Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Горячее лето

батареями, к которым шли провода, и, конечно, это больше всего привлекало
Сташевича.
Не менее зорко, чем сам Гильчевский, следил он за тем, как пробивались
в проволоке проходы. Разумеется, у него уже были выработаны за долгие месяцы
войны свои приемы подсчета истраченных снарядов, и если начальник дивизии,
генерал-лейтенант, замечал только действие своих батарей, то инспектор, тоже
генерал-лейтенант, был озабочен только тем, нет ли при этих действиях явного
перерасхода боеприпасов.
В штабе дивизии, в Копани, приняли запрос Федотова по телефону о том,
как идет дело, и передали его Гильчевскому на наблюдательный пункт.
Гильчевский ответил, что надежды на успех у него еще не потеряны, хотя
дивизии приходится действовать в одиночку, так как Надежному навести мостов
не удалось. Доложил, конечно, о том, что восемь рот прикрытия переброшены
уже им на другой берег, что идет пробивка проходов, что присутствует при
этом инспектор артиллерии. Услышав это последнее, Федотов посоветовал ему
бережнее относиться к снарядам и пожелал успеха.
- Одно с другим не вяжется, - буркнул, отходя от телефона, Гильчевский
не для того, чтобы кто-нибудь его слышал.
Впрочем, трудно было бы и расслышать, что мог буркнуть обиженный
человек: слишком громок был разговор пушек.
Саперы работали очень ревностно по наводке мостов, но мост на
поплавках, устроенный ими, обстреливался густым винтовочным огнем, поплавки
сбивались, саперам то и дело приходилось их менять, но это много людей
выводило из строя.
Та самая роща, которая смущала даже такого мужественного человека, как
Татаров, оказалась действительно коварной: в ней таилась батарея легких
орудий, которая била гранатами не только по окопам, но и по наблюдательному
пункту на высоте 111-й.
- Эге! Да у них там где-то на дереве свой наблюдательный пункт! - решил
Протазанов, выставившийся было над бруствером с биноклем и едва успевший
присесть вовремя в окоп: граната разорвалась в пяти шагах.
- Прочесать всю рощу! - энергично решил Гильчевский. - Всем пятидесяти
восьми орудиям взяться за это дело!
Чтобы не было разнобоя, он своим одиннадцати батареям, включая и
тяжелые, дал на схеме рощи отдельный участок каждой, и вот бомбы, гранаты,
шимозы почти одновременно полетели в рощу, проходя ее скачками.
Казалось бы, эта мера должна была непременно накрыть зловредную батарею
и если не уничтожить ее совсем, то заставить замолчать хотя бы на время
пробивки проходов. Но батарее удалось как-то избежать разгрома: покинув
рощу, она открыла пальбу с новой позиции, на одном из холмов за нею, и
гранаты снова начали залетать на наблюдательный пункт.
- Вот видите! - торжествующе-сухо, с запалом выдавил из себя инспектор
артиллерии, обращаясь к Гильчевскому. - Сколько снарядов потеряно совершенно
зря... Между ними много и тяжелых.
- Думаю все-таки, что не потеряны зря, - отозвался на это Гильчевский.
- Уверен даже, что из восьми орудий там половина подбита.
- Это, это надо доказать, а не быть в этом уверенным, - веско заметил
Сташевич.
Некогда было спорить с ним, - не до того было. Гильчевский знал, что
если у него и накопилось для пробивки проходов достаточно как будто
снарядов, то большая часть их - японские шимозы, взрывная способность
которых слаба. Он заметил теперь, что проходы пробиваются туго; это его
обеспокоило: время шло.
- Так и до вечера не пробьют! - крикнул он Протазанову. - Передайте
полковнику Давыдову, чтобы он свои батареи пустил в это дело!
Протазанов бросился к телефону, соединяющему их с тяжелыми батареями,
которыми командовал Давыдов, а Сташевич, расслышав, что кричал Гильчевский,
подозрительно поглядел на него и вдруг придвинулся вплотную к Протазанову,
когда тот начал передавать полученный приказ.
Протазанов кричал громко:
- Начальник дивизии приказал, чтобы все батареи ваши сейчас же открыли
огонь по заграждениям!.. Шимозы действуют плохо, да их и мало осталось...
Как только пробьете проходы, дан будет сигнал к атаке!
Сташевич все это отчетливо слышал. Были ли пробиты проходы для
атакующих полков или нет и когда они могли быть пробиты действиями легких
батарей, - это его не касалось; он усвоил из того, что подслушал, только то,
что его час пробил, и, начальственно отстраняя бригадных - Алферова и
Артюхова - и чинов штаба, протискался в узком окопе к Гильчевскому.
Разноцветно окрашенный, длинный, как хобот, нос и тяжкая нижняя губа
заколыхались перед глазами Константина Лукича.
- Этого я не могу разрешить, не могу, - не имею права! - не то чтобы
кричал, но очень внушительно, раздельно, с ударением на каждом слове говорил
Сташевич.
- Чего? Чего именно? - даже не понял сразу Гильчевский.
- Тратить тяжелые снаряды на пробивку проходов не разрешаю! - повысил
голос Сташевич, и глаза его стали, как два новых полтинника.
- Что такое? - изумился и этим глазам, и носу, как хобот, и
губе-шлепанцу, и этому "не разрешаю" Гильчевский.
- Отмените сейчас же приказание, какое вы отдали! - теперь уже
выкрикнул с запалом Сташевич.
И Константин Лукич понял наконец, что перед ним враг того дела, какое
ценою огромной, быть может, крови делает уже и будет делать в этот день до
вечера его дивизия. Этот враг - вот он; этот враг кричит: "Отмените
приказание!.." У него запал, как у лошади, - и Гильчевский почувствовал
вдруг, что такой же самый запал сдавил ему гортань, как клещами, и не крик,
а хрип вырвался у него:
- Как так отменить?
- Не разрешаю! - прохрипел Сташевич.
- Вы... вы... кто такой, а? - вне себя, задыхаясь, вдавил эти
попавшиеся на язык слова в глаза, как полтинники, в разноцветный нос, в
шлепающую губу Гильчевский.
- Я кто такой?
- Да, да, да... Кто такой?.. Откуда?
- Не забывайтесь! - хрипнул Сташевич.
- Не забываюсь, не-ет!.. Не забываюсь!.. Я веду бой!.. Не вы, не вы, а
я, я! - весь дрожал от возмущения, что рядом с ним - враг и что все-таки он
- инспектор артиллерии и в него нельзя разрядить вот теперь револьвер,
Гильчевский.
- Я здесь по предписанию... командующего армией... для выполнения
инструкции...
И Сташевич, как бы брошенный взрывной волной, даже навалился на
Гильчевского, прижимая его к стенке окопа.
- Осторожней! - крикнул Гильчевский, отпихивая его от себя обеими
руками, но в этот момент до его сознания дошли слова "командующего армией" и
"инструкции", и он подхватил их:
- Командующий армией через корпусного командира... приказал мне
форсировать Стырь... и я ее форсирую... сегодня же... но вы-ы... вас я прошу
от меня подальше... с вашей инструкцией!
- Я доложу об этом... командарму! - задыхаясь, как и Гильчевский,
хрипел Сташевич.
- Кому угодно!.. Кому угодно!.. Докладывать? - Кому угодно!.. Но мешать
мне здесь не позволю!.. Я здесь хозяин!.. Я отвечаю за дело наступления на
своем участке, я, а не вы!.. Совсем не вы!
- Не оскорблять меня! - совсем уже каким-то диким визгом отозвался на
это Сташевич.
- Вы - безответственное лицо! - крикнул, находя свой полный голос,
Гильчевский. - Инструкции соблюдаете?.. Раньше, раньше соблюдали бы их и
прислали бы нам больше снарядов, а не так!.. Чтобы я снаряды берег, а
дивизию уложил? Вам этого хочется?.. Дудки! Я раз-ре-шил вам присутствовать
здесь, но не раз-ре-шаю мне мешать!
Сташевич был так изумлен этим, что больше уж ничего не был в состоянии
говорить, только дышал со свистом и шлепал губою, как сазан на берегу озера.
Однако он, видимо, собирал силы для каких-то еще выпадов против
строптивого начальника 101-й дивизии, но в это время Протазанов доложил
Гильчевскому, что его требует к проводу комкор Федотов.
- Что этому еще от меня надо! - буркнул недовольно Гильчевский, однако
подошел к телефону и услышал:
- Константин Лукич! Ввиду того, что десятая дивизия самостоятельно не
справилась со своей задачей навести своевременно мосты, примите, пожалуйста,
ее в подчинение.
- Раньше нужно было это сделать, раньше! - не удержался, чтобы не
сказать своему начальнику этой горькой правды, Гильчевский.
- Неужели теперь уже поздно? - спросил Федотов и, не дожидаясь ответа,
добавил: - Все-таки, прошу распоряжаться десятой дивизией, как вы найдете
нужным. Генерал Надежный мною предупрежден об этом. Желаю успеха!

V

Между тем тяжелые снаряды уже рвались там, где мало что сделали шимозы.
Столкновение с блюстителем инструкций Сташевичем отняло у Гильчевского не
так много времени, но зато скверно отразилось на его сердце, которое начало
биться беспорядочно.
Привыкший от начальства слышать не поощрения себе, а только окрики в
том или ином роде, не забывавший в последние дни и о доносах Кюна,
Гильчевский переживал теперь, на своем наблюдательном пункте, во время
подготовки к штурму, густое и острое чувство обиды. Он с виду пристально
следил в свой цейс за тем, как ложились снаряды на участках, которые
просматривались отсюда, и часто запрашивал артиллеристов-наблюдателей,
сидевших в передовых окопах, можно ли считать, что проходы пробиты, как
нужно для штурма, но ведь Сташевич не уходил с глаз долой, - он торчал
рядом, деятельно вписывал что-то в записную книжку (еще один донос!) и
сопел, хотя уж ничего не говорил больше. В то же время рядом с 101-й
дивизией совершенно пока бесполезно для дела торчала и 10-я дивизия во главе
с Надежным.
Обида не укротилась, не уменьшилась, - она выросла после того, что
передал по телефону Федотов. Вопросы цеплялись за вопросы. Почему сразу там,
на совещании в Волковые, - если можно было пустую болтовню называть
совещанием, - Федотов не подчинил ему 10-ю дивизию?.. Это - дивизия
кадровая, хорошо, но ведь 2-я Финляндская стрелковая дивизия на реке Икве
тоже была кадровая, однако же там и ту же дивизию он рискнул подчинить ему,
и разве от этого вышло что-нибудь плохое? Совсем напротив, вышел прекрасный
результат - разгром противника, имевший большие последствия. Что могло бы
зародиться у командира корпуса к такому начальнику одной из своих дивизий? -
Несомненно, только признание его заслуг и доверие к нему. Почему же не
родилось ни того, ни другого? И почему командарм Сахаров за форсирование
Пляшевки и поражение австрийцев за этой рекой не представил его ни к какой
награде, а комкор Яковлев, который рискнул перейти в наступление только
значительно позже его, Гильчевского, представлен за это дело, - как довелось
слышать от Федотова, - к Георгию 3-й степени?.. И если допустить, что
дивизия разгромит австро-германцев и в этот день, 7 июля, то кого представят
за это к награде, - Сташевича или Надежного, или и того и другого вместе?..
Вопросов, подобных этим, поднималось много, но ни одного распоряжения
генералу Надежному, теперь его подчиненному, не возникало в мозгу. Теперь
подходило время к тринадцати часам, когда назначено было полкам переходить
мосты и бросаться на неприятельские окопы.
Мосты были готовы, - это он видел, - саперы работали самоотверженно:
они чинили полотно мостов, они меняли поплавки под обстрелом, они гибли при
этом, но вели себя, как герои, и наблюдавший это Гильчевский ерзал усиленно
по лбу бровями, чтобы не допустить на глаза слезы жалости к погибшим.
Два дивизиона тяжелых орудий помогли как нельзя лучше: не прошло и
двадцати минут после столкновения с инспектором артиллерии, как наблюдатели
донесли, что проходы можно считать пробитыми, и тогда сигнал к атаке был
дан.
Началось последнее, к чему готовились так настойчиво, упорно и долго:
выбегая здесь и там из окопов, роты 402-го и 404-го полков бежали к мостам.
Над рощей, которую прочесывали снарядами из всех пятидесяти восьми
орудий, висел еще синеватый дым от разрывов, но этот дым перекрывал уже
австрийский розовый: рвалась шрапнель, которой встречали батареи противника
атакующие роты.
Забеспокоились оба бригадных - и Артюхов, и Алферов. Они не управляли
действиями своих бригад, - это за них делал сам Гильчевский, они могли
только проявлять беспокойство, и в этом Артюхов превосходил флегматичного по
натуре Алферова.
Как командир второй бригады, он всецело был поглощен, конечно,
действиями рот полка Татарова. Он был пожиже сложением, чем Алферов,
повертлявее, с мелкими чертами лица, волосом потемнее, более загорелый.
- Этот лесок, этот лесок, о-он... может выкинуть каверзу! -
заразившись, разумеется, от Татарова неприязнью к роще, говорил он,
обращаясь к Алферову, на что тот отозвался, глядя в это время на мост, по
которому уже бежала передовая рота полка Добрынина:
- Лесок? А что там может быть теперь?.. Столько снарядов туда всыпали,
- там теперь целого гриба не найдешь.
Но та батарея, которую вычесали из рощи, работала теперь
безостановочно, скрывшись в лощине между холмов за рощей, и эта работа ее
была заметна, несмотря на то, что сплошь и кругом гремело теперь. Особенно
выделялась из общего грохота непрерывная трескотня пулеметов на том берегу,
заставившая Артюхова вскрикнуть вдруг без обращения к кому бы то ни было:
- Боже мой! Вот это так швейная мастерская!
Оборона была очень сильная, несмотря на те разрушения в окопах
противника, которые несомненно были нанесены семичасовым артиллерийским
обстрелом. Опытное в уловлении всех грозных звуков боя ухо Гильчевского
слышало это. И, представив, сколько теперь ляжет убитых и тяжело раненных
солдат его дивизии в то время, как 10-я, которая тоже ведь подчинена ему,
будет сидеть в окопах и ждать, чем окончится у него дело, он прокричал
Надежному по телефону:
- Прошу во что бы то ни стало исправить под прикрытием усиленного огня
мост, о каком я вам говорил, - против деревни Гумнище. Когда будет готов,
пошлите, пожалуйста, бригаду на тот берег на помощь моей дивизии.
Надежный обещал это исполнить, хотя и не преминул добавить, что это
будет очень трудно.
- Эх-ма! - сокрушенно выдохнул Гильчевский после этого разговора: мало
было надежды на подчиненную ему так поздно дивизию.
И снова за цейс, и снова в поле зрения прежде всего роща.
Дым над нею заметно поредел, - его просквозило поднявшимся вдруг
несильным, летним ветром, предвестником дождя, который мог и не собраться.
Дым отнесло, и стало видно, как по холму за рощей, - не по ближнему, а
по второму за ним, - выбравшись из лощины, во весь дух мчались запряжка за
запряжкой: та самая батарея, которую выкурили из рощи, теперь спасалась в
тыл.
- Ага, ага! Бегут! - обрадованно вскрикнул Гильчевский. - Бегут! Эх,
что же наши, что же наши!
Он кинулся было сам к телефону приказать своей артиллерии, чтобы не
упускала австрийскую, но, задержавшись еще на момент, увидел, как там, на
холме, среди запряжек рвутся уже снаряды.
- Так-так-так их! Та-ак! Молодцы!.. - кричал Гильчевский, искоса
взглянув на того, кто прислан был сюда из штаба армии наблюдать, чтобы -
боже сохрани - не перерасходовали снарядов.
Он поймал наконец жадно ожидавшими этого глазами, как валились там
лошади, опрокидывая пушки, как бежали от них люди и скрывались за гребнем
холма.
- Ну вот, ну вот, значит, все-таки... кое-какой успех есть, - бормотал
он ни для кого кругом, только для себя, чтобы себя ободрить.
Роты все бежали через мосты, - теперь уже свободнее, чем раньше.
Ослабела стрекотня пулеметов на всем почти участке против мостов, но очень
усилилась справа, против деревни Гумнище, и Гильчевский понял это так, что
первая линия окопов занята атакующими полками, а Надежный все же проникся
мыслью, что борьбу за мост надо вести, как бы это ни казалось трудным.
Невольно сюда, с левого на правый фланг, где наступала первая бригада,
переметнулся в руках Гильчевского цейс, и не больше как через минуту он уже
кричал Алферову, командиру первой бригады:
- Полковнику Николаеву передайте: как только четыреста первый полк
войдет в окопы противника, пусть идет по первой и второй линиям к деревне
Перемель!
- В Перемель? - переспросил Алферов, не поняв, в чем дело.
- По направлению к деревне Перемель, чтобы облегчить десятой дивизии
задачу навести мост у Гумнища и выйти на тот берег! - пояснил Гильчевский,
но тут только вспомнил, что Алферову не говорил он о приказе Федотова, и
добавил: - Десятая дивизия передана мне, - поняли?
Алферов наконец понял и проворно направился в отделение связи, а
Гильчевский только с этой минуты, а не тогда, когда говорил по телефону с
Надежным, почувствовал, что в руках его теперь целый корпус.
Еще не было ощущения удачи этого дня, полного успеха, для достижения
которого было как будто так много сделано им, но зато появилось сознание
своей удвоенной силы, с которой неудача представлялась уже невозможной.
И Протазанов, подойдя к нему, имел возбужденно-довольный вид. Громко, с
рукою у козырька, он доложил:
- Ваше превосходительство! Телефонограмма от полковника Татарова: "Обе
первые линии окопов взяты моим полком; роты начали продвигаться в третью".
- Ну вот! То-то и есть!.. А он опасался, - вы знаете, - опасался!.. Но
как всегда - герой!
И совсем некстати, сейчас же вслед за этим, старший адъютант, капитан
Спешнев, доложил, подойдя с другой стороны:
- Какой-то одиночный стрелок обстреливает наш наблюдательный пункт,
ваше превосходительство!
Почти вздорным показалось это не только Гильчевскому, даже и
Протазанову: ведь только что полковник Татаров донес о том, что вышиб
австро-германцев из двух линий окопов, - откуда же мог взяться одинокий
стрелок?
Но стрелок все-таки действительно таился где-то на том берегу; может
быть, и не один он там таился: винтовочные пули явственно для слуха звякали,
ударяясь в круглые валуны, выброшенные из окопов вместе с землей на насыпь.
Это услышал Протазанов, продвинувшись несколько дальше от того места, где
стоял Гильчевский с генералами, туда, откуда пришел Спешнев.
Вместе со Спешневым он остановился и стал всматриваться в тот берег, но
прошло не больше минуты, как он вскрикнул, пошатнулся и упал бы на дно
окопа, если бы его не поддержал Спешнев: пуля, пройдя через всю толщу
насыпи, впилась ему в грудь.
Так и вскинулся Гильчевский, когда это увидел. Он мог бы потерять
Протазанова во время сражения на реке Икве, когда пошел тот так
беззаветно-отважно переводить связистов с оборудованного было
наблюдательного пункта и исчез там в дыму десятками рвавшихся около него
легких снарядов, но вернулся цел и невредим и спас связистов, и аппараты, и
провода, и вот теперь, в окопе, пронизан пулей он, гордо тогда сказавший: "Я
в свою звезду верю!"
- Голубчик, герой мой, голубчик! - растерянно бормотал Гильчевский,
склоняясь над Протазановым и целуя его в лоб. Потом закричал Спешневу: -
Расстегните же ему тужурку!
Расстегнули и даже сняли тужурку, расстегнули рубаху, чему помогал он
сам, - увидели, что на спине не было раны: пуля, бывшая уже на излете,
впилась в грудную клетку, несколько выше сердца, но никто из окруживших
раненого начальника штаба дивизии не мог сказать, осталась ли она в кости,
или прошла дальше. Кровь из раны едва сочилась.
В блиндаж связистов он пытался даже идти сам, как будто все сильное
тело его еще не хотело верить, что оно ранено. А Гильчевский был так
обескуражен и огорчен этим, что хмуро выслушал даже и телефонограмму
Добрынина о занятии его полком окопов противника против деревни Вербень.

VI

Между тем полк Добрынина недешево купил свой успех.
Первый его батальон, бывший с полночи в прикрытии, частью окопавшись,
частью залегши на плетнях в болоте, в зыбучем кочкарнике, поросшем не очень
густой и довольно чахлой осокою, должен был провести тут ни мало ни много,
как половину суток, пока получил он наконец сигнал к штурму.
Целую ночь были солдаты во власти неисчислимых комаров, которые вели
свою войну со всем живым и теплокровным. В то же время ни курить, ни
кашлять, ни как-либо иначе обнаруживать себя они не имели права.
Как во всяком другом русском полку, первый батальон считался и у
Добрынина наилучшим по подбору людей, наиболее надежным, казовым, потому-то
он и получил труднейшую задачу. Однако заранее можно было сказать, что он к
концу дела не досчитается очень многих. На него ложилась и тяжесть выдержки,
и тяжесть первого удара по врагу во время штурма. Когда тысячи снарядов со
своей и вражеской стороны начали бороздить над ним небо, он должен был семь
часов подряд чувствовать над собой этот давящий потолок из горячей,
стремительно мчащейся стали. Но разве так и нельзя было ожидать, что часть
стали из этого потолка обрушится на него? Ведь с наступлением дня не могло
уж быть тайной для противника, что он засел перед его окопами в своих,
наскоро сделанных мелких окопишках и в болоте, значит, все меры должен был
принять противник, чтобы его выбить и опрокинуть в реку.
Батальон, как и другие во всей дивизии, был далеко не полного состава:
в нем едва насчитывалось пятьсот пятьдесят человек, и только артиллерийский
обстрел большой силы мог помешать уничтожить его контратакой. Но много жертв
вырвали из его и без того жидких рядов минометы, шрапнель, пулеметы. К
началу штурма в нем оставалось людей уже менее половины, и только добежавшие
к ним свежие роты второго батальона могли их поднять и увлечь криком "ура".
Тяжелые снаряды действительно, как и полагал Гильчевский, быстро
пробили проходы, но вместо проволоки местами, как непроходимые рвы, легли
перед вражьими окопами огромные воронки, и это задерживало атакующих,
попавших под жестокий пулеметный и ружейный огонь.
Окопы были взяты, и захвачено было в них много пленных, но мало
осталось от двух первых батальонов полка.
Подтянулись третий и четвертый, но в третьей линии окопов засели немцы
из 22-й дивизии, подпиравшей австрийскую 29-ю, и бой за эту линию был очень
упорный.
А 404-й полк, по приказу Гильчевского, двинулся вдоль берега к
Перемели, чтобы ослабить огонь против дивизии Надежного и тем ускорить
наводку моста у Гумнища.
Фланговый удар этот, неожиданный для австро-германцев, очень быстро
смял фронт, приходившийся против левого фланга 10-й дивизии, и пленных здесь
было взято особенно много, но только к пяти часам вечера на помощь сильно
обескровленным полкам Гильчевского успели подойти первые роты одного из
полков Надежного, а около шести скопилась на левом берегу и целая вторая
бригада его, перебравшись частью по мостам 101-й дивизии.
Но запоздалая помощь эта не могла уже спасти 404-й полк от жестоких
потерь. Имея такого командира, как Татаров, полк этот, даже действуя в роще,
очень искусно защищенной противником, гораздо скорее, чем 402-й, овладел
двумя первыми линиями окопов, хотя и дорогою ценой, а вырвавшись из рощи,
захватил и ту самую батарею, которая стремилась умчаться и была накрыта
беглым огнем русских гаубиц.
Однако батарея эта, в которой было всего шесть легких орудий с
несколькими неповрежденными ящиками, оказалась для полка даром данайцев.
Плоский и длинный холм, на который выбрался тут полк, попал под перекрестный
огонь многочисленных австро-германских батарей, расположенных в окрестных
деревнях: Солонево, Остров, Старики. Батареи эти были подтянуты сюда из
резерва уже во время боя - о них ничего не было известно раньше - и они
сделали свое злое дело.
Застигнутый ураганом снарядов, с трех сторон несшихся на открытое плато
холма, полк не имел никаких укрытий; он дрогнул и попятился назад к только
что покинутой им роще, а на него в контратаку от подступов к деревне Старики
пошли свежие австро-германские части, поддержанные вынесшейся вперед легкой
батареей.
Остановив и наскоро приведя в порядок весьма поредевшие свои роты,
Татаров только что скомандовал: "Полк, вперед!" для встречного боя, как
упал, смертельно раненный в голову шрапнельной пулей...
Четыреста четвертый Камышинский полк!.. От него осталось не больше
половины бойцов, когда пошел он в штыки, обходя бережно тело своего
храбреца-командира и потом теснее смыкая ряды, на свежие батальоны
противника; он опрокинул их и шел по дороге на Старики, где уже рвались
русские тяжелые снаряды. Но умолкшие было батареи, таившиеся близ деревни
Солонево, вновь обрушили на далеко зарвавшийся полк град снарядов.
Спасаясь от полной гибели, остатки полка должны были отступить в
лощину, чтобы выйти потом снова к роще, на опушку которой выдвинулся 403-й
полк.
Уложив пока, до окончания боя, Протазанова, которому сделали перевязку,
в блиндаже у связистов, скорбя душой, что потерял такого начальника штаба,
но стараясь успокоить себя тем, что рана, может быть, не из тяжелых, что
пулю вынут, Гильчевский снова появился в окопе.
Он горел яростью, стремясь установить, откуда летели пули в его
наблюдательный пункт, и увидел, что рвутся очень кучно снаряды на том
длинном плоском холме, где заметил он раньше брошенную австрийцами батарею.
Среди разрывов метались люди. Австрийцы, немцы, - кто там мечется?.. А
вдруг это свои, а бьют по ним немцы? Ничего точно и сразу установить было
нельзя из-за дыма разрывов, но вдруг в пробившемся туда сквозь густооблачное
небо луче отчетливо зарозовел дым, и Гильчевский вскрикнул:
- Боже мой! Мои!.. Какой же полк?
И Артюхов, который тоже наблюдал это в свой бинокль, по каким-то ему
одному известным признакам определил:
- Это не иначе, как четвертый!
(Для краткости так и называли полки: первый, второй, третий,
четвертый.)
- Ну да, четвертый! Туда только и мог выйти четвертый, - какой же еще!