладом, и в этом
докладе, среди обычных парламентских комплиментов союзникам, представители
которых сидели на своих скамьях, было и несколько слов, не совсем приятных
для русского правительства, представители которого, с премьер-министром
Штюрмером во главе, тоже в это время явились в Думу.
- Мы должны стойко и терпеливо идти до конца, до победы, - говорил
Шингарев, заканчивая свою речь. - Мы слышали там, за границей, какие-то
толки о слабости России, о нашем желании будто бы пойти на мировую. Мы с
негодованием должны отвергнуть все эти разговоры!
Оратору бурно хлопали все, между прочим, конечно, и Штюрмер.
- Нельзя мириться с попытками гегемонии железа и брони, нельзя мириться
с порабощением человечества! Надо вырвать стальную щетину из рук врага.
Мирное сожительство европейских народов должно быть закреплено победой...
Победа есть долг и обязанность всех граждан страны, в том числе и нашего
правительства!
И снова бурные аплодисменты на всех без исключения скамьях вызвали эти
колкие для Штюрмера слова.
А как раз в это время в ставке, по успевшим уже просохнуть после
утреннего дождя аллеям небольшого сада, верховный главнокомандующий всеми
вооруженными силами России, император Николай II гулял рядом с необычайно
толстым генералом и говорил ему об императоре Вильгельме:
- Трудно приходится теперь бедному!.. Он обаятельный человек, и у него
много достоинств, но он попал в положение Фридриха Второго в Семилетнюю
войну. Фридриха спасло тогда только одно: сепаратный мир с Россией. Не
вступи тогда на трон Петр Третий и не предложи он сепаратного мира, я даже
не могу и представить, как мог бы выйти из тисков Фридрих.
Толстому генералу трудно было ходить. Его слоновьи ноги должны были
неминуемо вызывать на размышление каждого, кто его видел впервые. Правда, он
был уже стар, лет шестидесяти, но иным старикам как-то бывает иногда даже к
лицу их старость; этого же массивнолицего узкоглазого генерала старость не
украсила ничем хоть сколько-нибудь привлекательным для глаз. По красному
толстому носу и ярко-красным прожильям на щеках видно было, что много выпито
за долгую жизнь этим генералом, вышедшим гулять без фуражки, чтобы ветерок
мог обдувать его значительно лысую сановитую голову.
Этот генерал был командующий двумя гвардейскими корпусами - 1-м и 2-м -
Безобразов. В начале войны он командовал только одним корпусом, но при
первом верховном главнокомандующем, великом князе Николае Николаевиче, был
отставлен. Однако царь, занявший пост своего дяди осенью 1915 года, не
только вернул Безобразову его бывший корпус, но еще прибавил другой.
- Ваше величество! - испуганно пытался возражать тогда новый начальник
штаба Алексеев. - Ведь генерал Безобразов признан неспособным к дальнейшему
командованию гвардией!
- Что вы, Михаил Васильевич, что вы? - сказал изумленный царь. - Он
такой милый человек, - я его давно знаю... Такой веселый рассказчик и
совершенно неистощим на анекдоты.
Алексеев никогда не был придворным и не мог поэтому понять, какое
отношение могло иметь знание анекдотов к такому серьезному делу, как
командование гвардией во время войны. Но зато при дворе тем же Безобразовым
пущен был анекдот об Алексееве, будто он, приглашенный к обеду царем,
поднялся из-за стола раньше самого царя, не дождавшись кофе. Алексеев не
знал, как этот рассказ, хотя он и был выдуман Безобразовым, смешил и царя, и
весь двор.
Неутолимая потребность в веселом разговоре развивалась в царе с годами,
и в этом он не выходил из ряда обычных сереньких, но обеспеченных людей,
которых одолевает отрыжка после чересчур сытных обедов, лень слабого мозга и
беспросветная скука.
И Куропаткин, и Сухомлинов, и Воейков сделали свою карьеру при нем
только благодаря своей способности рассказывать анекдоты и тем заставлять
хохотать владыку обширнейшей империи в мире.
Алексееву, когда был уже назначен Безобразов командиром гвардейского
отряда, пришлось не один раз убеждаться в том, что фамилия этого генерала
приклеена к нему крепко. Впрочем, он уже хорошо узнал Безобразова и раньше,
когда был главнокомандующим Северо-западным фронтом. Однажды без всякого на
то разрешения этот весельчак бросил свой корпус, стоявший на фронте в районе
крепости Осовец, и уехал ни с того ни с сего "отдыхать" в Киев.
Теперь его отряд стоял в тылу армий Западного фронта, сам же он был
вызван в ставку царем, так как Алексеев поднял перед главковерхом вопрос о
переброске бесполезно проводившей время в тылу гвардии к Брусилову. Конечно,
вместо того чтобы вызывать Безобразова, можно было бы послать ему приказ об
этом, но царю было скучно, тем более, что семью свою он отправил в Царское
Село, оставив при себе только наследника.
Казалось бы, трудно было сказать что-нибудь веселое даже и Безобразову
по поводу весьма трудного положения Вильгельма, но он сказал тем не менее
хриповатым, однако ничуть не сомневающимся в себе голосом:
- Да уж, для Вильгельма, как для одного нашего солдата в Маньчжурии в
японскую войну, климат сделался совсем неподходящий.
- В каком это смысле, Владимир Михайлович? - полюбопытствовал царь
несколько недоуменно, но уже приготовясь услышать что-то для себя новое, и
Безобразов проговорил от лица этого солдата нарочито самым свирепым тоном:
- "Ну и клей-мат!.. Без винтовки до ветру не ходи!.. Це-лых один-цать
копеек одна иголка стоит!.. Все как есть с косами, а любовь крутить не с
кем!"
И царь, едва дослушав, расхохотался.
Назначение на фронт, где пришлось бы сразу принять участие в жестоких
боях, все-таки очень не нравилось Безобразову, который не сомневался еще так
недавно в том, что до гвардии дело не дойдет, что ее будут беречь на случай
подавления внутренних "беспорядков", и он сказал:
- Положение Германии скоро, кажется, будет австрийское, ваше
величество.
- Гм... да, быть может... Будем надеяться... Хотя, надо отдать
справедливость германским полкам, сражаются они геройски.
- Как львы! - очень живо подхватил Безобразов. - А почему? - вот
вопрос. Потому, что въелась им в кровь дисциплина, потому что там нет
шатания в мозгах и линия проведена прямая: бог, отечество, император! С
колыбели и до могилы! На всю жизнь!.. Говорили, - приходилось мне слышать, -
что там, в Германии, много пролетариев, рабочих, а про-ле-тарии, дескать,
имеют солидарность с пролетариями всех стран, поэтому воевать друг с другом
не будут. А что оказалось на самом-то деле? Че-пу-ха! Образцово воюют!.. -
Тут Безобразов сделал небольшую паузу и закончил уже беспафосно: - А вот
если потерпит поражение Германия, то будет нехорошо, пожалуй, и для России.
- Нехорошо, вы думаете? - больше автоматически, чем удивленно, вполне
понимая собеседника, спросил царь.
- Позвольте мне быть искренним, ваше величество, я всегда был того
мнения, что если есть в мире страна, которая могла бы служить оплотом
самодержавной власти в России, то это - Германия! - с заметным трудом,
извинительным для чрезмерно тучного старого человека, однако без запинок
ответил Безобразов.
- Гм... Да-а... Может быть, вы и правы, - отозвался на это царь таким
тоном, будто уж несколько раз даже за последнее время приходилось ему это
слышать, а Безобразов, приняв это за поощрение, продолжал убежденно:
- Представить только, что совершенно побеждена, поставлена на колени
Германия, - это что же будет в конечном итоге? Получится, что страна, в
которой все от мала до велика поддерживали императора, своего верховного
главнокомандующего, рухнула, а страны, где главковерхами были всевозможные
Жоффры, одержали верх?.. Вот когда революционные партии наши взовьются до
седьмого неба!..
- С одной стороны, конечно, тут есть доля истины... - сказал Николай,
смотря в это время на яркую, вымытую дождем зелень деревьев, и вдруг добавил
как будто даже несколько мечтательно: - В такую пору хороша была охота на
оленей в Крыму... Вилли тоже любил охоту на оленей, он и говорил, и писал
мне об этом неоднократно... Он прекрасно стрелял... Кстати, вам не
приходилось бывать на острове Корфу, Владимир Михайлович?
Вопрос этот был так неожиданно поставлен, что Безобразов как будто
сразу потерял способность передвигать свои трехпудовые ноги, остановился и
ответил теперь уж совсем по-строевому:
- Никак нет, ваше величество, не приходилось.
- Корфу - это самый большой из Ионийских островов, - тоже остановившись
и продолжая смотреть на зелень деревьев, говорил точно сам с собою царь. -
Вилли называл его раем земным: он там провел одно лето... А ведь все
Ионийские острова при императоре Павле оказались под русской властью... То
есть была, конечно, выработана какая-то автономия для тамошних греков, но,
разумеется, призрачная... Потом от этих островов Павел Петрович отказался
сам... А какая могла бы быть база в Средиземном море!
- Разумеется, ваше величество, их можно было бы укрепить так же, как
англичане укрепили, например, Мальту, - привыкший уже к неожиданностям в
разговоре с царем, однако не понимавший, к чему клонила эта, нашел что
менторский тон писем и телеграмм Вильгельма, писавшихся исключительно
по-английски. Но сам Николай знал, что дело было не только в этом: Вильгельм
был неоднократно его гостем, ездил на длительные свидания с ним и он сам, -
можно было поэтому им обоим в достаточной степени изучить друг друга.
Свидания не изменили установившихся между ними отношений. Шли годы, оба они
старели, но при всяких обстоятельствах выходило так, что одаряющим был
Вильгельм, одаряемым - Николай, хотя империя первого могла бы утонуть в
необъятных пространствах империи второго.
Как младший на старшего, почтительно и вполне сознавая его над собой
превосходство, смотрел Николай на Вильгельма. Когда они бывали вместе, всем
их окружавшим бросалось в глаза, как шумно, как непререкаемо авторитетно вел
себя император Германии, этот самоуверенный человек с лихо подкрученными
кверху желтыми усами, и как стушевывался перед ним, точно робел и терялся,
малорослый, не имевший ни в одном из военных мундиров подлинно военного вида
русский царь.
Не кого-либо другого, а именно Вильгельма пригласил Николай в крестные
отцы для своего новорожденного сына, в почетные, так сказать, крестные отцы,
- действительным был генерал-адъютант Иванов.
Рождение сына после четырех кряду дочерей было исключительно радостным
событием в семье последнего царя на русском троне, хотя в то время шла во
всех отношениях несчастливая, даже просто позорная война с Японией.
"Солнечный луч", как назвал в своем письме Вильгельму Николай
новорожденного, был объявлен наследником престола, - династические
вожделения наконец утолялись, колокола трезвонили во всех городах и селах
России...
Что ответил Николаю Вильгельм?
"Милейший Ники! Как это мило с твоей стороны, что ты подумал о том,
чтобы пригласить меня крестным отцом твоего мальчика! Ты можешь себе
представить нашу радость, когда мы прочли твою телеграмму, сообщающую об его
рождении! "Was lange wahrt, wird gut" (что долго длится, венчается успехом),
- говорит старая германская пословица, пусть так и будет с этим дорогим
крошкой. Да выйдет из него храбрый солдат и мудрый, могущественный
государственный деятель... Прилагаю при этом для моего маленького крестника
кубок, который он, я надеюсь, начнет употреблять, когда сообразит, что жажда
мужчины не может быть утоляема одним только молоком! Может быть, он тогда
придет к заключению, что поговорка "Ein gutes Glas Branntwein soll
mitternachts nicht schadlich sein" (добрый стаканчик водки в полночь
повредить не может) - не только всем известная ходячая истина, но что часто
"im Wein ist Wahrheit nur allein" (в одном вине истина), как поет дворецкий
в "Ундине". В заключение же приведу классическое изречение нашего великого
реформатора, д-ра Мартина Лютера: "Wer nicht liebt Wein, Weib und Gesang,
der bleibt ein Narr sein Leben lang" (кто не любит вина, женщин и песен, тот
всю жизнь остается дураком) - таковы правила, в которых мне хотелось бы
воспитать моего крестника. В них глубокий смысл, и против них ничего нельзя
возразить".
Однако воспитатель на другой же странице письма уступил место стратегу,
поскольку тянулась война, в которую втравил Николая не кто другой, как тот
же "любящий кузен и друг", иногда менявший эту подпись на другую: "Адмирал
Атлантического океана", иногда объединявший обе.
"Ход военных событий был очень тяжел для твоей армии и флота, - писал
он дальше, - и я глубоко скорблю о потере стольких храбрых офицеров и
солдат, павших и потонувших во имя долга, честно выполняя присягу, данную
ими своему императору... По моим расчетам, у Куропаткина должно быть 180
тысяч человек действующей армии, в то время как японцы собрали 250-280
тысяч, - это все еще большое несоответствие сил, которое крайне затрудняет
задачу твоего доблестного генерала... Старое изречение Наполеона I все еще
остается в силе: "La victoire est avec les gros bataillons" (победа на
стороне крупных сил)".
И дальше (нужно сказать, что письмо это писалось в августе 1904 года):
"Когда в феврале началась война, я выработал для себя план мобилизации,
основываясь на численности японских первоочередных войск. Так как последние
насчитывают 10-12 дивизий, то для безусловного перевеса над ними нужно 20
русских дивизий, то есть 10 армейских корпусов; принимая во внимание 4
сибирских корпуса, которые уже на месте и составляют маньчжурскую армию,
остаются 6 корпусов, которые должны быть присланы из России. Из них должны
быть сформированы 2 армии по 3 корпуса каждая, при них по кавалерийскому
корпусу из 8 бригад с 4 батареями на каждую армию. Вот что, по моим
соображениям, должно было быть послано и чего было бы достаточно для победы.
Маньчжурскую же армию следовало оставить в качестве как бы передового
заслона, прикрывающего подход корпусов из России к их базе, их формирование
и развертывание..."
Советы эти, правда, несколько запоздали, но "друг и кузен" не
постеснялся все-таки изложить их, чтобы показать, как глубоко, как близко к
сердцу принимал он интересы русского императора.
Казалось бы, откуда, каким ветром могло нанести вдруг, через десяток
лет всего, ожесточеннейшую войну между закадычными друзьями, из которых один
так трогательно заботился о другом, а другой - подопечный - был так примерно
почтителен?
Бывало, однако, кое-что, что в империи Ники, "адмирала Тихого океана",
не совсем нравилось Вилли, "адмиралу Атлантического океана", и в отношении
чего ему непременно хотелось бы установить там свой порядок.
Например, совершенно не нравилось Вилли, что Россия, как это случилось
еще при отце Николая - Александре III, была в союзе с Францией; и во многих
письмах своих во время русско-японской войны изобличал он французское
правительство и французов, которые злорадствовали по поводу русских неудач и
содействовали англичанам в их открытом будто бы пособничестве Японии. В то
же время он старался сбывать свой уголь русской эскадре, отправленной из
Балтики на Дальний Восток под командой Рождественского, и выставлял это как
особую услугу Николаю, навлекающую на него, Вилли, недовольство не только в
Англии, но и во Франции. Наконец, он предложил Николаю подписать
составленный им договор о союзе на предмет обороны, если на одну из империй
нападет какая-либо из европейских держав. Конечно, он имел в виду Англию.
Его замыслы шли очень далеко. Быть может, никто в Европе не следил так
прилежно за русско-японской войной, как Вильгельм. Точнее, он сам вел эту
войну, сидя у себя за картами Дальнего Востока, хотя его стратегические
планы так и оставались при нем, а царские генералы и адмиралы действовали по
своим, возмутительно бездарным планам, почему и проигрывали так постыдно
войну.
Но Вилли пользовался и всеми их неудачами, чтобы указывать время от
времени на "главного виновника" этих неудач - Англию - своему "кузену и
другу" Ники. Он напомнил ему и о картине своей "Желтая опасность",
написанной им маслом еще за несколько лет до японской войны: это должно было
показать Николаю, какого тонкого, проницательного политика имеет он в лице
своего "друга", это должно было склонить "милейшего Ники" верить ему
непреложно во всем и следовать его советам. "Верь мне!" - часто взывал он к
своему подопечному в письмах и телеграммах.
Указывая на то, что англичане продали японцам два новых крейсера -
"Ниссин" и "Кассуга", - причем и офицеры и экипажи на этих судах были будто
бы британские, и что японский адмирал Того одерживал свои победы "благодаря
тому, что его суда снабжались кардифским углем", Вилли вполне одобрял
роковую затею царя послать балтийскую эскадру на Дальний Восток и брался
снабжать ее своим германским (тоже победоносным) углем, а новые броненосцы
для русского флота, по его мнению, нигде бы не могли построить лучше, чем на
германских верфях: "Ибо последние стали бы работать, как для своей родины",
- писал он.
Широкой натуре Вилли было явно тесно в своей небольшой империи.
Затаенный скрежет зубовный: "Эх, не умеешь ты царствовать в своей стране!
Вот я бы, я бы навел там порядок! Вот я бы сделал из этого бесконечного
пространства государство, способное покорить весь мир!.." - этот скрежет так
и прорывался из-за строк писем и телеграмм "любящего кузена и друга", и
иногда Ники его слышал. Так было, когда, подписав подсунутый ему при
свидании в Бьорке текст договора о союзе, Ники все-таки не решился сообщить
этого своей союзнице Франции, чтобы не расколоть этим союза с нею.
Вилли не зря именовал себя "адмиралом Атлантического океана", а Ники
предложил называться "адмиралом Тихого океана" для их секретной переписки:
он всячески толкал его на Дальний Восток, чтобы отвлечь его от интересов на
Ближнем Востоке. Предвидя (и сам идя навстречу им) столкновения в будущем с
Англией на почве мировой торговли, он очень деятельно готовил к этому свой
флот, но опереться при этом еще и на многомиллионные людские резервы России
было венцом его желаний.
Он и не скрывал даже иногда от своего друга, что надеется на его
большую уплату, оказывая ему мелкие услуги. Он писал в одной из телеграмм:
"Do, ut des (даю, чтобы ты дал)". Эта телеграмма была ответом на письмо
Николая, в котором выражалось сомнение насчет Франции, чтобы она могла
вступить в союз с Германией против Англии.
"Обязательства России по отношению к Франции, - писал Вильгельм в ней,
- могут иметь значение лишь постольку, поскольку она своим поведением
заслуживает их выполнения. Твоя союзница явно оставила тебя без поддержки в
продолжение всей войны, тогда как Германия помогала тебе всячески, насколько
это было возможно без нарушения законов о нейтралитете. Это налагает на
Россию нравственные обязательства также и по отношению к нам: "Do, ut des".
Между тем нескромность Далькассе обнаружила перед всем миром, что Франция,
хотя и состоит с тобою в союзе, вошла, однако, в соглашение с Англией..."
Желая отколоть "друга и кузена" от Франции, Вилли неоднократно
напоминал ему о "крымской комбинации", то есть о старинном союзе Франции и
Англии, вызвавшем Крымскую войну, и если не своими словами, то ссылкой на
Бисмарка давал ему понять, что по существу, по крови, Ники совсем не
Романов, а Голштейн-Готторп, чистокровный немец на русском престоле, и
должен дуть поэтому в немецкую дудку.
Если о Николае I говорили: "Когда он сидел в кругу немецких
владетельных особ, то казалось, что Германия уже объединилась под его,
Николая I, главенством", - то и письма Вильгельма к Николаю II в период
японской войны могли бы поразить тем назойливым вмешательством в русские
дела, которое проявлял импульсивный император Германии, пользуясь
инертностью "милейшего Ники".
"Русское движение", как Вильгельм называет постепенно нараставшую
революцию 1905 года, очень обеспокоило его; этому движению он посвятил
длиннейшее из своих писем "кузену и другу". В связи с беспокойством
изменился и обычный тон Вилли.
"Ты согласишься сам, - писал он, - что подобный процесс в таком могучем
народе, как твой, должен естественно вызывать живейший интерес в Европе и
comme de raison (само собою разумеется), прежде всего в соседней стране".
Это письмо полно не советов уже, а прямых поучений, как надо управлять
государством, чтобы непопулярным в народе не быть, непопулярных войн, как
русско-японская, не начинать и умных государей, как сам Вилли, слушать.
Он внушает своему подопечному, что ему следует самому стать верховным
главнокомандующим, а Куропаткина держать при себе только в качестве
начальника штаба, но перед этим шагом обратиться к дворянам и общественным
деятелям, собрав их в московском Кремле. "После этого царь, окруженный
духовенством с хоругвями, крестами, кадилами и святыми иконами, должен выйти
на балкон и прочитать только что сказанную им речь уже в качестве манифеста
своим верноподданным, собравшимся внизу на дворе, окруженном сомкнутыми
рядами войск..."
Это писалось после "9 января", - понятно поэтому, что и Вильгельм не
представлял себе беседы с русскими верноподданными иначе, как окружив их
сомкнутыми рядами войск.
Государственная дума (булыгинская) проектировалась благодаря внушениям
того же Вилли, о чем он писал Ники несколько месяцев спустя после
предыдущего письма: "Так как ты сказал мне, что соответственно идеям,
которые я тебе высказывал, Булыгин уже выработал согласно с твоими
указаниями законопроект, то, полагаю, необходимо обнародовать его
немедленно, чтобы депутаты были избраны как можно скорее; это даст тебе
возможность, когда тебе будут предложены условия мира, сообщить их
представителям русского народа, на которых и ляжет ответственность за их
отклонение или за одобрение. Это оградит тебя от общих нападок на твою
политику, которые последуют со всех сторон, если ты сделаешь это
единолично".
Посланный царем в Портсмут для заключения мира с Японией, Витте на
обратном пути заезжает по приказу царя в Берлин, и от него Вилли, раньше,
чем Ники, выслушивает доклад о всех действиях и о всех терниях, сквозь
которые пришлось ему пробраться для достижения не очень постыдного мира. А
Вилли потом писал Ники: "К моему удовольствию, для меня выяснилось, что его
(Витте) политические идеи и те взгляды, которыми мы обменивались в Бьорке,
вполне совпадают в своей основе. Он усердно отстаивает мысль
русско-германо-французского союза..."
Вильгельм уже строил обширнейшее здание "Континентального Союза" из
пяти крупнейших держав: Германии, Австро-Венгрии, Италии, России и Франции,
надеясь играть в них главную роль и заручиться даже поддержкой Англии и
Японии. А Витте был мил его сердцу еще и потому, что он подписал во время
русско-японской войны очень выгодный для Германии и разорительный для России
торговый договор.
Как нетерпеливо желал этого договора Вилли, видно из его энергичных
выражений в письме, писанном в марте 1904 года: "Из газет для меня
постепенно выясняется, что наш торговый договор стоит на мертвой точке.
Кажется, тайные советники и чиновники... впали в сладкий сон. Я бы дорого
дал, чтобы посмотреть, каков был бы эффект, если бы ты внезапно ударил своим
императорским кулаком по покрытому зеленым сукном столу, так, чтобы лентяи
подпрыгнули!.. Я уверен, что обещание небольшой прогулки в Сибирь произвело
бы чудо..." Впоследствии Витте говорил - и Николай отлично помнил это, - что
отмена этого договора непременно приведет к войне с Германией.
Однако уже аннексия Австрией Боснии и Герцоговины едва не привела к
войне. "Тройственное согласие" - Россия, Франция, Англия - явилось
противником "Тройственному союзу" - Германии, Австро-Венгрии, Италии. Но
внешне Вилли как бы примирился с тем, что Ники уклонился от его опеки.
Если в его письмах и появлялись иногда советы, то они касались то
лифляндских и курляндских баронов, которые материально пострадали в
революцию 1905 года и которым следовало бы, по мнению Вилли, подарить
несколько миллионов на поправку их дел; то четырех армейских корпусов
русских, которых не мешало бы "милейшему Ники" убрать с пограничной зоны; то
железной дороги, которую весьма нужно было бы ему построить и подвести
непосредственно к конечной станции одной германской железной дороги в
Восточной Пруссии...
Между тем Николаю было известно, какими бешеными темпами вооружалась
Германия, как вырастал и становился грозной силой ее флот, пушки которого
были повернуты в сторону Ламанша.
Торговое соперничество во всем мире Германии с Англией не могло не
привести к мировой войне. Заварилась "балканская каша", как назвал Вильгельм
в письме Николаю весной 1913 года войну Болгарии, Греции, Сербии, Черногории
против турок. Что она явится прологом к мировой войне, было уже ясно даже и
для профанов в политике.
Всю первую половину июня в Государственной думе шли прения по
крестьянскому вопросу, а когда он наконец был решен, то на обсуждение
другого важного вопроса - о немецком засилье - не было уже времени: по
приказу царя Дума была распущена до ноября.
Вопрос о немецком засилье во всей широте своей решался на фронте от
Риги до Черновиц, и решался силой оружия, а не слова. Но в заключительный
день думских заседаний - 20 июня - выступил один из членов думской
делегации, побывавшей в союзных странах, - Шингарев - с докладом, и в этом
докладе, среди обычных парламентских комплиментов союзникам, представители
которых сидели на своих скамьях, было и несколько слов, не совсем приятных
для русского правительства, представители которого, с премьер-министром
Штюрмером во главе, тоже в это время явились в Думу.
- Мы должны стойко и терпеливо идти до конца, до победы, - говорил
Шингарев, заканчивая свою речь. - Мы слышали там, за границей, какие-то
толки о слабости России, о нашем желании будто бы пойти на мировую. Мы с
негодованием должны отвергнуть все эти разговоры!
Оратору бурно хлопали все, между прочим, конечно, и Штюрмер.
- Нельзя мириться с попытками гегемонии железа и брони, нельзя мириться
с порабощением человечества! Надо вырвать стальную щетину из рук врага.
Мирное сожительство европейских народов должно быть закреплено победой...
Победа есть долг и обязанность всех граждан страны, в том числе и нашего
правительства!
И снова бурные аплодисменты на всех без исключения скамьях вызвали эти
колкие для Штюрмера слова.
А как раз в это время в ставке, по успевшим уже просохнуть после
утреннего дождя аллеям небольшого сада, верховный главнокомандующий всеми
вооруженными силами России, император Николай II гулял рядом с необычайно
толстым генералом и говорил ему об императоре Вильгельме:
- Трудно приходится теперь бедному!.. Он обаятельный человек, и у него
много достоинств, но он попал в положение Фридриха Второго в Семилетнюю
войну. Фридриха спасло тогда только одно: сепаратный мир с Россией. Не
вступи тогда на трон Петр Третий и не предложи он сепаратного мира, я даже
не могу и представить, как мог бы выйти из тисков Фридрих.
Толстому генералу трудно было ходить. Его слоновьи ноги должны были
неминуемо вызывать на размышление каждого, кто его видел впервые. Правда, он
был уже стар, лет шестидесяти, но иным старикам как-то бывает иногда даже к
лицу их старость; этого же массивнолицего узкоглазого генерала старость не
украсила ничем хоть сколько-нибудь привлекательным для глаз. По красному
толстому носу и ярко-красным прожильям на щеках видно было, что много выпито
за долгую жизнь этим генералом, вышедшим гулять без фуражки, чтобы ветерок
мог обдувать его значительно лысую сановитую голову.
Этот генерал был командующий двумя гвардейскими корпусами - 1-м и 2-м -
Безобразов. В начале войны он командовал только одним корпусом, но при
первом верховном главнокомандующем, великом князе Николае Николаевиче, был
отставлен. Однако царь, занявший пост своего дяди осенью 1915 года, не
только вернул Безобразову его бывший корпус, но еще прибавил другой.
- Ваше величество! - испуганно пытался возражать тогда новый начальник
штаба Алексеев. - Ведь генерал Безобразов признан неспособным к дальнейшему
командованию гвардией!
- Что вы, Михаил Васильевич, что вы? - сказал изумленный царь. - Он
такой милый человек, - я его давно знаю... Такой веселый рассказчик и
совершенно неистощим на анекдоты.
Алексеев никогда не был придворным и не мог поэтому понять, какое
отношение могло иметь знание анекдотов к такому серьезному делу, как
командование гвардией во время войны. Но зато при дворе тем же Безобразовым
пущен был анекдот об Алексееве, будто он, приглашенный к обеду царем,
поднялся из-за стола раньше самого царя, не дождавшись кофе. Алексеев не
знал, как этот рассказ, хотя он и был выдуман Безобразовым, смешил и царя, и
весь двор.
Неутолимая потребность в веселом разговоре развивалась в царе с годами,
и в этом он не выходил из ряда обычных сереньких, но обеспеченных людей,
которых одолевает отрыжка после чересчур сытных обедов, лень слабого мозга и
беспросветная скука.
И Куропаткин, и Сухомлинов, и Воейков сделали свою карьеру при нем
только благодаря своей способности рассказывать анекдоты и тем заставлять
хохотать владыку обширнейшей империи в мире.
Алексееву, когда был уже назначен Безобразов командиром гвардейского
отряда, пришлось не один раз убеждаться в том, что фамилия этого генерала
приклеена к нему крепко. Впрочем, он уже хорошо узнал Безобразова и раньше,
когда был главнокомандующим Северо-западным фронтом. Однажды без всякого на
то разрешения этот весельчак бросил свой корпус, стоявший на фронте в районе
крепости Осовец, и уехал ни с того ни с сего "отдыхать" в Киев.
Теперь его отряд стоял в тылу армий Западного фронта, сам же он был
вызван в ставку царем, так как Алексеев поднял перед главковерхом вопрос о
переброске бесполезно проводившей время в тылу гвардии к Брусилову. Конечно,
вместо того чтобы вызывать Безобразова, можно было бы послать ему приказ об
этом, но царю было скучно, тем более, что семью свою он отправил в Царское
Село, оставив при себе только наследника.
Казалось бы, трудно было сказать что-нибудь веселое даже и Безобразову
по поводу весьма трудного положения Вильгельма, но он сказал тем не менее
хриповатым, однако ничуть не сомневающимся в себе голосом:
- Да уж, для Вильгельма, как для одного нашего солдата в Маньчжурии в
японскую войну, климат сделался совсем неподходящий.
- В каком это смысле, Владимир Михайлович? - полюбопытствовал царь
несколько недоуменно, но уже приготовясь услышать что-то для себя новое, и
Безобразов проговорил от лица этого солдата нарочито самым свирепым тоном:
- "Ну и клей-мат!.. Без винтовки до ветру не ходи!.. Це-лых один-цать
копеек одна иголка стоит!.. Все как есть с косами, а любовь крутить не с
кем!"
И царь, едва дослушав, расхохотался.
Назначение на фронт, где пришлось бы сразу принять участие в жестоких
боях, все-таки очень не нравилось Безобразову, который не сомневался еще так
недавно в том, что до гвардии дело не дойдет, что ее будут беречь на случай
подавления внутренних "беспорядков", и он сказал:
- Положение Германии скоро, кажется, будет австрийское, ваше
величество.
- Гм... да, быть может... Будем надеяться... Хотя, надо отдать
справедливость германским полкам, сражаются они геройски.
- Как львы! - очень живо подхватил Безобразов. - А почему? - вот
вопрос. Потому, что въелась им в кровь дисциплина, потому что там нет
шатания в мозгах и линия проведена прямая: бог, отечество, император! С
колыбели и до могилы! На всю жизнь!.. Говорили, - приходилось мне слышать, -
что там, в Германии, много пролетариев, рабочих, а про-ле-тарии, дескать,
имеют солидарность с пролетариями всех стран, поэтому воевать друг с другом
не будут. А что оказалось на самом-то деле? Че-пу-ха! Образцово воюют!.. -
Тут Безобразов сделал небольшую паузу и закончил уже беспафосно: - А вот
если потерпит поражение Германия, то будет нехорошо, пожалуй, и для России.
- Нехорошо, вы думаете? - больше автоматически, чем удивленно, вполне
понимая собеседника, спросил царь.
- Позвольте мне быть искренним, ваше величество, я всегда был того
мнения, что если есть в мире страна, которая могла бы служить оплотом
самодержавной власти в России, то это - Германия! - с заметным трудом,
извинительным для чрезмерно тучного старого человека, однако без запинок
ответил Безобразов.
- Гм... Да-а... Может быть, вы и правы, - отозвался на это царь таким
тоном, будто уж несколько раз даже за последнее время приходилось ему это
слышать, а Безобразов, приняв это за поощрение, продолжал убежденно:
- Представить только, что совершенно побеждена, поставлена на колени
Германия, - это что же будет в конечном итоге? Получится, что страна, в
которой все от мала до велика поддерживали императора, своего верховного
главнокомандующего, рухнула, а страны, где главковерхами были всевозможные
Жоффры, одержали верх?.. Вот когда революционные партии наши взовьются до
седьмого неба!..
- С одной стороны, конечно, тут есть доля истины... - сказал Николай,
смотря в это время на яркую, вымытую дождем зелень деревьев, и вдруг добавил
как будто даже несколько мечтательно: - В такую пору хороша была охота на
оленей в Крыму... Вилли тоже любил охоту на оленей, он и говорил, и писал
мне об этом неоднократно... Он прекрасно стрелял... Кстати, вам не
приходилось бывать на острове Корфу, Владимир Михайлович?
Вопрос этот был так неожиданно поставлен, что Безобразов как будто
сразу потерял способность передвигать свои трехпудовые ноги, остановился и
ответил теперь уж совсем по-строевому:
- Никак нет, ваше величество, не приходилось.
- Корфу - это самый большой из Ионийских островов, - тоже остановившись
и продолжая смотреть на зелень деревьев, говорил точно сам с собою царь. -
Вилли называл его раем земным: он там провел одно лето... А ведь все
Ионийские острова при императоре Павле оказались под русской властью... То
есть была, конечно, выработана какая-то автономия для тамошних греков, но,
разумеется, призрачная... Потом от этих островов Павел Петрович отказался
сам... А какая могла бы быть база в Средиземном море!
- Разумеется, ваше величество, их можно было бы укрепить так же, как
англичане укрепили, например, Мальту, - привыкший уже к неожиданностям в
разговоре с царем, однако не понимавший, к чему клонила эта, нашел что