Шевердин Михаил. Колесница Джагарнаута

   Капитан был явно не в духе, как всегда, когда он проигрывал. К тому же он не любил, когда нарушали порядок в его надраенной, отполированной до блеска кают-компании.
   Кок в белом поварском колпаке, рассевшийся на диване с зеленой обивкой и гнутыми ножками, явно нарушал эстетические принципы мрачного капитана, и Мартиросу пришлось быстренько смотаться в свой камбуз...
   Мрачный капитан явно сердился. Влетело по первое число Мартиросу и за то, что в приборах, поданных на застеленный крахмальной скатертью стол, чего-то не оказалось.
   - Вы уж извините его, - сказал Алексей Иванович. - Встретил меня, своего старого комбрига, расчувствовался. Мартирос у нас командиром взвода был. Бешеный он рубака... Отличный кавалерист!
   - Какого черта он в камбуз пошел! Боевой командир? Ну и дурак! Сколько лет на теплоходе, а подать на стол как следует не научился... Что он тут сплетничал?
   - Он, конечно, про Гассанкули трепался, - сумрачно заметил Соколов. Что ж поделать, вся граница знает и болтает.
   - Но вроде все спокойно?.. - с тревогой спросил Алексей Иванович.
   - Именно неспокойно. Сейчас принял с заставы от своего зама радиограмму. Хуже не придумаешь. Гассанкули - растревоженное гнездо ос. Что там происходит - непонятно. - Он растер виски ладонями, выразительно сплюнул. - Ладно, разберемся. А теперь не мешает заправиться на сон грядущий. Эй, товарищ кок, что там в камбузе? Давай кушать.
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   Слышишь! Вдали - истошный крик.
   Слышишь - чью-то боль доносит ветер.
   Б о б о Т а х и р
   Тот узнает цену благополучия, кто
   испытал несчастье.
   Х у д ж а н д и
   - Иван да Марья миловались, целовались, а расхлебывать мне, коменданту.
   С вечера Соколов настроен был добродушно, а утром, то ли недоспал, то ли шторм укачал его, выглядел сердито.
   Он смотрел в иллюминатор и неторопливо застегивал пояс с маузером. Затем, после небольшого раздумья, проверил магазин - все ли патроны на месте, пристегнул запасной патронташ к ремню и снова долго смотрел через иллюминатор на синее море, окаймленное желтой полоской берега.
   - Что? Так серьезно? - спросил Мансуров.
   - Все хорошо и тихо в пустыне. Благообразные лица, солидные вожди, трудолюбивые скотоводы. А едва зацепят эту публику, так из глубины все и попрет. "Не тронь - вонять не будет!" - так говаривал полковник Пилсудский, чтоб ему...
   Комендант воевал в Первой Конной и недолюбливал польских панов.
   - А у меня пушка в чемодане.
   - Достаньте. Человека без оружия кочевники и за человека не считают.
   Непередаваемы ощущения солнечного утра на надраенной до белизны палубе. Лучи греют осторожно, не обжигают. Все пахнет солью и морской водой. От голубизны неба и моря невольно хмуришься, потому что и голубизна особенная - соленая. А на рейде вода синяя, прозрачная до того, что все рыбки видны. Вода вздымается и опускается, поднимая и опуская палубу, неустойчивую, колеблющуюся, неверную. Далекий желто-кремовый, совсем плоский берег тоже начинал прыгать и плясать. Прыгали и плясали черные пятна странных построек, не то русских изб, не то громадных голубятен на высоких ножках.
   Пространство меж постройками тоже чернело какими-то сплошными разлезающимися пятнами, вроде бы мохом. Но мох двигался, жил, и временами в нем вспыхивали белые металлические огоньки, слепившие глаза даже на таком большом расстоянии - километров шесть - восемь. Ближе мрачный капитан не решался подвести свой пароход. "Мелеет море, мелеет Гассанкулийский рейд, ближе не притулишься. Засядем, не выберемся: топь, ил".
   По зеленым пространствам рейда ветер гнал длинные-предлинные светло-синие волны с девственно белыми гребешками. По волнам бойко прыгали остроносые кимэ под косыми, грязно-рыжими парусами. И все - и рейд, и берег, и поселок, похожий на кучу голубятен или забавных этажерок, - густо заливал теплый, соленый свет. Чайки с криком носились над пароходом, чуя поживу.
   На мостике озабоченный Соколов изучал в громоздкий, килограмма на четыре, бинокль море, берег, домики, подозрительно расползавшийся по прибрежному пространству темный шевелящийся мох. Капитан стоял, опершись на перила, и ветер трепал его жесткую черную шевелюру.
   Капитан был не в духе. Он грубо гонял молоденького, безусого, конопатого паренька, судя по наушникам - радиста парохода.
   - Любуетесь, - процедил мрачный капитан Алексею Ивановичу. Наслаждаетесь, так сказать, пейзажем порта Гассанкули. Идеальный пляж для десанта. Еще Наполеон Буонапарте, строя планы завоевания Индии, слышал от своих путешественников-шпионов о сем пляжике и избрал Гассанкулийский залив для высадки армий. Считал чертов император Гурган идеальным стратегическим плацдармом для дальнейшего следования на Астрабад, Мешхед и прочая, и прочая. Любуйтесь! Непередаваемо! Раньше в Чикишляре пароходы из Астрахани и Баку причаливали, а теперь там моря нет. Суша выперла. И тут вылезет.
   - А ближе нельзя? - спросил Соколов, все еще не опуская бинокля. Черт побрал бы ваши мели! Мне надо, чтобы ближе.
   - Нельзя! Засядем! А тогда от них добра не жди, - и он неопределенно ткнул пальцем в Гассанкули.
   - Там все в порядке. Держатся в норме. Я на всякий случай.
   - А что, осложнения? - спросил Алексей Иванович. Он все больше нервничал и старался остудить свое горевшее лицо, подставляя его утреннему бризу и с наслаждением вдыхая соленый воздух. Белый шрам на виске порозовел, но никак не хотел покрываться загаром. А смотреть на Гассанкули приходилось против солнца, поднимавшегося оранжевым до ядовитости апельсином из-за горизонта Дехистанской пустыни.
   - А вот, смотрите, комбриг! - протянул бинокль Соколов. В голосе коменданта зазвенела сталь при слове "комбриг", и Алексей Иванович даже малость вздрогнул. Где-то вглуби проснулась тревога прошлых огненных годов. Утренний совет пристегнуть револьвер, неожиданное обращение "комбриг", тревожная беготня радиста... Видно, серьезные дела.
   "Лишь бы не опоздать", - вдруг мелькнула мысль.
   Он попросил тяжелый бинокль и посмотрел. И мог сказать лишь:
   - Ого!
   Бинокль увеличивал во много раз, и мох сразу превратился в неисчислимое скопление черных иомудских папах, шевелящихся, двигающихся потоками во все стороны. Видимо, толпа от нетерпения не стояла на месте. Люди волнами метались во все стороны. Над толпой торчал лес ружейных дул. На них-то и загорались в лучах поднимающегося солнца слепящие зайчики.
   - За своих иомудов я ручаюсь! - сказал мрачно Соколов. - Их знаю. У меня с ними договор, скрепленный оттисками большого пальца. А вы знаете, что такое притиснуть к бумаге палец. Притиснул, прилип. Поклялся. Это наши, советские. А вот сколько тут советских, а сколько из-за Атрека пожаловало? Отборные кочакчи, калтаманы. - Он долго еще смотрел в бинокль и думал вслух: - Нет, видать, обозлились здорово, пышут, как печки, местью. Мало, что вдовушка их главаря, святого ишана, пришила. Да еще сбежала, лишив их удовольствия поизмываться над ней. Да еще тут изволила спрятаться и с кяфиром неверным любовь крутить. Озвереешь тут. Не иначе, явились в Гассанкули за дамочкой, гады.
   - За ней?
   - А то как же. У степняков это просто. Из-за бабы войну учинить. Чего проще!
   - Они отлично вооружены, - осторожно заметил Алексей Иванович, не желая навязывать свою точку зрения такому опытному, бывалому коменданту пограничной заставы, как Соколов. - Отсюда видно... Винтовки...
   - Все с винтовками и прочим огнестрельным оружием. У нас - под предлогом, что надо отбиваться от волков и гепардов. В Персии калтаманы сами себе хозяева. Тут на всем атрекском участке - двести километров - ни одного персидского пограничника. Всех персидских солдат в живые мишени превратили, а стреляют иомуды с четырехлетнего возраста.
   - Поворачивать? - буркнул капитан. Вообще сегодня он не говорил, а бурчал. - Или будем здесь жижу месить... Мне еще засветло в Бушир надо.
   - Поворачивать будете вы, дорогой морской волк, а нас, будьте любезны, высадите.
   - Слушаюсь! Да вот и Ана Гельды, - снова пробурчал капитан, разглядев людей на быстро приближавшейся изящнейших обводов кимэ и сразу же оживившись. - Ну, ежели Ана Гельды плывет, ваши акции, комендант, полезли вверх. Раз Ана Гельды за вами, живет еще в Гассанкули Советская власть.
   Матросы кимэ в огромных папахах и длинных халатах ловко по команде рулевого пришвартовались к спущенному моментально трапу. Рулевой быстро взбежал по ступенькам и обнялся с Соколовым. Рулевой, высоченный, с иссиня-черной бахромкой бородкой, с орлиным носом и веселыми глазами, поздоровался и воскликнул:
   - Велико благоволение аллаха, прибыл брат комендант!
   - Здорово, Ана Гельды! Здорово, Советская власть! Быстро в кимэ. Вижу, они расшухорились, раз сам поплыл к пароходу встретить. По дороге расскажешь.
   - Напугаешься, - благодушно проговорил Ана Гельды, - горят местью. Тень смерти пала на Гассанкули. Их одних из Гюмиштепе тысяч шесть наехало. И надо же... Девчонка Ораз Мамеда стыд свой в пыли топчет без забот, а тут еще в самом Гюмиштепе их верховного девка-рабыня с нашей стороны будто зарезала, как баранов режут.
   - Это еще что?
   - Да мы и сами еще толком не знаем, кто такая... Рабыня, говорят.
   Невольно Алексей Иванович вздрогнул. Но он не успел ничего спросить.
   - Все в ярости, - сказал Ана Гельды. - Поднялись все роды и племена. Говорят, ее подослали. Положение очень трудное. Правда, может, лучше вам не ехать?
   - Подождали бы моторку. Радиограмма же пошла, - проворчал капитан. Публика необузданная.
   - Вы один, товарищ комендант, - сказал вкрадчиво Ана Гельды. - Вы воин, вы, все знают, ничего не боитесь, но их десять тысяч. Мудрость в выжидании. Я поеду к ним, возьму яшулли и привезу на пароход. Поговорите тут с ними, образумьте.
   - Нет. Вообразят еще, что мы спасовали. Вы оставайтесь, товарищ комбриг. Вам там делать нечего.
   "Делать нечего?" - подумал Мансуров.
   Соблазн рассказать все был велик. Но тогда Соколов, безусловно, не пустит его на берег. Пока приходилось помолчать.
   - Нет, я с вами!
   - Что ж, я вас предупредил.
   Рукавом гимнастерки Соколов смахнул с зеленого верха фуражки пылинку, решительно надел ее на голову, чуть набекрень, согласно уставу, и сразу же принял лихой вид. Он зашагал, звеня шпорами, к трапу. Ана Гельды поднял глаза к небу и по-фарсидски воскликнул:
   - Истинно говорят: храбрец сознает опасность, не испытывая страха. Не то что трус, чувствующий страх, не сознавая опасности.
   Старый хитрец, прожженный политик, контрабандист в прошлом, Ана Гельды искренне принял Советскую власть, отлично справлялся с работой председателя исполкома, но старался ладить с иомудами, неустойчивыми, изворотливыми, вечно кочевавшими через Атрек и создававшими полную неразбериху в приграничном районе*. Сам Ана Гельды из племени огурджали, потомственный рыбак и огородник, оседлый человек, не любил и не понимал кочевников, откровенно побаивался их и сейчас сильно струсил. Он боялся и за коменданта, очертя голову лезущего в опасность, но еще больше он страшился за свое благополучие, за свою семью, мирно и тихо проживавшую в новенькой русской избе на высоких сваях, бревна для которой он, Ана Гельды, сам привез из Астраханского порта. Потому он воззвал сначала к небесам, к морю, чтобы они остановили безумного коменданта, а когда призыву его не вняли, он обратился к Алексею Ивановичу:
   - О Великий анжинир, ты разумный человек, ты умудренный мудростью человек, владеющий ключами к воде и мудрости человеческой, объясни товарищу коменданту, что дело идет о жизни и смерти!
   _______________
   * Существовало соглашение, разрешавшее кочевым племенам
   пересекать советско-иранскую границу.
   - Цену жизни постигает тот, кто, умирая, не умер.
   "Сговорились они все, что ли? Я должен быть сейчас на берегу. Что с ней? Где она?"
   И Мансуров, кривя губы, пошел за Соколовым, поправляя на поясе кобуру. Ана Гельды, кряхтя, двинулся вслед. Ему ничего не оставалось делать, как идти за ними. Он шел, сокрушенно покачивая папахой, головой, плечами и всем своим обликом показывая, что он снимает со своей спины груз ответственности, что он, старейшина и председатель, ни за что не отвечает.
   Они плыли в деревянной, пахнущей рыбой и солью лодке по мирной глади Гассанкулийского рейда. Терпкий соленый ветерок, наполненный светом и синевой, обвевал их лица. И никому не верилось, что, быть может, сейчас, сию минуту, их ждет драма или даже трагедия.
   Чем ближе был берег, тем острее Алексея Ивановича терзала тревога. Что произошло в Гассанкули? Какую глупость он допустил, уехав в командировку в Ташкент! Нельзя было оставлять Шагаретт в Гассанкули. Ни в коем случае! Почему он не пошел в открытую, не забрал Шагаретт и не увез с собой?
   Он так бы и поступил, если бы она вдруг не заупрямилась: "Не поеду в Ташкент. Чтобы все видели нас вместе! Позор!"
   Темная, просто черная тревога завладела Алексеем Ивановичем. Он вспомнил вдруг отчаяние, безумие в глазах любимой, когда он сказал ей, что ему надо обязательно поехать. Средазводхоз прислал настойчивую телеграмму. Требовал выезда. Прав был и Аббас Кули, сказавший тогда, что бегум Шагаретт опасно оставлять в Гассанкули. Что даже он, Аббас Кули, боится за молодую женщину. "Граница - рукой подать, - говорил он. - Злодеи в Гюмиштепе и мстители как бы не дознались обо всем. Мало ли гюмиштепинцев шляются по Атреку. Да и подстрекателей всяких в Гюмиштопе, Гургане, Астрабаде сколько угодно. Разных там натянувших на лицо овечью шкуру ингризов да прочих ференгов, вроде аллемани-бардефурушей. Говорят, что ингриз из мешхедского консульства приезжал к гокленам, а от гокленов до атрекских бродов близко. Этот самый консул опять в гости приезжал к гяуру-вероотступнику Николаю Гардамлы, барашка, жаренного на камнях, кушать. А болтун Гардамлы наверняка проболтался... Дядюшка Ораз Мамед человек верный, в обиду Шагаретт не даст. Но мало ли что..."
   Алексей Иванович клял в душе свое легкомыслие. Тем более что Аббас Кули предупреждал, что ему скоро придется уехать не то в Нухур, не то еще куда-то к дяде, навестить больного.
   Выходило так, что Мансуров оставил из-за своей командировки любимую одну...
   Он терялся в догадках и все задавал вопросы Ана Гельды, пока они переправлялись через рейд.
   Но старого хитрого яшулли волновало лишь одно: он слышал, что какая-то девчонка зарезала самого почтенного человека в Гурганской степи. Пусть он, этот ахунд, плохой человек, враг Советской власти, зверь жестокости, но баба, девчонка, не смела поднимать руку на мужчину. Если так дальше пойдет, то все женщины взбесятся.
   - Жестокость! Ахунд был жесток, но разве убийца не жестокая ведьма. Побить ее камнями!
   - Жестокость, коварство - ужасные вещи, - сказал примирительно Алексей Иванович. - Возникают они во всем мире, когда в озлоблении люди поднимаются друг на друга.
   Перед его глазами вставало во всем очаровании бледное лицо прекрасной джемшидки. Он видел завораживающий взгляд ее бездонных глаз, вспомнил чуть ощутимое поглаживание рукава его гимнастерки маленькой беспомощной ручкой, тихий покорный голос: "Не отпускайте меня от себя... Не позволяйте увозить меня от себя. Позвольте мне быть при вас навсегда, горбан!" И неожиданный отчаянный вопль на всю комендатуру в Кызыл-Атреке, когда ее увозил вызванный комендантом дядюшка Ораз Мамед, приехавший из Гассанкули со своей супругой Анор Гуль. "Господин Алеша, - плакала тогда Шагаретт. - О, куда они меня увозят! О, оставьте меня при себе. Я останусь при вас. Позвольте мне мыть вам ноги! О!"
   Тогда он относил все эти вопли, всю эту истерику к капризам девчонки, потрясенной и расстроенной похищением из родного селения, напуганной действительно ужасными событиями. Тогда он не думал о чувствах Шагаретт, не отдавал отчета и в своих переживаниях. События нахлынули столь неожиданно, история с рабынями так нелепо ворвалась в мирную, будничную деятельность их экспедиции, перебудоражила мирный ритм большой и важной их работы...
   Боль нудная, резкая вновь возникла в груди, и Алексей Иванович, закусив губу, пытался утишить ее. Требовалось сейчас все спокойствие, вся собранность.
   Она там. В тысячной толпе, мятущейся среди деревянных изб Гассанкули, слабая, беспомощная, беззащитная. Там, в хаосе бараньих гигантских мохнатых папах, яростных, жестоких лиц, целого леса поблескивающих в поднимавшемся желтом солнце пустыни винтовок.
   - Да, - заметил комендант Соколов, - набежало сюда бездельников. - Он стоял на носу лодки подтянутый, щеголеватый, даже парадный, запустив пальцы за лакированный пояс, на котором ярко блестела пряжка с красно-бронзовой звездой. Весь он был начищенный, аккуратный, официальный, и особенно торжественный вид придавали ему шашка с золотым темляком и кобура маузера, украшенная золотой дарственной пластинкой. Вся степь испытывала почтительный трепет: комендант атрекского погранучастка с достоинством носил золотое оружие - знак доблести и мужества.
   - Да, - продолжал Соколов, всматриваясь в приближающийся берег, которого и не видно было из-за толп вооруженных людей, - набежало сюда полным-полно людей. Ну, ничего, разберемся! О, и вся духовная знать тут!
   - Главные заводилы - они, - подобострастно проговорил Ана Гельды. Толпа негодников казиев. Люди без знаний и талантов. Недостойны чистить котлы от сажи на кухне храбрецов. Истинные мудрецы открывают истину, а этим я не доверил бы и хранение своих туфель.
   Неясно было, насколько он говорил искренне. Подергивание мускулов лица Ана Гельды показывало, что он все больше трусит. Он все меньше верил в успех переговоров с яростной толпой безумцев.
   Когда они уже пересаживались с лодки в персидскую высококолесную арбу, стоящую по ось в воде, он сделал еще одну попытку:
   - Товарищ комендант, товарищ Соколов, видите, они хотят, безумцы, стрелять. Есть время вернуться.
   - Замолчи. А если струсил, ступай в лодку.
   Еще не видел Алексей Иванович таким деревянно спокойным лицо Соколова. И спокойствие его подчеркивалось резкостью, даже грубостью его слов.
   - Поехали!
   Возница, молодой смешливый иомуд в чудовищной папахе, увешанный целым арсеналом оружия, приветствовал коменданта ослепительной улыбкой и погнал коня по мелководью:
   - Довезем, начальник. Жаль соленой водой такие ваши лаковые сапоги замочить, испортить.
   На широком дощатом помосте арбы стоять во весь рост было удобно, не то что на палубе прыгающей и уходящей из-под ног лодки. И Соколов теперь мог выпрямиться во весь рост и, скрестив руки на груди, обозревать близкую толпу. Он узнавал многие лица и бормотал довольно сердито:
   - Ага, Ораз Мамед - главный истец! С тобой я быстро бы поладил. Ты человек разумный, мудрый. Но у тебя столько теперь болельщиков. Гм, сам ишан тут. Ага, и имамы... Их заслуга в том, что они ничего не делают. Ого, атаман всех бандитов. И так обнаглеть! Он на нашей территории вне закона! Смельчак. Эге, новость. И дамы пожаловали. Так им жаждется выдрать глаза вдовушке. Номер не пройдет. Ого, да я вижу, пожаловал и глава джафарбайцев, друг, мертвенность души... Вы, комбриг, особенно не выпирайте. Винтовки, сами знаете, у них заряжены, а обращаются они с ними небрежно...
   Чем ближе подъезжали они к берегу, тем более глухо роптала толпа. Временами шум даже заглушал бормотание коменданта.
   Он прикрикнул на возницу, когда тот хотел остановить арбу у подплывшей плоскодонки. Знаками молодой кучер показал, что берег заполнен плотной толпой, первые ряды которой стояли прямо в мелкой воде. Дескать, неудобно гнать лошадей на людей.
   - Были бы люди! - Соколов подхватил из рук арбакеша вожжи, гикнул, и арба вкатилась через толпу в смятении раздавшихся в стороны людей на низкий берег.
   Мгновение - и арба оказалась в гуще толпы. Расчет Соколова был верный. Он теперь стоял над толпой, как на трибуне. Высокий, в полной форме пограничника, командира, гордый, надменный, бесстрашный, он олицетворял собой Советскую власть, и все те, кто пришел из-за Атрека, из-за рубежа, невольно растерялись. Ропот, гул мгновенно затихли.
   А это и требовалось коменданту заставы. Он громко, во весь голос весьма добродушно поздоровался с толпой:
   - Ассалом алейкум, уважаемые! Аманмисыз, почтенные! - И то, что он высился в небе своеобразным монументом, и то, что он поздоровался с толпой тепло и спокойно, сразу же произвело впечатление. Сначала вразброд, довольно неуверенно, а дальше хором, дружно загудело ответное приветствие.
   - Ну вот! Поняли друг друга, - сказал Соколов Анжиниру, - контакт есть! - И он снова обратился к толпе: - Вот мы и приехали. А я вам снова привез знаменитого и мудрого искателя воды, нашего уважаемого Великого анжинира! Принимайте почетного гостя!
   Великий анжинир!
   Волшебные слова! Волшебные в пустыне, жаждущей воды, где каждый мечтает о воде для своего растрескавшегося от зноя поля, где каждый до глубины души, до трепета сердечного с восторгом вслушивается в шипение воды, струи которой вливаются в иссохшие арыки и бороздки среди поникших, увядших под лучами южного солнца растений, чтобы напоить их, воскресить к жизни.
   Великий анжинир и вода! Слова волшебны и неразрывны, Анжинир - это вода!
   Комендант в щегольски сдвинутой зеленоверхой фуражке произнес слово "анжинир"! И лес винтовок заколебался, опустился, исчез. Нельзя винтовками встречать вестника жизни и воды.
   Толпа единым вздохом вытолкнула из себя:
   - Салом, Великий анжинир. Мир тебе!
   Больше иомудов не интересовала переступившая закон вдовушка. Толпа не думала о мести.
   - Расскажи нам, Великий анжинир, о воде! - закричали в толпе.
   До вечера слушали Мансурова иомуды. Слушали и рыбаки, и дехкане, слушали и вожди, и батраки, слушали и ишаны, и капитаны кимэ, слушали и контрабандисты, и самые отчаянные калтаманы, слушали и женщины, которых Соколов не без иронии назвал чуждым здесь словом "дамы" и которые прибыли сюда, чтобы усладить свои чувства терзанием и муками девушки, осмелившейся переступить обычай. Слушали Великого анжинира до той самой поры, когда медно-красный поднос на западе омылся волнами Каспия, вспыхнул острым лучом, красным, багровым, и потух. Царь-солнце вошло в море, его сияние прекратилось.
   А когда зашло солнце и наступила тьма, где там заниматься делами! Время молитвы и ужина!
   Сколько было еще днем зарезано баранов в ауле Гассанкули, сколько котлов поставлено было на очаги по распоряжению Соколова еще с трех часов пополудни, сколько зажарено великолепной рыбы из Атрекского залива, сколько сварено плова из белейшего риса - никто не подсчитывал.
   Пир в Гассанкули продолжался и шел весь день, и следующий день, и еще один день. Молодые всадники в белых аристократических папахах скакали на скачках, и сам Ана Гельды с высоты красной трибуны раздавал ценные призы: шелковые малиновые халаты, туркменские, неимоверной длины, голубой стали ножи в серебряных ножнах, двустволки тульские и ижевские. Вся равнина к северу от Гассанкули тонула в облаках белесой соляной пыли, которая даже долетала до берега тихо плескавшегося серебряного моря, перелетала через соляную кромку и, подхваченная нежным ветерком, медленно, белой порошей оседала на черной, видавшей виды палубе забытой рыбацкой шхуны - кимэ. И, казалось, припорашивала еще не исчезнувшие белые от кристалликов соли следы маленьких, изящных женских ножек.
   А на третий день кушал плов в русской избе на сваях, принадлежащей мудрому, хитроумному кораблестроителю Ораз Мамеду, и Соколов. Он отложил в сторонку на ковер свою щегольскую пограничную фуражку и, осторожно белоснежным носовым платком утирая пот со лба, ел с удовольствием, как подобает человеку, изрядно и успешно поработавшему на благо человечества.
   Он рассказывал Ораз Мамеду и мрачному капитану:
   - Уехали. Укатили на моем "фордике". И меня не дождались. А до Баятходжи, до комендатуры, все полтораста. Что я буду делать?
   - Мда, - промычал капитан. - Баба, да еще красивая, до добра не доведет... Придется вам, товарищ комендант, ко мне на борт грузиться хорошо, что догадался я заглянуть сюда на обратном пути. Грузитесь! И двинем в Красноводск. А оттуда через Кзыларват и Хаджикала к себе...
   - Ничего, "фордик" завтра обратно прискачет.
   - Значит, с миром доехали? - встрепенулся погруженный в раздумье Ораз Мамед.
   - Доехали, - с удовлетворением сказал Соколов. - Но говорил я: подождите еще денек. Нет, давай, давай! Переполоху наделали. Их видели на дороге. И кто видел! Джигиты, возвращавшиеся с контрабандой. Они в азарте погнались за "фордом". Да куда там! Наш Алексей Иванович такую стрельбу открыл... Те - кто куда. Но хорошо, мотор не сдал. У меня вечно свечи барахлят. Остановись машина - и порубали бы в лапшу. Жалко было бы.
   - Кого?
   - Само собой... автомобиль. Верой и правдой старик "форд" служит. Он плотно поел, и к нему пришло благодушное настроение. - А вообще показал бы я вашему... кавказскому пленнику, где раки зимуют. Сорвался с цепи. Комбриг! Великий анжинир! Сентиментальные романы! Теперь вся степь переполошилась. Кашу Иван да Марья заварили, а расхлебывать коменданту. Пораздумав немного, он добавил не то возмущенно, не то даже с некоторым восхищением: - А дипломат! Сколько на пароходе ехали, разговаривали - и ни слова. Понял, что тогда я его на берег не пустил бы.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Знай, что истинная вера - человечность.
   Душа ее - знания, а тело - дела.
   Н а с ы р-и-Х о с р о в
   В Шагаретт жили два человека: современная добрая женщина, преданная жена и любящая мать, и первобытная кочевница, фанатичная, напичканная маниакальными представлениями, мистикой, суевериями, мстительная, жестокая.