Страница:
сказать Безобразов.
- Да, укрепить и сделать там стоянку Средиземноморского русского
флота... Тогда не могло бы быть никакого вопроса о Дарданеллах, - закончил
царь и повернул к своему дому, стоявшему отдельно от здания штаба, добавив:
- А вы знаете, что здесь, в Могилеве, стоял одно время со своим войском Карл
Двенадцатый?
Безобразов не знал этого, но он понял, что вопрос об отправке гвардии
на брусиловский фронт решен окончательно и перерешаться не будет, а время
для откровенных разговоров с царем о возможностях сепаратного мира с
Германией или упущено, или еще не пришло.
Бывают такие женские лица, которые как будто прячутся от
всеразрушающего времени под совершенно прозрачной для глаз, однако же очень
прочной вуалью. Это не сверкающие, притом чаще всего гордые тем общим
вниманием, какое они возбуждают, лица красавиц; напротив, это - скромные
лица. Однако они как-то непреходяще миловидны, они как будто излучают тепло
и уют, неразлучные с ними, где бы они ни появились; им совершенно незнакомы
искажения, будь то от восторга или от злости; у них данный им в дар от
природы понимающе-прощающий кроткий взгляд, с которым от юности до старости
проходят они по жизни.
Дама неопределенных лет с таким именно лицом, по-летнему просто и легко
одетая, с нетяжелым небольшим кожаным чемоданчиком и зонтиком, неторопливой,
но легкой походкой подошла на одной станции к единственному в поезде, шедшем
в Могилев, вагону второго класса, показала свой билет кондуктору, вошла в
вагон и отворила дверь купе, в котором должно было быть ее место.
В купе плавали очень густые синие волны табачного дыма, и сердитый
мужской голос прорвал эти синие волны:
- Сюда нельзя!
Присмотревшись, дама разглядела генеральские погоны и над ними тяжелую
на вид голову, встопорщенные седые брови, толстые белесые, торчащие в обе
стороны усы.
- Мне только до Могилева... У меня пересадочный билет, - кротко сказала
дама.
- У вас билет, а у меня доклад, - затворите дверь! - приказал генерал.
Из волнистого дыма проступил тогда и другой бывший в купе военный
средних лет, - по погонам полковник, - и объяснил несколько более
пространно, но с неменьшей твердостью в голосе:
- Здесь составляется секретный доклад, и входить сюда никто не имеет
права!
- Закройте же дверь! - снова приказал генерал.
Дама не разглядела на столике перед закрытым окном в купе ничего, кроме
горлышек двух бутылок, но дверь закрыла и осталась в проходе, битком набитом
пассажирами, из которых большинство были офицеры, едущие на фронт.
Час был еще довольно ранний, окна открыты, и дама, с потертым немного
кожаным чемоданчиком и в простенькой шляпке с сиреневой узкой лентой, так и
простояла около окна несколько станций до Могилева.
Наконец, замедлив ход, поезд подходил уже к Могилевскому вокзалу, и
двери всех купе отворились. Из таинственного купе, где составлялся важный
секретный доклад, показались генерал-лейтенант и полковник, вполне
приготовившиеся выйти, как только совершенно остановится поезд.
Вдруг кто-то из офицеров от дверей крикнул изумленно громко:
- Господа! На перроне сам наштаверх - генерал Алексеев.
Генерал-лейтенант переглянулся с полковником и заметно для всех начал
оглядывать себя спереди и что-то подтягивать и застегивать, и перещупывать
свои ордена, проворно заработав негибкими руками, а дама, поглядев на него,
слегка улыбнулась: ни папки, ни портфеля для бумаг, среди которых мог
храниться таинственный секретный доклад, она не увидела ни у генерала, ни у
полковника, но вид у обоих стал очень озабоченный, деловой. Впрочем, и все
офицеры в вагоне заволновались, точно перед инспекторским смотром.
Генерал даже пропустил ее вперед, когда все стали выходить из вагона, и
она расслышала, как он вполголоса спрашивал у полковника:
- Удобно ли будет мне представиться наштаверху здесь, на вокзале?
- Мне кажется, это в зависимости от того, зачем собственно прибыл сюда
наштаверх, - весьма неопределенно ответил полковник.
И вот оба они увидели, как дама, которую они не впустили в купе, идет
легкой, быстрой походкой к самому наштаверху, а главное, имеет возможность
так идти в густой толпе, потому что толпа почтительно расступается перед
наштаверхом, который, радостно улыбаясь, движется навстречу даме, держа руку
у козырька фуражки, так как офицеры, высыпав из вагонов, застыли, становясь
во фронт.
При Алексееве был один только младший адъютант его, прапорщик Крупин,
друг детства его сына корнета, а встречал он свою жену Анну Николаевну, мать
этого бравого корнета, незадолго перед тем женившегося в Смоленске.
Генерал-лейтенант, приехавший в ставку выпрашивать себе должность или,
как принято было говорить об этом в ставке, "наниматься" и совсем было уже
решивший представиться наштаверху тут же, на вокзале, как только увидел, что
простенько одетая дама с зонтиком и чемоданчиком, выхваченным из ее рук
молодым офицером - адъютантом, обнимается с Алексеевым, поспешно отступил и
спрятался за спину полковника.
Впрочем, он мог и не прятаться: Алексеев тут же под руку с женой
повернул к задней площадке перед вокзалом, где стоял его штабной автомобиль,
и на вокзале все сделалось более или менее обычным.
Очень крепко сидело в хозяине ставки семейное начало: это уже третий
раз приезжала в Могилев его жена. Ей удалось даже вырвать его на полтора дня
в Смоленск на свадьбу сына, и ставка осталась вдруг без того, кто был ее
основной движущей силой, ее душою, хотя в ней тогда и жил сам верховный
главнокомандующий, по обыкновению скучавший и соображающий, куда бы ему тоже
поехать на смотр новых дивизий.
Конечно, Анна Николаевна уехала на другой же день, отняв очень немного
времени у мужа, но она и в этот приезд слышала от него то же самое, что
приходилось ей слышать и раньше: странные на ее взгляд, но горько и искренне
звучавшие слова: "Полное безлюдье! Нет людей!"
Людей были миллионы, сотни миллионов, но оказалось величайшим трудом
найти даже несколько человек, способных работать в ставке, как того
требовало суровое время великой войны. Но ставка была перед глазами, но в
ставке за всех мог, имел еще силы работать он сам, - а фронт? А вся связь
между ставкой и фронтом? А другая, гораздо более обширная связь между
фронтом и тылом, между людскою стеной, защищающей Россию, и самой Россией?
- Нет генералов! - говорил он ей, своей жене, видевшей за долгую
совместную жизнь с ним такое множество генералов. - Как может выиграть
Россия войну, если при таких прекрасных солдатах, каких она дает фронту, не
в состоянии дать порядочных генералов?
- Как же так, Миша, нет генералов? - кротко возражала Анна Николаевна.
- Их так везде много, и они такие приверженные службе, что даже в вагоне не
отдыхают, а пишут для тебя секретные доклады.
- Нет генералов! - еще горестнее повторил Алексеев. - Два-три, и
обчелся!.. Пусть десять, двадцать, пусть даже пятьдесят сколько-нибудь
способных на всю армию. А ведь их нужно иметь тысячи таких, чтобы были они
настоящими, не с подделкой! Не разжиревшими стариками с микроскопическим
свиным мозгом, не подагриками, как эта ни на что не годная развалина
Безобразов, которому вручена почему-то вся гвардия!.. Ты представь только:
цвет русского войска, гвардия, заведомо отдается царем на разгром!.. Почему
же, я спрашиваю?.. Потому ли, что царь не вышел еще и сам в генералы, не
успел выйти, - так и остался полковником?.. Эх! Ну, ничего, - это я
расчувствовался, тебя увидев... Будем, конечно, тянуть свою лямку, пока не
надорвемся!..
Сказав это, он старался потом и улыбаться весело, и держаться браво.
Таким он был всегда за долгую совместную жизнь с женой. Между служебным и
семейным ставил он перегородку, чтобы одно не сливалось с другим.
Разговоры между ним и женой шли потом о маленьком, интимном, важном
только для них двоих, а сетованье на безлюдье прорвалось потому, что
наболело, что за ним виделось уже стихийное бедствие, угрожавшее и России, и
их маленькому гнезду.
Как раз перед тем как бригада из дивизии Гильчевского должна была
двинуться к реке Стыри, подброшено было в дивизию еще пополнение, и вместе с
маршевой командой прибыло три прапорщика. Один из них был назначен в
Усть-Медведицкий полк и попал в четвертый батальон, в котором офицерский
состав был очень слаб.
Когда этот новый прапорщик представлялся Ливенцеву, то смотрел на него
очень пристально и сказал вдруг радостно:
- Мне кажется, я вас где-то встречал уже, - простите!
- Может быть, - отозвался Ливенцев, тоже внимательно вглядываясь в
этого не молодого уже, на вид лет за сорок, человека, серые глаза которого
приходились как раз вровень с его глазами.
- Дивеев моя фамилия, - с особым ударением повторил свою фамилию вновь
прибывший прапорщик, и Ливенцев сказал на это, чуть улыбнувшись:
- Я ведь слышал, что Дивеев, но... что-то не помню вас.
В то же время из каких-то дальних закоулков памяти выдвинулось было в
нем подобное лицо, с белесовато-русой бородкой клинышком, с лысым белым
высоким лбом, но тут же снова исчезло, - затерялось в метели человеческих
лиц, виденных за военные годы.
Свою бывшую тринадцатую роту не хотел Ливенцев давать совершенно новому
в полку прапорщику во время маневренных военных действий, когда рота не
знает его, он не знает роты, а младшим офицером к подпрапорщику Некипелову
его тоже нельзя было ставить, и он сказал:
- Вам придется пока в четырнадцатую роту, к прапорщику Тригуляеву: он -
боевой, притом раненый, остался в строю, представлен к награде... У него вам
не стыдно будет поучиться, как управлять ротой в бою.
- Слушаю. Я буду рад... Я ведь добровольцем пошел, но только что из
школы, и для меня такое руководство очень нужно, - торопливо согласился с
батальонным новый прапорщик и не менее торопливо, точно боялся, что его не
дослушают, добавил: - Я пошел добровольцем по убеждению.
- Я в этом не сомневаюсь, - сказал Ливенцев, которому что-то напомнил
этот теноровый голос прапорщика Дивеева, и его манера говорить торопливо,
глядя при этом пристально в глаза, тоже как будто приклеилась к чему-то в
памяти... Какой-то самовар, усердно раздуваемый денщиком-ополченцем на
крыльце небольшого казенного дома, весна, синеет вдали бухта или море...
А Дивеев продолжал, спеша высказаться:
- Есть враг и есть Враг с большой буквы. Враг с маленькой касается
только вас, меня, личности, а раз появился у всех нас Враг с большой буквы,
то тот, кто сидит в это время дома и читает только газеты или, скажем, дома
там какие-нибудь для разбогатевших на войне строит, тот - мерзавец и тоже
враг!
- Правильно, - сказал Ливенцев, - а почему вы вдруг о постройке домов?
- Потому это, что я - архитектор, это моя профессия была до войны -
дома строить.
Убеждаясь уже, что действительно видел его где-то и даже слышал от
него, что он архитектор, Ливенцев спросил все-таки:
- Война идет уже два года; немножко поздно как будто пришли вы к этой
мысли, а?
- Совершенно верно, - так точно, - тут же согласился с ним Дивеев. - Но
во мне долго сидела другая мысль, и та, другая, не пускала эту... А когда я
вполне понял и та мысль ушла, я пошел в воинское присутствие, чтобы записали
меня добровольцем... И был тогда жив полковник Добычин, - он это одобрил.
- Полковника Добычина вы знавали? Вот как! - удивился Ливенцев и вдруг
очень отчетливо представил около крыльца казенного дома, где жил в
Севастополе Добычин, - начальник ополченской дружины, - этого самого
Дивеева, который был тогда в штатском и показался ему очень странным,
говорил сбивчиво и ни с того, ни с сего, очень доверительно говорил тогда
ему, что стрелял в кого-то, но по суду оправдан.
Воспоминание об этом вдруг стало таким ярким, что он не удержался,
чтобы не спросить:
- Позвольте-ка, это не вы ли говорили мне, что стреляли в кого-то...
или я тут вас путаю с кем-то другим?
- Нет, так точно, стрелял действительно... в любовника моей жены ныне
покойной, в некоего Илью Лепетова, который - я наводил справки - сейчас
служит в Земгоре... Но это во мне прошло, совершенно прошло! Крест, точка! -
заспешил Дивеев и даже рукой прочертил перед собою крест, но тут же спросил
сам: - Где же все-таки я вас видел, простите?
- Это было давно, в начале, нет, уж весною прошлого года, в
Севастополе, - охотно ответил Ливенцев. - Я тогда зачем-то заходил к
полковнику Добычину, а вы как раз были там, сидели на скамеечке около
дома... Потом я на одной станции услышал, что он был на фронте убит, и
только... Поговорил бы с вами еще, да, прошу извинить, совершенно некогда...
Направляйтесь, значит, к прапорщику Тригуляеву. Он - неунывающий россиянин,
и вам у него хорошо будет.
Действительно, было некогда: нужно было поднимать батальон в поход с
одной реки на другую, где положение должно было неминуемо привести к
серьезным боям в ближайшие же дни; иначе не вызывались бы полки ударной
дивизии.
Была ли это оплошность Сахарова и его начальника штаба,
генерал-лейтенанта Шишкевича, или получилось так случайно вследствие
перетасовки сил для успешности наступления на более важных участках, только
участок в пятнадцать верст длиною по реке Стыри, занятый 7-й кавалерийской
дивизией, оказался самым слабым на всем фронте одиннадцатой армии.
Спешенные гусары, драгуны, уланы сидели, правда, и здесь в окопах, но
занимались они, во всяком случае, не своим делом. Подготовленные для
стремительных наступательных рейдов, они стали оборонять позицию, плохо
приспособленную к обороне и до них и нисколько не улучшенную ими. Их конский
состав приходилось держать довольно далеко в тылу, чтобы не пострадал он
совершенно зря при действии австрийских тяжелых орудий, в то время как 7-я
дивизия имела только легкую артиллерию.
В общем австрийцы, хотя и перебравшиеся здесь на левый берег Стыри, не
уничтожили даже многочисленных мостов, чувствуя себя гораздо более сильными,
чем русская конница. А когда по плану фельдмаршала Линзингена, задумавшего
контрнаступление, стала подходить сюда еще и 22-я пехотная германская
дивизия, обстановка сразу и резко переменилась. Немцы, частью выдвинув
вперед австрийцев, частью сами заняв силою до двух полков участок на правом
берегу, приходившийся против крутой излучины Стыри, очень быстро устроили
тут предмостное укрепление на фронте по кривой в шесть-семь верст, в то
время как вся линия фронта, оборонявшаяся русскими кавалеристами, не
превышала пятнадцати.
Получилась подкова, опиравшаяся на деревни Гумнище и Перемель левым
флангом, имевшая против себя на правом фланге деревню Пляшево, расположенную
при устье коварной речки Пляшевки, а в центре - деревню Вербень.
Позиция эта была сильная от природы по обилию речек, кроме Пляшевки,
впадавших тут в Стырь, и рощ, и садов, так как раньше это была густо
заселенная местность с несколькими усадьбами мелких помещиков, имевших
каменные постройки. Однако не оборонять эту позицию пришли немцы, а ударить
отсюда в стык армий одиннадцатой и восьмой, и только что заканчивали
приготовления к этому удару, когда появились тут один за другим сначала
403-й, потом 402-й полки. Стараясь подойти по возможности скрытно, они шли с
большими интервалами не только полк от полка, но и в полках батальон от
батальона. Впрочем, местность тут к востоку от Стыри была холмиста, лесиста,
овражиста, так что вдали от фронта обнаружить переброску полков могли только
разведочные самолеты противника.
Полковник Добрынин ехал верхом впереди своего полка рядом с бригадным
Алферовым. Иногда они останавливались, чтобы пропустить вперед полк,
посмотреть, все ли в нем исправно, потом снова перегоняли его.
За дорогу новый в дивизии командир полка со старым командиром бригады
успели поговорить о многом, между прочим и о генерале Гильчевском.
Взятый из отставки в ополчение, а на фронте просидевший втихомолку
почти год в обставленных с возможной уютностью блиндажах, Алферов, как это
заметил уже Добрынин, не сумел еще втянуться в настоящую боевую жизнь, хотя
сам по себе был он старик ширококостный и не слабый здоровьем; покряхтывал и
ворчал, соблюдая, впрочем, при этом осторожность.
Годами он был старше Гильчевского, волосом седее, и как можно было ему
не осудить своего непосредственного начальника за его пылкий нрав?
- Горяч, - говорил он, - людей не жалеет, а люди, разве они не
замечают? За каждым из нас замечают все, будьте покойны!
- В каком смысле "людей не жалеет"? - спросил Добрынин.
Крякнув потихоньку и скосив через погон назад глаза, не слышно ли
будет, кому не нужно слышать, Алферов объяснил:
- Перед тем, как к вам прибыть, дивизия что делала? Пополнялась людьми.
А куда люди в ней девались, когда их еще двадцать второго мая полный был
комплект, даже и с надбавкой в две тысячи? Вот то-то и есть, куда! А другие
начальники дивизий все-таки так не транжирили людей, поэтому в тыл их не
уводили, чтобы там пополняться... Кхе, да... А то, не угодно ли, был с ним и
такой случай, - это раньше гораздо, - мы тогда против Черновиц стояли, и
люди, конечно, совсем еще серые, - ополченцы, дружинники, а он их - в
атаку... А там, у австрийцев, пулеметов, как у нас винтовок-трехлинеек,
потому что больше были берданки. Куда же им против такого огня в атаку?
Сунулись было и опять легли... Так что же, вы думаете, он, наш Константин
Лукич? Наган выхватил и давай в своих же палить! Кричит и стреляет, кричит и
стреляет!
- Поднял все-таки? - с живейшим интересом спросил Добрынин.
- Что же из того, что поднял? Пошли, конечно, а какой же толк вышел, вы
это спросите. Только первую линию окопов взяли, а на другой день австрийцы
их выбили. Да убитых, раненых сколько было, э-эх!..
- Однако рисковал ведь и сам, - сказал Добрынин. - Ведь под огнем
противника это было или нет?
- Еще бы не под огнем! Да ведь и свою пулю получить бы мог между
лопаток, - разве случаев таких не бывает? Там после разбирай, кто стрелял,
когда вкруговую пули летят.
- Мне он показался человеком веселого склада, а таких солдаты наши
любят, - сказал Добрынин.
- Э-э, "любят"! Басни все это насчет того, чтобы солдат наш начальство
свое любил! - решительно возразил Алферов. - Боится, это конечно, а уж
любить, - кхе-кхе, - за что же именно, посудите сами!
- А там, куда идем, мы ведь будем под командой начальника седьмой
кавалерийской? - встревоженно уже спросил Добрынин.
- Разумеется. Генерала Рерберга.
- Что же он, как полагаете, будет жалеть наших солдат или на них
выслуживаться?
Алферову не пришлось ответить на этот вопрос Добрынина: галопом
подскакал разъезд с офицером, и офицер, корнет, передал словесный приказ
Рерберга поторопить полк, так как с часу на час ожидается контратака
австро-германцев.
- Хорошо "поторопить", - полк и так идет почти форсированным маршем...
А скажите мне, корнет, мои полки как? - спросил Алферов.
- Сегодня же с вечера должны будут занять наши позиции, ваше
превосходительство, - ответил весьма отчетливо корнет, имевший стремительный
вид, горячие двадцатилетние щеки и лихой залом выгоревшей от солнца фуражки,
укрепленной ремешком под круглым подбородком.
- Вот видите как: сегодня же, без всякого отдыха, и на позиции! -
обратился к Добрынину Алферов. - Даже и осмотреться как следует не дают!..
Куда именно мы должны прибыть? - повернулся он к корнету.
- Штаб нашей дивизии в деревне Копань, ваше превосходительство, отсюда
будет верст семь, - беззаботным уже теперь тоном ответил корнет.
- Ваша фамилия?
- Корнет Кугушев, ваше превосходительство.
- Вы видите, - идут? - показал Алферов на запыленных, потных солдат,
отягощенных походной выкладкой.
- Так точно, вижу, - идут.
- Ну вот... А скакать они не могут, как вы... У нас обоз - полковой и
бригадный, - сколько полагается из дивизионного... У нас артиллерия...
Обывательские подводы тоже есть... Мы ведь не налегке... Кхе, вот. Так и
доложите.
- Слушаю, ваше превосходите...
Козырнул, повернул коня и поскакал со своими людьми обратно, теперь уже
рысью, корнет Кугушев, оставив Алферова в настроении весьма пониженном, хотя
и суетливом.
Подтянулся и Добрынин, но ему все-таки хотелось успокоить Алферова, и
он сказал ему не спеша:
- Раз кавалерия стоит тут уже порядочное время, то ей и книги в руки.
Не уходят ведь их полки никуда, - остаются на месте, а мы им только в
помощь... Ну что ж, и должны помочь, если в помощь. Наконец, у противника
есть разведка: узнают, что прибыла целая бригада, - по-стес-ня-ются,
пожалуй, переходить в контратаку! Зря, кажется, наш новый начальник горячку
порет.
Деревня Копань, до которой только к вечеру, когда уже село солнце,
дошел первый батальон 402-го полка, оказалась верстах в пяти от второй линии
окопов. Ранее пришедший 403-й полк пока еще отдыхал, расположившись биваком
в роще за деревней. Перестрелка с обеих сторон реки велась вялая, так что
даже лягушки где-то поблизости на воде принимались урчать безбоязненно.
Сразу после захода солнца пала сильная роса, и стало прохладно.
В Копани, как и в других деревнях вдоль реки, жителей не было:
австрийцы перед отступлением погнали их вперед себя с подводами, скотом,
какой у них оставался, и скарбом. Половина хат была растаскана на блиндажи;
попадались и пепелища.
Штаб дивизии помещался в лучшем на вид доме - каменном, с резьбою на
крыльце, с розовыми высокими мальвами в палисадничке. Спешившись возле
штаба, Алферов и Добрынин увидели двух генералов, спускавшихся к ним с
крылечка. Оба были на вид одного возраста - между пятьюдесятью и
шестьюдесятью годами, - рослые и добротные. Один из них, с усами
светло-рыжими и с лицом продолговатым и важным, с академическим значком на
тужурке, был Рерберг, другой - с усами красновато-рыжими, будто только что
подкрашенными, и с лицом одутловатым, круглым - оказался его бригадный
командир Ревашов, генерал-майор. Никакого беспокойства ни в одном из них не
мог бы заметить самый наблюдательный глаз. Оба они казались людьми только
что плотно пообедавшими и кое-что пропустившими перед обедом по случаю
подкрепления их бригадой пехоты.
Алферов не забыл суетливо отрапортовать Рербергу о прибытии двух полков
в его распоряжение, и тот выслушал его с подобающе значительной миной, но,
только поздоровавшись с ним, тут же с заметным интересом спросил Добрынина,
за что и давно ли получен им Георгий: командир полка с Георгием явно казался
ему надежнее, чем командир бригады без этого белого крестика.
Потом, пригласив еще и Тернавцева в штаб на чашку чая, Рерберг сказал,
когда все уселись за пару составленных ломберных столов, неизвестно откуда
тут взявшихся и заставленных чайной посудой:
- Итак, господа, мы здесь несколько дней провели под знаком возможного
на нас наступления противника, который стал очень активен с прибытием
немцев, но теперь, теперь уж, мне кажется так, обстоятельства весьма
переменились, так что если завтра утром он предпримет что-нибудь такое, то,
пожалуй, пожалуй, получит очень приличную сдачу, а?
Это последнее "а?", ни к кому лично не обращенное, прозвучало
неожиданно, короткое и звонкое, как выстрел из игрушечного детского
пистолета.
Для Добрынина, следившего за выражением его лица, не только за смыслом
его слов, это "а?" как будто отворило в нем дверцу: он стал ему вдруг ясен,
этот генерал-лейтенант с академическим значком. Он понял, что никогда раньше
этому начальнику кавалерийской дивизии не приходилось иметь в своем
подчинении пехотных частей и он своим "а?" как будто самого себя желает
убедить в безусловной прочности позиции, ему вверенной.
Однако вопрос был задан затем, чтобы на него ответили, - Алферов же
молчал, - выходило неудобно, и, поймав на себе пытливый взгляд Рерберга,
Добрынин ответил:
- Наперед сказать трудно... Эту ночь, во всяком случае, спать не
придется, если положение стало таким острым.
- Еще бы не острым! Еще бы не острым, когда уж вот где у нас сидят! - и
Рерберг похлопал себя по шее сзади. - Острее и быть не может... Итак, первый
полк - ваш, полковник, - обратился он к Тернавцеву, - займет линию окопов от
деревни Гумнище, - вот, смотрите, пожалуйста, на карту, - от Гумнища до
Перемели, - как только стемнеет, а моих людей сменит. Инструкцию ротные
командиры ваши получат там, на месте.
Тернавцев поглядел на Алферова, но тот, придвинув к себе карту и
доставая очки, шептал, точно боясь забыть: "Гумнище и Перемель... кхе...
Перемель... Гумнище..." - и не поднял на него глаз.
- Ваше превосходительство, - сказал Тернавцев Рербергу, - инструкцию
должен получить прежде всего я, так как в случае чего я отвечаю за неудачу
своего полка.
- Неудачи ни-ка-кой не будет, я в этом уверен, и отвечать вам за нее не
придется, - несколько капризным тоном и с заметной гримасой отозвался на это
Рерберг, а молчавший до того Ревашов добавил:
- Ведь вы будете сменять командира полка, он вас и посвятит.
Денщики, у которых было подготовлено заранее, что надо, внесли: один -
кипящий самовар, другой - поднос с ломтями белого хлеба и консервами, и это
отвлекло Алферова от карты. Он решился сказать даже:
- Смена как смена, - порядок для этого один, хотя бы и кавалерия
сменялась пехотой.
- В зависимости еще и от того, какая будет ночь, - темная или светлая,
- вставил Добрынин. - Может и дождь хлынуть, тут за этим дело не станет, -
- Да, укрепить и сделать там стоянку Средиземноморского русского
флота... Тогда не могло бы быть никакого вопроса о Дарданеллах, - закончил
царь и повернул к своему дому, стоявшему отдельно от здания штаба, добавив:
- А вы знаете, что здесь, в Могилеве, стоял одно время со своим войском Карл
Двенадцатый?
Безобразов не знал этого, но он понял, что вопрос об отправке гвардии
на брусиловский фронт решен окончательно и перерешаться не будет, а время
для откровенных разговоров с царем о возможностях сепаратного мира с
Германией или упущено, или еще не пришло.
Бывают такие женские лица, которые как будто прячутся от
всеразрушающего времени под совершенно прозрачной для глаз, однако же очень
прочной вуалью. Это не сверкающие, притом чаще всего гордые тем общим
вниманием, какое они возбуждают, лица красавиц; напротив, это - скромные
лица. Однако они как-то непреходяще миловидны, они как будто излучают тепло
и уют, неразлучные с ними, где бы они ни появились; им совершенно незнакомы
искажения, будь то от восторга или от злости; у них данный им в дар от
природы понимающе-прощающий кроткий взгляд, с которым от юности до старости
проходят они по жизни.
Дама неопределенных лет с таким именно лицом, по-летнему просто и легко
одетая, с нетяжелым небольшим кожаным чемоданчиком и зонтиком, неторопливой,
но легкой походкой подошла на одной станции к единственному в поезде, шедшем
в Могилев, вагону второго класса, показала свой билет кондуктору, вошла в
вагон и отворила дверь купе, в котором должно было быть ее место.
В купе плавали очень густые синие волны табачного дыма, и сердитый
мужской голос прорвал эти синие волны:
- Сюда нельзя!
Присмотревшись, дама разглядела генеральские погоны и над ними тяжелую
на вид голову, встопорщенные седые брови, толстые белесые, торчащие в обе
стороны усы.
- Мне только до Могилева... У меня пересадочный билет, - кротко сказала
дама.
- У вас билет, а у меня доклад, - затворите дверь! - приказал генерал.
Из волнистого дыма проступил тогда и другой бывший в купе военный
средних лет, - по погонам полковник, - и объяснил несколько более
пространно, но с неменьшей твердостью в голосе:
- Здесь составляется секретный доклад, и входить сюда никто не имеет
права!
- Закройте же дверь! - снова приказал генерал.
Дама не разглядела на столике перед закрытым окном в купе ничего, кроме
горлышек двух бутылок, но дверь закрыла и осталась в проходе, битком набитом
пассажирами, из которых большинство были офицеры, едущие на фронт.
Час был еще довольно ранний, окна открыты, и дама, с потертым немного
кожаным чемоданчиком и в простенькой шляпке с сиреневой узкой лентой, так и
простояла около окна несколько станций до Могилева.
Наконец, замедлив ход, поезд подходил уже к Могилевскому вокзалу, и
двери всех купе отворились. Из таинственного купе, где составлялся важный
секретный доклад, показались генерал-лейтенант и полковник, вполне
приготовившиеся выйти, как только совершенно остановится поезд.
Вдруг кто-то из офицеров от дверей крикнул изумленно громко:
- Господа! На перроне сам наштаверх - генерал Алексеев.
Генерал-лейтенант переглянулся с полковником и заметно для всех начал
оглядывать себя спереди и что-то подтягивать и застегивать, и перещупывать
свои ордена, проворно заработав негибкими руками, а дама, поглядев на него,
слегка улыбнулась: ни папки, ни портфеля для бумаг, среди которых мог
храниться таинственный секретный доклад, она не увидела ни у генерала, ни у
полковника, но вид у обоих стал очень озабоченный, деловой. Впрочем, и все
офицеры в вагоне заволновались, точно перед инспекторским смотром.
Генерал даже пропустил ее вперед, когда все стали выходить из вагона, и
она расслышала, как он вполголоса спрашивал у полковника:
- Удобно ли будет мне представиться наштаверху здесь, на вокзале?
- Мне кажется, это в зависимости от того, зачем собственно прибыл сюда
наштаверх, - весьма неопределенно ответил полковник.
И вот оба они увидели, как дама, которую они не впустили в купе, идет
легкой, быстрой походкой к самому наштаверху, а главное, имеет возможность
так идти в густой толпе, потому что толпа почтительно расступается перед
наштаверхом, который, радостно улыбаясь, движется навстречу даме, держа руку
у козырька фуражки, так как офицеры, высыпав из вагонов, застыли, становясь
во фронт.
При Алексееве был один только младший адъютант его, прапорщик Крупин,
друг детства его сына корнета, а встречал он свою жену Анну Николаевну, мать
этого бравого корнета, незадолго перед тем женившегося в Смоленске.
Генерал-лейтенант, приехавший в ставку выпрашивать себе должность или,
как принято было говорить об этом в ставке, "наниматься" и совсем было уже
решивший представиться наштаверху тут же, на вокзале, как только увидел, что
простенько одетая дама с зонтиком и чемоданчиком, выхваченным из ее рук
молодым офицером - адъютантом, обнимается с Алексеевым, поспешно отступил и
спрятался за спину полковника.
Впрочем, он мог и не прятаться: Алексеев тут же под руку с женой
повернул к задней площадке перед вокзалом, где стоял его штабной автомобиль,
и на вокзале все сделалось более или менее обычным.
Очень крепко сидело в хозяине ставки семейное начало: это уже третий
раз приезжала в Могилев его жена. Ей удалось даже вырвать его на полтора дня
в Смоленск на свадьбу сына, и ставка осталась вдруг без того, кто был ее
основной движущей силой, ее душою, хотя в ней тогда и жил сам верховный
главнокомандующий, по обыкновению скучавший и соображающий, куда бы ему тоже
поехать на смотр новых дивизий.
Конечно, Анна Николаевна уехала на другой же день, отняв очень немного
времени у мужа, но она и в этот приезд слышала от него то же самое, что
приходилось ей слышать и раньше: странные на ее взгляд, но горько и искренне
звучавшие слова: "Полное безлюдье! Нет людей!"
Людей были миллионы, сотни миллионов, но оказалось величайшим трудом
найти даже несколько человек, способных работать в ставке, как того
требовало суровое время великой войны. Но ставка была перед глазами, но в
ставке за всех мог, имел еще силы работать он сам, - а фронт? А вся связь
между ставкой и фронтом? А другая, гораздо более обширная связь между
фронтом и тылом, между людскою стеной, защищающей Россию, и самой Россией?
- Нет генералов! - говорил он ей, своей жене, видевшей за долгую
совместную жизнь с ним такое множество генералов. - Как может выиграть
Россия войну, если при таких прекрасных солдатах, каких она дает фронту, не
в состоянии дать порядочных генералов?
- Как же так, Миша, нет генералов? - кротко возражала Анна Николаевна.
- Их так везде много, и они такие приверженные службе, что даже в вагоне не
отдыхают, а пишут для тебя секретные доклады.
- Нет генералов! - еще горестнее повторил Алексеев. - Два-три, и
обчелся!.. Пусть десять, двадцать, пусть даже пятьдесят сколько-нибудь
способных на всю армию. А ведь их нужно иметь тысячи таких, чтобы были они
настоящими, не с подделкой! Не разжиревшими стариками с микроскопическим
свиным мозгом, не подагриками, как эта ни на что не годная развалина
Безобразов, которому вручена почему-то вся гвардия!.. Ты представь только:
цвет русского войска, гвардия, заведомо отдается царем на разгром!.. Почему
же, я спрашиваю?.. Потому ли, что царь не вышел еще и сам в генералы, не
успел выйти, - так и остался полковником?.. Эх! Ну, ничего, - это я
расчувствовался, тебя увидев... Будем, конечно, тянуть свою лямку, пока не
надорвемся!..
Сказав это, он старался потом и улыбаться весело, и держаться браво.
Таким он был всегда за долгую совместную жизнь с женой. Между служебным и
семейным ставил он перегородку, чтобы одно не сливалось с другим.
Разговоры между ним и женой шли потом о маленьком, интимном, важном
только для них двоих, а сетованье на безлюдье прорвалось потому, что
наболело, что за ним виделось уже стихийное бедствие, угрожавшее и России, и
их маленькому гнезду.
Как раз перед тем как бригада из дивизии Гильчевского должна была
двинуться к реке Стыри, подброшено было в дивизию еще пополнение, и вместе с
маршевой командой прибыло три прапорщика. Один из них был назначен в
Усть-Медведицкий полк и попал в четвертый батальон, в котором офицерский
состав был очень слаб.
Когда этот новый прапорщик представлялся Ливенцеву, то смотрел на него
очень пристально и сказал вдруг радостно:
- Мне кажется, я вас где-то встречал уже, - простите!
- Может быть, - отозвался Ливенцев, тоже внимательно вглядываясь в
этого не молодого уже, на вид лет за сорок, человека, серые глаза которого
приходились как раз вровень с его глазами.
- Дивеев моя фамилия, - с особым ударением повторил свою фамилию вновь
прибывший прапорщик, и Ливенцев сказал на это, чуть улыбнувшись:
- Я ведь слышал, что Дивеев, но... что-то не помню вас.
В то же время из каких-то дальних закоулков памяти выдвинулось было в
нем подобное лицо, с белесовато-русой бородкой клинышком, с лысым белым
высоким лбом, но тут же снова исчезло, - затерялось в метели человеческих
лиц, виденных за военные годы.
Свою бывшую тринадцатую роту не хотел Ливенцев давать совершенно новому
в полку прапорщику во время маневренных военных действий, когда рота не
знает его, он не знает роты, а младшим офицером к подпрапорщику Некипелову
его тоже нельзя было ставить, и он сказал:
- Вам придется пока в четырнадцатую роту, к прапорщику Тригуляеву: он -
боевой, притом раненый, остался в строю, представлен к награде... У него вам
не стыдно будет поучиться, как управлять ротой в бою.
- Слушаю. Я буду рад... Я ведь добровольцем пошел, но только что из
школы, и для меня такое руководство очень нужно, - торопливо согласился с
батальонным новый прапорщик и не менее торопливо, точно боялся, что его не
дослушают, добавил: - Я пошел добровольцем по убеждению.
- Я в этом не сомневаюсь, - сказал Ливенцев, которому что-то напомнил
этот теноровый голос прапорщика Дивеева, и его манера говорить торопливо,
глядя при этом пристально в глаза, тоже как будто приклеилась к чему-то в
памяти... Какой-то самовар, усердно раздуваемый денщиком-ополченцем на
крыльце небольшого казенного дома, весна, синеет вдали бухта или море...
А Дивеев продолжал, спеша высказаться:
- Есть враг и есть Враг с большой буквы. Враг с маленькой касается
только вас, меня, личности, а раз появился у всех нас Враг с большой буквы,
то тот, кто сидит в это время дома и читает только газеты или, скажем, дома
там какие-нибудь для разбогатевших на войне строит, тот - мерзавец и тоже
враг!
- Правильно, - сказал Ливенцев, - а почему вы вдруг о постройке домов?
- Потому это, что я - архитектор, это моя профессия была до войны -
дома строить.
Убеждаясь уже, что действительно видел его где-то и даже слышал от
него, что он архитектор, Ливенцев спросил все-таки:
- Война идет уже два года; немножко поздно как будто пришли вы к этой
мысли, а?
- Совершенно верно, - так точно, - тут же согласился с ним Дивеев. - Но
во мне долго сидела другая мысль, и та, другая, не пускала эту... А когда я
вполне понял и та мысль ушла, я пошел в воинское присутствие, чтобы записали
меня добровольцем... И был тогда жив полковник Добычин, - он это одобрил.
- Полковника Добычина вы знавали? Вот как! - удивился Ливенцев и вдруг
очень отчетливо представил около крыльца казенного дома, где жил в
Севастополе Добычин, - начальник ополченской дружины, - этого самого
Дивеева, который был тогда в штатском и показался ему очень странным,
говорил сбивчиво и ни с того, ни с сего, очень доверительно говорил тогда
ему, что стрелял в кого-то, но по суду оправдан.
Воспоминание об этом вдруг стало таким ярким, что он не удержался,
чтобы не спросить:
- Позвольте-ка, это не вы ли говорили мне, что стреляли в кого-то...
или я тут вас путаю с кем-то другим?
- Нет, так точно, стрелял действительно... в любовника моей жены ныне
покойной, в некоего Илью Лепетова, который - я наводил справки - сейчас
служит в Земгоре... Но это во мне прошло, совершенно прошло! Крест, точка! -
заспешил Дивеев и даже рукой прочертил перед собою крест, но тут же спросил
сам: - Где же все-таки я вас видел, простите?
- Это было давно, в начале, нет, уж весною прошлого года, в
Севастополе, - охотно ответил Ливенцев. - Я тогда зачем-то заходил к
полковнику Добычину, а вы как раз были там, сидели на скамеечке около
дома... Потом я на одной станции услышал, что он был на фронте убит, и
только... Поговорил бы с вами еще, да, прошу извинить, совершенно некогда...
Направляйтесь, значит, к прапорщику Тригуляеву. Он - неунывающий россиянин,
и вам у него хорошо будет.
Действительно, было некогда: нужно было поднимать батальон в поход с
одной реки на другую, где положение должно было неминуемо привести к
серьезным боям в ближайшие же дни; иначе не вызывались бы полки ударной
дивизии.
Была ли это оплошность Сахарова и его начальника штаба,
генерал-лейтенанта Шишкевича, или получилось так случайно вследствие
перетасовки сил для успешности наступления на более важных участках, только
участок в пятнадцать верст длиною по реке Стыри, занятый 7-й кавалерийской
дивизией, оказался самым слабым на всем фронте одиннадцатой армии.
Спешенные гусары, драгуны, уланы сидели, правда, и здесь в окопах, но
занимались они, во всяком случае, не своим делом. Подготовленные для
стремительных наступательных рейдов, они стали оборонять позицию, плохо
приспособленную к обороне и до них и нисколько не улучшенную ими. Их конский
состав приходилось держать довольно далеко в тылу, чтобы не пострадал он
совершенно зря при действии австрийских тяжелых орудий, в то время как 7-я
дивизия имела только легкую артиллерию.
В общем австрийцы, хотя и перебравшиеся здесь на левый берег Стыри, не
уничтожили даже многочисленных мостов, чувствуя себя гораздо более сильными,
чем русская конница. А когда по плану фельдмаршала Линзингена, задумавшего
контрнаступление, стала подходить сюда еще и 22-я пехотная германская
дивизия, обстановка сразу и резко переменилась. Немцы, частью выдвинув
вперед австрийцев, частью сами заняв силою до двух полков участок на правом
берегу, приходившийся против крутой излучины Стыри, очень быстро устроили
тут предмостное укрепление на фронте по кривой в шесть-семь верст, в то
время как вся линия фронта, оборонявшаяся русскими кавалеристами, не
превышала пятнадцати.
Получилась подкова, опиравшаяся на деревни Гумнище и Перемель левым
флангом, имевшая против себя на правом фланге деревню Пляшево, расположенную
при устье коварной речки Пляшевки, а в центре - деревню Вербень.
Позиция эта была сильная от природы по обилию речек, кроме Пляшевки,
впадавших тут в Стырь, и рощ, и садов, так как раньше это была густо
заселенная местность с несколькими усадьбами мелких помещиков, имевших
каменные постройки. Однако не оборонять эту позицию пришли немцы, а ударить
отсюда в стык армий одиннадцатой и восьмой, и только что заканчивали
приготовления к этому удару, когда появились тут один за другим сначала
403-й, потом 402-й полки. Стараясь подойти по возможности скрытно, они шли с
большими интервалами не только полк от полка, но и в полках батальон от
батальона. Впрочем, местность тут к востоку от Стыри была холмиста, лесиста,
овражиста, так что вдали от фронта обнаружить переброску полков могли только
разведочные самолеты противника.
Полковник Добрынин ехал верхом впереди своего полка рядом с бригадным
Алферовым. Иногда они останавливались, чтобы пропустить вперед полк,
посмотреть, все ли в нем исправно, потом снова перегоняли его.
За дорогу новый в дивизии командир полка со старым командиром бригады
успели поговорить о многом, между прочим и о генерале Гильчевском.
Взятый из отставки в ополчение, а на фронте просидевший втихомолку
почти год в обставленных с возможной уютностью блиндажах, Алферов, как это
заметил уже Добрынин, не сумел еще втянуться в настоящую боевую жизнь, хотя
сам по себе был он старик ширококостный и не слабый здоровьем; покряхтывал и
ворчал, соблюдая, впрочем, при этом осторожность.
Годами он был старше Гильчевского, волосом седее, и как можно было ему
не осудить своего непосредственного начальника за его пылкий нрав?
- Горяч, - говорил он, - людей не жалеет, а люди, разве они не
замечают? За каждым из нас замечают все, будьте покойны!
- В каком смысле "людей не жалеет"? - спросил Добрынин.
Крякнув потихоньку и скосив через погон назад глаза, не слышно ли
будет, кому не нужно слышать, Алферов объяснил:
- Перед тем, как к вам прибыть, дивизия что делала? Пополнялась людьми.
А куда люди в ней девались, когда их еще двадцать второго мая полный был
комплект, даже и с надбавкой в две тысячи? Вот то-то и есть, куда! А другие
начальники дивизий все-таки так не транжирили людей, поэтому в тыл их не
уводили, чтобы там пополняться... Кхе, да... А то, не угодно ли, был с ним и
такой случай, - это раньше гораздо, - мы тогда против Черновиц стояли, и
люди, конечно, совсем еще серые, - ополченцы, дружинники, а он их - в
атаку... А там, у австрийцев, пулеметов, как у нас винтовок-трехлинеек,
потому что больше были берданки. Куда же им против такого огня в атаку?
Сунулись было и опять легли... Так что же, вы думаете, он, наш Константин
Лукич? Наган выхватил и давай в своих же палить! Кричит и стреляет, кричит и
стреляет!
- Поднял все-таки? - с живейшим интересом спросил Добрынин.
- Что же из того, что поднял? Пошли, конечно, а какой же толк вышел, вы
это спросите. Только первую линию окопов взяли, а на другой день австрийцы
их выбили. Да убитых, раненых сколько было, э-эх!..
- Однако рисковал ведь и сам, - сказал Добрынин. - Ведь под огнем
противника это было или нет?
- Еще бы не под огнем! Да ведь и свою пулю получить бы мог между
лопаток, - разве случаев таких не бывает? Там после разбирай, кто стрелял,
когда вкруговую пули летят.
- Мне он показался человеком веселого склада, а таких солдаты наши
любят, - сказал Добрынин.
- Э-э, "любят"! Басни все это насчет того, чтобы солдат наш начальство
свое любил! - решительно возразил Алферов. - Боится, это конечно, а уж
любить, - кхе-кхе, - за что же именно, посудите сами!
- А там, куда идем, мы ведь будем под командой начальника седьмой
кавалерийской? - встревоженно уже спросил Добрынин.
- Разумеется. Генерала Рерберга.
- Что же он, как полагаете, будет жалеть наших солдат или на них
выслуживаться?
Алферову не пришлось ответить на этот вопрос Добрынина: галопом
подскакал разъезд с офицером, и офицер, корнет, передал словесный приказ
Рерберга поторопить полк, так как с часу на час ожидается контратака
австро-германцев.
- Хорошо "поторопить", - полк и так идет почти форсированным маршем...
А скажите мне, корнет, мои полки как? - спросил Алферов.
- Сегодня же с вечера должны будут занять наши позиции, ваше
превосходительство, - ответил весьма отчетливо корнет, имевший стремительный
вид, горячие двадцатилетние щеки и лихой залом выгоревшей от солнца фуражки,
укрепленной ремешком под круглым подбородком.
- Вот видите как: сегодня же, без всякого отдыха, и на позиции! -
обратился к Добрынину Алферов. - Даже и осмотреться как следует не дают!..
Куда именно мы должны прибыть? - повернулся он к корнету.
- Штаб нашей дивизии в деревне Копань, ваше превосходительство, отсюда
будет верст семь, - беззаботным уже теперь тоном ответил корнет.
- Ваша фамилия?
- Корнет Кугушев, ваше превосходительство.
- Вы видите, - идут? - показал Алферов на запыленных, потных солдат,
отягощенных походной выкладкой.
- Так точно, вижу, - идут.
- Ну вот... А скакать они не могут, как вы... У нас обоз - полковой и
бригадный, - сколько полагается из дивизионного... У нас артиллерия...
Обывательские подводы тоже есть... Мы ведь не налегке... Кхе, вот. Так и
доложите.
- Слушаю, ваше превосходите...
Козырнул, повернул коня и поскакал со своими людьми обратно, теперь уже
рысью, корнет Кугушев, оставив Алферова в настроении весьма пониженном, хотя
и суетливом.
Подтянулся и Добрынин, но ему все-таки хотелось успокоить Алферова, и
он сказал ему не спеша:
- Раз кавалерия стоит тут уже порядочное время, то ей и книги в руки.
Не уходят ведь их полки никуда, - остаются на месте, а мы им только в
помощь... Ну что ж, и должны помочь, если в помощь. Наконец, у противника
есть разведка: узнают, что прибыла целая бригада, - по-стес-ня-ются,
пожалуй, переходить в контратаку! Зря, кажется, наш новый начальник горячку
порет.
Деревня Копань, до которой только к вечеру, когда уже село солнце,
дошел первый батальон 402-го полка, оказалась верстах в пяти от второй линии
окопов. Ранее пришедший 403-й полк пока еще отдыхал, расположившись биваком
в роще за деревней. Перестрелка с обеих сторон реки велась вялая, так что
даже лягушки где-то поблизости на воде принимались урчать безбоязненно.
Сразу после захода солнца пала сильная роса, и стало прохладно.
В Копани, как и в других деревнях вдоль реки, жителей не было:
австрийцы перед отступлением погнали их вперед себя с подводами, скотом,
какой у них оставался, и скарбом. Половина хат была растаскана на блиндажи;
попадались и пепелища.
Штаб дивизии помещался в лучшем на вид доме - каменном, с резьбою на
крыльце, с розовыми высокими мальвами в палисадничке. Спешившись возле
штаба, Алферов и Добрынин увидели двух генералов, спускавшихся к ним с
крылечка. Оба были на вид одного возраста - между пятьюдесятью и
шестьюдесятью годами, - рослые и добротные. Один из них, с усами
светло-рыжими и с лицом продолговатым и важным, с академическим значком на
тужурке, был Рерберг, другой - с усами красновато-рыжими, будто только что
подкрашенными, и с лицом одутловатым, круглым - оказался его бригадный
командир Ревашов, генерал-майор. Никакого беспокойства ни в одном из них не
мог бы заметить самый наблюдательный глаз. Оба они казались людьми только
что плотно пообедавшими и кое-что пропустившими перед обедом по случаю
подкрепления их бригадой пехоты.
Алферов не забыл суетливо отрапортовать Рербергу о прибытии двух полков
в его распоряжение, и тот выслушал его с подобающе значительной миной, но,
только поздоровавшись с ним, тут же с заметным интересом спросил Добрынина,
за что и давно ли получен им Георгий: командир полка с Георгием явно казался
ему надежнее, чем командир бригады без этого белого крестика.
Потом, пригласив еще и Тернавцева в штаб на чашку чая, Рерберг сказал,
когда все уселись за пару составленных ломберных столов, неизвестно откуда
тут взявшихся и заставленных чайной посудой:
- Итак, господа, мы здесь несколько дней провели под знаком возможного
на нас наступления противника, который стал очень активен с прибытием
немцев, но теперь, теперь уж, мне кажется так, обстоятельства весьма
переменились, так что если завтра утром он предпримет что-нибудь такое, то,
пожалуй, пожалуй, получит очень приличную сдачу, а?
Это последнее "а?", ни к кому лично не обращенное, прозвучало
неожиданно, короткое и звонкое, как выстрел из игрушечного детского
пистолета.
Для Добрынина, следившего за выражением его лица, не только за смыслом
его слов, это "а?" как будто отворило в нем дверцу: он стал ему вдруг ясен,
этот генерал-лейтенант с академическим значком. Он понял, что никогда раньше
этому начальнику кавалерийской дивизии не приходилось иметь в своем
подчинении пехотных частей и он своим "а?" как будто самого себя желает
убедить в безусловной прочности позиции, ему вверенной.
Однако вопрос был задан затем, чтобы на него ответили, - Алферов же
молчал, - выходило неудобно, и, поймав на себе пытливый взгляд Рерберга,
Добрынин ответил:
- Наперед сказать трудно... Эту ночь, во всяком случае, спать не
придется, если положение стало таким острым.
- Еще бы не острым! Еще бы не острым, когда уж вот где у нас сидят! - и
Рерберг похлопал себя по шее сзади. - Острее и быть не может... Итак, первый
полк - ваш, полковник, - обратился он к Тернавцеву, - займет линию окопов от
деревни Гумнище, - вот, смотрите, пожалуйста, на карту, - от Гумнища до
Перемели, - как только стемнеет, а моих людей сменит. Инструкцию ротные
командиры ваши получат там, на месте.
Тернавцев поглядел на Алферова, но тот, придвинув к себе карту и
доставая очки, шептал, точно боясь забыть: "Гумнище и Перемель... кхе...
Перемель... Гумнище..." - и не поднял на него глаз.
- Ваше превосходительство, - сказал Тернавцев Рербергу, - инструкцию
должен получить прежде всего я, так как в случае чего я отвечаю за неудачу
своего полка.
- Неудачи ни-ка-кой не будет, я в этом уверен, и отвечать вам за нее не
придется, - несколько капризным тоном и с заметной гримасой отозвался на это
Рерберг, а молчавший до того Ревашов добавил:
- Ведь вы будете сменять командира полка, он вас и посвятит.
Денщики, у которых было подготовлено заранее, что надо, внесли: один -
кипящий самовар, другой - поднос с ломтями белого хлеба и консервами, и это
отвлекло Алферова от карты. Он решился сказать даже:
- Смена как смена, - порядок для этого один, хотя бы и кавалерия
сменялась пехотой.
- В зависимости еще и от того, какая будет ночь, - темная или светлая,
- вставил Добрынин. - Может и дождь хлынуть, тут за этим дело не станет, -